Дни моей жизни

У меня сохранилась фотография Умслопагааса, сделанная за день до его смерти. Лицо его могло бы послужить греческому скульптору моделью для изваяния умирающего бога.

Насколько я помню, мы выступили из Марицбурга 20 декабря 1876 года. Нам понадобилось тридцать пять дней, чтобы проехать в запряженном волами фургоне примерно четыреста миль, отделяющих этот город от Претории. Я впервые проделал настоящее путешествие по Африке и, несмотря на сильную жару, получил от него большое удовольствие.

Хорошо помню неторопливое движение через равнины, горы и обширный Высокий велд18 Трансвааля, покрытый холмами. Я все еще вижу страшные грозы с ливнями, которые обрушивались на нас, и следовавшие за ними необыкновенно светлые лунные ночи – мы коротали их у лагерного костра. Очень хороши были эти стоянки. Утомленные дневным переходом, мы курили, осушали время от времени по чарочке и слушали рассказы самого сэра Теофила, Осборна и Финнея о дикой Африке. Как и Осборн, Финней знал о зулусах и их истории, вероятно, больше, чем любой житель Наталя.

Осборн, например, наблюдал битву на Тугеле 1856 года между войсками принцев-соперников – Кетчвайо и Умбулази. С отвагой, присущей юности, он переправился вплавь на коне через реку и спрятался на лесистом копье19 посреди поля битвы. Он видел, как войско Умбулази сначала было отброшено и как потом на подкрепление ему подоспел полк ветеранов численностью почти в три тысячи человек, который Мпанда20 послал на помощь любимому сыну. Он описал страшную резню, последовавшую за этим. Кетчвайо выставил против ветеранов один из своих полков. Они встретились, и, по словам Осборна, стук щитов, раздавшийся, когда они схватились, напоминал сильнейшие раскаты грома. Затем Седые21 прокатились над полком Кетчвайо, как волна над подводной каменной грядой, оставив за собой только смерть. Против Седых был брошен еще один полк. И вновь началась сеча, но конец наступил не так скоро, ибо многие ветераны пали в первом бою. Шестьсот уцелевших ветеранов построились в круг на вершине холма и бились до тех пор, пока не погибли, окруженные грудами вражеских тел.

Во время битвы и последовавшего за нею преследования побежденных погибли десятки тысяч людей.

Поразительно, что Осборн спасся. Ему помогло то, что он надежно спрятался и замотал курткой голову лошади, чтобы она не ржала. Когда наступила ночь, он вернулся к Тугеле и снова переплыл реку, заваленную теперь трупами. Сэр Теофил посетил эти места через день или два. Он говорил мне, что никогда не видел более страшного зрелища: оба берега реки были устланы трупами мужчин, женщин и детей…

Наконец мы достигли Трансвааля, и наша экспедиция приняла более деловой характер. Мы стали соблюдать осторожность и выставлять на ночь стражу, ибо не знали, как нас примут. Впервые я познакомился с бурами, которые стекались со всех сторон навестить нас, а заодно и последить за нами. Это были неотесанные парни, большие, бородатые, с типичной внешностью голландцев. Они притворялись более набожными, чем были на самом деле, – особенно в присутствии кафров. В то время они мне не нравились (как и большинству других англичан), но теперь я понимаю, что мне следовало быть более снисходительным. То, что казалось нам в их поведении и характере отталкивающим, объяснялось их историй и воспитанием. Я не собираюсь углубляться в историю, ограничусь лишь напоминанием, что они росли в атмосфере ненависти к Англии и ее правительству; ненависть эту нельзя считать совсем необоснованной; достаточно вспомнить, к примеру, как проходило освобождение рабов в Капской колонии (1836 год)22. Кроме того, бурам приходилось вести кровопролитные войны с коренным населением захваченной территории, и они научились его ненавидеть. При этом они руководствовались Ветхим заветом. Историю своего переселения они сравнивали с исходом евреев из Египта, где те пребывали в рабстве, а кафров – с хананеями, иевусеями и другими племенами, которые на свою беду оказались на пути этого народа. Поэтому они беспощадно истребляли туземцев, а многих под видом обучения обращали в рабство. Однако в те дни я судил о бурах только по тому, что видел. Над причинами же, которые обусловливали все эти неприятные черты, я не задумывался; впрочем, я и не знал их. Сейчас я понимаю, что в бурском характере есть немало черт, заслуживающих восхищения, и что среди буров было много по-настоящему стоящих людей. Один из них спас жизнь мне и двум моим спутникам. Об этом я расскажу позднее.

