Эффект Лазаря (Пандора - 2)

      Думы и сами были для нее подобны дирижабликам или шелковым нитям, реющим во мраке ее разума. Иногда она прикасалась к бодрствованию Дьюка, плывущего подле нее, и осознавала окружающее через его мысли. Раз за разом она заново переживала вместе с ним ту жуткую ночь, когда гравитационное смещение двух солнц Пандоры уничтожило последнее людское обиталище на хрупкой суше планеты. Мысли Дьюка постоянно возвращались к этому воспоминанию. И Ваата, связанная с перепуганным мутантом так, как двое морян-ныряльщиков связаны друг с другом единым страховочным тросом, была вынуждена заново создавать сны, которые укрощали страхи Дьюка.
      "Дьюк спасся, - шептала она в его разуме. - Дьюка взяли в море, где Хали Экель исцелила его ожоги". Дьюк хныкал и поскуливал. Если бы Ваата пробудилась, то услышала бы его собственными ушами, поскольку оба находились в одном помещении в Центре жизнеобеспечения Вашона. Ваата лежала, почти полностью погруженная в питательный раствор, - чудовищная гора розово-голубой плоти с явными человеческими женскими признаками. Громадные груди с гигантскими розовыми сосками вздымались из темного питательного раствора, словно две горы из коричневого моря. Дьюк дрейфовал рядышком - ее спутник, привычный отзвук в бесконечности ментального вакуума.
      На протяжении поколений их питали и почитали в центральном комплексе Вашона - обиталище капеллан-психиатра и Комитета по жизненным формам. Моряне и островитяне несли караул возле этой парочки под руководством капеллан-психиатра. То было ритуальное наблюдение, которое со временем разрушало почтительность, которую обитатели Пандоры еще в раннем детстве перенимали от родителей.
      "Эти двое всегда были такими. Они всегда были здесь. Они - наша последняя связь с Кораблем. Пока они живы, Корабль с нами. Это богоТворение помогает им оставаться в живых так долго".
      Дьюк иногда приоткрывал глаз и озирал угрюмую стражу, стоявшую вокруг живого пруда. Ваата не пробудилась ни разу. Она дышала. Ее гигантское тело в полном соответствии с генетическим наследием келпа получало энергию из питательного раствора, омывающего кожу. Анализ раствора обнаруживал следы человеческих выделений - их удаляли сосущие рты слепых рыбок-поскребучек. Иногда Ваата фыркала, и ее рука подымалась из раствора, словно Левиафан, а потом вновь погружалась. Ее волосы продолжали расти. Когда они покрывали всю поверхность раствора наподобие келпа, щекоча безволосую кожу Дьюка и нервируя поскребучек, входил капеллан-психиатр и с почтением остригал их. Потом волосы мыли, разделяли на пряди, благословляли, после чего продавали маленькими локончиками в качестве индульгенций. Их покупали даже моряне. Продажа волос Вааты была основной статьей доходов капеллан-психиатров в течение многих поколений.
      Дьюк, более других людей осознающий свою связь с Ваатой, задумывался над природой этой связи, когда присутствие Вааты оставляло ему время для собственных раздумий. Иногда он говорил об этом со своими часовыми, но стоило Дьюку заговорить, как тут же возникала суета - призывали капеллан-психиатра, и начинались прочие проявления неусыпной бдительности.
      - Она меня живит, - сказал он однажды, и эти слова сделались лозунгом на коробочках с волосами Вааты.
      Во время подобных бесед капеллан-психиатры осыпали Дьюка заготовленными вопросами, то выкрикивая их, то вопрошая тихо и почтительно.
      - Ты говоришь за Ваату, Дьюк?
      - Я говорю.
      Только такой ответ они получали на этот вопрос. Поскольку было известно, что Дьюк - один из приблизительно сотни первоначальных мутантов, зачатых с вмешательством келпа и, таким образом, носящих в себе его гены, его иногда расспрашивали о келпе, некогда правившем ныне бескрайним морем Пандоры.
