Огненное прикосновение

Но сильнее всего на Рейфа подействовало горе в глазах Энни.

Ему были известны некоторые ритуалы апачеи, связанные со смертью, но он не знал, как справиться с их соблюдением. Апачи не станут жить в том вигваме, где кто-то умер, но Рейф не мог выносить всех больных наружу или переносить их из одного вигвама в другой всякий раз, как кто-то умрет. В конце концов он решил оставить это Джакали, чтобы она сделала, что сможет, в соответствии с их обычаями.

Борьбе с лихорадкой не было конца. Того, кто погружался в сон, Рейф оставлял в покое, но кто-то беспокойно метался, кто-то лежал без сознания – их нужно было постоянно обмывать. Те трое, которые сначала пытались помочь Джакали, очевидно, находились на начальной стадии заболевания: к ночи они свалились так же, как и остальные.

Энни переходила от одного пациента к другому, раздавала сироп от кашля тем, в чьих легких слышала воспаление. Тем, у кого в легких было чисто, она давала смесь иссопа с медом.

Это продолжалось всю ночь. Она не осмеливалась спать, боясь, что у кого-нибудь начнутся конвульсии от высокой температуры. Заварила еще чаю из ивовой коры и часами заставляла мечущихся, сопротивляющихся или лежащих без памяти больных пить его. Маленькие дети плакали почти постоянно, и их страдания надрывали ей сердце. Тех, у которых чесались пятнышки, она обмывала яблочным уксусом. Новорожденная девочка требовательно вопила всякий раз, когда бывала голодна или нуждалась в чистых пеленках. Молодая мать несколько раз пыталась что-то сделать для своего ребенка, но была еще слишком слаба.

К рассвету умерло еще пять человек.

Энни обошла всех с новой порцией чая, вокруг ее глаз появились темные круги от усталости. В одном из вигвамов она увидела, что воин пытается перекатиться на бок, протягивая руку к женщине, лежащей рядом с ним. С замиранием сердца Энни бросилась к женщине и обнаружила, что та жива и просто спит. Энни чуть не упала от облегчения и широко улыбнулась воину. Его раскосые загадочные глаза внимательно смотрели на нее, затем он со стоном рухнул на спину.

Просунув руку под плечи, Энни приподняла мужчину, чтобы он смог глотнуть чаю, он не сопротивлялся. Когда она снова положила его, он выглядел слегка одурманенным, но пробормотал что-то, обращаясь к ней, на своем гортанном языке. Энни положила прохладную ладонь ему на лоб и жестом показала, что он должен уснуть. С тем же выражением на лице он уснул.

Выходя из вигвама, она споткнулась. Рейф тут же очутился рядом, его твердая рука обняла ее за талию.

– Хватит, – сказал он. – Тебе нужно немного поспать.

Рейф отвел ее к одеялам, разостланным в тени под деревом, и Энни с благодарностью опустилась на них. Ей следовало с ним поспорить, устало подумала она, но чувствовала, что на этот раз он не уступит. Едва ее голова коснулась одеял, она погрузилась в сон.

Двое мальчиков с любопытством подобрались поближе. Рейф прижал палец к губам, призывая к тишине. Они ответили ему серьезным взглядом черных глаз.

Рейф и сам устал, но отдохнуть можно будет попозже, когда проснется Энни. Ему хотелось держать ее в объятиях, пока она спит, чувствовать тепло ее хрупкого тела и впитывать ее волшебную силу. Впрочем и охранять ее, пока она спит, тоже хорошо.

К утру третьего дня Энни уже не знала, как ей удастся выдержать. Она спала урывками, так же как и Рейф. С того времени, как они с Рейфом приехали в лагерь, умерло семнадцать человек, в том'числе восемь детей. Больнее всего для нее была смерть детей.

При малейшей возможности Энни садилась и брала на руки пухленькую девочку, которая сияла жизнелюбием, подобно оазису среди пустыни. Младенец ворковал и попискивал, размахивал ручками в ямочках, улыбаясь всем, кто брал его на руки. Тяжесть маленького, подвижного тельца на руках необычайно успокаивала Энни.

