Смертельное шоу

      -- Надо, Аркадий, тряхнуть стариной, -- обратился он к маленькому лысенькому человечку, сидящему напротив него за длинным совещательным столом.
      Черное кожаное кресло пустовало. Складки на верхней части спинки выглядели морщинками на лбу негра. Они напряглись в ожидании, потому что никак не могли понять, почему хозяин впервые за этот год предпочел ему жесткий стул за совещательным столом и почему он уравнял себя с этим смешным губатым человечком.
      -- Опять кого-то нужно раскручивать? -- с легкой, почти неуловимой картавостью ответил гость и пошевелил густыми смоляными бровями.
      Такому богатству над глазами позавидовал бы Брежнев. Если бы не крохотный кусочек смуглой кожи под переносицей, они бы издали казались усами.
      -- Вот видишь, Аркадий, ты понимаешь меня с полуслова, -- поерзал на стуле Золотовский и только теперь заметил, что у гостя вместо двух золотых колечек в ухе висит одно. -- А что с Гришей? Неужели умер?
      -- Он эмигрировал, -- потрогал мочку Аркадий. -- Нехорошо вышло. Уехал -- и все. Хоть бы слово сказал. Это не по-нашему, совсем не по-нашему. Если бы совсем не был мертв его отец, то...
      -- Я до сих пор благодарен тебе за раскрутку Волобуева...
      -- Сейчас такое время, что все нормальные люди стали возвращаться назад, а он...
      -- Но Волобуева нет. Ты сам это знаешь...
      -- Племянник мой вернулся. Здесь он был скрипачом, а там всего лишь мусорщиком. Я его опять в консерваторию устроил...
      -- Тебя устроит пять тысяч "зеленых" в месяц плюс один процент от сбора?
      -- А жена его пока боится возвращаться. Говорит, что здесь нестабильно. А я ей...
      -- Ладно. Семь тысяч. Плюс два процента от сбора...
      -- Но ты представляешь, на нее не действует! Она говорит, я уже не
      могу без пальм, а в Москве совсем нет пальм. Ведь в Москве нет
      пальм?
      -- Сколько ты хочешь?
      -- Я ей говорю, при чем здесь пальмы?.. Десять тысяч и пять процентов...
      -- И три процента.
      -- Тебе жалко несчастных пять процентов для старого друга, готового отдать за тебя жизнь?
      Вчера поздно вечером Золотовский все-таки дозвонился до начальника колонии. В бараках уже орали "Подъем!" заспанные дневальные, а по телевизору шли утренние новости. Начальник колонии долго выяснял что-то с начмедом, но потом все-таки решился выдать гостайну: у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.
      Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:
      -- Четыре с половиной процента.
      За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с не такой уж большой потерей, но в бизнесе, в том числе и шоу-бизнесе, всегда очень важно застолбить за собой право последнего голоса. И он вновь повторил:
      -- Четыре с половиной.
      -- Хорошо. Я согласен.
      Аркадий достал из кармана брюк платок и облегченно высморкался.
      -- А с кем работать? -- спросил он, аккуратно складывая платочек своими миниатюрными пальчиками.
      -- Сначала с парнем, потом с девушкой. А еще лучше -- одновременно!
      -- Подожди, Эдуард! Мы договаривались об одной единице на раскрутку. Я не выдержу такой запарки!
      -- Аркадий, ты же одессит! У тебя же все в этой сфере свои люди!
      -- Это я не отрицаю! Но я же не лезу в твои дела и к твоим людям!
      Если бы можно было, Золотовский проскрежетал бы зубами, но они были из металлокерамики и могли испортиться. А зубами он дорожил не меньше, чем прической.
      -- Аркадий, мне нужны твои связи. Хорошая студия, пару клипов, реклама через "ящик". Живьем никого гнать не будем. Чистая "фанера"...
      -- А если оскандалимся?
      -- Ну и хрен с ним! Без скандала не бывает популярности.
      -- Согласен.
      -- Раскрутку по клубам я беру на себя...
      -- Эдик, ты очень торопишься. Я тебя не узнаю. В чем дело?
      -- Потом объясню...
