Династия Морлэндов (№6) - Длинная тень

День был тихим, жарким и солнечным, и все вокруг замерло в золотом молчании. Дом напоминал всеми покинутый корабль, безмолвно стоящий на якоре в зеркальной воде гавани. Все слуги ушли на праздник середины лета в Кэмберуэлле, и Аннунсиата с Мартином остались одни. Окна большой спальни были открыты настежь, но ни единое дуновение ветерка не шевелило занавески, а жаркий воздух, проникающий в комнату из сада, нес с собой тяжелый аромат роз. Фэнд, разомлевший от жары, слегка сопел во сне, растянувшись на боку под одним из окон и подставив живот свежему воздуху, чтобы хоть как-то освежиться. Его мерное посапывание и жужжание случайно пролетевшей мухи были единственными звуками – в этот расплавленный июньский полдень даже измотанные жарой птицы молча сидели на ветвях деревьев, на которых не шелохнулся ни один лист.

Летний полог кровати был отодвинут, они скинули все покровы и лежали обнаженными на белых шелковых простынях. Мартин лежал на спине, заложив руки за голову и уставившись в балдахин над кроватью. Аннунсиата, лежа ничком на животе и повернув голову набок, положила руку на плоский живот Мартина. Спустя некоторое время она вздохнула, и он вопросительно посмотрел на нее.

– Я просто подумала, что год назад, в это время, Руперт был еще жив. Он шел навстречу своему первому сражению, такой юный, такой гордый собой.

Мартин высвободил руку и погладил ее по волосам, а она продолжала, невидящим взором уставившись в никуда:

– Я не могу думать о нем, как о мертвом. Словно он просто куда-то уехал. Как Хьюго. Уехал далеко и надолго, но все еще где-то в этом мире. Наверно, это потому, что я так и не видела его мертвым, как Джорджа. Я скорблю о Джордже каждый день, но Руперт... – в ее воображении предстал улыбающийся Руперт, такой живой и близкий, будто она видела его всего мгновение назад. Аннунсиата приподнялась, взяла руку Мартина и поднесла к губам.

– Не беспокойся, – сказала она, – я не печалюсь. Разве я могу печалиться, когда мы наконец-то остались одни.

Она повернулась, уютно устроив голову на его сильном плече. Мартин поцеловал ее долго и нежно, потом они снова замолчали. Аннунсиата опять вздохнула, но на этот раз от удовольствия.

– Уединение – величайшее сокровище в мире, его не купишь ни за какие деньги, – произнесла она. – Почему я должна чувствовать себя виноватой, любя тебя?

Мартин погладил ее тело, проведя рукой от плеча до бедра, погладил так, как можно гладить только любимое животное.

– Ты меня любишь? Она улыбнулась:

– Ты и сам знаешь, что – да. Тебе нужны подтверждения? Я люблю тебя, люблю всем сердцем. И нет в этом моей вины.

Он продолжал гладить ее, уголки чувственных губ приподнялись в его обычной полуулыбке.

– А ты... ты ощущаешь себя виноватым? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Иногда. Немного. Не сейчас, когда мы одни, но...

– ...в Морлэнде, – закончила Аннунсиата. Он кивнул. – Ты ведь знаешь, я очень ревнива.

– К собственной дочери, – поддел он ее. – Не нужно ревновать к ней.

Она на мгновение задумалась.

– Я знаю, что Арабелла сейчас не беременна, но ведь это может случиться в любой момент... – фраза осталась незаконченной. Это была очень деликатная тема, о чем она не смела спрашивать и, в общем-то, предпочитала не знать. – Похоже, она не возражает, что ты так надолго отлучаешься из дома?

– Она бы и не посмела, – твердо произнес Мартин.

– Я знаю, но...

– Арабелла вполне счастлива, – сказал он, поворачивая голову и пытаясь поймать ее взгляд. – Больше всего на свете она любит верховую езду и охоту. А чтобы развеять скуку, у нее есть Каролин. Я чувствую себя виноватым, но совсем не оттого, что считаю, будто доставляю ей страдания.

