Дни моей жизни

Г. Райдер Хаггард»

Так прошло наше новоселье в Хиллдропе.

8 февраля, около полудня, мы снова услышали орудийную пальбу в окрестностях холма Скейнс Хоогте, примерно в одиннадцати милях от фермы. Огонь был очень сильный, полевые пушки грохотали почти беспрерывно, не умолкал и треск винтовочных выстрелов. После заката солнца все утихло. В Хиллдроп пришло несколько кафров. Они рассказали, что отряд английских солдат окружен на холме у реки Ингого; солдаты сражаются хорошо, но «оружие их утомилось». Кафры были уверены, что за ночь всех англичан перебьют.

Судя по тому, что рассказали потом уцелевшие, это было бессмысленное и безнадежное сражение. Раненые пролежали на земле всю бурную африканскую ночь – их никто не подбирал.

После победы у Ингого буры вторглись в Наталь. Однажды в ночной тишине я услышал топот множества лошадей. Отряд противника, численностью около пятисот человек, захватил и разграбил ферму нашего соседа. Буры вступили в Наталь, чтобы атаковать наши подкрепления. Мы, колонисты, увидели возможность отрезать их или, во всяком случае, нанести им большой урон, правда, с величайшим риском для себя, и собрались в Ньюкасле, чтобы сформировать отряд добровольцев. Я сильно сомневался, вступать ли мне в отряд при моих семейных обстоятельствах. Помню, как моя жена вышла в сад, где обсуждался этот вопрос, и сказала: «Не думай обо мне. Выполняй свой долг, как ты его понимаешь. Я готова ко всему».

Никогда ни одна женщина не вызывала во мне большего восхищения, чем моя жена в тот момент. Я считал и считаю ее поведение во время всех этих бурных событий почти героическим, особенно если учесть, что она ждала ребенка. Такой уж она была создана.

Эта затея, однако, кончилась ничем. Власти пронюхали про наши планы, и, насколько я помню, прибыл мой друг, окружной начальник Бьюмонт, с посланием губернатора. Губернатор строго-настрого запретил нам атаковать буров и предупредил, что, если мы ослушаемся и все-таки нападем на буров, правительство от нас откажется. Наших раненых не станут подбирать; если буры расстреляют кого-нибудь из пленных, правительство не заявит протеста. Миссия Бьюмонта была весьма странная, но в те дни британский лев был очень смирным животным и хвост свой прятал между ног. К тому же власти, естественно, стремились предотвратить распространение войны на гражданское население. Так из нашей затеи ничего не вышло.

Наступили тревожные дни. Мы были окружены противником и ежечасно ожидали его нападения. Каждую ночь мы посылали кафров на холмы, окружающие Хиллдроп, чтобы разведать, не приближается ли враг. Эти преданные люди отлично выполняли свой долг. Более того, зулусы, жившие на ферме, рассказывали, что происходило вокруг. Мой прежний слуга Мазуку снова поступил ко мне на службу, когда я вернулся в Африку, и вместе со своими друзьями охранял нас денно и нощно, как мать ребенка. Ночь за ночью мы спали, иногда не раздеваясь, поставив заряженные винтовки у кроватей и положив револьверы под подушку; на конюшне всегда стояло шесть оседланных лошадей.

Вскоре до нас дошел слух, вероятно, не лишенный оснований, о том, что бой между вторгшимися бурами и прибывшими подкреплениями англичан произойдет у отмели на реке Ингагаан, то есть на территории нашей фермы. Говорили также (и это могло оказаться правдой), что главные силы буров собираются занять мой дом и холм за ним. Это было уже слишком! Мы бросили все, кроме серебряной посуды, и уехали в лагерь под Ньюкаслом, где провели в тревоге несколько дней. Однако буры почему-то так и не перешли в наступление. Это была их единственная ошибка за всю военную кампанию. Я полагаю, что им тогда удалось бы без труда перерезать растянутые в цепочку подкрепления, а затем сравнительно легко овладеть городом Ньюкаслом. Вместо этого они столь же быстро и бесшумно, как явились, отошли к Нэку.

