Анахрон. Книга первая

      Девка тяжело перевела дыхание. Будто работу великую свершила.
      Потом легонько дернула его за рукав и знаками показала, что еще кофе хочет.
      Вознаграждения, стало быть, требует за аттракцион.
      Сигизмунд выдал ей чашку. Указал на сахарницу, на чайник. Она радостно закивала. Сигизмунд кивнул в ответ: дерзай, мол — и вернулся к посуде.
      Девка завозилась, с энтузиазмом забулькала чайником. Ишь, освоилась.
      Гнать, гнать в три шеи. С лунницей, вшами и юродством. Сейчас кофе насосется — и гнать.

* * *

      Следующие два часа Сигизмунд отдал полоумной девке на откуп. Сидел и наблюдал, как она перемещается от предмета к предмету. Берет в руки чашки, подносит к глазам, вертит, ставит на место. Трогает кофемолку. Безуспешно пытается открыть холодильник. Сигизмунд потехи ради помог ей. Она увидела снег и поразилась. Господи, какая же мать такое диво породила? И в каком таежном тупике…
      А что, может и правда. Были же староверы, просидели в тайге полвека. В стране война была, Великая Отечественная, а они и не ведали. Потом открыли их, как Колумб Америку, а они взяли и перемерли. К микробам нынешним неприспособленные оказались.
      Сигизмунд покосился на девку. Предположим, полвека назад, спасаясь от советской оккупации, ушли в дремучие леса девкины предки. Выкопали там землянку… Нет, две землянки. Одну для жизни и размножения, другую для того, чтоб золото-брильянты хранить.
      В первой землянке, когда черед пришел, выродили девку. Во второй лунницу сберегли. В урочный час соединили одно с другим и прочь отослали…
      Гипотеза была, что называется, от балды. Но объясняла многое.
      Думаем дальше. Ду-умаем…
      …И отправилась девка с лунницей в путь-дорогу, прочь от отеческой землянки, в люди. Будучи сызмальства к лесам привычной, границы новоявленные девка миновала с легкостью. Небось, и собаки пограничные, мухтары героические, девкин след не брали — за свою держали.
      Попав же в Питер, по дурости да по неопытности оказалась девка на Охте…
      В тумане неопределенности с готовностью проступила омерзительная харя охтинского изверга.
      Нет, попробуем без Охты…
      И связалась наша девка с торчками. Однако лунницу золотую каким-то образом уберегла. Сама же — увы! — не убереглась…
      А может, и уберегаться не надо было. Дал кто-нибудь по доброте пайку «кислоты» — и готово. Много ли дикой девке потребно, чтобы крышей съехать?
      Нет, слишком уж шаткая гипотеза. Не верится.
      Вернемся к изначальной ситуации. В одной землянке девка произрастает, в другой — золото-брильянты хранятся. Лишенная надлежащего медицинского пригляда — прививки там, детское дошкольное учреждение — выросла девка умственно неполноценной. Родичи ее, лесные братья, того и не заметили. Сами, небось, такие же.
      И вот в один прекрасный день прокралась девка в Землянку Номер Два, изъяла оттуда самый блестящий предмет и сбђгла, томимая неведомым зовом.
      Дальше — см. предыдущую гипотезу. До появления в граде святого Петра.
      Затем следуют бессвязные приключения дикой девки в Санкт-Петербурге, вплоть до вчерашнего вечера, когда занесло ее в здешний двор. А тут, как на грех, оказалась юродивая свидетельницей акта бессмысленного вандализма — покражи мусорного бака. От ужаса сама не своя, стремясь сокрыться от душераздирающего зрелища, выломила нечаянно хлипкий запор на двери сигизмундова гаража. В коем и затаилась.
      В данном случае наличествует жертва исторических процессов, которым нет дела до страданий конкретной личности. В частности — личности бедной полоумной девки, которую родичи, не спросясь, выродили посреди глухого леса, а цивилизованные собратья лишили последнего рассудка, сперев на ее глазах переполненный мусорный бак.