Аннунсиата посмотрела ему в глаза. Она – его приемная мать, и то, чем они занимались, запрещено всеми церквами мира. В глубине души она понимала, что была обвенчана с его отцом, а ее дети – сводные братья Мартина, и именно в этом состояла их вина, не говоря о том, что такие отношения имели только одно название – инцест. Она бережно взяла руками его лицо.

– Мы жертвы несчастного случая, мой дорогой. Твоя мать могла выйти замуж за кого-нибудь другого, и тогда у тебя был бы другой отец, и мы бы встречались и любили друг друга, никого не боясь. Мы ни в чем не виноваты.

Мартин улыбнулся.

– Очень странная логика, даже для католички. Мы должны сопротивляться греху...

Она приложила палец к его губам, заставляя замолчать.

– Не надо. Не называй это грехом.

– Ты же знаешь, что это так, – мягко сказал он.

Да, она знала. Конечно, знала. Но не могла ни отказаться от него, ни исповедаться в нем. Аннунсиата больше не посещала мессу и была отрезана от религии – своего главного стержня, но отказаться от своей любви не могла.

– Это грех, и мы понесем наказание, – продолжил Мартин.

– Тогда давай прекратим наконец все это! – прошептала она.

Мартин повернулся на бок и склонился над ней, опираясь на локоть.

– Ни за что! Какова бы ни была цена – я готов платить! – Он убрал волосы с ее лба, пробежал пальцами по лицу, с любовью очерчивая его контуры: нос, губы, подбородок... – Ты так прекрасна, лежа в ореоле своих шикарных волос, как будто молодой олень, заблудившийся в чаще. Ты смотришь на меня с таким завораживающим пониманием, верой и желанием, что мое сердце тает как воск.

– Неужели ты так сильно меня любишь? Ведь я на тринадцать лет старше, – сказала Аннунсиата.

– Тебе не дашь больше шестнадцати, – ответил Мартин. – Ты похожа на девочку, внезапно превратившуюся в женщину в свою брачную ночь.

Он поцеловал ее лоб, потом глаза и нежно овладел ею. Аннунсиата не переставала удивляться, с какой легкостью она пробуждает в нем страсть и желание. Их губы встретились, и они снова и снова целовались, опьяненные этими ласками. Она нежно и трепетно поглаживала спину Мартина, наслаждаясь его нежной и гладкой кожей и той радостью, которую дарила ему.

– С тобой я чувствую себя невестой. Каждый раз, как впервые.

– Я люблю, когда ты меня гладишь. – А сейчас ты хочешь меня?

– Всегда! Сейчас и всегда!

И они отдались любви. Это было совсем не похоже на то, что она называла любовью раньше. Аннунсиата всегда думала, что любила первого мужа, незабвенного Эдуарда, но сейчас, оглядываясь назад, понимала, что они были лишь этапами ее поиска. Она долго искала и в конце концов нашла. Эта любовь была столь глубокой и всепроникающей, что, казалось, сдвинула сами основы ее существования. Они любили друг друга, и душа Аннунсиаты, израненная, изболевшаяся, раскрылась для чего-то, что невозможно выразить словами, хотя она была готова отдать за это чувство самое дорогое – жизнь. Она была женой и любовницей других мужчин, но это лишь поверхностно затрагивало ее. Мартину же она принесла нечто более ценное, чем жизнь. Она принесла ему свою невинность.

Потом они долго лежали в глубоком молчании, находясь где-то между сном и бодрствованием, в том блаженном состоянии, которое придавало телам головокружительную легкость. Мартин уткнулся лицом в ее шею, она обняла его. Казалось, время остановилось в этот тихий, неподвижный день. Аннунсиата понимала, что долго это продолжаться не может и когда-нибудь их отношениям наступит конец, но сейчас, как и в первый раз, не чувствовала необходимости торопиться. Она думала, что за год в объятиях Мартина прожила десять жизней и, если им отпущено не больше года, проживет еще столько же. Их богатство казалось неисчерпаемым. Они еще немного подремали, и обоим грезилось, будто они гуляют по саду, солнце мягко греет их нежную обнаженную кожу. А они смотрят друг на друга и улыбаются своей наготе... Они молча шли рука об руку по залитому солнцем саду. Аннунсиата чувствовала под ногами зеленый травяной ковер, намного мягче и нежнее бархата...