17 февраля в Ньюкасл без потерь вступили английские части, посланные на подкрепление. И тут Колли послал генерала Вуда за новыми подкреплениями и припасами, хотя, по мнению человека непосвященного, подобное поручение легко мог бы выполнить и офицер менее высокого ранга. С согласия обоих генералов было решено не предпринимать наступательных действий до возвращения Вуда.

Если это правда, то соглашение не было соблюдено, ибо в воскресенье, 27 февраля, я услышал отдаленную орудийную канонаду. Все приняли ее за грозу, но я так решительно настаивал на своем, что несколько человек отправились со мной в лагерь выяснить, в чем дело. Проезжая через полный слухов город, мы узнали, что с горы Маунт-Проспект все время поступают телеграфные сообщения. Однако в лагере никто ничего не знал. Офицеры, к которым мы обратились, даже подняли нас на смех. Выходило, что Колли без ведома своей базы предпринял роковой для него маневр.

Я не буду пересказывать здесь страшную историю битвы у Маюбы39. Полковник Митчелл рассказал мне потом, что происходило в то время в резиденции губернатора в Марицбурге. В кабинет, где я когда-то работал, непрерывно поступали сообщения с Маюбы – сначала о том, что она занята, а затем и о дальнейшем ходе событий. Маюба, так сказать, царила в этом кабинете. Митчелл передавал каждую телеграмму леди Колли, находившейся в другой части здания. Но вот в сообщениях наступил перерыв, после чего пришла телеграмма из двух слов: «Колли убит». И снова молчание…

Полковнику Митчеллу пришло отнести и эту депешу в комнату, где ждала жена Колли. Она сначала наотрез отказалась поверить известию. По словам Митчелла, это были самые страшные минуты в его жизни.

Генерал писал в письме, опубликованном в книге Батлера «Жизнь Колли», что неизменное везение всегда и во всем даже пугало его. И действительно, что может быть трагичнее истории этого человека! Чины и почести так и сыпались на него – фаворита Уолсли. Фортуна наконец предоставила ему величайшую из возможностей, какие открываются перед воином, и вот как он ею воспользовался! В то время говорили, и я с этим согласен, что, если бы Колли подождал, войско буров распалось бы само собой. А если бы и не распалось, то он вскоре получил бы подкрепления и, имея большие силы, одержал бы решительную победу. Колли стал бы одним из величайших полководцев империи, а история Южной Африки пошла бы иным путем, ибо только его разгром привел к восстановлению прежнего положения40. Но у Колли было сколько угодно своих собственных теорий, а вот терпения не хватало. Впрочем, может быть, его толкал вперед рок.

А теперь я не без облегчения вернусь к собственной биографии, которую легче всего проследить по сохранившимся письмам. В них все ясно и последовательно, нет той туманной неопределенности, что привносит время.

В одном из писем, которые жена послала моей матери из Хиллдропа (оно датировано 7 марта 1881 года), говорится:

«Как вы уже знаете из газет, положение у нас незавидное и с каждым часом становится все более серьезным. Нам сообщили, что войска, стоящие лагерем у Нэка, охвачены паникой из-за целого ряда поражений и в последнем бою, стоившем жизни бедному сэру Джорджу Колли, офицеры с величайшим трудом удержали солдат от бегства. Впрочем, никто этому не удивляется. Уже три раза наших солдат посылали небольшими отрядами на противника, который оказывался вдвое сильнее и расправлялся с ними, словно стая волков со стадом овец. Они же не имели возможности оказать хоть сколько-нибудь активное сопротивление. Хотя буры мятежники, нельзя не восхищаться тем, как они ведут войну. Их отвага и решительность просто замечательны, и они до сих пор не допустили ни одной ошибки. Если добавить, что они прекрасные стрелки, вам придется согласиться, что мы имеем дело отнюдь не со слабым противником, хотя наши офицеры и солдаты сначала этому не верили. Отсюда и эти горестные поражения. Бедный сэр Джордж Колли дорого заплатил за свою неосмотрительность, хотя смерть отнеслась к нему гуманно: ему лучше было погибнуть, мужественно сражаясь во главе своих солдат (как оно и было), чем жить с погубленной репутацией. А она, конечно, была бы погублена, поскольку общественное мнение было настроено против него даже еще до последнего боя.