      Но если девка в этой истории была лишь сторонним наблюдателем, то никакого охтинского хвоста на ней не висит. Вряд ли охтинцы дали бы ей уйти за здорово живешь. С такой-то добычей. Сто раз весь двор прошерстили бы вдоль и поперек. Не нашли бы сразу — оцепили бы весь район, караулили до посинения. И всяк уж не допустили бы, чтобы он, Сигизмунд, в эту историю влез. На хрен им лишние?
      Логично? Логично. А раз так — то развешивание объявлений было сущим идиотизмом. Погорячились вы, Сигизмунд Борисович, перетрусили, панике поддались… Да-с.
      И вообще многое из содеянного ночью теперь, при свете дня, начало казаться Сигизмунду совершеннейшим безумием. Один охтинский монстр чего стоит! Спать по ночам надо, а не дурью маяться.
      Однако же и последняя версия не без изъяна. Имеет два больших «но». Очень больших.
      Она решительно никак не объясняет загадочного появления кучи песка на месте баков.
      И кроме того, не имеется ни одного факта, который свидетельствовал бы в пользу данной версии.
      Разве что смутное, ничем не подтвержденное ощущение. Интуиция. Девка-то явно не городская…
      Но и не в землянке, скорее всего, выросла. Сигизмунду как-то пришлось беседовать в электричке с одним дедком. Тот партизанил на Псковщине. Дедок рассказывал, что все они бледные в прозелень ходили. Это, говорил дедок, оттого, что в землянках хоронились. Земля — она все соки из человека забирает. И раненые в землянках долго мучились. Так-то вот.
      А у девки вон, цвет лица какой здоровый. Да и вообще в Питере таких щек по осени не встретишь. А кто из холеных баб по соляриям шляется, у тех загар ненатуральный, за версту видно.
      Нет, версия с землянкой отпадает.
      А кто мешал диковатой девкиной родне избу поставить? Советская власть? Староверам в таежном тупике она избы срубить почему-то не помешала…
      Нет, гнать, гнать и гнать. Хватит идиотизмом страдать. Других забот, что ли, нет?
      А ежели все-таки тянется за девкой криминальный хвост? А ну как нагрянут к нему по объявлению? Сигизмунд клял себя сейчас за эти объявления! Явятся — а золота-то и нет! А то и без объявления нагрянут. Может, с самого начала следили. Может быть, верные боевики уже едут сюда…
      С другой стороны, золото с таким же успехом может оказаться «чистым». Тогда что получается? Собственной рукой выпроводить из дома светлое безбедное будущее? Ибо носит полоумная дура на шее золотой залог этого самого светлого будущего.
      Может, права Наталья, утверждая, что у него, у Сигизмунда, потрясающий дар
      — деньги от себя отваживать?
      Мысли бестолково теснились в голове, мешая друг другу.
      Нет, хватит! Как только платье высохнет — соблазны в себе побороть, золотую лунницу девке за ворот опустить, чтобы не отсвечивала. Куртку дать. Старую. Все равно выбрасывать. Джинсы — натальины старые — дать! И — вон! И чтоб ноги!..
      …Так просто — «и вон»?
      Вздохнув, Сигизмунд встал и направился в ту комнату, где стояли компьютер и диван. В жилую. Он кабинетом ее называл.
      Выдвинул ящик письменного стола. Завздыхал. Две пятидесятитысячных вынул — старыми купюрами. Рыжими. Те, к которым сейчас уже с подозрением относятся. На свет всегда их смотрят, пальцами трут. Чеченцы в свое время эти «полтинники» ловко подделывать насобачились.
      Непоследовательны вы, Сигизмунд Борисович. Ох, непоследовательны!
      Взял купюры. Назад, на кухню, вернулся.
      Девка неподвижно сидела боком на подоконнике. В окно тупо глядела, на двор. На детский сад. На Софью Петровну с пудельком. Софья Петровна топала к помойке — ведро выносить. Пуделек благовоспитанно трусил следом.
      На ворон смотрела. На машины, что во дворе стояли. На серое скучное небо. На праздничный золотой крест Казанского собора, вознесенный над крышами.
      Взгляд у девки был неподвижный, как у кошки, сидящей в форточке. Белесые козьи глаза тупо и равнодушно пялились на утро Великого Города.
      «Жениться на ней, что ли?» — подумалось вдруг ни с того ни с сего.