По пути в Преторию мы в меру своих возможностей старались получше угостить голландцев, приходивших к нам в гости. Странными были эти званые обеды и в то же время забавными. Помню, как однажды веселый старикан, сидевший на таком обеде рядом со мной, пригласил меня к себе на опсит23 с его дочерью, которую он назвал моой месье , то есть – «красивая девушка». Я принял приглашение, проводил старого бура, а затем пошел к Осборну разузнать, что именно означает опсит.

Оказалось, что это обычай. Состоит он в том, что вечером молодой человек и девушка садятся друг против друга, между ними ставят зажженную свечу. Эта скучная процедура равносильна предложению. Услышав такое, я, разумеется, не воспользовался приглашением. Правда, успех помолвки зависел от длины свечи. Если девушка была благосклонна к мужчине, она ставила длинную свечу, которой хватало до рассвета, и вопрос решался к утру. Если же она хотела избавиться от поклонника, то выбирала самую короткую свечу, и, когда та сгорала, мужчине приходилось уйти. Разговоры были не обязательны, но и не запрещались. Молодые люди только должны были сидеть по обе стороны свечи и не обходить ее.

Не знаю, сохранился ли в Южной Африке до сих пор этот странный и, несомненно, древний обычай, или двадцатый век положил ему конец…

Осенью 1878 года в Наталь прибыл сэр Бартл Фрер – верховный комиссар Южной Африки. В конце этого года, кажется в ноябре, он предъявил свой знаменитый ультиматум зулусам.

Я уважаю сэра Бартла, в общем согласен с ним и от всего сердца возмущен бесстыдством, с каким представители разных политических партий нападали на него после того, как он, казалось, потерпел неудачу, а британское оружие – поражение. Тем не менее я полагаю, может быть и ошибочно, что ультиматума предъявлять не следовало. Хотя логика целиком на его стороне, все же я думаю, было бы мудрее заявить зулусам протест, а затем предоставить события их естественному течению. Я исхожу вот из чего. Ни сам Кетчвайо, ни его народ не хотели воевать с англичанами. Если бы у Кетчвайо было такое намерение, он мог бы после нашего поражения под Изанзлваной пройти из конца в конец весь Наталь. Но, насколько мне известно, именно тогда он произнес такие слова: «Англичане напали на мою страну, и я буду обороняться в своей стране. Я не стану посылать свои импи24 убивать их в Натале, ибо и я сам, и предки, что ушли до меня, всегда были друзьями англичан». Поэтому он запретил своим военачальникам переходить границу Наталя.

Как бы то ни было, но ультиматум был предъявлен – и война стала неизбежной. Наши генералы и солдаты сначала проявляли поразительное легкомыслие. Несмотря на трудности похода и на недостаток транспорта, они ухитрились захватить с собой в страну зулусов все принадлежности для игры в крикет. Я знаю об этом потому, что мне поручили доставить на родину воротца, найденные на поле битвы у Изанзлваны, и вернуть их в качестве реликвии в штаб полка, которому они принадлежали. Разгром при Изанзлване я предвидел заранее и предсказывал его в письмах к друзьям; они, помнится, были весьма удивлены, когда в день получения моих писем телеграф принес известие о гибели стольких англичан. Однако такая дальновидность объяснялась отнюдь не моей прозорливостью, а тем, что я служил под началом людей, знающих зулусов лучше, чем кто-либо.

Один из них, мистер Осборн, впоследствии назначенный уполномоченным британского правительства в стране зулусов, был так встревожен надвигавшимися событиями, ход которых он предвидел, что после долгих размышлений счел необходимым написать командованию о том, что ждет наши войска, если оно не откажется от принятого плана наступления. Это предупреждение он через начальника гарнизона в Претории переслал лорду Челмсфорду25. Ответа Осборн не получил, его даже не уведомили, что письмо доставлено по назначению. Кажется, я его читал, а может быть, сам Осборн подробно излагал мне содержание…

Катастрофа при Изанзлване произошла 22 января 1879 года. Накануне ночью или за сутки одна знакомая дама видела сон и на следующий день рассказала его мне. К сожалению, я не помню уже всех подробностей, однако некоторые детали сохранились в моей памяти. Моей знакомой приснилась большая равнина в стране зулусов, на которой стоят лагерем английские войска. Вдруг повалил кроваво-красный снег, который покрыл и равнину, и войска на ней. Затем снег растаял – и потекли реки крови.