Несколько слов о нас самих… Ферма процветает. Мы заняты заготовкой сена, лентяя Райдера поднимают каждое утро в шесть часов, и он отправляется косить. Ему это явно пошло на пользу, и вообще после отъезда из Англии здоровье у нас обоих улучшилось. Мы потеряли еще одного страуса, к счастью не особенно хорошего, но остальные птицы чувствует себя, по-видимому, отлично. У некоторых великолепные перья…»

3 мая 1881 года она писала:

«Дорогая матушка! Не знаю, как благодарить вас за любовь и сочувствие, которое все вы проявили в годину наших бедствий. Мы были чрезвычайно удивлены и обрадованы, особенно я, телеграммой от Джека (ее брата, который потом был консулом на Мадагаскаре. – Р.Х.), в которой он сообщил, что прибыл в Кейптаун. А мы уж думали, что он отказался от намерения приехать сюда.

Вас, возможно, не удивило мое письмо отцу, в котором я писала, что мы серьезно обсуждаем вопрос, не покинуть ли нам эту страну. С каждым днем, к сожалению, возможность мира и безопасности в Южной Африке отодвигается все дальше. Боюсь, что в результате пострадают наши материальные дела. Еще недавно мы могли бы легко продать ферму за три тысячи фунтов. Вряд ли нам это удастся теперь… Не могу выразить, как горько будет покидать эти места, но повторяю, возможно, придется это сделать. После двухлетних усилий нам только сейчас стало немного легче, и, если бы не война, наша ферма начала бы процветать и приносить доход. За последнее время мы получали прибыль, которая в пересчете на год составила бы две тысячи фунтов» .

30 июля 1881 года я послал отцу, очевидно, последнее письмо из Южной Африки.

Хотелось бы сказать еще несколько слов о нашей жизни на ферме. Имение Роойпойнт, простиравшееся от городских земель Ньюкасла до реки Ингагаан, занимало более тысячи акров. В центре имения возвышался большой холм Роойпойнт, или Редпойнт, с плоской вершиной, от которого оно и получило свое название. С гребня холма сбегал – и, конечно, бежит и сейчас – глубокий красивый ручей. До сих пор не понимаю, каким образом, но источник выходил на поверхность у вершины холма, а не у его подножия. Под холмом мы поставили паровую мельницу, оборудование которой пришлось везти из Англии. Мы воображали, что стоит нам заделаться мельниками, как мы начнем получать немалые барыши и даже разбогатеем. Трудно судить, насколько оправдались бы наши надежды, – слишком недолго владели мы фермой. Во всяком случае, ввозить дорогое оборудование в страну, где не умеют с ним обращаться, было рискованно. Нам приходилось держать механика, а длительные простои из-за поломки частей обходились дорого.