Иногда им приходилось разлучаться. Мартин занимался тем, что было официальной причиной его пребывания в Лондоне. Торговля шла хорошо, и он ездил в город договариваться с купцами, а когда к нему присоединялся Кловис, они отправлялись в гавань улаживать дела с иноземными торговцами. Кловис часто приходил к обеду или ужину. Аннунсиате казалось, что он о чем-то догадывается, хотя тот никогда не задавал никаких вопросов. Однажды на обед приехала Дейзи с мужем. После второго выкидыша она была очень худой и бледной. Аннунсиата заметила, что Кловис с тоской смотрит на Дейзи, и подумала о том, что если бы их брак был возможен, он с большой радостью женился бы на ней. В своем счастье она желала счастья всем, кто ее окружал. Она не раз думала о том, кто установил эти ужасные порядки. Бог? Или сами люди? Сейчас она считала страшнейшим из грехов – запрещать любовь.

Она продолжала наносить визиты ко двору, иногда с Мартином, иногда одна. Принцесса Анна родила еще одну дочь, которую назвала Анной-Софией. Официальной причиной присутствия Аннунсиаты в Лондоне являлось то, что она обязана была отдать дань уважения принцессе и ее дочери. Иногда она обсуждала с принцем Джорджем его военные проблемы, испытывая облегчение после сплетен и игры в карты. Хьюго и Дадли опять воевали с турками в императорской армии, и принц Джордж с удовольствием обсуждал с ней эту кампанию, будто она что-то понимала в военном деле. Молодые люди отсутствовали уже почти год, отбыв сразу после окончания военных действий против Монмаута. Хьюго даже не заехал повидаться с супругой. Аннунсиате порой казалось, что сын почти забыл о том, что женат.

Она часто посещала королеву, неофициально, в се апартаментах, но визиты были короткими. Ей было неуютно в этой удушающей римско-католической атмосфере, особенно сейчас, будучи отрезанной от собственной религии. Король был ей весьма симпатичен, поскольку не скрывал своих принципов и искренне желал предоставить свободу вероисповедания всем слоям населения, но наслаждаться его компанией она не могла, постоянно вспоминая, как злой язык Нелли Гвин окрестил его Мрачным Джимми. По всей стране ходили недовольные разговоры о том, что он так и не распустил огромную армию, которую собрал в прошлом году для подавления восстания Монмаута. В ноябре парламент отказался отменить тест-акт и потребовал от короля устранить от должности офицеров-католиков и вновь назначенных министров-католиков. На это король ответил роспуском парламента. Но в целом, хотя кое-кто и ворчал, народ был доволен жизнью. Страна процветала, Монмаут был мертв, обезглавленный за измену во дворе Тауэра, и протестантская принцесса Мэри с мужем определенно должны были стать следующими правителями Англии. Это был только вопрос времени.

Однажды Аннунсиата с Мартином поехали в Оксфорд, где Карелли с Морисом получали образование в Христовой церкви. После смерти брата Морис притих, но несчастным не казался. Он с усердием занимался музыкой. Вильям Морлэнд, его наставник, в свое время усмотрел в нем талант, и Аннунсиата хотела попытаться уговорить Генри Перселла, придворного музыканта, учить Мориса композиции. Карелли, который теперь, естественно, стал графом Чельмсфордом, был таким же, как всегда: дерзким, ярким, с невинными шутками. Он до смешного легко овладевал знаниями и постигал науки, неизменно добиваясь успеха. По мнению Аннунсиаты, он мог бы сделать блестящую карьеру при дворе, но, при всем своем желании, она не представляла сына, с его импульсивным характером и природной дерзостью, ни при унылом дворе короля Джеймса, ни при том, который будет после него – когда к власти придут протестанты. Возможно, его будущее за границей: при одном из европейских дворов, в качестве дипломата или воина, как Дадли, или в армиях других правителей.