Она уверяла, что это предвещает страшную резню. Разумеется, такой сон мог быть навеян только тревогой, которая, естественно, охватила всех, у кого на поле боя были родные или друзья.

Я сам был свидетелем еще более странного и труднообъяснимого случая. Утром 23 января – на следующий день после резни – я заговорил с готтентотской фроу26, стиравшей наше белье в саду отеля «Палэшл». Старая толстуха была сильно взволнована и на мой вопрос ответила: «Страшное творится в стране зулусов, роой батьес27 лежат на равнине, словно листья под деревом зимой, – это те, кого убил Кетчвайо». Я спросил, когда же это случилось, и она ответила: «Вчера». Я сказал, что это ложь. Ведь если даже допустить, что подобное событие действительно произошло, то ни один гонец, даже конный, не мог бы за одну ночь принести известие о нем, покрыв расстояние в двести миль, да еще по велду. Женщина стояла на своем, но ни за что не хотела сказать, откуда она все это знает. На том мы и расстались.

Разговор со старухой произвел на меня такое сильное впечатление, что я тут же велел седлать лошадь и, прискакав в резиденцию, сообщил о слышанном м-ру Осборну и всем остальным. Они тоже считали, что за такое короткое время вести не могли достигнуть Претории. Однако все забеспокоились, полагая, что какие-то события могли произойти еще до вчерашнего дня. Принялись наводить справки, но безуспешно. Насколько я помню, только двадцать часов спустя до Претории добрался на измученном коне гонец с дурными вестями.

Откуда узнала о случившемся старуха-готтентотка? Я и сейчас этого не понимаю. Сообщение не могло передаваться криком с вершины одной горы на вершину другой, как это делают кафры, ибо между Преторией и Изанзлваной простирается Высокий велд, где нет гор. Разве что туземцам известен или был известен способ передачи новостей почти со скоростью телеграфа, о котором мы, белые, ничего не знаем.

В Претории все были потрясены, тем более что сведения о потерях были сильно преувеличены. Известие произвело такое сильное впечатление потому, что лишь немногие из нас не потеряли кого-нибудь из близких. У сэра Теофила погиб один из трех сыновей, а сначала он считал, что потерял всех троих. Позднее скелет убитого сына был опознан по какой-то особенности строения зубов. Осборн потерял зятя. Я был знаком со многими офицерами двадцать четвертого полка, павшими в бою, но больше всего грустил по отважному Когхиллу, с которым очень подружился в Претории, где он служил адъютантом сэра Артура Каннингема28. Это был очень веселый молодой человек, знавший массу анекдотов. Некоторые я помню до сих пор.

Он и Мелвилл погибли, сражаясь спина к спине, в тщетной попытке отстоять знамя полка, которое потом подняли со дна реки.

Пожалуй, единственные мои приятные воспоминания о Трансваале связаны с поездками по территории с судьей Котце. Обычно мы передвигались от города к городу в фургоне, запряженном волами, а в свободное время охотились. Тогда некоторые районы трансваальского велда кишели дичью. Остановившись на ночлег, мы обедали у костра; обед я всегда готовил сам, ибо изрядно поднаторел в кулинарии; если было сыро и холодно, мы ели в фургоне, а потом до сна читали друг другу Шекспира.

Хорошо помню одну такую ночь; мы остановились на Высоком велде в окрестностях озера Криссисмер, где была прекрасная охота на диких уток. Почитав «Ромео и Джульетту», мы улеглись спать. На рассвете я выглянул из-за занавесок фургона и увидел в окружавшем нас густом тумане большое стадо антилоп бубалов, которые паслись у самого фургона. Я разбудил судью, мы взяли винтовки и открыли огонь. Он не попал, зато я первый раз в своей жизни одним выстрелом уложил двух животных. Истины ради должен заметить, что судья претендовал на одну антилопу, но я наотрез отказался признать его компетентное суждение по этому вопросу.