      Перегнувшись над столом, Золотовский выудил из пачки "Camel" сигаретку, размял ее в пальцах, посмотрел на золотую печатку на одном из них, поморщился и сказал:
      -- Девочку ты знаешь.
      -- Серьезно? Она уже в раскрутке?
      -- Нет. Это моя секретарша.
      -- Э-эдик! Побойся Бога, ей слон на ухо наступил.
      -- А фэйс?
      -- И голос!.. У нее же не голос, а хрип колдуньи...
      -- Очистим, отмикшируем. Я же говорил, "фанера"! Главное -- фэйс, личико. Ты знаешь, какие у нее губы?!
      Аркадий почмокал своими, тоже немалыми, и немного отступил. Всего на шажочек.
      -- А если ее потащут на какой-нибудь конкурс? А там надо в натуре...
      -- Перешел на блатной жаргон?
      -- Нет, я имею в виду натуральное пение, живьем... Потом же не отмоемся!
      -- Я сказал, это мои проблемы!
      -- Э-эх, ладно! Но учти, это будет средний уровень. Вытянуть можно только клиповым антуражем и скандалами.
      -- Это я обещаю.
      -- А что за парень?
      -- Сейчас.
      Гремя стулом, Золотовский выбрался из-за стола, тяжело протопал к креслу, плюхнулся в него и, снова став величественным и суровым, притопил клавишу на пульте.
      -- Венерочка, ко мне есть посетитель?
      Он вскинул левую руку, и сползший с запястья рукав пиджака открыл часы "Вашерон Константин". На строгом, без всяких цифр, диске две такие же строгие золотые стрелочки показывали половину пятого.
      -- Есть молодой человек. Он ждет уже полчаса.
      Ткань вновь скрыла циферблат, и Золотовский, опустив руку, мягко приказал:
      -- Пригласи его ко мне, Венерочка.
      Под щелчок зажигалки в кабинет вошел Санька. Вокзальная ночь все еще спала в складках его куртки, а запах сырых тряпок и дешевой жареной колбасы пробивал и сквозь едкий дух плохого одеколона.
      Золотовский закурил, выдержал минутную паузу и спросил Аркадия:
      -- Изучил?
      -- Ты о чем, Эдик?
      -- Я говорю, изучил объект? Из этого парня надо сделать что-нибудь приличное.
      У Саньки повлажнели ладони. Где-то под сердцем забурлила, кипятком зашлась ярость, поперла, понеслась к горлу, и он еле сглотнул, чтобы не дать ей выхлестнуться.
      -- Как он тебе?
      -- Средний уровень.
      -- А если волосы отпустить?
      -- Тогда... тогда... -- Аркадий сощурился и стал похож на часовщика, к которому пришел новый посетитель с безнадежными часами. -- Тогда получится что-нибудь похожее на Есенина. Если он, конечно, курчав.
      -- Он не курчав, -- за Саньку ответил Золотовский, хотя вряд ли мог это знать. -- Можно, правда, сделать химическую завивку...
      -- Можно что угодно. А как у него с голосом?
      -- Спой чего-нибудь, -- пыхнул дымом Золотовский.
      Даже в зоне Санька не ощущал себя вещью. Здесь ощутил. Ему хотелось сделать хоть шаг, но ноги почему-то не шли, будто и вправду он весь превратился в неподвижный шкаф. В горле было суше, чем в пустыне в полдень, но он все же собрал все силы к шее и прокашлялся.
      -- Давай-давай, не менжуйся! -- еще развязнее кинул Золотовский, и Санька вдруг ощутил, что оцепенение прошло.
      В стекле часов, которые все так же стояли в углу, отражалась до боли знакомая седая физиономия. Увидев ее, Санька сразу забыл о Золотовском. Седую образину с таким носом и такими усами он видел не так давно в зоне. Ей осталось лишь открыть рот, и тогда бы по металлическим зубам Санька точно признал Клыка. Именно он после ухода Косого в больничку должен был стать паханом. И появление его лица в стекле могло означать только что-то страшное. Больше всего в жизни Саньке захотелось сейчас обернуться, но он сдержал себя.
      -- "Царевна Несмеяна", -- еле ворочая языком, проговорил он. -- Слова и музыка Шангина-Березовского...