Огромная армия короля разбила постоянный лагерь в Хаунслоу Хит, в прямой видимости от Лондона, и многие развлечения придворной жизни перекочевали туда. Между рядами белых палаток протекали приемы и банкеты, а прекрасные дамы прохаживались с офицерами в красных мундирах, как раньше прогуливались с кавалерами в дворцовом саду или парке Сент-Джеймс. Однажды Аннунсиату тоже пригласили туда, и она приняла приглашение только потому, что у Хлорис был роман с солдатом, служившем в подразделении Руперта, который был свидетелем гибели Майкла. Он пришел рассказать о том, что видел, и влюбился в нее. Аннунсиата думала, что он, возможно, хочет жениться на Хлорис, но не знала, как к этому относится сама Хлорис. Она очень тяжело переживала смерть Майкла, но, насколько Аннунсиате было известно, никогда не интересовалась ни одним мужчиной с тех пор, как отец Майкла бросил ее. Скорее всего, Хлорис принимала его ухаживания, надеясь побольше узнать о последних днях жизни сына.

Но большей частью Аннунсиата и Мартин проводили время вдвоем: или оставались в Чельмсфорд-хаус, или уезжали в Айлингтон, в Оксхолл или в Хаммерсмит. Они не принимали участия в бурной жизни двора и от некоторых приглашений отказывались, поскольку их вполне устраивала тесная и нежная компания друг друга.

– Что мы будем делать, когда наступит зима? – однажды спросила Аннунсиата, вспомнив о прошлой зиме в Морлэнде, когда у них не было возможности ни дотронуться друг до друга, ни свободно поговорить.

– Что-нибудь придумаем. Мы найдем способ быть вместе, – говорил Мартин, и она принимала его обещания с такой доверчивостью, что ему казалось, будто из них двоих старший он. Но никакой необходимости срочно решать этот вопрос не было, лето казалось им бесконечным.

В августе неожиданно вернулся Хьюго. Он приехал к вечеру, когда Аннунсиата и Мартин в поисках прохлады сидели в саду, в тени платана и ели черешню, Аннунсиата устроилась на каменной скамье, а Мартин – на траве у ее ног. Оба были в нижнем белье. Ноги Аннунсиаты были босы, а волосы небрежно стянуты в узел на затылке, чтобы шее было прохладно. Не будь Хьюго так возбужден возвращением домой, он удивился бы, застав мать в таком виде, да еще и с Мартином. Но он заметил лишь то, что она выглядела потрясающе юной и прекрасной. Хьюго устремил на мать взор с жадностью, присущей всем солдатам, возвращающимся домой, при виде женщины.

Он приехал мокрым от пота, грязным от пыли и очень уставшим. Аннунсиата была потрясена его видом – он выглядел гораздо старше своих лет, очень похудел, а лицо загорело до черноты и было изрисовано морщинами: война, усталость и пустыня состарили ее сына, а горе добило его.

– Хьюго, что ты здесь делаешь? Ты ничего не писал! Я не ждала тебя! – воскликнула она, поскольку он вошел в сад, даже не предупредив слуг.

Мартин быстро поднялся навстречу Хьюго. У того была выправка военного человека, но выглядел он неважно. Из-за жары он снял парик, и коротко стриженные вьющиеся волосы окружали лысину, как тонзуру, а глаза просто не могли принадлежать молодому человеку.

– Мама! Мама! – крикнул он, упав перед ней на колени и схватив ее за руки. – Как я рад, что вы здесь! Я так боялся, что вы уедете в Йоркшир. Я бы не выдержал еще один день, не видя вас.

– Но, мой дорогой! Ты болен? – спросила Аннунсиата, пристально глядя на него.

Он был для нее почти чужим, но все же звал ее «мамой», и она воспринимала это как осуждение от имени Бога.

– Дадли мертв, – сказал Хьюго.

Его плечи немного распрямились, словно он сбросил груз, который добровольно взвалил на себя и так старался донести до нее. Аннунсиата оцепенела, потрясенная, и попыталась высвободить руки, но он не отпускал их.