      - У тебя есть память келпа, Дьюк?
      - Авааты, - поправлял Дьюк. - Я - камень.
      Этот ответ вызывал бесконечные споры. Аваатой келп именовал себя. Упоминание о камне оставляло теологам и схоластам простор для толкований.
      - Должно быть, он имеет в виду, что сознание существует на самом дне моря, где обитает келп.
      - Нет! Вспомните, келп всегда приникал к камню, подымая слоевища к солнцу. А дирижаблики использовали камень как балласт...
      - Все вы ошибаетесь. Он для Вааты - ее связь с жизнью. Он камень Вааты.
      И всегда находился кто-нибудь, кто вопил о богоТворении и истории далекой планеты, где некто по имени Петр давал тот же ответ, что и Дьюк.
      Никогда и ничего в этих спорах не решалось - но расспросы возобновлялись всякий раз, когда Дьюк выказывал признаки бодрствования.
      - Как получается, что вы с Ваатой не умираете, Дьюк?
      - Мы ждем.
      - Чего вы ждете?
      - Нет ответа.
      Этот повторяющийся диалог спровоцировал несколько кризисов, пока в одном из поколений капеллан-психиатр не издал приказ о том, чтобы ответы Дьюка обнародовались лишь с его, капеллан-психиатра, дозволения. Слухи и сплетни приказ, конечно, не пресек, зато свел все, помимо официальной версии капеллан-психиатра, к мистической ереси. Вот уже два поколения капеллан-психиатров не повторяли этого вопроса. Текущие интересы больше сосредоточивались на келпе, распространяемом морянами по всепланетному океану Пандоры. Келп был крепок и здоров, но признаков разумности не подавал.
      Там, где дрейфовали великие острова, частенько на горизонте виднелось маслянисто-зеленое пятно зарослей келпа. Все сходились на том, что это хорошо. Келп служил нерестилищем для рыб, и всякий видел, что рыбы по нынешним временам стало больше, хоть и поймать ее не так-то легко. Нельзя же забрасывать сеть в заросли келпа. Сети попросту запутывались там и пропадали. Даже тупая рыба мури научилась прятаться в этих зарослях при приближении рыбаков.
      А еще возобновлялись вопросы о Корабле. Корабле, который был Богом и покинул человечество на Пандоре.
      - Почему Корабль оставил нас здесь, Дьюк?
      - Спросите у Корабля. - Вот и все, чего можно было добиться от Дьюка в ответ.
      Многие капеллан-психиатры возносили к нему мысленные молитвы. Но Корабль не отвечал. Во всяком случае, голосом, который был бы им слышен.
      То был тревожный вопрос. Вернется ли Корабль? Корабль, оставивший гибербаки на орбите Пандоры. На странной орбите, которой, казалось, нипочем законы гравитации. Среди островитян и морян Пандоры встречались и такие, кто полагал, что Ваата ждет, когда гибербаки будут возвращены с орбиты, - и когда это произойдет, она проснется.
      Никто не сомневался, что существует связь между Ваатой и Дьюком, - так почему бы не быть связи между Ваатой и жизнью, дремлющей в гибербаках?
      - Как ты связан с Ваатой? - спрашивал очередной капеллан-психиатр.
      - А как ты связан со мной? - отвечал Дьюк.
      Ответ педантично заносился в Книгу Дьюка и порождал новые споры. Однако было замечено, что, когда задавались подобные вопросы, Ваата шевелилась. Иногда сильно, а иногда в ее обширной плоти угадывался лишь намек на движение.
      - Это как страховочный трос, которым связываются наши ныряльщики, заметил как-то вдумчивый морянин. - И ты всегда можешь отыскать своего напарника.
      Сознание Вааты протягивало цепочку к генетической памяти альпинистов. Они совершали восхождение, она и Дьюк. Это она ему показывала много раз. Ее воспоминания, разделенные с Дьюком, таили дивный мир вертикали, который островитяне едва ли могли себе представить и которому голографические изображения не отдавали должного. Но она не думала о себе как об одном из восходящих, да и вообще не думала о себе. Были только страховочный трос и восхождение.