      -- Ты чего гонишь?! -- выкрикнул из кресла Золотовский. -- Шангин в "Что? Где? Когда?" играет, а Березовский -- в Совете Безопасности замом у Рыбкина. Ты что, издеваешься?
      -- Эдик, не горячись, -- простонал Аркадий.
      -- Что значит, не горячись?! А если над тобой издеваются?!
      -- Это правда песня Шангина-Березовского. "Трудное детство" ее просто реанимировала. Это один человек, а не два.
      Губы Золотовского впились в сигарету и за одну затяжку сожгли не меньше сантиметра табака. Санька зачарованно смотрел на появившийся серый кончик сигареты. В зоне таким кусочком табака вволю накурились бы не меньше трех человек.
      -- Ладно. Гони своего Березовского, -- разрешил Золотовский. -- Один куплет.
      -- Ты стои-ишь у окна, на-а дворе осенний ветер. Ты стои-ишь и молчишь, и не видишь ничего, -- еле вытянул Санька.
      Сухой язык с трудом ворочался под пересохшим небом. Он скорее мешал горлу, чем помогал ему. Хотя и горлу было не легче.
      -- Потому-у что опять он пришел и не заметил, как ты лю-убишь его, как тоскуешь без него...
      -- Хватит, -- оборвал его Золотовский. -- Ну как, Аркадий?
      -- Две ноты сфальшивил, -- радостно сообщил он. -- Средний уровень.
      -- А мне гении и не нужны. Ты же сам говорил, Аркадий, что и "Битлы" были средним уровнем, пока у них не появился продюсер Хинштейн...
      -- Эпштейн, -- поправил он. -- Да, он красиво раскрутил их на первых гастролях в Штатах. Почти все средства потратил на оплату толпе "фанатов", встречавших "Битлов" на американской земле. Зато потом как это вложение оправдалось!
      -- История, к сожалению, не повторяется. Ладно, в каком имидже ты его видишь? Волобуев тяготел к року...
      -- Ну, и зря! Сейчас деньги можно сделать только на попсе!
      -- А техно!
      -- Только на попсе! Будем лепить сладкого мальчика, который никак не найдет свою девочку...
      -- В этом имидже уже ниша занята.
      -- Ты имеешь в виду Сташевского? -- угадал Аркадий и радостно потер ладошки. -- Он уже сменил имидж. Теперь он в амплуа парня, от которого ушла девица. Тоже кассовый вариант. Все-таки основной зритель -- бабы-дуры...
      -- Чуть не забыл, Аркадий!.. Он только что освободился. Может, сменим имидж на уголовный?
      -- Ни в коем случае! В той нише кого только нет! Там толчея как в метро в час пик! Новиков, "Лесоповал", Гоша Арбатский, Толя Полотно, Трофим, Ваня Московский, Игорек Герман, Вова Гогин, Слава Клименков...
      -- Все-все-все! Убедил! Беру свои слова обратно! Композиторов сам подключишь?
      -- Это без проблем. Стихи -- тем более. Сейчас все поэты -- нищие.
      За копейки напишут.
      -- Не скажи, Аркадий! Я одного знаю. Ему по штуке за текст кидают.
      -- Нам такие не нужны. Главное, чтоб рифмовалось.
      Санька только сейчас снова повернул голову к часам. Желтый маятник тупо перемалывал воздух внутри деревянной башни. Никто больше не сверлил оттуда Саньку взглядом. И он подумал, что больше не нужно спать на вокзалах.
      -- А как его звать? -- первым вспомнил об имени Аркадий.
      -- Санька, -- ответил за него Золотовский.
      -- А фамилия?
      Вот здесь уже Золотовский не мог сработать суфлером. Под хруст кресла он перебросил вопрос Саньке:
      -- Какая фамилия-то у тебя?
      -- Грузевич.
      -- Не пойдет! -- вскрикнул Аркадий и перепугал этим Саньку.
      Он еще никогда не видел, чтобы люди так быстро переходили от полусонного состояния к бешеному возбуждению. Впрочем, он никогда и не видел мужиков с серьгой в ухе.