      Сигизмунд пронес руку мимо девки и пощупал рубаху, висевшую на батарее. Высохла. Он сдернул ее. Девка недоуменно обернулась.
      Сигизмунд потряс рубахой. Потыкал пальцем то в себя, то в девку и неожиданно для самого себя выдал:
      — Ты — одевать! — И добавил: — Двала!
      Девка взяла залинявшую рубаху, приложила к себе, явно гордясь, и ушла выполнять приказ. Ступала она очень осторожно, как отметил Сигизмунд и, подобно муравью, пользовалась раз и навсегда выверенным маршрутом. В полной безопасности же мнила себя, видать, лишь на тахте.
      Черт! Тахта! Вши! Изверг этот охтинский, мать его ети!
      И тут Сигизмунд вспомнил о том, что зловредный кобель обувку девкину сгрыз. О Господи! Сигизмунд взял стремянку и полез на антресоли — искать старые резиновые сапоги Натальи. Вроде, завалялись. Кажется, на антресолях Наталья еще не шарила.
      Сапоги сыскались. И даже не дырявые.
      Пока Сигизмунд торчал на стремянке, девка выбралась из комнаты. Замерла. По всему было видно, лихорадочно соображает про себя — как надлежит отнестись к увиденному. Сообразила — спряталась назад и дверь затворила. Ну, полная клиника!
      Сигизмунд спустился на пол и убрал стремянку. Крикнул:
      — Двала! Иди сюда!
      Дура, вроде, поняла. Высунулась. Удостоверилась, что стремянки нет. Осторожно выбралась в коридор.
      Сигизмунд показал ей сапоги.
      — Примерь.
      Она плюхнулась прямо на пол и, ухватив сапог обеими руками, принялась натягивать. Сапог оказался великоват. Сигизмунд убедился в этом, прощупав носок пальцем.
      — Ничего, — сказал он, — мы стелечку положим…
      Юродивая девка вцепилась во второй сапог — видать, боялась, что лишат ее роскоши.
      Сигизмунд оставил ее тешиться с обновой и вытащил полиэтиленовый мешок, куда обычно складывал шерсть, вычесанную из кобеля. Эту шерсть он напихивал в обувь, там она сваливалась и превращалась в превосходные теплые стельки.
      С мешком кобелиной шерсти Сигизмунд направился к юродивой. Невзирая на сопротивление, решительно сдернул с ее ноги сапог и вложил в него шерсть. Примял и расправил, чтобы не было комков. Та же операция была проделана и со вторым сапогом.
      Юродивая прижала вновь обретенные сокровища к груди и немного покачала их, как младенца.
      Сигизмунд постучал себя пальцем по голове и принес теплые зимние брюки. Старые. Они были ему узковаты — располнел за последние годы. А выбросить как-то жаль.
      Понудил девку натянуть брюки. Это далось большим трудом. Девка сперва не хотела понимать. Потом не хотела надевать.
      Тогда Сигизмунд прибег к последнему средству: слегка съездил ее по уху и показал на брюки. Девка споро схватила брюки и потопала к спасительной тахте.
      Вернулась в сигизмундовых брюках. Видно было, что грубым обращением обижена. Мужские брюки висели на ней мешком. Сойдет. Чай не на прием к британскому послу отправляется.
      Сигизмунд снял с вешалки старую куртку. Проверил карманы. Нашел старый желудь. Оставил желудь девке во владение.
      Расправив полы, надвинулся курткой на юродивую. Та в ужасе попятилась. Споткнулась. Села на пол. Заставил ее встать и насильно облачил. Лунница блестела в распахе куртки.
      Показал пальцем на сапоги — чтоб одела. Это девка выполнила с удовольствием.
      Сунув руку в карман, Сигизмунд извлек две купюры по пятьдесят тысяч. Повертел ими перед девкой. Пошуршал. Она вытянула шею, восторгаясь. Сигизмунд поспешно отстранился, держась подальше от вшивых волос.
      Со значением потыкал пальцем в купюры.
      — Вот, девка, — сказал он, — деньги. Хватит на первое время. Если сходу на дурь не изведешь…
      И сунул ей в карман куртки. Она посмотрела на карман с удивленным видом.