      Во-первых, нам пришлось
      выработать образ жизни, не
      нуждающейся в суше, во-вторых, мы
      сохранили всю технологию и
      оборудование, какие только сумели
      спасти. Льюис оставил нам команду
      биоинженеров - наше проклятие и наше
      самое могущественное наследие. Мы не
      могли позволить столь драгоценным и
      немногочисленным нашим детям
      вернуться в каменный век.
      Из дневников Хали Экель
      Уорд Киль со своей высокой скамьи взглянул вниз на стоящих перед ним просителей. Мужчина был высоким морянином с татуировкой преступника на лбу винно-красной буквой "И", означающей "изгнан". Этот морянин никогда не сможет вернуться в богатые подводные края. И ему известно, что островитяне приняли его только ради его стабилизирующих генов. Однако на сей раз ничего им не удалось стабилизировать. Вероятно, морянин догадывался, каким окажется приговор. Он нервно утирался уже мокрым платком.
      Его сожительница была маленькой и стройной, с бледно-золотистыми волосами и маленькими впадинками на месте глаз. На ней было длинное голубое сари, и, когда она ступала, Киль слышал не шаги, а какое-то царапанье. Она покачивалась из стороны в сторону и напевала себе под нос.
      "И почему утро должно было начаться именно с этого случая? - раздумывал Киль. - Извращенная ирония судьбы. Именно сегодняшнее утро!"
      - Наш ребенок имеет право жить! - провозгласил морянин. Его голос разнесся по всей палате. В Комитете по жизненным формам подобные громогласные протесты раздавались нередко, но на сей раз Киль был уверен, что весь этот пыл адресован женщине, дабы убедить ее, что ее спутник намерен бороться за них обоих.
      Как верховному судье комитета Килю слишком часто доводилось роковым росчерком пера подтверждать то, чего просители боялись больше всего. Частенько случалось и иначе, и тогда в этой палате слышался жизнерадостный смех. Однако сегодня, в данном случае, смех здесь не прозвучит. Киль вздохнул. То, что проситель - морянин, пусть даже преступник по их законам, придавало всему делу политическую окраску. Моряне были заинтересованы в любом "нормальном", по их мнению, потомстве и ревниво отслеживали любые роды наверху, если один из родителей был морянином.
      - Мы крайне внимательно изучили ваше прошение, - произнес Киль и посмотрел направо и налево на коллег по комитету. Те сидели, равнодушно глядя кто куда - на крутой изгиб пузырчатого потолка, на мягкую живую палубу, на стопку отчетов перед ними - куда угодно, только не на просителей. Грязная работа была оставлена Уорду Килю.
      "Если бы они только знали, - подумал Киль. - Высший комитет по жизненным формам вынес мне свой приговор... как вынесет со временем и им". Он чувствовал глубокое сострадание к стоящим перед ним просителям, но правосудие было неотвратимым.
      - Комитет определил, что данный субъект - ни в коем случае не ребенок! - является всего лишь модифицированной гаструлой...
      - Мы хотим этого ребенка! - Мужчина вцепился в барьер, отделявший его от высоких скамей заседателей комитета. Охрана насторожилась. Женщина продолжала напевать и раскачиваться - совершенно не в такт мелодии, исходившей из ее уст.
      Киль перебрал лежавшую перед ним стопку отчетов и вытащил пухлую папку, набитую расчетами и графиками.
      - у субъекта был обнаружен ген аутоиммунной реакции, - сообщил он. Такая генетическая структура ведет к тому, что клеточное содержимое губит самое себя, разрушая клеточную оболочку...
      - Тогда оставьте нам этого ребенка, пока он не умрет сам! - выпалил мужчина, утирая лицо мокрым платком. - Во имя человечности, оставьте нам хоть эту малость!
      - Сэр, во имя человечности я не могу этого сделать, - возразил Киль. Мы определили, что эта структура является в случае инфицирования субъекта вирусом-переносчиком контагиозной...