      -- Ни в коем случае не пойдет! Не эстрадная фамилия. Нужен псевдоним...
      -- Весенин! -- подпрыгнул на кресле Золотовский.
      -- Почему Весенин?
      -- Ты же сам говорил. что если ему волосы отпустить, то на Есенина будет смахивать. А где Есенин, там и Весенин!
      Лицо Аркадия сморщилось, как будто из спелого яблока превратилось в печеное. Он подержал его таким несколько секунд и все же разгладил морщины.
      -- Не лучший вариант, конечно. Но ладно уж. Пусть Весенин.
      -- Как тебе у ребят в берлоге? -- неожиданно спросил Золотовский. -Классно?
      -- Нормально.
      -- Обстановка, конечно, спартанская, но жить можно. Зато район -сказка! Точно?
      Перед глазами Саньки желтыми вспышками замелькали проносившиеся мимо троллейбуса окна Крылатского, и он с облегчением кивнул. Вспышки исчезли, а глаза с удивлением поймали в стекле часов все то же седое лицо. Прошлое смотрело на него с укором, и Саньке впервые стало по-настоящему страшно.
      -- "Бабки" на первое время получи у Венерочки, секретарши, -причмокнул он губами и пригладил и без того ровненький височек. -- Держись с группой. Что делать дальше, тебе скажут. Все. Иди... И это.. смени прикид... Купи себе приличные тряпки. А то в этом рванье тебе скоро начнут милостыню подавать...
      Санька по-военному резко развернулся через левое плечо и тут же посмотрел на потайную дверцу в мебельной стенке. Именно там стоял в первый его приход Лось. Но сейчас дверца оказалась плотно прикрыта. Призрак седого испарился из комнаты, но Саньке не стало от этого легче. Какая-то заноза засела в сердце и никак не хотела оттуда выходить.
      В приемной он получил от Венеры, ставшей вдруг любезной и ласковой, несколько стотысячных купюр, не считая сунул их в боковой карман куртки и вдруг вспомнил, что именно этот карман зеки зовут "скулой".
      -- Понравилось в Москве? -- с придыхом спросила девушка.
      Как ни старалась, хрипотцу скрыть она не могла. И замаскировала свой самый большой недостаток улыбкой.
      Она была такой приторной, что Саньке даже почудился сахар во рту. Он торопливо сглотнул слюну, избавляясь от ее сахара, и прожевав что-то типа "Ны-нормально", вышел в коридор.
      Лося у дальней двери не было видно, и Сашка решился на невозможное. Он шагнул к одной из белых дверей. Ему сильнее всего показалось, что из комнаты именно за этой дверью есть ход в кабинет Золотовского, ход через дверь мебельной стенки.
      Он рванул на себя белоснежную створку и удивленно застыл при виде зековского интерьера: четыре металлические двухъярусные койки по две у каждой стены, синие казенные одеяла на них, тумбочки, набитый огромный рюкзак в углу. Впрочем, рюкзак к пейзажу зоны уже не подходил.
      Санька уже хотел шагнуть в комнату, чтобы узнать, есть ли все-таки из нее ход в кабинет Золотовского, но тут ему на плечо опустилась ладонь. Такая увесистая пятерня могла быть только у седого.
      Санька обреченно обернулся и сразу ощутил, как схлынул испуг.
      -- Ты чего это? -- глухо спросил его Лось.
      Челюсти охранника упрямо перемалывали что-то, и Саньке показалось,
      что это вчерашняя жвачка, которая успела за ночь подсохнуть.
      -- Выход ищу... Вот...
      -- Выход там, -- кивнул Лось в глубь коридора и поморщился от резкого звука звонка. -- Кого это принесло?
      За спиной Лося, как на прицепе, Санька проплелся к двери, послушал клацание трех сейфовых замков и чуть не получил по физиономии.
      В коридор из-за двери ввалился лохматый, потрясающе стильно разодетый парень и, расстегивая на ходу кожаную жилетку, обшитую чудовищным желто-красным узором, прокричал:
      -- Шеф на месте?!
      -- Ты чего, Децибел? -- невольно отступил и Лось, хотя совсем не мешал парню пройти дальше.