Одна такая поездка чуть не кончилась для меня трагически. Однажды утром перед завтраком я ранил самца антилопы гну в колено задней ноги. Тогда я вскочил на свою замечательную лошадь, по кличке Мореско, и решил загнать антилопу. Но поджарое животное, несмотря на рану, неслось как вихрь. Довольно быстро антилопа очутилась посреди большого стада ее родичей голов в триста – четыреста. Если Мореско, преследуя дичь, пускался в галоп, то остановить его было невозможно, оставалось дать ему полную волю. Конь тоже врезался в стадо. Мореско не спускал глаз с раненого животного, пока наконец не отделил его от остальных.

Мы снова пустились в погоню и оказались среди ям, вырытых муравьедами. Некоторые мы объезжали, через другие Мореско перескакивал. Однако в конце концов он все-таки угодил в яму по самую шею, а я был переброшен с седла ему на холку. С необыкновенным проворством конь выскочил обратно, одним движением головы вернул меня в седло, и мы снова понеслись. Кончилось тем, что антилопу удалось нагнать и она остановилась, но остановить Мореско, чтобы выстрелить, я не смог. Конь бросился на антилопу, словно собирался ее сожрать. Тогда антилопа атаковала нас, и Мореско избежал беды, отпрянув назад так, что сел на собственный хвост. В тот миг, когда антилопа проносилась под задранной мордой коня, я одной рукой выставил вперед винтовку и нажал на спусковой крючок. Пуля попала в сердце, и антилопа упала как подкошенная. Тогда я привязал к ее рогу носовой платок, чтобы отпугнуть стервятников, и повернул к нашей стоянке.

Ехал я целый день, но так и не нашел своего лагеря на огромной холмистой равнине. Один раз, уже незадолго до заката, мне показалось, что в пяти-шести милях белеют покрышки фургонов. Я направился в ту сторону, но обнаружил, что это просто белые камни. Началась сильнейшая гроза, я промок до костей. В спускавшихся сумерках конь наступил копытом на круглый камень и поскользнулся. Я грохнулся на землю, сильно расшибся и едва не потерял сознание.

Отлежавшись, я пришел в себя и снова забрался на коня. Тут я сообразил, что, когда покидал стоянку, солнце светило мне в лицо. Поэтому я поскакал теперь на запад. Когда стало совсем темно, я слез с коня, обмотал поводья вокруг руки и улегся на земле выжженного огнем велда. От холода, который в это время года на высоком плато пролизывает до костей, я прикрылся чепраком. Я промок до нитки, переволновался, был вконец измотан и голоден, так как ничего не ел со вчерашнего вечера, – положение было явно опасное. Мимо меня двигались различные животные; при свете звезд я мог разглядеть их очертания. Затем появились гиены и подняли вой. У меня оставалось три патрона, и я дважды выстрелил в том направлении, откуда слышались их вопли. Потом, подумав, выпалил последним патроном прямо в воздух. После этого лег на землю и погрузился в забытье, из которого меня вывели крики, послышавшиеся вдалеке. Я откликнулся, крики стали приближаться, и наконец из темноты вынырнул Мазуку – мой слуга-зулус. Меня, видимо, спас последний выстрел; право не знаю, что было бы со мной, если б я пролежал всю ночь на холодной сырой земле. Вряд ли у меня хватило бы сил снова сесть утром на коня. Мазуку и другие туземцы искали меня несколько часов. В конце концов все, кроме Мазуку, отказались от поисков; он же сказал, что не успокоится, пока не разыщет меня. Он долго бродил один по велду, и вдруг его острый глаз заметил вспышку моего выстрела – он был слишком далеко, чтобы расслышать звук. Тогда Мазуку двинулся в этом направлении и прошел несколько миль, непрерывно зовя меня. Наконец я откликнулся.

Так благодаря Мазуку я выпутался из беды и даже не пострадал ни от падения, ни от холода, ни от истощения. Он был смелым и верным человеком, очень привязанным ко мне, как показала эта история. Думаю, что какой-то инстинкт, утраченный нами, но все еще живущий в дикарях, помог ему добраться до меня и пересечь для этого широкие, как море, необитаемые заросли велда. Возможно, конечно, что это просто игра случая, однако мне такое кажется маловероятным. Так или иначе, он нашел меня и в темноте привел к лагерю, находившемуся на расстоянии нескольких миль. Хулить кафров вошло в привычку у многих белых, но в трудном или опасном положении нет лучшего друга, нежели бедный кафр, готовый умереть за того, кому служит, если любит его.