– Как? – спросила она наконец.

– В Буде, – ответил Хьюго. – Мы оттесняли турок все дальше и дальше, и в конце концов они дошли до Буды. Город был осажден. Дадли придумал план сокращения осады; наши люди больше не могли ее выдерживать. Мы штурмовали стены, он был в передовом отряде. Я видел, как он упал. Его убили выстрелом из мушкета, когда он был почти на вершине стены, – Хьюго внезапно остановился, словно попытка все ей выложить истощила его силы.

– Он был сыном своего отца, – вымолвила Аннунсиата, ее широко раскрытые глаза смотрели куда-то вдаль, на то пустынное место, где все это произошло, как будто она сама была там. Дадли! Ее брат!

– Дадли был моим другом, – сказал Хьюго. – Я больше не мог оставаться там. Я потерял свое сердце и поэтому вернулся домой.

Он пристально вглядывался в лицо матери, исследуя его глазами.

– Я должен был вернуться домой. Мне необходимо было увидеть вас, мама.

Аннунсиата не смотрела на сына. Она сидела без движения, застыв каменной фигурой, отстранившись от него, а ее мысли бродили еще дальше. Хьюго не добавил, что она единственная, что у него осталось, хотя эти слова так и рвались с языка. Его мучила жажда, он был голоден и устал, но он понимал, что почти убил мать своей внезапной новостью. Он поднялся на ноги и повернулся к Мартину, протянув ему руку для приветствия.

– Я так рад, что ты здесь, – сказал он. – Ее нельзя оставлять одну. Ты заботился о ней? Хотя я вижу, что да. Бог да благословит тебя!

Мартин принял Хьюго в объятия, крепко пожал его руку и сказал:

– Ты, должно быть, очень устал? Пойдем в дом и найдем тебе что-нибудь выпить.

Аннунсиата встала и пошла за ними, но этот пыльный, лысый, загорелый солдат был для нее чужим. Она не хотела признавать в нем сына и сопротивлялась его вторжению в свою жизнь.

Он вернулся домой разбогатевшим, привез с собой Джона Вуда, Даниэля и, кроме того, черного слугу, а также упряжку лошадей и огромное количество багажа, а еще ручную обезьянку, при виде которой Фэнд залаял и напал на нее, загнав на карниз с портьерами, где она и сидела, дразня беснующуюся собаку, пока не пришел черный слуга Казимир и не снял ее оттуда. Хьюго страдал лихорадкой в легкой форме и был очень беспокойным. И во время обеда, и еще спустя длительное время. Поток его слов не иссякал. Он рассказывал и про кампанию, и про осаду, и про свою солдатскую жизнь. Почти все его истории были непривычны для слушателей и казались нереальными. Изредка он замолкал, и все сидели в тишине, время от времени прерываемой возгласами типа: «О! Как чудесно быть дома!» или вопросом о ком-нибудь из членов семьи: «Как себя чувствует твоя сестра Дейзи? С ней все в порядке?» Ответов на вопросы он не дожидался. Аннунсиата со все растущей враждебностью наблюдала за этим взрослым мужчиной, упорно называющим ее мамой, улыбавшимся ей с чувством удовлетворенного собственника, принесшего весть о смерти ее единственного брата и укравшего ее уединение. В конце концов все поняли, что Хьюго ни к кому не обращается, а разговаривает сам с собой, и разбрелись по комнатам. Аннунсиата и Мартин впервые за два месяца разошлись на верху лестницы в разные стороны, с сожалением взглянув друг на друга.

Хьюго рвался в Морлэнд, и сейчас, когда их идиллия была нарушена, Аннунсиата и Мартин понимали, что им тоже пора домой. Это было странное возвращение. Хьюго, которому до сих пор не было дела до жены, упал ей на грудь, рыдая от радости, и наградил четырехлетнего сына взглядом, полным глубочайшей нежности, хотя маленький Артур, не узнавший родного отца, изо всех сил пытался избежать его объятий. Арабелла, довольная тем, что видит Мартина, и не совсем равнодушная к возвращению единственного брата, не приняла Казимира и поклялась, что не потерпит его в своем доме.