      -- Не твое дело! -- взвизгнул парень и бегом бросился к кабинету Золотовского.
      Его бордовые джинсы исчезли за поворотом.
      -- Ну, дела! -- удивился Лось.
      -- Заваруха какая? -- понаглее спросил Санька.
      -- Да я Децибела никогда таким прикантованным не видел.
      -- Без понта?
      -- Да иди ты! -- огрызнулся Лось.
      В эту минуту Санька пожалел, что не закрыл за собой белую дверь. Если из той комнаты все-таки был проход в кабинет Золотовского, он бы точно узнал, почему впервые в жизни так разнервничался парень со странным именем Децибел.
      Глава десятая
      ПЕРВЫЙ ШЛЯГЕР В ШОУ НАЗЫВАЕТСЯ "ВОРОБЫШЕК"
      Говорят, что неудобно спать на потолке. Одеяло все время сваливается. Санька это не пробовал. А вот сон на полу в крылатской хазе вышел полубредовым. Даже предыдущие вокзальные кошмары, когда храп соседа-бомжа мерещился собственным предсмертным хрипом, а грохот поездных колес напоминал удары пресса, которым пытаются тебе размозжить голову, эти кошмары выглядели веселенькими мультиками по сравнению с картинками, посещавшими Саньку на тощем матрасе Андрея.
      Из черной кисельной мути на него наплывали то стальные зубы седого, то желтая серьга в ухе странного мужичка, то пальцы Лося, то троллейбус без водителя. Зубы пытались укусить его, и, казалось, чем ловчее Санька уворачивался от них, тем сильнее возрастало у них желание оставить шрам на его коже. Серьга, увеличившись до размера ошейника, охватывала своей золотой удавкой горло и, охватив, тут же начинала уменьшаться до своих прежних размеров, заставляя хрипеть в удушье. Пальцы Лося, крупные, мозолистые, больше похожие на сучки дерева, чем на пальцы, ложились то на одно плечо, то на другое, и от того, что они вроде бы не делали ничего плохого, вызывали еще больший страх, чем зубы и серьга. А когда под утро на Саньку из черноты вылетел троллейбус, и он понял, что не успеет увернуться, он вскинулся на матрасе, ошарашенно посмотрел перед собой и увидел вместо грязных фар стоящего в двери Роберта с зубной щеткой во рту.
      -- Тебя к телефону, шолист, -- так и назвал он его "шолистом" вместо "солиста". -- Ну, ты и орешь по ночам! Глисты, что ли?
      -- Андрей не пришел? -- озираясь по комнате, спросил Санька.
      -- Не-а... У него вместо подушки сиськи под головой. Кто ж такое задаром променяет?..
      Телефонный звонок заставил его забыть о ночных кошмарах, об Андрее, о квартире, о всем сразу. Наверное, после разговора с Аркадием Санька о себе забыл, потому что узнал, что уже сегодня его будут записывать на компакт-диск.
      В студию он вошел, с гулом ударившись о дверь, но совершенно не ощутив боли.
      -- Где ты его взял?! -- вскочил со стула у пульта толстяк килограммов под двести весом. -- Он мне всю студию разнесет!
      Его разбухшие до женских размеров груди рыхло покачивались под пестрой рубашкой. Такую раскраску мог напялить на себя только негр. Но у толстяка была розовая кожа альбиноса, усеянный капельками пота нос и очень маленькие ручки. Казалось, что когда он рос, то ручки не заметили этого и остались такими же щупленькими, как и в десять лет от роду.
      -- Это по молодости, -- вяло ответил из угла комнаты Аркадий и предложил Саньке: -- Садись вон туда. Подождем творческую интеллигенцию. Ты где такое дерьмо купил?
      Санька осмотрел свой новый джинсовый костюмчик, на котором вроде бы к месту сидела черная кожаная куртка, и, ничего не поняв, пробурчал:
      -- Мне сказали, хороший товар... Америка...
      -- Где купил?
      -- У метро. Там палатки стоят. Мне сразу подобрали одного цвета куртку джинсушную и брюки...
      -- Одного цвета! -- хихикнул толстяк.