      - Нашего ребенка! Не субъекта! Нашего ребенка!
      - Довольно! - воскликнул Киль. Охрана молча подвинулась поближе к морянину. Киль ударил в гонг, и шум в зале стих. - Мы клялись охранять человеческую жизнь, поддерживая жизненные формы, не являющиеся летальными отклонениями.
      Отец-морянин отшатнулся, потрясенный этим ужасным приговором. Даже его сожительница перестала покачиваться, продолжая, однако, тихо напевать.
      Килю хотелось крикнуть им всем: "Я умираю, прямо здесь, перед вами, я умираю!" Но он подавил этот порыв, решив, что если уж поддаваться истерике, то лучше сделать это дома.
      - Мы облечены властью, - произнес он, - принимать крайние меры, чтобы обеспечить выживание человечества в той генетической неразберихе, которую оставил нам Хесус Льюис. - Он откинулся на спинку кресла и постарался унять дрожь в руках и в голосе. - Нас глубоко огорчает необходимость отказа. Уведите вашу женщину домой. Позаботьтесь о ней...
      - Но я хочу...
      Вновь прозвенел гонг, заставив мужчину умолкнуть.
      - Пристав! - возвысил голос Киль. - Выведите этих людей. Им будет выдана обычная компенсация. Субъект уничтожить, материалы исследования сохранить в соответствии с постановлением о жизненных формах, под-параграф В. Перерыв.
      Киль поднялся и пошел мимо остальных заседателей, не удостоив их и взглядом. Протестующий голос несчастного морянина эхом звучал у него в мозгу.
      У себя в кабинете судья откупорил фляжечку бормотухи и налил порцию. Проглотив спиртное, он вздрогнул и задержал дыхание, когда теплая прозрачная жидкость устремилась в кровоток. Киль сидел в своем специальном кресле, закрыв глаза и опустив длинный узкий подбородок на каркас, поддерживающий вес его огромной головы.
      Он никогда не мог вынести смертный приговор, как сегодня, без того, чтобы не вспомнить, как сам младенцем предстал перед Комитетом по жизненным формам. Люди говорили, что он не может помнить этой сцены, но он помнил - и не фрагментарно, а целиком. Его память возвращалась во чрево, в спокойствие рождения в убогой родильной палате и к радостному пробуждению у материнской груди. И заседание комитета он помнил. Всех волновали размер его головы и длина тонкой шеи. Сможет ли суппорт компенсировать этот вес? Он и речь понимал. Слова всплыли из каких-то генетических колодцев, и хотя Киль не мог говорить, пока развитие речевого аппарата по мере роста не открыло путь заложенному в нем от рождения, он знал смысл этих слов.
      - Этот ребенок уникален, - произнес тогдашний верховный судья, углубившись в медицинское заключение. - Его кишечник нуждается в периодической имплантации симбиотической рыбы-прилипалы, чтобы компенсировать недостаток желчи и пищеварительных ферментов.
      И верховный судья, этакий великан на огромной скамье, посмотрел вниз, и взгляд его сосредоточился на ребенке в материнских объятиях.
      - Ноги толстые и короткие. Ступня деформирована пальцы ног с одним суставом, шесть больших пальцев и шесть обычных. Туловище избыточно удлиненное, талия сужена. Лицо относительно мало, - судья откашлялся, - для такой огромной головы. - Тут он окинул взглядом мать Киля, отметив исключительно широкий таз. Явный анатомический вопрос этого человека так и остался невысказанным.
      "Несмотря на эти нарушения, данный субъект не является летальным отклонением" - эти слова, произнесенные судьей, присутствовали в медицинском заключении. Когда Киль сам стал членом комитета, он выудил собственный отчет и прочел его с пристальным любопытством.