– Если он нужен Хьюго, пусть живет с ним в Шоузе, – заявила она.

Мартин осторожно заметил, что Шоуз еще не принадлежит Хьюго и, кроме того, не совсем готов для жилья.

– Мне все равно, – ответила Арабелла. – Я хозяйка в этом доме и...

На этот ультиматум Аннунсиата резко возразила:

– Пока я жива – я хозяйка Морлэнда! – сказала она, одним взглядом заставив Арабеллу умолкнуть. – И только я буду распоряжаться, кому здесь жить.

После первого переполоха жизнь в доме потекла обычным путем. Хьюго, казалось, находится в каком-то странном оцепенении, время от времени сменяющимся той самой вялой лихорадкой, при которой он был так спокоен и говорлив. Отец Сент-Мор сказал, что этой болезнью страдали очень многие, побывавшие в восточных пустынях, со временем она пройдет. Большую часть времени Хьюго с удовольствием проводил, сидя около дома или в саду, беседуя с Каролин или играя с сыном. Иногда он выезжал верхом с женой или сестрой, но охота быстро утомляла его, и обычно он возвращался один не позже чем через час. В периоды беспокойства он развивал бурную деятельность, но его настроение было очень непредсказуемым, и он настолько возбуждался от вина, что Мартин осторожно приказал Клементу по возможности держать вино подальше от лорда Баллинкри.

Арабелла, поначалу с интересом внимавшая рассказам брата о солдатской жизни, отказалась его слушать, когда он достиг конца своего репортажа и начал повторяться. Она вернулась к повседневным занятиям, хоть и лишенная своей компаньонки, Каролин. Мартин, как обычно, был очень занят делами поместья, а Аннунсиата отдала все внимание Карелли и Морису, приехавшим на летние каникулы. Поскольку Арабеллу никогда не интересовали проблемы воспитания детей, а ее сын Джеймс-Маттиас был еще слишком мал, чтобы обучаться верховой езде, она вынуждена была развлекаться самостоятельно и, по большей части, в одиночестве.

В конце сентября Карелли и Морис вернулись в Оксфорд, а в Морлэнд приехал погостить маркиз Эли. При виде своего старого друга Хьюго очень обрадовался и даже стал похож на себя прежнего. Казалось, приступы его странного оцепенения ушли без остатка. Эли всегда хорошо относился к Арабелле, и они вчетвером развлекались, как могли: катались верхом, охотились, гуляли, танцевали, наносили визиты, посещали ассамблеи, проводили вечера за картами или разыгрывали шарады.

Мартин наблюдал за такой активностью с легким удивлением. Он считал прежнюю привязанность Арабеллы утомительной и очень радовался, что она не претендует на его внимание, но иногда ему приходило в голову, что любой непосвященный в отношения людей, живущих под этой крышей, вполне мог подумать, что Мартин и Аннунсиата были супругами, а Арабелла и Эли – такой же семейной парой, как Хьюго и Каролин.

Когда сыновья уехали, Аннунсиата опять занялась Шоузом и действительно наняла строителей, чтобы начать работу, планы о которой так долго вынашивала. Наружная стена старого дома была в очень плохом состоянии, а домик привратника вообще почти развалился. Она приказала разобрать их, а камень использовать для нового строения. Аннунсиата проводила там очень много времени. Мартин часто приезжал туда, отчасти чтобы повидаться с ней в относительном уединении, а отчасти из-за того, что ему было интересно наблюдать за реализацией проекта, который он долгое время считал несбыточным. К его удивлению, сначала начали строить купальню.

– Это будет испытанием мастерства, – объясняла она. – Если они хорошо построят этот маленький домик, я спокойно смогу доверить им строительство главного здания.

Мартин понимающе улыбнулся.

– Ты же знаешь, что главная причина не эта. Ты любишь быстрые результаты, и у тебя нет терпения ждать годы, чтобы увидеть, как твои планы претворяются в жизнь.

– Пусть так, тогда я дострою купальню и запрещу пользоваться ею всем, кто мне не верит.