      И почему-то ощутил вдруг Сигизмунд, что никакая девка не наркоманка. Вдруг внятно ему это стало, а почему и как — не уловить. Он даже и вдаваться в это не стал.
      Девка потопталась на месте, явно не зная, чего от нее ждут.
      А Сигизмунд никак не мог решиться выпроводить юродивую. Никак не верилось ему, что вот сейчас за ней закроется дверь, что уйдет она и унесет под старой курткой такую силищу золота.
      И тут… Он вспомнил!
      Сигизмунд кинулся в комнату, где ночевала полоумная, пошарил в тумбе и вытащил одну бесполезную вещь — знакомый из-за границы привез. «Коблевладельцу», как он выразился.
      Это был собачий ошейник. Да не простой, а с батарейками. По всему ошейнику шли лампочки, зеленые и красные. Когда ошейник замыкали на кобеле и включали, лампочки начинали мигать. Смекалистые буржуи предназначали сие устройство для ловли юркой черной псины в темном дворе.
      На кобеле ошейник не прижился — тот норовил его снять. Яростно валялся в нем на земле. И, выводимый на прогулку, упирался.
      Так что ошейник бесполезно валялся в тумбе.
      Теперь ему предстояло сослужить Сигизмунду добрую службу. Бедная корейская безделка даже не подозревала о том, какая великая судьба ей уготована.
      Сигизмунд вынес ошейник в коридор. Предъявил юродивой, потом замкнул и включил. Дивная вещь произвела на утлое воображение девки сокрушительное впечатление. Ее глаза забегали, следя за мигающими лампочками. Она приоткрыла рот и дернула рукой, как бы устремляясь к явленному ей волшебству.
      — Нравится? — спросил Сигизмунд.
      Она перевела взгляд на него и снова уставилась на лампочки, не в силах оторваться от их мерцания.
      Когда Сигизмунд выключил огоньки, на лице юродивой проступило выражение растерянности и обиды. Он поспешил включить лампочки, и девка снова засияла и даже засмеялась тихонько.
      Держа в одной руке ошейник, другой рукой Сигизмунд показал на лунницу. Юродивая перевела взгляд на лунницу и заколебалась. Потом снова посмотрела на ошейник. Сигизмунд для убедительности встряхнул ошейником. Лампочки равнодушно мигали.
      Девка вздохнула, поднесла руки к шее и решительно потянула лунницу через голову. Сигизмунд затаил дыхание. Сняла! Он надел ей на шею ошейник — подошел. Все-таки не обманул его глазомер. Снял. Показал, как застегивается. Заставил повторить. С пятой попытки ей это удалось.
      Потом Сигизмунд с заговорщическим видом приложил палец к губам, выключил лампочки и тщательно застегнул на девке куртку. Мол, береги и чужим людям не показывай.
      Полоумная закивала. Поняла. Приложила ладони к горлу, как бы оберегая драгоценный ошейник.
      Сигизмунд подтолкнул ее к двери. Отпер. Она еще раз оглянулась и вышла за порог.
      Сигизмунд остался в дверях, покачивая лунницу в руке. Вот так просто. Счастья всем даром. И никто не ушел обиженный. Печально и просто мы бросились с моста, а баржа с дровами…
      …Девка уже миновала два лестничных пролета…
      …плыла между нами…
      — Стой! — заорал Сигизмунд…
      …И бросился ее догонять.
      Она подняла голову и посмотрела на него снизу вверх. Испугалась чего-то. Дернулась к стене.
      Прыгая через ступеньки, он настиг ее. Схватил за руку, будто клещами. И поволок наверх.
      Она цеплялась за перила, за крашеную стену. И всђ молчком.
      Сигизмунд зашвырнул ее в квартиру и со страшным грохотом захлопнул железную дверь.
      Дюжая нордическая девка болталась в его руках, как тряпичная кукла. В ее бесцветных глазах плескал ужас.
      Сигизмунд шарахнул ее об угол и начал орать. Она еще оползала на пол, а он уже надрывался.
      — Ты что, блядь, ебанулась?! Ты что ж такое творишь? Полкило золота за… за… Дай сюда!
      Протянул руку, сорвал ошейник, изломал и стал топтать. У нее тряслись губы, но пошевелиться она не смела.