Впрочем, мы не ограничились постройкой мельницы и работой на ней, а стали делать кирпич, и он находил широкий сбыт в Ньюкасле. Я и сам занимался этой работой, признаться, очень тяжелой. Наша энергия, помнится, так озадачила соседей, что натальские буры приезжали издалека поглядеть на двух белых фермеров, работающих собственными руками. Проклятием Южной Африки было, а возможно и остается, всеобщее стремление перекладывать на кафров физический труд, где это только возможно. В результате любую тяжелую работу стали считать унизительным уделом одних чернокожих41. Такова была голландская традиция. Бур считал, что его дело сидеть на ступ42 своего дома и ждать, когда естественный прирост поголовья в стадах крупного и мелкого рогатого скота увеличит его богатства. Земли же он обрабатывал ровно столько, сколько нужно для того, чтобы вырастить кукурузу и другие плоды для пропитания семьи. Эта система имеет свои преимущества в стране, где время ничего не стоит, а земель столько, что каждый сын фермера может рассчитывать на собственный участок площадью не менее трех тысяч моргенов43.

Мы не только мололи муку и делали кирпичи, но и первыми в этой части Наталя стали разводить страусов. Мой опыт показал, что страус способен доставить массу хлопот. Начать с того, что он любит гоняться за людьми и сбивать их с ног. Один страус задал как-то здоровенную трепку Кокрейну. В другой раз я наблюдал в театральный бинокль, как от того же воинственного страуса еле спасся несчастный кафр; ему, словно загнанному шакалу, пришлось укрыться в яме, вырытой муравьедом. Разбойник, разумеется, не мог последовать за кафром, но стоял возле ямы, как часовой, дожидаясь, когда бедняга вылезет. Человеку, подвергшемуся нападению страуса, не остается ничего другого, как броситься плашмя на землю. Тогда страус не сможет избивать его, словно дубинками, ногами, а долбить свою жертву клювом он не умеет. Зато он вполне способен отплясывать на вашем теле, кататься по нему или надолго усаживаться вам на голову, словно это яйцо, которое он высиживает.

Эти птицы, столь свирепые с людьми, боятся собак. Мы потеряли двух страусов в результате ночного визита стаи диких собак. Испуганные птицы бросились бежать со всех ног и сломали себе шеи, наткнувшись на проволочное заграждение. Еще один страус погиб из-за собственной прожорливости: эти птицы заглатывают перочинные ножи и вообще все, что попадается им на глаза, а наш страус умудрился проглотить большую острую кость, она застряла у него в горле и не шла ни взад, ни вперед. Оставался только один выход – операция. Мы и произвели ее с помощью бритвы и без анестезии. Надеюсь, что мне никогда больше не придется заниматься подобным делом, – страус был очень силен и отчаянно сопротивлялся хирургическому вмешательству. Несмотря на это, мы все же вытащили кость, и птица поправилась. Представьте себе наш ужас, когда несколько недель спустя у того же страуса и в том же самом месте снова застряла Огромная кость. На сей раз мы предоставили его собственной участи, и он скоро испустил дух.

Кроме страусов у нас было несколько упряжных волов и фургонов. Мы сдавали их внаем властям и получали от этого порядочный доход. Правда, из этих поездок волы возвращались истощенными и со сбитыми ногами. Скоту тоже угрожали опасности. Как-то мы вложили несколько сотен с трудом заработанных фунтов в упряжку волов и послали их на выпас в Бушвелд44. Месяца через два мы получили сообщение от погонщика, который пас их; он утверждал, что все волы подохли, наевшись ядовитой травы, – он упорно именовал ее тюльпаном. И мы долго еще гадали, действительно ли потеряли волов именно из-за «тюльпана».

Одновременно мы занимались заготовкой сена, тогда это было новшеством в нашем округе, где скот на зиму предоставляли самому себе. Это оказалось выгодным делом, сено раскупали по высокой цене. Однажды я выручил двести пятьдесят фунтов за сено, скошенное за месяц мною самим. В жизни я ничем так не гордился, как этими деньгами, которые заработал собственными руками в поте лица.