Мать и отец девочки, по-видимому, поправлялись. Молодая женщина слабо улыбалась, слыша повелительные крики дочери. Круглолицый воин много спал, но лихорадка у него проходила и в легких было чисто.

Потом в течение нескольких часов один из двух мальчиков, которые казались здоровыми, начал гореть в лихорадке и биться в конвульсиях. Несмотря на все усилия Энни, ночью он умер, даже пятна на коже не успели высыпать. Только круги на деснах указывали на заболевание, которое сожгло его юное тельце.

– Я ничего не смогла сделать, – рыдала Энни в объятиях Рейфа. – Я стараюсь, но иногда это не имеет никакого значения. Что бы я ни делала, они все-таки умирают.

– Тихо, дорогая, – шептал он. – Ты сделала больше, чем смог бы кто-то другой.

– Но для него этого оказалось недостаточно. Ему еще не было и семи лет!

– Некоторые из умерших еще младше. У них нет сопротивляемости к этой болезни, детка, – тебе это известно. Ты с самого начала знала, что многие из них умрут.

– Я думала, что смогу помочь, – сказала Энни. Тоненький голос ее звучал безутешно.

Рейф взял ее руку и поцеловал.

– Ты и помогла. Всякий раз, как ты прикасаешься к ним, ты помогаешь.

Ей все еще казалось, что она делает недостаточно. Запасы ивовой коры кончились. Чего бы она только не отдала, чтобы достать еще коры или таволги, которая еще лучше снимала жар, но она не росла на юго-западе. Джакали показала ей какую-то кору и объяснила, что она с дерева, которое Рейф назвал осиновидным тополем, но, видимо, женщины племени собирали ее во время походов на север, и у них был только небольшой ее запас. Энни заварила ее так же, как ивовую кору, и получившийся напиток действительно ослаблял лихорадку, но не так эффективно, а может быть, просто заваривала его слишком слабо. Она очень устала, чтобы разобраться в этом.

Джакали ковыляла по стойбищу с бесконечными чашками бульона из вяленого мяса, заставляя больных глотать его, несмотря на боль в горле. Малыш, чей друг умер, стал ходить за Рейфом как тень, часто поглядывая на Энни из-за прикрытия длинных мускулистых ног Рейфа.

На четвертый день, когда некоторые воины явно начали поправляться и разглядывали ее своими непроницаемыми глазами, Энни ждала, что Рейф перебросит ее через седло и тронется в путь.

Вместо этого в конце дня он пришел к ней с девочкой на руках. Она непрерывно плакала, крошечные ручки и ножки дергались, темная кожа от жара выглядела еще смуглее. На животике начали проступать черные пятнышки.

Глава 16

– Нет, – хрипло сказала Энни, – нет. С ней все было в порядке еще утром. – Произнося эти слова, она уже понимала, насколько бесполезен ее протест. Болезнь не всегда развивается одинаково, особенно у маленьких детей.

Лицо ее стало мрачным. Только один из индейцев, у которого появились черные пятна, означавшие кровотечение, выжил, но он был воином, обладал выносливостью. Тем не менее этот мужчина все еще оставался очень слабым. Рейф, как и Энни, понимал, что шансов у малышки немного.

Энни взяла девочку на руки. Малютка перестала плакать, но беспокойно металась у нее на руках, будто пыталась убежать от мучительной лихорадки.

Опасно давать лекарства такому крошечному ребенку, но у Энни не было выбора. Возможно, даже лучше, что чай из коры тополя не такой крепкий, как из ивовой. Она закапала немного в ротик малышки, а потом целый час осторожно обмывала ее прохладной водой. Наконец девочка уснула, и Энни заставила себя отнести ее обратно к матери и положить рядом с ней.

Молодая женщина не спала, ее черные глаза от волнения стали как будто еще темнее. Она повернулась на бок и дотронулась до дочери дрожащей рукой, затем притянула к себе поближе горячее маленькое тельце. Энни похлопала женщину по плечу, а потом ушла, чтобы не расплакаться.