      А Сигизмунд топтал и топтал проклятый ошейник и хрипло, утробно надсаживался.
      — Хули ж ты, падла?!. Издеваться?!. С тобой, сукой, как с человеком, а ты!.. Ты что, блядь, шуток не понимаешь? Вконец охуела? На хера же так-то!.. На хера!!!
      Швырнул лунницу на пол, девке под ноги. Она, всхлипывая, подобрала ноги под себя. Не глядя, пальцами, нащупала лунницу и потащила к себе за ремешок.
      Сигизмунд в ярости огляделся. Ближе всего к нему оказалась вешалка. Метнулся к ней. Схватился за куртку. Рванул. Сорвал. Бросил. Схватился сразу за две, рванул. Повалил всю вешалку. Погребенный в ворохе одежды, со страшным матом прорвался на волю. Своротил стремянку. Тяжелые челюсти стремянки сомкнулись на щиколотке Сигизмунда. Заорав от боли, прыгая на одной ноге, последним усилием сорвал со стены огромный глянцевый календарь с видами Гавайев и разодрал его в клочья.
      — Что ж ты, гадина… — совсем тихо сказал Сигизмунд, в бессилии опускаясь на пол напротив девки.
      Осмелев, девка шумно всхлипнула.
      Щиколотка у Сигизмунда болела невыносимо. Синяк будет! Не вставая на ноги, он подполз к девке по полу. За Сигизмундом, зацепившись, волочился ватник — для грязных работ.
      Подобравшись к девке, Сигизмунд мгновение яростно смотрел на ненавистную зареванную харю, затем силком разжал девке пальцы, едва не сломав, и отобрал лунницу. Провел пальцем по золотым свастикам. А потом, разом решившись, с силой, едва не оборвав ремешок, надел девке ее собственность на шею.
      После чего откинул голову к стене и закрыл глаза. На душе было пусто-пусто.
      Слышал, как девка отползла от него, потом поднялась на ноги и тихо убралась на знакомую тахту.
      Пришел кобель. Обнюхал разгром. Подобрался к хозяину и стремительно вылизал ему лицо. Сигизмунд опустил руку на песий загривок и сильно сжал. Пес недовольно рыкнул. Сигизмунд поднялся, прихрамывая, подошел к девкиной комнате, распахнул дверь. Девка сидела на тахте, забившись в угол.
      Сказал с тихой яростью:
      — Здесь останешься.

* * *

      В половину девятого включился магнитофон.
      Над павшей вешалкой, над сваленными в беспорядке куртками, над поверженной стремянкой, над клочьями Гавайев, над непринужденно чухающимся кобелем, — над всем этим разгромом жизнерадостно понеслось:
      А я купил советский кондом. И ты купил советский кондом. Мы их склеим к херу хер И получим монгольфьер. Советский кондом!
      Магнитофон был с таймером и являлся важным элементом утренней побудки. Каждое утро он исправно будил хозяина чем-нибудь этаким. Таким образом Сигизмунд пытался формировать новое настроение на целый день. Это было его собственное изобретение, и Сигизмунд им очень гордился.
      Вчера вечером, перед тем, как идти гулять с кобелем, Сигизмунд долго возился, отыскивая на кассете эту песню. Песня принадлежала Мурру — любимому барду Сигизмунда.
      Мурр не любил, когда его называли «бардом». Мурр вообще мало что любил, кроме собственного творчества. Сигизмунду тоже не нравилось это бессмысленно слово — «бард», но другого подобрать не мог. Как бы то ни было, а то, что порождал Мурр, Сигизмунду сильно нравилось. И тощий и злобный Мурр нравился. Кроме того, они были ровесниками. Наверное, поэтому с самого момента знакомства между ними установилось взаимопонимание.
      Время от времени Мурр забредал к Сигизмунду посидеть-позлобиться. Сигизмунд же меценатствовал по мелочи.