Если бы мой английский управляющий и работники увидели бы меня теперь за таким занятием, они бы очень удивились. Когда я рассказываю об этом управляющему, он учтиво слушает меня, но я отчетливо вижу: в глубине души он уверен, что хозяин отправился странствовать в столь знакомую ему страну вымысла. Но тогда мы привезли из Англии сенокосилку – вероятно, одну из первых в тех местах. Я выбирал участок велда поровнее, запрягал в косилку трех, помнится, лошадей и ранним росистым утром приступал к работе. Мне помогал кафр. Я восседал на этой «страшной» машине и орудовал рычагами и ножами, а кафр вел лошадей. Трава росла буйная и густая, настолько густая, что было трудно заметить камни и ямы, вырытые муравьедами. Чтобы не попортить режущие кромки, камней надо было избегать, прилагая для этого отчаянные усилия, достойные Геракла. В ямы же мы нередко проваливались чуть ли не на два фута, причем мне грозило быть сброшенными прямо на ножи.

Как видите, косьба сопряжена с определенными опасностями, хотя для меня все кончилось благополучно. Собственно, косьба оказалась самой сложной частью работы. Остальное было проще. Мы соорудили гигантские грабли – их тащили два мула или лошади. С помощью этого приспособления сено, сушившееся на солнце целый день (ворошить его мы и не пытались), сгребали в огромные кучи – метать настоящие стога мы так и не научились. Затем мы покрывали их холстом или чем-нибудь в этом роде, и сено само по себе разогревалось, что придавало ему сладость. Когда оно было готово, мы его продавали. Чаще всего сено увозили комиссариатские чиновники. Видимо, качество удовлетворяло их, ибо они неизменно возвращались за новыми партиями. Впрочем, возможно, им просто негде было купить другое.

Кроме того, мы пытались сажать кукурузу, но тут нам мешали лошади и рогатый скот. По ночам они опустошали наши поля, вытаптывая и пожирая посевы.

Так мы хозяйничали на ферме Роойпойнт. Я вспоминаю о ней с удовольствием, хотя, если бы пришлось начинать сначала, не стал бы так разбрасываться. В целом мы неплохо зарабатывали, несмотря на большие расходы и убытки. Занятие сельским хозяйством в Натале требовало тогда – а может, требует и теперь – больших капиталов и постоянного личного надзора над туземцами, поскольку работать они не умеют. Впрочем, кафры, арендовавшие земли на нашей ферме, довольно быстро стали нашими друзьями.

Помню, как один из них разбил лучшее наше обеденное блюдо и принес черепки моей жене. «Я собрал и принес эти куски инкосикази, – сказал он с милой улыбкой, – потому что инкосикази умна, как все белые люди, и сумеет заставить их снова собраться воедино».

Инкосикази поглядела на него и на осколки в безмолвном негодовании. Однако, когда исчезла, казалось бесследно, часть фамильного серебра (сколько помнится, это были ложки, которые потом нашлись в мусорной куче у конюшни), когда выяснилось, что Мазуку и его друзья воспользовались нашими лучшими столовыми ножами, чтобы раскромсать разлагавшуюся тушу быка, сдохшего от легочной болезни, – она обрела дар речи. Виновные спаслись бегством от ее гнева.

Зулусы, разумеется, наградили всех нас прозвищами. Мою жену они звали словом, означающим «красивая белая бусинка с розовым глазком». Джиббс же получила титул Англике – «дряхлая старая корова, которая больше не телится». Кажется, никто, даже Стефен, не осмеливался сообщить ей неадаптированный перевод этого не слишком лестного прозвища. Я, во всяком случае, этого не сделал. Бедная Джиббс! Какие только испытания не выпали на ее долю в этой удивительной стране!

Перед отъездом из Хиллдропа мы устроили большой аукцион для распродажи нашей мебели, привезенной из Англии. Каталог хранится у меня до сих пор. Аукцион прошел весьма успешно – такая мебель была в то время редкостью в Ньюкасле. Рояль, например, который я купил из вторых рук в Англии за сорок фунтов, был продан за двести; хорошую цену дали и за другие вещи. Собравшаяся на аукцион компания завладела вином, стоявшим на веранде, и тут же выпила его за наше здоровье. Бдительный аукционист немедленно объявил, что пившие купили вино, и назвал высокую цену за дюжину.