      -- Прикид надо с умом подбирать, Сашенька, -- невидимой пружиной подбросило со стульчика Аркадия. -- Даже те тряпки, в которых ты шныряешь по тусовкам, должны держать тебя в имидже. Я уж не говорю о сцене! А ты что купил? Штаны -- черные, а куртка -- черная-черная. Ты знаешь, сколько цветов черной тональности в джинсе?
      Санька приложил край куртки к брюкам и только теперь, в солнечном свете, делящем комнату надвое, заметил, что куртка действительно темнее джинсов.
      -- И потом... Какая это Америка?! Ты посмотри на строчку! Ее делал пьяный барыга! За такую строчку моего дедушку, лучшего портного Одессы, клиенты бы выкинули в море. И он бы не сказал ни слова против данного факта! Он же натурально знал, что такое брак! Эту дрянь, пошитую где-нибудь в Турции, выкинешь. Моря здесь нет, бросишь в Москву-реку. Если тебе нравятся джинсы, а мне лично, как внуку лучшего одесского портного, вся эта брезентуха не может нравиться, то сходи в фирменный магазин в центре...
      -- А кожаная куртка? -- боком повернулся Сашка.
      -- Ты называешь это убожество кожаной курткой?! С нее же через две недели натурально осыпется краска! И ты будешь похож на линяющего пингвина! Конечно, своей покупкой ты помог китайским коммунистам удержать темпы экономического роста, но мне от этого не легче. Мне вообще от тебя не легче...
      -- А кепка? -- сорвал с головы черный кожаный блин Санька.
      -- Разрешите? -- мышкой поскребся кто-то в дверь.
      -- Заходи! -- гаркнул толстяк, и его груди и живот колыхнулись двумя волнами: одна от подбородка до пупа, вторая -- от пупа до подбородка.
      Шторм на теле хозяина студии улегся, и медленно, будто ее перепугали, открылась дверь.
      -- Разрешите?
      -- Да входи, не бойся, -- уже без прежнего энтузиазма позвал толстяк.
      -- Мы вдвоем.
      В двери стояли двое мужчин непонятного возраста. Наверное, если бы их можно было побрить, отмыть, погладить, причесать и наодеколонить, то им никто не дал бы больше тридцати лет от роду. Но все эти действия были маловероятными в их судьбе, и потому Санька сразу решил, что им лет по сорок. В таком возрасте уже зовут по имени-отчеству. Аркадий же небрежно прикрикнул:
      -- У нас нет времени! Давайте побыстрее! Не тормозите! Олег, что у тебя с текстом?
      Один из близнецов, тот, что чуть пощуплее и понебритее, вырвал из бокового кармана куртки записную книжку. Его руки дрожали, точно он вырвал сердце.
      -- Может, вместе с нотами? -- подал густой, неожиданный для него голос второй.
      Соломенный хвостик волос на его затылке стоял задорно и смело.
      -- Лелик, погоди! Я же сказал, текст! Я должен прослушать текст. Музыка сейчас у всех песен одинаковая...
      -- Ну-у, я не согла-асен...
      -- Читай, Олег!
      -- "Голос милой"! -- громко объявил Олег и развернул блокнот.
      -- Про это еще не пели, -- пустил веселую волну по груди и пузу толстяк.
      -- "Мне голос твой -- как капли от болезни, -- голосом трагика, обещающего смерть врагу, начал Олег. -- С годами все полезней и полезней. Мне голос твой -- как чистый горный воздух. Я пью его, как ночь пьет утром звезды"... Вот... И потом припев... Припев такой... "Голос милой, ах, голос милой! Счастья полюс. Глоток весны. Не любили вы, не любили, если в голос не влюблены"...
      -- Не пойдет, -- выдавил из себя Аркадий.
      -- Почему?! -- набычившись, шагнул ему навстречу Лелик. -- Давайте прослушаем с музыкой! Там хорошая мелодия.
      -- Сейчас хороших мелодий нет, -- не сдавался Аркадий.