Она не могла позволить себе сломаться – слишком много еще оставалось тяжелобольных. Нужно было их лечить.

Рейф заметил, что некоторые из воинов уже достаточно оправились, чтобы сидеть и есть самостоятельно. Он следовал за Энни по пятам каждый раз, когда она входила в один из таких вигвамов, держал расстегнутой кобуру револьвера, его ледяной взгляд следил за каждым их движением, пока она находилась в вигваме.

Воины в свою очередь так же недружелюбно смотрели на белого человека, который проник к ним в стойбище.

– Ты и в самом деле считаешь необходимым сопровождать меня? – спросила Энни, когда они вышли из второго вигвама, где эта сцена повторилась.

– Или так, или мы уедем прямо сейчас, – решительно ответил Рейф. Им в любом случае следовало уехать, и он это знал, но ему пришлось бы привязать ее к седлу, чтобы заставить уехать от младенца. Кроме того, что-то в нем самом тоже мешало ему уехать. У малышки и так было мало шансов: если Энни уедет, их не останется вовсе.

– Не думаю, что они попытаются причинить нам вред.Они же видели, что мы только стараемся помочь.

– Возможно, мы нарушили какие-то из их обычаев, сами того не зная. Белые – их самый лютый враг, детка, не забывай об этом. Когда Мангаса Колорадаса заманили на встречу, пообещав безопасность, потом убили, отрезали ему голову и сварили ее, апачи поклялись мстить вечно. Черт возьми, кто может их осудить за это?! Но я не доверил бы им твою безопасность и на одну минуту, и ради собственного блага никогда не забывай о Мангасе Колорадасе, потому что они-то не забывают.

Сколько боли! Энни переходила от пациента к пациенту, раздавая чай и микстуру от кашля, стараясь облегчить лихорадку. Своей заботой она пыталась облегчить и горе, потому что не было семьи в этом маленьком племени, которую не затронула бы смерть. Джакали тоже ходила по вигвамам, говорила со своим народом, поэтому каждый знал размеры трагедии, произошедшей с ними, Энни слышала приглушенные, полные отчаяния рыдания из глубины вигвамов, хотя они никогда не проявляли своего горя в ее присутствии. Они были одновременно гордыми и застенчивыми и испытывали к ней естественное недоверие. Вся добрая воля с ее стороны не могла стереть годы войны между их народами.

Зайдя навестить девочку, Энни обнаружила ее лежащей без движения. Снова влила ей ложкой чай и обтерла холодной водой, надеясь, что это принесет какое-то облегчение. В маленькой грудке слышались такие хрипы, будто в легких почти не оставалось места для воздуха.

Мать девочки с трудом заставила себя сесть – она держала ребенка на коленях и слабо причитала над ней, пытаясь пробудить ее сознание. Рейф вошел в вигвам и присел прямо у входа.

– Как она?

Энни взглянула на него полными боли глазами и едва заметно покачала головой. Молодая мать это увидела и резко вскрикнула, протестуя, рывком прижав младенца к груди. Круглая пушистая головка безвольно откинулась назад на тоненькой шейке.

Джакали тоже вошла в вигвам и села в ожидании.

Когда мать устала, Энни взяла ребенка и принялась качать, напевая колыбельные, которые помнила с детства. Мирные, бесконечно нежные звуки наполнили тишину вигвама. Дыхание младенца становилось все более тяжелым. Джакали наклонилась вперед, ее старые глаза смотрели пристально.

Рейф взял девочку из усталых рук Энни и прислонил к своему плечу. Еще сегодня утром она была пухленькой и энергичной, но жар болезни уже истощил ее. Он вспомнил круглые щечки и торчащие волосенки, два блестящих маленьких зуба, которые так остренько кусались.

Если бы это был его ребенок, подумал Рейф, потерять ее было бы невыносимо. Он знал малышку всего четыре дня и провел всего около часа, играя с ней, и все равно на сердце у него лежала такая тяжесть, что он чувствовал себя почти раздавленным.