Со временем Преторийский конный отряд29 был распущен. В Африку доставили так много английских войск, что хитрые буры сочли момент неподходящим для открытого восстания и разошлись по домам в ожидании более благоприятного часа. Он наступил, когда сэр Гернет Уолсли30, который при всех своих достоинствах не отличался прозорливостью, отправил всю конницу обратно в Англию. В то время для ведения войны с зулусами не требовалось помощи со стороны колонистов. Так внезапно окончилась моя военная служба, о чем я сожалел, ибо она мне нравилась.

Мы с Кокрейном31 вбили себе в голову, что нам следует отрясти со своих ног прах государственной службы и заняться разведением страусов. Для начала мы купили у м-ра Осборна три тысячи акров земли близ Ньюкасла в Натале вместе с домом, который он построил для себя, когда был там окружным начальником. Мы раньше не видели этой земли и не считали нужным ехать за двести миль осматривать ее. В этом случае наша доверчивость была полностью оправдана, ибо мой друг Осборн занизил цену на свое имение, прекрасное во всех отношениях.

Осборн высоко ценил достоинства нецивилизованных кафров. Будучи окружным начальником в Ньюкасле, он не колеблясь отправил на двести миль в Марицбург всю сумму налога с хижин, собранную в его округе, помнится тысячу, а то и две тысячи фунтов; деньги были вложены в пояса, которые надели на себя полицейские-туземцы. Было и остается истиной: тот, кого любят кафры, особенно зулусские, может положиться на них решительно во всем. Зато тот, кого кафры не любят или не уважают, пусть даже не пробует одолжить им хотя бы шестипенсовик с расчетом на возврат или поверить на слово даже в самом пустяковом деле. Об абсолютной верности кафров своему долгу убедительно свидетельствует история, которую рассказал мне сэр Теофил Шепстон, когда мы с ним перебирались через горы Биггасберг.

Как-то зимой он послал через эти горы в Марицбург двух гонцов-зулусов с депешами. Они попали в снежную бурю. Никакой теплой одежды у них не было. Тот, кто нес сумку с документами, почувствовал, что замерзает, и передал сумку своему товарищу, велев ему продолжать путь. Сам же залез в яму, вырытую муравьедом, и приготовился к смерти. Однако случилось иначе: тесная яма хорошо сохраняла тепло его тела, и он остался жив. Утром, когда он проснулся, светило солнце. Он выбрался из ямы, пошел дальше и вскоре наткнулся на труп своего замерзшего спутника. Взяв сумку с документами, он продолжал путь и вовремя доставил ее в Марицбург…

Приведу несколько выдержек из письма, которое моя жена отправила моему отцу из городка Эсткорт 19 января 1881 года, – без малого тридцать один год назад32.

«Мы наконец набрались храбрости и отправились в глубь страны, несмотря на буров. Дело в том, что мы просто изнывали от безделья в Марицбурге. К тому же стояла невыносимая жара. В прошлую пятницу мы завершили первый этап своего пути и остановились в Хауике. По счастью, это оказалось прелестное местечко с комфортабельной гостиницей. Я говорю „по счастью“, потому что дождь задержал нас там до понедельника. А в понедельник, в половине десятого утра, мы снова двинулись в путь по направлению к реке Муй (милях в тридцати) и добрались до нее только около восьми часов вечера. Дороги были ужасные. Мы ехали с великими предосторожностями и не быстрее пешеходов и все же попадали в разные переделки. Все мы, в том числе я, прошли немалую часть пути пешком, и идти было ничуть не тяжелее, чем ехать. Вчера мы прибыли наконец сюда, в Эсткорт. Последний день не слишком утомил нас – дорога оказалась сравнительно хорошей. Нам сказали, что так будет и дальше, – это весьма утешительно. Если нас не задержит дождь или другие неприятности, в следующую субботу мы, вероятно, будем уже в Ньюкасле. Чуть не забыла рассказать вам, что по дороге из Марицбурга в Хауик со злосчастной Джиббс приключилась беда – и все из-за ее привязанности к Бобу33. Она держала избалованное животное на коленях, когда повозка вдруг ухнула в яму и подскочила так, что Боб едва не вылетел из коляски. Пытаясь удержать его, Джиббс сама грохнулась на землю, прямо под колеса, но, как ни удивительно, почти не пострадала, только немного ушибла руку и сильно перепугалась.