      Вот и вчера к вечеру, предвидя, что утро будет серое да скучное, разностальгировался по ушедшей эпохе и зарядил таймерный кассетник старой, еще горбачевских времен, песней. Оба они с Мурром были тогда помоложе и смотрели в собственное будущее куда оптимистичнее. У Сигизмунда еще не иссякла надежда сменить тараканов на более пристойный бизнес, а Мурра еще не окончательно вытеснила бездарная попса, туго набившая эстраду. Будто тараканы. Те иногда — по неведомым причинам — во множестве набиваются в звонки, под выключатели и в прочие странные места. Так и тянуло сделать ш-ш-шик!.. И это тоже странно роднило Мурра с Сигизмундом.
      Я купил билет на видак. И ты купил билет на видак. Посмотрели — прихуели, В джинсах дырка — встал елдак. Вот это видак!
      И видеосалоны уже канули — а хороший был бизнес… Тесные конуры, подставка на высокой штанге, телевизор, вознесенный над головами, как скворечник. В расплывающемся синюшном или розоватом экране — размытая копия фильма. Гнусаво бубнит переводчик, известный как «король русского полипа». Звука почти не разобрать. Что копия ворованная — видать даже по морде льва, разевающего пасть перед началом титров… Десять-пятнадцать зрителей, выворачивающих шеи… И дебильные Том и Джерри, скачущие перед фильмом, — советская традиция «киножурналов». Все радуются: свобода, бля, перестройка! Во чего вместо «Ленинградской кинохроники» гоняют!
      И ведь ушло, ушло в прошлое — а казалось, было лишь вчера!
      Я купил «Пирамида» штаны, И ты купил «Пирамида» штаны…
      — Сингва, — прозвучал гундосый девкин голос.
      Как была, в куртке, девка выбралась из «своей» комнаты. Распухшая от слез белесая морда обратилась к Сигизмунду. Певца искала, не иначе. Дура.
      — Уйди! — зарычал Сигизмунд, бессильно колотя кулаком по полу. Проходит жизнь, проходит, утекает между пальцев! На что извел золотые годы! На тараканов! На говно променял…
      Девка продолжала стоять и моргать.
      — Сингва, — еще раз повторила девка. Будто слабоумному.
      Сигизмунд сорвал с ноги тапок и запустил в девку. Попал. Девка безмолвно канула в комнате. Так тебе!..
      Я купил клея «Момент». И ты купил клея «Момент»…
      Иные вон сколько всего себе нажили. На иномарках раскатывают. Икрой красной рыгают. И жены их не бросают. Держатся за них обеими руками. На Гавайях, небось, отдыхают. Кокосы пьют и гаитянок трахают. «Баунти» жрут, райское наслаждение… А начинали ведь вместе…
      А он, Сигизмунд, поутру среди говна лежит. Вот, юродивую подобрал. Федор Михалыч Достоевский, бля.
      Пакостный кобель кожаную перчатку из кармана куртки схитил. Жевать залег. Сигизмунд заметил, отобрал. Кобеля по бородатой морде перчаткой огрел.
      Мы стоим к плечу плечо. Что бы склеить нам еще Клеем «Момент»?
      Красная пелена ярости застлала глаза. Во рту аж кисло стало. Сигизмунд подскочил к магнитофону, схватил его, поднял над головой и с размаху шарахнул об пол. Во все стороны полетели детали.
      Воцарилась тишина. И сразу стало легче. Будто отпустило что-то. Сигизмунд перевел дыхание.
      Ну все, хватит. Поднялся, к девке пошел. Полоумная кулем сидела на тахте. Глядела настороженно, исподлобья.
      И лунницу свою — как нарочно! — поверх дареной куртки пустила.
      Стараясь не глядеть на золото, Сигизмунд сказал зло:
      — Здесь жить будешь. Тут. Пока не определимся…
      И пальцем под ноги себе потыкал.
      Дура сжалась. Не поняла.
      — Ну что, так и будешь в куртке париться? — неприязненно спросил он.
      Юродивая молчала. Он потянул куртку двумя пальцами за рукав, потряс, показывая — снимай, мол. У девки на морде молящее выражение появилось. Скуксилась. Видать, решила, что отбирают у нее дорогой подарочек.
      Сигизмунд зарычал, сорвал с нее куртку и хотел отбросить в угол, но полоумная вцепилась намертво. Он отпихнул девку и сделал по-своему. Та басовито заревела.