Энни снова взяла девочку и влила в маленький полуоткрытый ротик еще чаю, но большая часть его вытекла. Она все еще держала ее, когда крохотное тельце начало содрогаться и коченеть.

Джакали выхватила у нее младенца и вынесла из вигвама, не обращая внимания на резкий горестный крик матери. Энни бросилась к выходу, движимая порывом гнева, забыв об усталости.

– Куда ты ее несешь? – закричала она, хотя и знала, что старуха не понимает ее. Она едва различала в темноте удаляющуюся фигуру Джакали и побежала вслед за ней. Но Джакали отошла только к краю стойбища и опустилась на колени. Она положила младенца на землю перед собой, потом начала тихую похоронную песню, от которой по спине Энни побежала дрожь.

И все же, когда Энни снова протянула руки к ребенку, Джакали схватила девочку и предупреждающе что-то прошипела.

Рейф положил ладонь на плечо Энни, удерживая ее, его лицо окаменело, он смотрел на маленькое тельце на руках у Джакали.

– Что она делает?.. – крикнула Энни.

– Она не хотела, чтобы ребенок умер в вигваме, – рассеянно ответил он. Возможно, девочка уже мертва: было слишком темно, чтобы понять, дышит она или нет. Он чувствовал под ладонью теплую вибрирующую энергию Энни, проникающую в него до самого сердца.

Прежде Рейф не спрашивал Энни о ее особом даре, будучи почти уверен, что она не знает о своей силе, но держал это открытие при себе, вероятно, из чистого эгоизма, потому что хотел обладать той ее частицей, о существовании которой никто не знал. Интересно, что чувствуют другие, когда она прикасается к ним? Ощущают ли они тот же горячий прилив страсти, который она всегда вызывала в нем самом? Наверняка нет, так как он замечал, что ее прикосновение успокаивало больных индейцев, а не возбуждало их. И у женщин тоже. Он гадал о том, что это такое, но с кем он мог поделиться своим открытием... Рейф испытал нечто вроде облегчения, когда понял, что Энни не может творить чудеса: люди все же умирали, несмотря на ее целительные прикосновения. Но если она осознает могущество своего дара, на нее навалится непосильная ответственность. Она будет пытаться применить его даже тогда, когда это безнадежно, и это было еще одной причиной его молчания. Сейчас Энни работала до полного изнеможения – до какого же состояния она доведет себя, если будет знать? Насколько сильнее заденут ее неудачи? Потому что она сочтет их своими личными неудачами и будет прилагать еще больше усилий. Каких сил потребует от нее этот дар, сколько потерь придется ей пережить, прежде чем ее сердце или мужество не выдержит такого бремени?

Все природные инстинкты Рейфа громко призывали защищать свою женщину. Он сражался бы, не жалея жизни, чтобы не позволить нанести ей вред. И все же как он мог стоять и смотреть, как умирает девочка, когда, возможно, Энни могла бы спасти ее? Ребенок мог умереть в любую минуту, но Энни была его единственным шансом на спасение.

Быстрым, как молния, движением Рейф выхватил обмякшее тельце из рук Джакали – старуха не успела даже вскрикнуть. Повернулся и сунул девочку в руки Энни.

– Держи ее, – сказал он сквозь зубы. – Прижми ее к груди и держи. Потри ей спину ладонями. И сосредоточься.

Пораженная, Энни крепко прижала младенца к себе. Девочка была еще жива, хотя и сильно ослабела от высокой температуры.

– Что? – спросила Энни в замешательстве. Джакали яростно вопила и пыталась обойти Рейфа. Рейф уперся рукой ей в грудь и оттолкнул.

– Нет, – произнес он таким низким, каркающим голосом, что старуха остановилась как вкопанная. Его светлые глаза сверкали яростью, прожигая темноту, как глаза демона, и старуха снова вскрикнула, на этот раз от ужаса, не осмеливаясь пошевелиться.

Рейф повернулся к Энни.