      "Лицо относительно мало" - именно так говорилось в отчете, в точности, как он запомнил. - Глаза - один карий, другой голубой". Киль улыбнулся этому воспоминанию. Его глаза - "один карий, другой голубой", - расположенные почти у висков, практически позволяли смотреть назад, не поворачивая головы. Ресницы были длинными, загнутыми. Когда Киль отдыхал, они затеняли глаза. Время разместило в уголках широкого толстогубого рта морщинки от улыбок. А плоский нос, почти в ладонь шириной, рос, пока не остановился совсем рядом со ртом. Его лицо в целом, если сравнивать с другими, выглядело странно прищипленным сверху донизу, словно после долгих раздумий его приделали в самый последний момент. Но глаза, размещенные по углам физиономии, - именно они были главным в лице, живые, умные.
      "Мне дозволили жить, потому что я выглядел умным", - подумал он.
      Именно это он и искал в представавших перед ним субъектах. Ум. Понимание. Именно это требовалось человечеству, чтобы выпутаться. Сила и прилежание также, но они бесполезны без руководящего ими разума.
      Киль закрыл глаза, и его шея погрузилась еще глубже в поддерживающий каркас. Бормотуха оказывала желанное воздействие. Он никогда не прикасался к этому напитку без мысли о том, что источником его являются, как ни странно, смертоносные нервоеды, ужасавшие первопоселенцев Пандоры в те дни, когда из моря подымалась суша.
      Первые наблюдатели называли их ордами червей. Эти орды нападали на теплокровных существ, проедая вдоль нервных волокон путь к мозгу, где и откладывали свои цистообразные яйца. Даже рвачи их опасались. Но вот пришло бесконечное море, и нервоеды сделались подводными жителями, а побочным продуктом их ферментации оказалась бормотуха - успокоитель, наркотик, "напиток счастья".
      Уорд погладил стаканчик и сделал еще один глоток.
      Дверь за его спиной открылась, и послышались знакомые шаги, знакомый шорох одежды, возникли знакомые запахи. Он не открыл глаза, а лишь подумал, какое это редкостное проявление доверия даже среди островитян.
      "Или приглашение".
      Лукавая улыбка коснулась уголков его губ. Киль ощущал вызванное бормотухой покалывание в кончике языка и пальцах. А теперь уже и в пальцах ног.
      "Не голову ли под топор подставляю?"
      После вынесения смертного приговора его всегда мучило чувство вины. Или по крайней мере неосознанное желание кары. Ладно, все сделано так, как записано в постановлении комитета, - но ведь он не такой дурак, чтобы без конца твердить древнее самооправдание: "Я всего лишь выполнял приказ".
      - Вам что-нибудь нужно, господин Правосудие? - Голос принадлежал Джой Марко, его помощнице, а время от времени и возлюбленной.
      - Нет, спасибо, - пробормотал Киль.
      Она коснулась его плеча.
      - Комитет хочет снова собраться в одиннадцать ноль ноль. Сказать им, что ты...
      - Я приду. - Киль, не открывая глаз, слушал, как она собирается уходить. - Джой, - окликнул он, - ты никогда не думала, какая ирония заключается в том, что ты работаешь в комитете? С твоим-то именем*.
      ______________
      * Joy - радость (англ.)
      Джой вновь подошла к судье и опустила ладонь на его левую руку. Под воздействием бормотухи Уорду казалось, что ее ладонь тает, вливаясь в него, что это не только прикосновение, а ласка, достигающая самого его существа.
      - Сегодня выдался тяжелый день, - сказала она. - Но ты ведь знаешь, как это редко случается. - Девушка, судя по всему, ждала ответа, а когда его не последовало, продолжила: - Я думаю, Джой - отличное имя для такой работы. Оно напоминает мне, как сильно я хочу сделать тебя счастливым.
      Киль едва заметно улыбнулся и оперся головой о каркас. Он не мог собраться с духом и поведать ей о собственном медицинском заключении - о приговоре, вынесенном ему.
      - А ты и приносишь мне радость, - сказал он. - Разбуди меня в десять сорок пять.
      Перед уходом она притушила освещение.
      Каркас, поддерживающий голову, начал натирать основание шеи там, где Уорд опирался на кресло. Он просунул палец под подголовник кресла и поправил крепления. С правой стороны сделалось посвободней, с левой натирало еще сильнее. Он вздохнул и налил еще глоточек бормотухи.