      Сигизмунд повернулся к ней спиной. Обеими руками вытащил из комода тяжелый ящик. Наталья упихивала туда барахло, которое так и прело, невостребованное годами. Сигизмунд, не глядя, схватил охапку каких-то кальсон, застиранных футболок, поеденных молью джемперов, курточек кооперативного пошива — и швырнул в девку.
      Прошипел:
      — Подавись!
      И вышел, сильно хлопнув за собой дверью.

* * *

      Ощущая в себе странное спокойствие и легкость, собрал клочья Гавайев и отправил их в помойное ведро. Водрузил на место вешалку. Поставил стремянку. Повесил куртки и шапки. В коридоре сразу стал просторно.
      И вспомнилось, почему, собственно, появились в коридоре эти пошлые Гавайи. Во время последнего визита экс-супруги Сигизмунд запустил в нее эклером. Наталья увернулась. Осталось жирное пятно на обоях. Сегодня же надо будет купить какую-нибудь лабуду с кошками или гейшами и налепить туда.
      Да, лабуду купить. Это непременно. И еще жратвы. И водки. Сигизмунд вдруг остро ощутил, насколько ему это сегодня надо — выпить водки. Только не сейчас. К вечеру.
      Интересно, спит девка когда-нибудь?
      И тут — чует она, что ли, что об ней мысли? — дверь тихо приоткрылась, и в проеме появилась юродивая. Держала цветастую юбку с оборками апельсинового цвета — пошив молдаванских умельцев. Продавались такие на рынках в начале девяностых. Или в конце восьмидесятых?..
      Потряхивая оборками и шмыгая носом, девка вымолвила что-то проникновенное и снова скрылась.
      Сигизмунду вдруг стало страшновато. Он подошел к зеркалу, посмотрел себе в глаза. Произнес назидательно:
      — Ты всегда, бля, в ответе за тех, блин, кого приручил… мудила грешный!
      Попытался улыбнуться.
      Но из глаз человека, что таращился на Сигизмунда из зеркала, неудержимо рвался ужас.

Глава третья

      Зазвонил телефон. Сигизмунд похолодел. В это время суток обычно названивает экс-супруга Наталья. Залавливает. Раньше в офисе его ловила, но потом там номер поменялся. Нового Сигизмунд благоразумно сообщать ей не стал.
      Наталья! У нее же ключи от квартиры. О Господи, только не это! Мозг лихорадочно перебирал варианты. Поменять замки, а по телефону сказать, что болен гриппом. Нет, желтухой. Инфекционным гепатитом. Тогда и замки можно пока что не менять. Нет, лучше оспой.
      Оспой — не поверит…
      А, ветрянкой! Мол, в детстве не переболел… Нет, лучше желтухой.
      Так ведь с нее станется, с Натальи-то, нацепить маску и приехать его спасать. И нервы заодно ему мотать. И на палочку их наматывать. Вытягивать и наматывать, вытягивать и наматывать…
      Какая еще вредная болезнь есть? Корь? Коклюш? Может, холера? Не поверит.
      Грипп! Страшнейший!!! Все время чихаю-кашляю, чихаю-кашляю…
      Телефон все звонил и звонил. Блин, давно надо было поставить аппарат с АОНом и черным списком, а не жмотиться.
      Сигизмунд умирающе просипел в трубку:
      — Слушаю…
      — Гоша? — послышался в трубке обеспокоенный голос.
      Мать! Этого еще не хватало!
      — Да. — Сигизмунд придал голосу капризно-недовольное выражение. — Что ты звонишь так рано?
      — А ты что, спал?
      — Да, — лаконично соврал Сигизмунд.
      — Совсем нас позабыл, не звонишь, — завела мать. — Ну, как ты там?
      — Нормально.
      — Деньги-то есть? Не голодаешь?
      — Да, есть.
      — А то ведь вы с Натальей-то разошлись! — Тоже мне, новость! — Тебя и покормить-то некому…
      — Меня и Наташка не больно-то кормила, — угрюмо сказал Сигизмунд.
      — Да уж, — закручинилась мать. — Кто как не мать… А ты не ценишь…
      — Ой, ну хватит… Как у вас-то дела? Что новенького?