Итак, мы наконец распрощались с Хиллдропом. Больше мы его не видели, да, верно, и не увидим, разве что во сне. Помню, как грустно мне было, когда мы ехали по пыльной дороге в Ньюкасл, и дом, к которому мы так привязались, и окружавшие его апельсиновые деревья постепенно удалялись.

Там родился мой сын, там я пережил многое из того, что формирует характер мужчины. Там я перенес самый большой позор – стыд за свою родину. Там началась и закончилась одна из глав моей жизни, богатой событиями. Было горестно расставаться с этими местами и прощаться с Мазуку, моим зулусским слугой. Бедняга при этом очень расчувствовался и подарил мне дубинку, самую дорогую, вероятно, для него вещь. Он не расставался с ней с тех пор, как стал мужчиной. Я сам не раз видел, как это тяжелое орудие из красного дерева опускалось на голову врага. Она висит у меня в холле моего дома, но где теперь Мазуку, спасший мне жизнь, когда я заблудился в велде? Живет, может быть, в каком-нибудь краале и время от времени вспоминает Инданду, которому служил когда-то. И, может быть, до его ушей дошли хоть смутные слухи о дальнейших деяниях Инданды. Если это так и мне доведется вновь побывать в Африке, он непременно явится ко мне, в этом я не сомневаюсь ни на минуту. Выйдя из гостиницы, я увижу седовласого мужчину, сидящего на корточках у дороги. Он встанет, поднимет руку, приветствуя меня, и скажет: «Инкоси Инданда, ты здесь. И я здесь тоже, пришел, чтобы служить тебе».

А ведь я наблюдал подобный случай. Сэр Вильям Серджент еще совсем молодым человеком жил в Южной Африке – не помню, когда именно и что он там делал. У него был слуга-туземец, по имени Мазук. Потом Серджент уехал и вернулся в эти места лишь через тридцать лет. За это время его Мазук стал старейшиной в своем краале, однако, узнав о возвращении бывшего хозяина, он пришел к нему и оставался с ним до его отъезда. Тогда-то я и видел этого верного слугу… Таков характер бедного презираемого зулуса, так ведет он себя с теми, кого полюбил.

Покидая Африку, я, пожалуй, больше всего горевал, прощаясь с этим любящим полудиким человеком. При расставании я подарил ему, кажется, корову (теперь уже точно не помню).

В среду, 31 августа, мы в последний раз видели берега Наталя с палубы парохода «Дункелд». Затем они исчезли из виду навсегда.

ЕГИПЕТ

В январе 1887 года я отправился путешествовать по Египту.

С детства меня привлекал древний Египет, и я прочел о нем все, что мог раздобыть. Теперь я был охвачен страстным желанием побывать в этой стране, тем более что хотел написать роман о Клеопатре, – намерение, конечно, довольно честолюбивое.

Один мой друг – мистик чистейшей воды – недавно очень позабавил меня. Он составил перечень моих прежних перевоплощений, вернее, трех из них, о которых якобы узнал таинственным образом. Два воплощения оказались египетскими: в первом я был вельможей времен Пепи II, жившего около четырех тысяч лет до нашей эры, во втором – каким-то неизвестным фараоном.

В третьей жизни я, по утверждению приятеля, воплотился в норманна седьмого века. Первым среди своих соплеменников он доплыл до Нила, а потом вернулся в свой старинный дом и там умер. После этого, пророчествовал мистик, душа моя проспала тысячу двести лет, пока не обрела нового хозяина – меня.