      Когда судья поднял рюмочку, мерцающий свет вспыхнул в жидкости серо-синими искрами. Она выглядела такой прохладной, такой освежающей, словно лечебная ванна в жаркий день, когда оба солнца полыхают за облаками.
      И сколько тепла в этом крохотном сосуде! Уорд уставился на свои пальцы, державшие рюмку. Один ноготь отслоился, зацепившись за мантию во время переодевания. Киль знал, что Джой, когда вернется, обрежет ноготь и сделает перевязку. Он не сомневался, что она все заметила. Такое частенько случалось, хотя она и знала, что это не причиняет ему боли.
      Внимание Киля привлекло собственное отражение в стекле. На кривой поверхности глаза казались еще более широко расставленными. Длинные ресницы, ниспадающие почти до щек, обратились в крохотные точки. Он уставился на стекло прямо перед собой. Нос выглядел совершенно гигантским. Он поднес рюмку к губам, и отражение пропало.
      "Неудивительно, что островитяне избегают зеркал", - подумал Киль.
      Но ему собственное отражение казалось занятным, и он частенько ловил его на блестящих поверхностях.
      И ведь позволили же такому изуродованному созданию жить! Тот давний приговор прежнего комитета всегда удивлял судью. Знали ли тогдашние заседатели, что он будет думать, страдать и любить? Он ощущал, что бесформенные зачастую комки плоти, предстающие перед комитетом, сродни всему человечеству, если только они выказывают признаки мысли, любви и чудовищной человеческой способности испытывать боль.
      Из темного коридора за дверью, а может, откуда-то из глубин разума, донеслось мягкое обволакивающее звучание водяных барабанов.
      И не то во сне, не то наяву к нему пришло сладостное видение: он и Джой Марко у кровати. Ее одежды падают, открывая нежную, мягкую возбужденную плоть, и Киль безошибочно ощущает ответные движения своего тела - и здесь, в кресле, и там, во сне. Он знал, что сон этот - воспоминание об их самой первой близости. Его рука скользнула под ее одежду, и он прижал к себе нежное тело, поглаживая спину. А потом настал момент, когда он открыл секрет мешковатых одеяний Джой - одеяний, не способных скрыть четкую линию бедер и талии, крепких маленьких рук. Под левой подмышкой Джой находилась третья грудь. Во сне-воспоминании она нервно хихикнула, когда рука Киля наткнулась в своих странствиях на крохотный сосок, твердеющий под пальцами.
      "Господин Правосудие".
      Это голос Джой, но его не было в видении.
      Она этого не говорила.
      - Господин Правосудие.
      Чья-то рука тряхнула его за плечо. Он ощутил и кресло, и каркас, и боль там, где шея переходила в массивный затылок.
      - Подъем, Уорд. Заседание комитета через пятнадцать минут.
      Киль моргнул. Джой стояла над ним, улыбаясь, ее рука все еще покоилась на его плече.
      - Встаю, - сказал он и зевнул, прикрыв рот ладонью. - Я видел тебя во сне.
      Румянец заметно окрасил ее щеки.
      - Надеюсь, это было что-нибудь приятное.
      - Разве сон о тебе может быть неприятным? - улыбнулся Уорд.
      - Лесть вас далеко заведет, господин Правосудие. - Джой похлопала его по плечу. - После заседания у тебя встреча с Карин Алэ. Ее секретарь сказал, что она приедет сюда в тринадцать тридцать. Я им говорила, что у тебя весь день расписан...
      - Я встречусь с ней, - возразил Киль и встал, опираясь на край стола. После бормотухи у него всегда было легкое головокружение. Подумать только медики вынесли ему смертный приговор и притом велели воздерживаться от бормотухи! "Избегайте крайностей, избегайте беспокойства..."
      - Карин Алэ пользуется служебным положением и злоупотребляет твоей добротой и твоим временем.