– Садись, – отрывисто скомандовал он. – Садись и делай, что я сказал.

Она повиновалась. Опустилась на землю, чувствуя, как подался под ней песок. Прохладный ночной ветер трепал ее волосы.

Рейф присел перед ней на корточки и положил тело девочки так, чтобы она лежала у груди Энни, и сильное сердце Энни билось возле крохотного, слабеющего сердечка. Он взял ее ладони и положил их на спинку ребенка.

– Сосредоточься, – с силой произнес он. – Почувствуй жар. Заставь ее почувствовать твой жар.

Энни была совершенно сбита с толку: неужели и Рейф и Джакали сошли с ума? Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Какой жар? – заикаясь, спросила она.

Он положил свои ладони на ее руки, расправив их на маленьком тельце.

– Твой жар, – повторил он. – Сосредоточься, Энни. Борись против лихорадки своим жаром.

Она не имела ни малейшего представления, о чем он говорит: как можно бороться с лихорадкой жаром? Но его глаза сверкали как лед в лунном свете, и она не могла отвести взгляд: что-то в их светлой глубине затягивало ее, отодвигая прочь окружающую их темноту.

– Сосредоточься, – снова сказал Рейф.

Энни почувствовала в глубине своего тела биение. Глаза Рейфа все еще удерживали ее взгляд, заполняя все поле ее зрения, пока она уже не могла видеть ничего больше. Невозможно, подумала она, так ясно видеть в темноте. Луны нет – только слабый свет звезд. И все же его глаза горели бесцветным огнем, вытягивая ее из нее самой. Биение усилилось.

Это сердце младенца, подумала Энни, это его биение я чувствую. Или, возможно, это ее собственное сердце. Оно наполняло все ее тело, накатывалось как прилив. Да, это прилив, поднимающий ее и смывающий волной. Она ощущала глубокие, ритмичные колебания волн, обволакивающих ее льющимся теплом. Энни слышала его рев, далекий, приглушенный. А то, что она приняла за луну, было в действительности ярко горящим солнцем. Ее руки тоже горели, теперь биение сосредоточилось в руках. Пульсировали кончики пальцев, энергия билась в ладонях. Она подумала, что кожа наверняка расползется под ее напором.

А потом понемногу стал наступать покой: прилив превра-тился в тихие волны, лениво накатывающие на какой-то не-известный берег. Свет стал даже ярче, чем раньше, но он был теперь более мягким и невероятно чистым. Она уже не плыла – она парила и могла видеть все вокруг. Перед ней расстилалась земля: огромные пространства зеленого и коричневого и глубочайшая синева океанов, более синяя, чем ей представлялось возможным, – и она видела туманную, све-тящуюся кривизну земли и смиренно думала о том, что все, она знала и будет когда-либо знать, живут в этом ма-леньком прекрасном мире.

Биение стихло, превратилось в постоянное гудение, и Энни почувствовала одновременно невероятную тяжесть усталости. Сильный свет начал меркнуть, и постепенно она осознала, что теплое маленькое тельце, которое прижимала к груди, извивается в ее ладонях и капризно плачет.

Энни открыла тяжелые веки – или они и так были открыты, – и только сейчас к ней вернулось зрение. Ее охватило чувство нереальности, будто она проснулась в незнакомом месте.

Но место было то же самое. Она сидела на земле на краю стойбища, а Рейф стоял на коленях перед ней. Джакали присела на корточках в нескольких футах от них, ее раскосые черные глаза были полны чем-то вроде изумления.

Уже стало светло. Наступил день, а она и не заметила. Вероятно, она спала и видела сон, но она так ужасно устала, непонятно, как можно так устать во сне. Солнце стояло высоко – было позднее утро.

– Рейф? – позвала Энни, недоумение и испуг слышались в ее голосе.

Он протянул руки и взял девочку. Лихорадка ослабла, хоть и не прошла совсем, пятна уже были не такими темными. Малышка не спала и капризно плакала, а ее мать, наверное, уже сходит с ума. Он поцеловал шелковистые торчащие волосенки и передал девочку Джакали, та взяла малышку и прижала к своей впалой груди. Потом он обнял Энни.