      — Да что у нас, стариков, новенького? Это у вас, у молодых…
      Сигизмунд никак не отреагировал.
      Слышно было, как возится в комнате безумная девка.
      — А? — переспросил он.
      — Я говорю, как Ярик? — повторила мать.
      — А? Кто?.. А, нормально.
      Яриком — Ярополком — звали сигизмундова сына. Ему было пять лет. Жил он, естественно, с Натальей.
      — Что-то голос у тебя грустный, — заметила мать. — Ничего не случилось?
      — Не-ет, — с деланным удивлением сказал Сигизмунд, — всђ путем.
      — Ты что, там не один?
      — Один, — легко соврал Сигизмунд.
      — Мы тут с отцом хотели к тебе заехать. Завтра тут будем неподалеку…
      Сигизмунд мысленно застонал. «Неподалеку» — это они в собес собралась, не иначе.
      Уже второй год отец доказывает, что всю блокаду просидел в осажденном Ленинграде. В собесе не верили, требовали бумаг. В то, что бумаги в войну сгорели, — в то верили охотно. Но ничего поделать не могли. И требовали бумаг.
      Время от времени отец находил какой-нибудь клочок, имеющий косвенное отношение, и ехал с ним в собес. Клочок приобщали, но все равно не верили. Требовали еще. Отец не терял надежды, что критическая масса клочков в какой-то миг переродится в абстрактные льготы, о коих многословно распинаются жирные рожи по «ящику».
      Сигизмунд устал его разубеждать. После каждого такого похода отец долго пил корвалол, а мать по телефону сообщала Сигизмунду подробности. Подробности всегда были омерзительны. Сигизмунд выслушивал, постепенно впадая в человеконенавистничество.
      Так и подкрадывается старость, думалось в такие дни.
      — А я тебе носки вяжу, — сообщила мать.
      За стеной девка что-то с грохотом уронила.
      — Я сам к вам заеду, — торопливо сказал Сигизмунд. — На выходных. Пока…
      И собрался было положить трубку.
      — Погоди-ка, Гоша, — сказала мать.
      Сигизмунд снова поднес трубку к уху.
      — Ну, что еще? Я опаздываю.
      — Как песик? — спросила мать. — Глазки перестали гноиться?
      — Уже давно, — сказал Сигизмунд. И снова попытался положить трубку.
      — Гоша, — строго спросила мать, — ты налоги ВСЕ платишь?
      — Что? Какие налоги?
      — Ты, Гошка, гляди. Сейчас такая налоговая полиция. Глазом моргнуть не успеешь… А отвечать за все тебе придется.
      Мать очень гордилась тем, что ее сын — генеральный директор.
      С другой стороны — об этом она не уставала твердить — ее материнское сердце всђ изболелось. Ведь каждый день сообщают: такого-то генерального директора застрелили, такого-то — взорвали… Да еще указы эти строгие…
      — Ты смотри, Гошка, — ворковала мать, — смотри. Сейчас люди совсем совесть потеряли. Как бы тобой не прикрылись, не обманули. Вон, как хитрят… Вчера в «Телеслужбе безопасности»…
      — Мама! — в отчаянии сказал Сигизмунд. — Я опаздываю!
      — Я тебе дело говорю! — рассердилась мать. — Это раньше была налоговая инспекция, а теперь — полиция. Это другое. Изобьют ни за что, а потом еще и посадят. По телевизору…
      — Ну все, все, — сказал Сигизмунд. — Пока.
      И положил трубку.
      Настроение испортилось вконец.
      Мать удивительно ловко в кратчайшие сроки надавила на все больные мозоли Сигизмунда. Наталья, собес, «Телеслужба безопасности», налоговая инспекция-полиция…
      Налоги, по глубочайшему убеждению Сигизмунда, уходили на прокорм разной ненасытной жирной сволочи. Более же всего Сигизмунда бесили репортажи о заседании Думы. Вид то дремлющих, то дерущихся «избранников» вызывал у Сигизмунда дичайшее раздражение.
      Вспоминался какой-то древний китайский царь или император, хрен его разберет, — он всех придворных в говне перетопил. Умный был человек, светлая голова, ничего не скажешь. Да и вообще, китайцы — великий народ. Вон, стену какую построили…