На протяжении всего пути нам встречались беженцы из Трансвааля34, но все они в один голос твердят, что Ньюкаслу не грозит никакая опасность… С наилучшими пожеланиями от нас обоих.

Ваша любящая невестка М.Л. Хаггард» .

Это путешествие действительно было трудным, особенно для моей жены, которая находилась в том положении, при котором сильное утомление нежелательно. Дороги, как она и говорит, были в отвратительном состоянии, особенно после того, как их окончательно размесили войска с артиллерией. В сущности, дорог, как таковых, и не существовало, в этот сезон дождей они превратились в канавы шириной до ста ярдов, полные грязи. В такую канаву и упала бедная Джиббс с ее любимым терьером Бобом. Никогда не забуду, как с чавканьем расступилась под ее телом черная жижа. Пожилая английская камеристка, которая упала в грязь, прижимая к груди Боба, – право, это было странное зрелище. Задние колеса нашего «паука» медленно проехали над ней, вдавливая ее еще глубже в черное месиво.

– Боже милосердный! – крикнул я Стефену35. – Ей конец! Тут раздались отчаянные вопли.

– Благослови вас Господь, – ответил Стефен, – если дама может так орать, значит, дела ее не так уж плохи.

И верно, плохи были только грязь и дороги Южной Африки. Джиббс тут же сказала все, что она о них думает.

Через день или два нам пришлось скакать галопом, чтобы опередить грозу. За нами уже сверкали молнии, и мы еле успели добраться до укрытия.

В другой раз мы пробирались через торфяные болота, полные воды. Колеса повозок погружались до самых осей. Так мы ползли до реки, не помню, какой именно. На другом берегу ее был постоялый двор. Приближалась ночь. Река давно разлилась до предела. Что нам было делать? Возвращаться через болота? Невозможно. Спать под дождем в открытом экипаже? Тоже нельзя. Попробовать переправиться через разлившуюся реку? Очень опасно.

Жена моя, как всегда, сразу приняла решение.

– Попытаемся, – сказал она.

Я считал себя обязанным предоставить Джиббс свободу выбора, но Стефан воспротивился.

– Не спрашивайте ее, сэр, а то мы навсегда застрянем тут. Если уж нам суждено утонуть, пусть тонет с нами.

Стефен не питал большой симпатии к Джиббс.

Мы «попытались». Два смелых мускулистых зулуса вошли в воду, поддерживая с обеих сторон наш «паук», чтобы он не перевернулся. Оставшийся на берегу возчик, который был решительно против этой попытки, напутствовал нас:

– Потонете, пеняйте на себя. Я вас предупреждал!

Я отвечал в полном соответствии с обстановкой и настроением. Переправа началась.

Поток бурлил, как в мельничном лотке, уровень воды повышался с каждой минутой. Вскоре дно ушло из-под ног лошадей, но решительные животные пустились вплавь. Вода перекатывалась по полу нашего экипажа, он стал всплывать, но мужественные кафры не отпускали его, хотя вода дошла им почти до горла и они еле удерживались на ногах. Джиббс тихо всхлипывала, прижимая Боба к сердцу. Наступили страшные мгновения, наша жизнь висела на волоске. Но вскоре, благодарение Богу, лошади снова почувствовали под ногами дно. Мы выбрались на берег мокрые, но живые и с комфортом провели ночь на постоялом дворе.

Такими приключениями сопровождалось наше тяжелое путешествие. Наконец мы, целые и невредимые, добрались до Ньюкасла и отправились в свой дом, на ферму Роойпойнт, примерно в полутора милях от города. Этот дом, получивший название Хиллдроп36, был и, несомненно, остается одним из самых красивых в округе. Осборн построил его для себя, когда служил окружным начальником в Ньюкасле. За домом вздымается возвышенность, а с большой веранды открывается прекрасный вид. Вокруг дома росли апельсиновые деревья – кажется, они зачахли после нашего отъезда, – а справа тянулась аллея черных длиннолистных акаций. Для колониального жилища дом был достаточно вместительным и имел хорошую гостиную. Любой англичанин мог жить в нем вполне прилично и даже с комфортом. К тому же мебель прибыла раньше нас и большую часть ее уже расставил неутомимый Кокрейн – «человек, который именует себя м-ром Кокрейном», как выразилась о нем однажды Джиббс после каких-то перестановок, затронувших ее удобства.