– Ты никогда не запретишь пользоваться купальней тому, кто будет восхищаться ею и говорить, насколько ты умна, – сказал Мартин.

Когда был готов фундамент, она подвела к нему Мартина и точно описала, как все это будет выглядеть.

– Здесь будет две комнаты, видишь? Тут – ванны. Тут – раздевалка. Вокруг – окна из цветного стекла, так что все внутри будет залито светом. На пол постелят черную и белую плитку, а в центре каждой комнаты установят фонтан. Вот здесь будет стоять огромная ванна из белого мрамора, в раздевалке я поставлю французский шезлонг, обитый белым атласом с золотыми нитями. А кругом расставят деревца в белых мраморных горшках – апельсины и лимоны. А здесь будет котельная, чтобы можно было нагреть столько воды, сколько захочется. А над ванной, на потолке, будет большая мраморная роза с множеством дырочек, а над ней – на чердаке – цистерна с водой, так что, если дернуть за шнурок, вода через дырочки в розе упадет на тебя, как дождь. Посмотри, я сейчас все тебе нарисую.

Мартин шел следом, слушая ее описания. Аннунсиата была так воодушевлена и так молода в своем энтузиазме, что он улыбался от удовольствия, глядя на нее. Фэнд тоже ходил за ней по пятам и при каждой остановке тыкался любопытным носом в ее платье, стараясь выяснить, что с ними происходит и что так заинтересовало хозяйку. Но когда в октябре настала сырая и холодная погода, ее пыл остыл и она предпочитала наблюдать за продвижением своего проекта, читая отчеты в тепле и уюте Морлэнда.

Из-за плохой погоды и отсутствия развлечений и дел на улице Аннунсиате и Мартину пришлось сидеть взаперти. С каждой неделей им становилось все тяжелей находиться в такой близости друг от друга и не выдать своих истинных чувств. Она бросала на него жгучие, алчущие взгляды, а в ноябре он разработал план, о котором и рассказал ей однажды утром, когда они были одни в комнате стюарда.

– На Северной улице есть один дом, – сказал он. – Дом принадлежит Киту, но я, будучи доверенным лицом, занимался его реставрацией. Строители уже закончили работу, и мне надо найти подходящего арендатора, но пока я этого не сделаю, дом будет пустовать.

Мартин замолчал, и их глаза сказали друг другу то, что не было произнесено вслух.

– Это, наверное, довольно опасно, – сказала Аннунсиата, – но...

– Но лучше, чем ничего, – закончил он за нее. – Я могу беспрепятственно поехать туда в любое время, но тебе придется ездить отдельно и в маске. Мы должны быть очень осторожны...

Она кивнула и почувствовала, что сердце сжимается от внезапного предчувствия беды и страха.

– Об этом должна будет знать Хлорис. Я могу ей довериться.

– Очень хорошо, тогда...

– Пусть это случится поскорее, – с надеждой сказала она.

Ничего особенного в этом доме не было, за исключением, может быть, вида из верхних окон на реку и величаво возвышающийся Гайдхолл. Мартин обставил дом кое-какой мебелью, и они начали встречаться там при каждом удобном случае. В магазине, куда дворяне иногда сдавали вещи, которыми давно не пользовались, Хлорис удалось купить плащ и маску. Эти вещи помогали Аннунсиате оставаться неузнанной, когда она шла на свидание. Они оставляли лошадей в гостинице на Миклгейт, напротив церкви Святого Мартина, и шли задними дворами к дому, и именно эта часть пути доставляла Аннунсиате больше всего беспокойства. Никогда раньше она не ходила по городу пешком и скоро обнаружила, что на уровне земли город пахнет еще хуже, чем на уровне спины лошади. Мартин всегда приезжал раньше ее, приближаясь к дому с противоположной стороны, в плаще и светлом парике, что считал вполне достаточной маскировкой. Если все было в порядке, он повязывал на ручку двери ленту, тем самым давая им знать, что путь свободен. Хлорис, на случай неожиданного визита нежелательных гостей, поджидала в гостиной внизу, читая книгу или вышивая.