      Килю не нравилось, как подчеркнуто Джой произносит имя посла морян: "А-а-лэй". Да, нелегкое имечко для вечеринок с коктейлем в дипломатическом корпусе - но там, где дело касалось дебатов, эта женщина завоевала уважение Киля.
      Внезапно Уорд сообразил, что Джой уходит.
      - Джой, - окликнул он. - Разреши мне что-нибудь приготовить для тебя дома.
      Ее спина в дверном проеме выпрямилась. И когда Джой обернулась, на лице ее цвела улыбка.
      - С удовольствием. Когда?
      - В девятнадцать ноль ноль?
      Она решительно кивнула и вышла. Именно эта грациозная экономия движений так привлекала его в ней. Джой почти вдвое моложе, но мудрость ее несоизмерима с возрастом. Киль постарался припомнить, как давно у него не было постоянной любовницы.
      "Двенадцать лет? Да нет, тринадцать".
      Джой примирила его с этим. Ее тело, гибкое и почти безволосое, возбуждало его до такой степени, которую он считал уже позабытой.
      Киль вздохнул и попытался сосредоточиться на ближайшем заседании комитета.
      "Старые грибы, - подумал он и невольно улыбнулся лишь краешком губ. Но весьма занятные старые грибы".
      Пятеро членов комитета принадлежали к числу самых могущественных людей Вашона. Только один человек мог оспаривать главенство Киля как верховного судьи - Симона Роксэк, капеллан-психиатр, располагающая громадной поддержкой, позволяющей держать комитет в узде. Симона могла вершить дела, используя влияние и уговоры; Киль мог приказать - и они вершились.
      Киль осознал не без любопытства, что, как бы хорошо он ни знал заседателей комитета, лица их всегда вспоминал с трудом. Что ж... экая важность - лица! Важно, что за этими лицами скрывается. Он притронулся кончиком пальца к носу, к вытянутому лбу, словно этот жест посредством некоей магии был способен вызвать в памяти лица остальных четырех старых судей.
      Алону, самому младшему, шестьдесят семь. Алон Маттс, ведущий биоинженер Вашона вот уже почти тридцать лет.
      Теодор Карп, признанный циник их команды, весьма, по мнению Киля, подходяще поименованный. Остальные называли Карпа Человек-рыба, имея в виду и внешность его, и поведение. Вид у Карпа был и вправду рыбий. Болезненно бледная, почти прозрачная кожа покрывала лицо и короткопалые руки. Манжеты доходили почти до кончиков пальцев, и кисти на первый взгляд вполне напоминали плавники. У него были широкие и полные, никогда не улыбающиеся губы. Как претендента на должность верховного судьи его никогда и никто не рассматривал всерьез.
      "Недостаточно общественное животное*, - подумал Киль. - Не важно, насколько скверно обстоят дела, но надо же иногда и улыбаться". Он покачал головой и хмыкнул. Возможно, это один из критериев комитета при рассмотрении спорных субъектов - способность улыбаться, смеяться...
      ______________
      * Имеется в виду определение Аристотеля: "Человек есть общественное животное (zoon politikon)".
      - Уорд, - послышался голос, - бьюсь об заклад, этак ты всю свою жизнь проспишь на ходу.
      Обернувшись, Киль увидел двух других судей. Он что же, прошел по коридору мимо и не заметил их? Возможно.
      - Каролина, - приветственно кивнул он. - Гвинн. Да, если повезет, я всю жизнь просплю на ходу. Вы пришли в себя после утреннего заседания?
      Каролина Блулав повернула к нему свое безглазое лицо и вздохнула.
      - Тяжелый случай, - признала она. - Однозначно ясный, но тяжелый...
      - Не понимаю, зачем ты мучаешь себя этими слушаниями, Уорд, - заметила Гвинн Эрдстепп. - Ты только изводишь себя и других. Мы не обязаны заниматься подобным самоистязанием. Нельзя ли вынести эти драмы за пределы палаты?