Я отнюдь не разделяю убеждений своего друга, несомненно искренних. Все эти теории с перевоплощениями совершенно бездоказательны. Тем не менее бесспорно, что некоторые люди питают неодолимое влечение к определенным странам и историческим эпохам. Разумеется, проще всего это объяснить тем, что предки их жили в этих странах в те самые эпохи. Я люблю норманнов тех времен, когда слагались саги, и еще более ранних. У меня достаточно оснований полагать, что предки мои были датчанами. Однако египетского предка я не разыскал в своей генеалогии ни одного. Если таковые и были, то очень давно.

Как бы то ни было, мне одинаково близки и норманны, и египтяне. Мне легко проникнуться их мыслями и ощущениями. Я даже разбираюсь в их верованиях. Уважаю Тора и Одина, преклоняюсь перед Изидой и неизменно хочу пасть ниц перед луной.

Сплошь и рядом я понимаю норманнов, живших примерно в девятом веке, и египтян от Менеса до эпохи Птолемеев гораздо лучше, чем своих современников. Они мне как-то ближе. И интересуют меня гораздо больше. А вот про эпоху Георгов я даже читать не могу, я ее просто презираю. Но в то же время я очень симпатизирую дикарям, например, зулусам, с которыми у меня всегда были самые лучшие отношения. Может быть, мой друг мистик пропустил в перечне мое дикарское воплощение…

Отвлекаясь от этих рассуждений, скажу, что я отправился в Египет в поисках знаний и отдыха. Кое-что мне и в самом деле удалось узнать, ведь если ум жаждет, то он впитывает информацию, как сухая губка воду. Я заблаговременно запасся рекомендательными письмами к Бругш-бею45, который, помнится, был тогда директором булакского музея. Он водил меня по этому дивному зданию, показывал мумии Сети, Рамсеса и других… О, с каким почтением глядел я на них! Рассказывал мне, дрожа от волнения, о великом кладе фараонов в Дейр-эль-Бахри и вообще об их сокровищах. Рассказал, как добрался до дна колодца и вошел в длинный проход, где столетиями спали мертвым сном могущественные цари, укрытые там от грабителей и врагов. Когда он при свете факелов прочел на саркофагах несколько имен, то чуть не потерял сознание. Еще бы! Вспоминал, что, когда останки царей извлекли из покоев смерти и повезли в Каир, чтобы снова похоронить уже в стеклянных витринах музея, толпы феллашек бежали по обеим сторонам реки и громко вопили оттого, что от них забирают древних царей. Они посыпали пылью волосы, заплетенные в сотню косичек, как делали их отдаленные предки, оплакивавшие фараонов, чьи останки торжественно проносили мимо них к месту упокоения, которое они считали вечным. Бедные, бедные владыки! Им и не снились стеклянные витрины Каирского музея и насмешки туристов, у которых грозное и величественное выражение сморщившихся лиц мумий вызывает лишь улыбки да шуточки. Иногда, особенно теперь, в зрелом возрасте, я задаю себе вопрос: как смели мы касаться этих священных реликвий? Тогда я об этом не думал и сам тревожил их прах.

Во время этого путешествия я присутствовал при раскопках очень древних захоронений в тени пирамид Гизы. Настолько древних, что умерших тогда еще не бальзамировали. Скелеты лежали на боку, как плод во чреве матери. Ученые, руководившие раскопками, прочли мне надпись на маленькой передней камере одной из гробниц. Если не ошибаюсь, она гласила: «Здесь, ожидая воскрешения, почиет в Осирисе имярек (точное имя усопшего я забыл)… жрец пирамиды Хуфу. Всю свою долгую жизнь он прожил добродетельно и мирно».

Во всяком случае, именно таков смысл надписи, и я подумал, что подобная эпитафия была бы уместна и в наше время, скажем, на могиле настоятеля собора. Быть может, придет день, когда Вестминстерское аббатство и другие священные места захоронения тоже будут разграблены, а останки наших королей и великих людей выставлены в музее неведомого народа иной веры. Впрочем, в Египте даже единоверие не охраняет мертвых: тела христианских епископов, живших до восьмого и девятого веков, тоже вырывают из могил – я сам видел в общественных и частных коллекциях их расшитые одеяния. Как видно, считается, что если вы умерли достаточно давно, то ваши кости становятся всеобщим достоянием. Это побудило меня стать горячим сторонником кремации.