      Он стоял у пульта со скрещенными на груди руками и выглядел смешно рядом с толстяком. Видимо, поняв это, он ушел к своему стульчику, плюхнулся в него, закинул ногу на ногу и послушал тишину. Тишина была на его стороне, и он усилил свои претензии:
      -- Первое: текст сусальный. Сейчас это не кассово. Второе: бьем мимо имиджа. Наш герой ищет девочку и не находит. Понимаете, не находит! А ты, Олег, про голос милой. Голос милой -- это уже все, кранты, приехали. А девочки-зрители должны писать в потолок от одного вида мальчика, который никак не найдет девочку. Ду ю андестенд ми?
      -- Зря ты, Аркадий, -- все-таки сдался Лелик. -- Вытянули бы музыкой. Но раз имидж... У нас есть, кажется, то, что тебе нужно...
      Тыканье композитора удивило Саньку. У Аркадия на лысине и седых висках были написаны шестьдесят лет. В таком возрасте уже имен вовсе нет, а только имя-отчество, а то и просто одно отчество. Но его-то Санька не знал и неприятно ощутил, что ведь тоже не представляет, как звать-прозвать директора.
      -- Ладно. Давай следующую, -- небрежно качнул лакированным ботинком Аркадий.
      -- "Воробышек"! -- уже без прежнего пафоса объявил Олег и покраснел. -- "Воробышек-воробышек. Нахохлилась опять. Мне поцелуев-зернышек тебе хотелось дать. Но ты махнула крыльями косичек золотых. Как близко в миг тот были мы. И вот исчез тот миг"... Припев... "Воробышек-воробышек. Не надо уходить. У каждой ведь из Золушек принц должен в жизни быть"... И опять певец, значит, после припева, поет: "Сказала, что не пара мы..."
      -- Хватит. Это уже ближе к истине. Хотя опять же не совсем то, -поморщился Аркадий и пробурчал лишь себе одному под нос: -Воробышек-вор-р-робышек... Ну, это уже образ. Можно клип лепить. И потом Золушка, принц... Ладно! Лелик, что за ноты на этот текст?
      -- Аркадий, поверь мне, это будет хит! Рядом с этой вещью померкнет все! -- кинулся к электрооргану в соседнюю комнату композитор с детским именем Лелик.
      Хвост на его затылке развевался знаменем. А от всей худощавой фигуры сквозила невыплеснутая борцовская мощь.
      -- Вот послушай! -- басом позвал он всех за собой.
      Его призывному кличу подчинились все, кроме толстяка. Он все с таким же видом китайского божка сидел у пульта, укрыв животом не меньше двадцати тумблеров, и туоп, бессмысленно смотрел на черную грушу микрофона за стеклом.
      Лелик подключил электроорган к сети, артистично вскинул над клавишами пальцы и после вздоха Олега все-таки заиграл. Мотивчик был простенький, но все-таки запоминающийся. Санька не раз видел по телевизору, как запинаются игроки в шоу "Угадай мелодию!", когда им выпадает песня девяностых годов. Такое впечатление, что в конце века композиторы только и делали, что пытались создать образ размытого времени, когда герои стали антигероями, а гении бездарями и, соответственно, наоборот, когда каждый день что-то происходит, но ничего не меняется, а когда меняется, то кажется, что ничего в общем-то и не произошло. Композиторы сумели передать хаос, сами, возможно, того не понимая. Они подбирали звуки с митинговых улиц, подбирали из бесконечной говорильни одних и тех же телегероев, и выходило что-то похожее на зыбкие волны говора. Вроде как что-то звучало, а на самом деле и не звучало.
      Мелодия Лелика была родом не из девяностых. В ее сердцевине жила ностальгия по пятидесятым, по годам, когда еще жила хоть какая-то вера и до светлого будущего было подать рукой. Мелодия медленно стихла, и Саньке показалось, что сейчас оживет радио в углу и сообщит об очередном Пленуме ЦК КПСС. Такое он видел уже в каком-то фильме о пятидесятых.
      -- Что-то знакомое, -- снова превратил лицо в печеное яблоко Аркадий.
      Кольцо на его ухе смотрелось брелком для ценника. Но ценника не было. Таким людям, как Аркадий, всегда очень трудно определить истинную цену. Он вроде бы ничего не умеет, но продает себя так, что дух захватит, как в антикварном магазине при виде безумно дорогой безделушки.