      - Они имеют право быть услышанными и право услышать окончательное решение из уст тех, кто его принял, - возразил Киль. - А иначе кем мы станем? Власть над жизнью и смертью чудовищна, она должна иметь все ограничения, какие мы в состоянии измыслить. Подобные решения никогда не должны даваться нам легко.
      - Тогда кто же мы? - настаивала Гвинн.
      - Боги, - отрезала Каролина и положила руку на плечо Киля. - Проводите двух старых болтливых богинь до палаты, будьте так любезны, господин верховный судья.
      - Я польщен, - улыбнулся Киль.
      Они пошли по коридору. Их босые ноги еле слышно ступали по мягкому полу.
      Впереди команда маляров накладывала питательную краску на стены. Широкими кистями они наносили яркие мазки синего, желтого, зеленого. Через неделю пестрая краска будет съедена, и стены вернутся к голодной серо-коричневой расцветке.
      Гвинн шла между Килем и Каролиной, да так быстро, что те еле поспевали. Киль все время отвлекался от беседы с Каролиной и обращался к Гвинн.
      - Кто-нибудь из моих коллег знает, почему мы собираемся прямо сейчас? поинтересовался он. - Должно быть, причина весьма серьезна, потому что Джой, сообщив мне о заседании, ни словом о ней не обмолвилась.
      - Давешний морянин обратился к капеллан-психиатру, - фыркнула Гвинн. И почему они не могут угомониться?
      - Любопытно, - заметила Каролина.
      Килю показалось, что это очень даже любопытно. Он целых пять лет просидел на судейской скамье, прежде чем столкнулся с апелляцией к капеллан-психиатру. Но в этом году...
      - Капеллан-психиатр просто свадебный генерал, - сказала Гвинн. - И зачем они тратят свое и наше время на...
      - И ее время, - перебила Каролина. - Быть предстательницей богов работа не из легких.
      Киль тихо шел между женщинами, покуда их старый спор разгорался с новой силой. Он просто отключился, как привык делать много лет назад. Люди занимали в его жизни слишком много места, чтобы в ней осталось место для богов. Особенно теперь - когда его жизнь, выгорающая изнутри, стала для него вдвойне драгоценной.
      "Восемь случаев обращения к капеллан-психиатру только в этом сезоне, припомнил он. - И ко всем восьми причастны моряне".
      Осознание этого факта заставило его с особым интересом отнестись к встрече с Карин Алэ, которая должна была состояться прямо после заседания.
      Трое судей вошли в кабинет, предшествующий малой палате. То была комната для обсуждений - маленькая, хорошо освещенная, со стенными полками, уставленными книгами, пленками, голограммами и всевозможными средствами связи. Маттс и Человек-рыба уже выслушивали вступительные реплики Симоны Роксэк с большого экрана. Она, само собой, воспользовалась интеркомом Вашона. Капеллан-психиатр редко покидала свое обиталище недалеко от контейнера, обеспечивающего существование Вааты и Дьюка. Четыре выроста, выделяющиеся на лице Роксэк, покачивались в такт ее словам. Глаза на выростах выглядели оживленными.
      Киль и остальные тихо заняли свои места. Судья поднял спинку кресла, чтобы уменьшить давление на шею и на каркас.
      - ...и более того, им не было позволено даже увидеть ребенка. Не жестокость ли это со стороны комитета, обязанного заботливо относиться к нашим жизненным формам?
      - Это была гаструла, Симона, - поторопился с ответом Карп. - Просто обыкновенный клеточный мешок с дыркой. Никакого толку в том, чтобы вытаскивать это создание на публичное обозрение...
      - Родители этого создания как раз и составляют часть этой публики, господин судья. И не забудьте о связи между созданием и Создателем. На случай, если вы забыли, сэр, я - капеллан-психиатр. И если у вас есть сомнения относительно моей религиозной роли, смею вас заверить, что мое образование как психиатра было весьма основательным. Когда вы отказали юной чете в праве взглянуть на их отпрыска, вы отказали им в последнем прощании, которое могло бы помочь им оплакать его и жить дальше. А теперь пересуды, слезы и кошмарные сны выйдут за грань нормального траура.