Рейф потерял представление о времени. Сколько это продолжалось? Он утонул в темных озерах глаз Энни и... и что-то произошло. Он не знал, что именно. Знал только, что он ей нужен, и горел таким безумным желанием, которое почти не поддавалось его контролю. Высоко подняв Энни на руки, он понес ее прочь, задержавшись только, чтобы схватить одно из одеял.

Рейф шел вдоль ручья, пока стойбище не скрылось из виду, и остановился в рощице, разостлав одеяло, положил на него Энни и снял всю одежду, которая мешала его соприкосновению с ее телом.

– Энни, – произнес он хриплым, дрожащим голосом, разводя в стороны ее бедра своими жесткими, огрубевшими руками, казавшимися черными на фоне ее бледной кожи. Ее худые руки поднялись и обхватили мускулистые плечи, и Рейф глубоко проник в тугую влажность ее тела. Ее мягкие ножны охватили его и начали ритмично сжиматься, а ноги поднялись и сомкнулись вокруг его бедер.

Рейф не осознавал неистовых толчков своего тела. Он чувствовал только вибрирующую энергию, льющуюся из Энни, более интенсивную, чем обычно, текущую сквозь него как большой подземный поток. Никогда раньше он не ощущал себя таким живым, таким энергичным, таким обновленным. Но услышал ее крик, почувствовал силу ее оргазма, и семя выплеснулось из него раскаленным взрывом эмоций. Рейф глубоко вошел в нее, стараясь достать до самых глубин, чтобы ощутить пик наслаждения, и, прежде чем стихли последние судороги, уже знал, что сделал Энни беременной.

Ослабев, он опустился рядом с Энни на одеяло, все еще прижимая ее к себе с жадностью собственника. Она слабо вздохнула, закрыла глаза и уснула раньше, чем ее дыхание коснулось его плеча, на котором она лежала. Вдруг Рейф почувствовал словно мощный удар в грудь, от которого перехватило дыхание, но впервые за много лет к нему вернулась способность мыслить четко.

Те четыре года, на протяжении которых за ним охотились, почти превратили его в животное-убийцу: он жил инстинктами, его реакция стала мгновенной, как у пантеры, его единственной целью стало выжить. Но теперь ему надо было думать не только о себе – ему нужно было защищать Энни и, возможно, их ребенка. Да, он уверен, что будет ребенок, и ему придется планировать их будущее. Он так долго жил настоящим, что теперь ему странно было думать о будущем; черт, в течение этих четырех лет у него и не было будущего!

Рейфу нужно каким-то образом вернуть свое честное имя. Они не могут просто продолжать убегать, и даже если найдут какое-то уединенное место и обоснуются там, им придется всегда оглядываться через плечо, жить в страхе, что какой-нибудь охотник за наградой или представитель закона ока-жется умнее других и выследит их. Бегство должно закон-читься.

Понимать это и планировать – разные вещи. Рейф так устал, что ясность мышления уже покидала его. Его глаза смыкались вопреки воле. И, черт побери, он снова ощутил возбуждение, хотя желание больше не было таким острым. Уже в полусне он повернулся на бок и приподнял ее бедро на свое, потом мягко скользнул в ее нежную, теплую глубину. Это завершение успокоило Рейфа, и он уснул.

* * *

Полуденное солнце проникло сквозь тень деревьев. Рейф открыл глаза и впустил в сознание окружающую действительность. Они спали немногим более часа, но он чувствовал себя отдохнувшим, будто проспал целую ночь. Проклятие, о чем он думал, позволив им уснуть вот так, обнаженными, так близко от стойбища апачей? Не то чтобы они не нуждались в сне, но ему следовало быть более осторожным.

Рейф слегка потряс Энни, и глаза ее сонно открылись.

– Привет, – пробормотала она и теснее прижалась к нему, снова опуская ресницы.

– И тебе привет. Нам надо одеться.