Не следует, однако, забывать, что именно из гробниц мы извлекли историю Египта, которую знаем ныне лучше и более точно, чем средневековую. Если бы на погребальные обряды древних жителей страны Кеми и их способ сохранения останков в ожидании воскресения плоти – а они твердо верили, что она воскреснет, – мы почти ничего не знали бы о жизни великого народа.

Но не пора ли нам остановиться? Я лично хотел бы, чтобы тела фараонов, сняв с них восковые копии, возвращали с почетом в камеры и коридоры великих пирамид и замуровывали там навеки, дабы в будущем туда не мог вломиться ни один грабитель.

Доктор Бадж рассказал мне о гробнице, в которую он и его проводник вошли первыми примерно через четыре тысячи лет после того, как она была замурована. Гробница оказалась в идеальном порядке. Там находился гроб знатной дамы, стояли сосуды с приношениями, на груди покойной лежал веер, страусовые перья которого обратились в прах. А песок, покрывавший пол, еще хранил следы тех, кто принес тело в гробницу. Это произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Раздумывая над этими вопросами, читатель должен помнить, что для древнего египтянина не было на свете ничего более святого, чем его собственный труп и гробница. Египтянин с незапамятных времен верил, что тело в гробнице спит не в одиночестве, что с ним пребывает вечный страж – Ка, или духовный двойник. Могущественный Ка, считали египтяне, мог отомстить осквернителю гробницы, ограбившему мумию.

Из Каира я поднялся вверх по Нилу, осмотрев все храмы и пирамиды царей в Фивах. Мне кажется, что это самые удивительные гробницы в мире. Так же думали, вероятно, те, кто посетил эти места двадцать и более веков назад. На стенах сохранились их восторженные надписи и приветствия душам усопших. Вероятно, то же будут испытывать посетители пирамид через две тысячи лет, ибо мир никогда не сможет создать столь совершенные таинственные гробницы или возвести над ними пирамиды.

Примерно восемнадцать лет спустя я снова побывал в этих гробницах. Теперь доступ был сильно облегчен, они даже освещались электричеством. Но при этих усовершенствованиях они не произвели на меня прежнего впечатления. Помню, что при первом посещении я с трудом опустился в одну из пирамид – кажется, великого Сети, – освещаемую сумрачным светом факелов. Приходилось отбиваться от полчищ летучих мышей. Они и сейчас перед моими глазами описывают в свете факелов самые причудливые фигуры, словно исполняют танец призраков. Когда я во второй раз посетил гробницу, летучих мышей уже не было; их, видимо, прогнал электрический свет.

В это второе путешествие я сопровождал мистера Картера46 (он был тогда хранителем древностей этой части Египта). Мы первыми после открывшего гробницу грека вошли в усыпальницу Нефертари – любимой или, во всяком случае, главной жены Рамсеса II. Ее изображения на стенах выглядели так, словно были нарисованы только что. Она играла с шахматы со своим царственным супругом, беседовала с богами…

Гробница была ограблена в древние времена – вероятно, две тысячи лет назад. Перед самым вторжением грабителей по ней пронесся поток воды. Так или иначе, стены были влажные, когда грабители пробирались по наклонному проходу и цеплялись за них, оставляя отпечатки пальцев. Я их видел.

Исследование одной гробницы в 1887 году едва не стало последним моим приключением. Напротив Асуана были только что открыты большие пещеры. В одну из них я забрался через маленькое отверстие: вход был занесен песком почти до самого верха. Я очутился в пещере, заполненной сотнями трупов, по крайней мере, так мне показалось. Хоронили их без гробов, потому что от умерших остались одни скелеты.