      -- Это не из Мокроусова? -- упрямо не разглаживал он морщины. -- Или Блантер?.. Три ноты подряд очень уж знакомы. А-а? -- обернулся он к двери. -- Не похоже на Блантера? Не плагиат?
      Неподвижная спина толстяка ответила после важного молчания:
      -- А мне-то что?
      -- Зачем ты так, Аркадий? -- побледнел Лелик. -- Я когда-нибудь крал? Ты что, меня не знаешь?
      -- Сейчас все крадут. У Бетховена, Моцарта, Гершвина...
      -- У Гершвина не крадут!
      В дверь вплыл сначала живот, а потом уже весь оператор. В его глазах, в его оплывших щеках, в опущеных плечах, казалось, собралась скука смертная всего человечества. Он безразлично посмотрел на поэта и спросил у него:
      -- Клавир есть, композитор?
      -- А как же! -- подпрыгнул на стульчике Лелик и по локти нырнул в баул.
      В нем лежало так много бумаг, будто Леликом было написано не меньше сотни симфоний, а если и не симфоний, то штук пятьсот песен -- точно.
      -- Вот! -- гордо воздел он над головой лист с густо исписанным, исчерканным вдоль и поперек клавиром. -- Вот довазательства!
      -- Пошли, -- приказал толстяк.
      Даже бумажку с клавиром ему не хотелось нести в другую комнату. Он, раскачиваясь, досновал до правого компьютера у микшерного пульта, тяжко, со вздохом обречения сел и только потом включил его.
      -- Давай свои каракули!
      Лелик положил листик рядом с клавиатурой. Он смотрел на него так, будто в эти минуты терял его навсегда.
      -- Может, помочь разобраться в черновике? -- предложил он толстяку.
      -- Сам разберусь. Не пионер...
      От двери операторской Санька разглядел, что на мониторе после тупых тычков по клавиатуре появились виндоузные окошки. Правую верхнюю четверть экрана занимал нотоносец. Ни скрипичных ключей, ни обозначений размеров, основ гармонии и самих нот с такого расстояния он не мог рассмотреть.
      Толстяк подвигался на стульчике, утрамбовывая себя, и вовсе закрыл плечом полэкрана. Клавиатура вновь застонала под его пальцами.
      -- Ну что? -- прошел к нему мимо Саньки Аркадий.
      -- Щас. Подождать надо, -- вяло огрызнулся толстяк.
      -- А кого подождать?
      -- Я свежую программку на той неделе установил. Все песни, начиная с сорок седьмого года. Наши, естественно...
      -- А раньше, ну, довоенных нет?
      -- А зачем?.. В той мелодике сейчас никто даже не пытается работать... Вот, машина отпахала. Программа утверждает, что полного аналога четырех нот в основной теме песни нету.
      -- А трех?
      -- По международному праву музыкальный плагиат -- это четыре ноты подряд, а не три, -- таким тоном произнес толстяк, будто объяснял взрослым людям, что дважды два -- четыре.
      -- А поищи первых три, -- не унимался Аркадий. -- Поищи.
      У Лелика на лице сияла победа, а в глазах блестели огни салюта. Он не вмешивался в диалог и вообще ощущал себя так, будто ему при жизни только что поставили памятник.
      -- Три есть, -- заставил его напрячься голос толстяка.
      -- А я что говорил! -- обрадовался Аркадий и потянулся вверх.
      В комнате что-то громко хрустнуло. То ли подошвы его новых ботинок-казаков с чудовищно острыми носами, то ли поясница.
      -- Но те три ноты в фа-мажоре, -- заметил неточность толстяк. -- А у него -- в фа-миноре...
      -- Аркадий, у меня все честно! -- забрал драгоценный клавир Лелик. -Хорошая оранжировка -- и хит обеспечен! На пару лет!
      -- Таких хитов не бывает...
      Аркадий стоял, отвернувшись от Лелика, и с ненавистью смотрел на монитор. До этой минуты он любил компьютеры.
      В напряженной тишине он прошел к своему стульчику, бережно опустился в него, помолчал и по-царски решил:
      -- Ладно... Три так три... Покупаем...
      Яблоко его лица из печеного стало спелым.