Он увидел, как ее глаза широко раскрылись. В следующую секунду Энни уже сидела, схватив сорочку и прикрывая ею обнаженную грудь. Она моргала как сова, глядя на Рейфа.

– Я видела сон? – спросила она растерянно. – Который час? Мы спали здесь всю ночь?

Рейф натянул брюки, спрашивая себя, помнит ли Энни что-нибудь о ночных событиях. Он и сам не был уверен, что все помнит. Посмотрел на солнце.

– Немногим больше полудня; нет, мы не спали здесь всю ночь. Мы здесь занимались любовью примерно час назад. Ты помнишь?

Энни посмотрела на скомканное одеяло, лицо ее сияло.

– Да.

Он осторожно спросил.

– Ты помнишь девочку?

– Девочку. – Она застыла. – Девочка была очень больна, да? Она умирала. Это было вчера ночью?

– Она умирала, – согласился Рейф. – Да, это было вчера ночью.

Энни раскрыла ладони и посмотрела на них с озадаченным выражением на лице, будто ожидала увидеть в них ребенка и не могла понять, почему его там нет.

– Но что случилось? – Она внезапно начала резко, лихорадочными движениями натягивать одежду. – Надо посмотреть, что с ней. Она могла умереть, пока мы были здесь. Не могу поверить, что забыла о ней, что я...

– С девочкой все в порядке. – Рейф поймал ее руки и удержал в своих, заставив взглянуть на него. – С ней все в порядке. Ты помнишь, что произошло вчера ночью?

Энни снова замерла, глядя в его светлые серые глаза. Что-то эхом шевельнулось в ней, будто она смотрела в глубокий колодец, куда когда-то падала. Знакомое ощущение вызвало другие воспоминания.

– Джакали схватила ее и выбежала из вигвама, – медленно начала она. – Я побежала за ней... нет, мы побежали за ней. Джакали не хотела отдать девочку мне – я помню, что была так сердита, что готова была ударить старуху. Потом ты... ты взял ее у Джакали и отдал мне... и ты велел мне сосредоточиться.

Воспоминания кружились вокруг нее, ладони пульсировали от прилива остатков энергии. Энни подняла руки и смотрела на них, сама не зная почему.

– Что произошло? – недоумевающе спросила она. Рейф молчал, помогая ей одеться.

– Это твои руки, – наконец сказал он.

Она продолжала смотреть на него совершенно непонимающе.

Рейф взял ее руки и поднес к губам, целуя кончики пальцев, потом накрыл их своими теплыми твердыми ладонями и прижал к своей груди.

– У тебя исцеляющие руки, – просто сказал он. – Я это заметил с первого раза, когда ты ко мне прикоснулась там, в Серебряной Горе.

– Что ты имеешь в виду? Я врач, поэтому, конечно, ты можешь сказать, что у меня сцеляющие руки, но и у каждого врача...

– Нет, – перебил он. – Нет. Не так, как твои. Это не связано с медицинскими знаниями, это что – то такое, что у тебя внутри. Твои руки горячие, они обжигают меня, когда ты ко мне прикасаешься.

Энни вспыхнула как маков цвет.

– Твои руки тоже обжигают меня, – пробормотала она.

Рейф не удержался от смеха.

– Не так. Ну, да и так тоже. Все твое тело, и это доводит меня до безумия, когда я внутри тебя. Но у тебя исцеляющие руки, действительно исцеляющие. Я слышал об этом от стариков, но не верил, пока ты не прикоснулась ко мне.

– Почувствовал что? – с отчаянием спросила она. – У меня просто обыкновенные руки.

Он покачал головой.

– Нет, не обыкновенные. У тебя особый дар, любимая: ты можешь вылечить то, чего не могут другие, и дело не в медицине, дело в тебе самой. – Рейф перевел глаза от нее на далекие пурпурные горы, но смотрел он глубоко внутрь себя самого. – Вчера ночью... вчера ночью твои руки были такими горячими, что я едва смог удержать их. Помнишь? Я прижимал их к спинке ребенка и чувствовал, будто держу что-то раскаленное, будто кожа-торит на моих ладонях.