Жаль, что я забыл другие высказывания Джиббс. Их, право, стоило сохранить для потомства. Одно из них, впрочем, я помню. Дело было после нашего бегства от грозы, действительно страшной, когда Джиббс вся сжалась в комок от ужаса.

– Не глупите, Джиббс, – сказала моя жена, – не делайте из себя посмешище. Посмотрите на меня, я же не боюсь.

– Да, мадам, вижу, что вы не боитесь, – задыхаясь, ответила Джиббс, – и скажу вам прямо: по-моему, настоящей леди следует бояться.

После всего, что мы вынесли, наш дом казался гаванью, надежно защищенной от бурь. Однако так было недолго. Сначала появились беженцы из Трансвааля (некоторых я знал и раньше), рассказывавшие о бедах и разорении. Они просили приютить их, но мы не могли этого сделать. Затем мы с огорчением узнали, что в день нашего приезда Колли37 двинулся к Нэку38, чтобы форсировать его.

Два дня спустя до нас донеслись звуки стрельбы. Я получил записку от своего старого друга Бьюмонта, окружного начальника Ньюкасла (сейчас он судья в Натале):

«С огорчением сообщаю, что атака на Нэк, предпринятая нашими войсками нынче утром, не удалась и им пришлось с большими потерями отступить в свой лагерь из фургонов. Более подробных сведений пока нет. Думаю, что Ньюкасл вне опасности. Сигналом тревоги в городе послужит набат. Если появятся основания считать положение опасным, я направлю к вам гонца. Я предпочел бы послать вам эту весточку при более радостных обстоятельствах, но ничего не поделаешь. С наилучшими пожеланиями миссис Хаггард, надеюсь, миссис Бьюмонт сможет вскоре ее навестить.

У. Г. Бьюмонт» .

На следующий день – 30 января – я написал отцу письмо. Недавно я разыскал его среди других:

«По адресу вы поймете, что после довольно тяжелого путешествия по отвратительным дорогам мы благополучно добрались до места. Старуха Джиббс дважды вываливалась из экипажа, но осталась невредимой. Выехали мы в очень неспокойное время. Когда по разным причинам мы решили отправиться в глубь страны, Ньюкасл, где расквартировано много войск, считался одним из самых безопасных мест в колонии. Никто не мог предположить, что сэр Джордж Колли будет столь безумен, что попытается с горстью людей форсировать горные проходы. Я полагаю, что его неоднократно предупреждали о невозможности достигнуть успеха в этом предприятии. Однако в тот день, когда мы прибыли сюда, он двинулся в поход, и несколько вечеров спустя мы услышали артиллерийскую стрельбу в горах. Затем пришло известие о том, что ему был оказан решительный отпор. Буры, видимо, без труда отбили натиск наших войск. Чтобы овладеть их позициями, потребуется, наверное, не менее пяти тысяч человек, и многие из них погибнут. Почти все офицеры, участвовавшие в бою, убиты, включая бедного юного Элуэса (Норфолк), рядом с которым я недавно сидел за обедом. Он сказал мне тогда, что видел вас на станции Линн – вы говорили что-то официантке из бара. Все это очень грустно. Я не думаю, чтобы нашей ферме что-нибудь угрожало, но все же время настало очень тревожное для всех. Наши солдаты отошли в лагерь близ вершины горы, а лагерь буров расположен на самой вершине. Когда подойдут наши подкрепления, начнется жестокий бой, и немало офицеров еще падут от меткого огня бурских стрелков. Буры засели в специально вырытых ячейках за каменными стенами. Думаю, что придется выставить против них большие силы.

Все наше имущество прибыло сюда в неприкосновенности, и дом обставлен очень красиво, но ничто не приносит радости в такое время, когда кровь льется как вода. Всякий раз, как к дому приближается новый гонец-кафр, мы пугаемся, не вестник ли это новой беды. Мы пошлем вам более подробное письмо с ближайшей почтой, а сейчас по уши увязли в хлопотах, приводим в порядок дом и т.д. Теперь до свидания. С наилучшими пожеланиями всем, кто остался на родине.

Ваш горячо любящий и послушный сын