– Много лет назад, – сказала однажды Аннунсиата, когда они с Мартином были одни в комнате, которую она называла «убежищем», – я бы посчитала все это приключением. Сейчас я расцениваю это как испытание нашей любви.

– Ты хочешь прекратить наши встречи? – спросил он.

Аннунсиата стояла у окна, глядя на первый белый легкий снег, падающий с серого неба на серую реку, но при этих словах быстро обернулась, и лицо ее осветилось радостью, которая всегда так воодушевляла его.

– О, нет! – воскликнула она. – В них вся моя жизнь. Я только хочу...

– Чего ты хочешь, мой ангел? – спросил он, пересек комнату, подошел к ней, крепко обнял за талию, чтобы вместе с ней смотреть на этот серо-белый день.

– Я хотела бы уехать далеко-далеко отсюда, навсегда, вместе с тобой. И чтобы мы просто жили друг с другом, как любящие муж и жена. Где-нибудь там, где нас никто не знает.

– Неужели ты согласишься расстаться со своим положением и богатством? – спросил он, слегка удивленный и тронутый ее словами.

– Все мое богатство и положение ничего не значат, если рядом нет самого дорогого человека – тебя. Но дело не только в этом, – печально добавила она.

– Не только. – Согласился он. – Кроме того, есть долг, ответственность...

Аннунсиата медленно повернулась, чтобы еще раз взглянуть в любимое, нежное лицо – он давно был знаком с чувством долга. Ему было уже почти тридцать лет, и большая разница в возрасте, поначалу так пугавшая ее, уменьшалась с каждым годом.

– Ты всегда был старше своих лет, Мартин, – сказала она. – Мне кажется, ты никогда не имел возможности быть абсолютно беззаботным.

Он засмеялся.

– Я не был шаловливым ребенком даже тогда, когда ходил под стол пешком. Может быть, если мы убежим вместе, я научусь быть беззаботным. Ради этого, наверное, стоит попробовать.

Они повернулись, движимые одним и тем же импульсом взглянуть на маленькую комнату, на их общую постель, на матрас в грубом деревянном каркасе, на треножник с умывальными принадлежностями, смешные колченогие табуретки и некое подобие стола, на котором лежала брошенная ими одежда. Все было куплено по дешевке в том же магазине, где и маска с плащом.

– Это не слишком похоже на рай, – заметил он.

– Это вообще ни на что не похоже, – ответила она. – Это место вне времени. Но здесь мы защищены от всего мира.

– Пока мир не последует сюда за нами, – сказал Мартин, нежно целуя ее и увлекая к кровати. – Рано или поздно это обязательно случится.

– Тогда мы пойдем куда-нибудь еще, – сказала она.

– Но куда? – поинтересовался он.

– Ну, я думаю, куда-нибудь в Лондон.

Хьюго был немного удивлен, что Аннунсиата осталась на Рождество в Морлэнде, хотя ему это очень нравилось. Она с головой окунулась в подготовку к празднику и сама ездила по магазинам, выбирая украшения для елки и для дома, всевозможные фейерверки, петарды и гирлянды. Накануне Рождества было очень холодно, сухо и морозно. Снег падал целую неделю, покрывая ровным слоем поля, реки и луга. В тот день небеса очистились, их ярко-голубой цвет слепил глаза, а над головой проплывали маленькие облака, словно сделанные из взбитых сливок. Снег сверкал подобно алмазной пыли, хрустел и скрипел под ногами, как сухое печенье. Светило бледное, яркое, холодное солнце, а голоса звенели и отдавались гулким эхом. Это был день контрастных цветов: ярко-белый снег, ярко-синее небо, ярко-зеленый падуб, ярко-красные ягоды на нем, словно капли крови на снегу. Аннунсиата надела шубу из голубого песца, и ее полы были разбросаны по сверкающей меди прогулочных саней. Она все время весело и задорно смеялась. Морис где-то нашел фазанье перо, и она воткнула его в прическу. И Хьюго долго помнил, как переливалось это перо на фоне синего неба, когда мать поворачивала голову.