– Ты лжешь, – сказала Энни. Грубый тон собственного голоса поразил ее. – Ты, должно быть, лжешь. Я этого не умею. Если бы умела, никто из них не умер бы.

Рейф потер лицо, чувствуя, как колется щетина. Боже, как уже давно он не брился!

– Я же не сказал, что ты Иисус, – резко возразил он. – Ты не можешь оживлять мертвых. Я наблюдал за тобой. Иногда человек слишком тяжело болен, и даже ты не можешь помочь. Ты не могла помочь Трэйгерну, потому что-то, чем ты обладаешь, не может остановить кровотечение, оно даже не остановило кровь, когда мне оцарапало пулей плечо. Но когда я был сильно болен, когда мы впервые встретились, твое малейшее прикосновение заставляло меня почувствовать себя лучше. Ты приносила прохладу, заглушала боль, заставляла рану быстрее затягиваться. Проклятие, Энни, я просто чувствовал, как стягиваются края раны! Вот что ты умеешь делать!

Энни потеряла дар речи, и внезапно паника охватила ее. Она не хотела уметь делать ничего подобного – это было уж слишком. Она просто хотела быть врачом, самым лучшим, каким только могла. Хотела помогать людям, нет – не совершать чудо. Если это правда, как она могла

не знать?

Энни выкрикнула ему этот вопрос, одновременно разгневанная и испуганная, и Рейф рывком привлек ее к себе. Жесткое лицо, склонившееся над ней, было таким же гневным.

– Может быть, ты никогда так сильно не хотела никого спасти, как эту девочку! – заорал он. – Может быть, ты никогда так не сосредотачивалась раньше. Может быть, ты была слишком молода, может быть, это что-то такое, что становится сильнее с годами.

Слезы обожгли Энни глаза, и она ударила его в грудь.

– Я не хочу этого! – Даже она сама поняла, что похожа на протестующего ребенка, но ей было все равно. Как она сможет жить под таким бременем? Она уже видела, как ее запрут в помещении и понесут ей бесконечную вереницу больных и раненых, и ее жизнь уже никогда не будет снова при надлежать ей.

Гнев Рейфа утих так же быстро, как вспыхнул.

– Я знаю, детка. Знаю.

Отстранившись, Энни молча закончила одеваться. Ее разум протестовал против того, что рассказал Рейф: таких вещей просто не бывает. Ее учили доверять своим умениям, своим знаниям и удаче, потому что хорошему врачу определенно необходима удача. Никто из учителей ничего не говорил о том, что у нее «исцеляющие руки».

Но разве они могли заметить? Ее в основном игнорировали и определенно порицали. А если бы они заметили нечто такое, что делало ее лучше ее соучеников, разве они бы сказали ей об этом? Нет, конечно.

И здравый смысл не мог объяснить то, что произошло вчера ночью. Объяснения не существовало. Даже если бы она признала, что у нее исцеляющие руки, события этой ночи, полное погружение в себя, в... нечто... выходили далеко за пределы этого. Она помнила биение в ладонях, во всем теле и в теле младенца, как будто удары их сердец были слиты воедино. Она помнила, как потерялась в манящей глубине глаз Рейфа.

Помнила Энни и их лихорадочные объятия, как льнула к нему, как ее бедра раскачивались и поднимались, словно в такт ударам барабана. И вдруг инстинктивное чувство подсказало ей, что Рейф сделал ее беременной.

Глубокое чувство покоя охватило Энни, хотя она и бросила на него быстрый, осторожный взгляд. Она не представляла себе, чтобы Рейф обрадовался этой новости.

Она снова посмотрела на свои руки, окончательно смирившись с невероятным открытием.

– Не знаю, что я буду делать, – тихо сказала Энни. Когда они шли обратно в стойбище, лицо Рейфа было твердым, рука тяжело, властно обнимала ее за талию.

– То же самое, что и раньше, – ответил он. – Ничего не изменилось, кроме того, что теперь ты знаешь.