Фатальный Фатали

      "Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь... Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет и что если я запрусь, то меня в солдаты. Я вспомнил бабушку и не смог. Я тебя принес в жертву ей. Что во мне происходило в эту минуту, не могу сказать, - но я уверен, что ты меня понимаешь, и прощаешь, и находишь еще достойным своей дружбы. Кто б мог ожидать!"
      - Нет, нет, я не смел дать так глупо себя обмануть!
      "Один мой хороший приятель, Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и, по необдуманности не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому, - и таким образом они разошлись".
      - Самая моя большая печаль, что он через меня пострадал!
      А старый Раевский "для отнятия права упрекать память благородного Мишеля" много-много лет спустя напишет, что "Мишель напрасно себе приписывает мою маленькую катастрофу" (!) тридцать седьмого года.
      КРОВАВЫЙ ЗАКАТ НА КУРЕ
      И завтра после полудня.
      - Вот так встреча! - И Мишель целуется с самим начальником штаба войск Кавказской линии и Черномории генералом Петровым. Ведает назначениями и перемещениями в войсках (и Мишеля сюда, в Тифлис), друг Ермолова. "За что ж?!" - сокрушался генерал еще в Ставрополе. И Мишель ему на память стихи, из-за которых сослан: автограф!
      - Женат на двоюродной тетке, увы, умерла, - пояснил Мишель. Тянет к баням: - Прелесть татарские бани!
      - Но сегодня женский день, - предупреждает Фатали. - А это Ахмед, мой слуга. По-русски, увы, но зато по-грузински!...
      На Шайтан-базаре гул, караваны верблюдов, бараньи папахи.
      "Я в Тифлисе у Петр. Г. - ученый татарин Али и Ахмет, - записывает Мишель в книжечке, - иду за груз, в бани; она делает знак; но мы не входим, ибо суббота".
      - Пошли, быстро!
      Ахмед по-азербайджански Фатали:
      - Пока вы с ним говорили, смотрю - она с него глаз не сводит.
      - О чем вы?
      - О той, за которой вы так спешите.
      - Братцы, мечтаю! Помогите кунаку!
      - Она вам, кажется, знаки делает какие-то.
      - В бани! Пошли! Ах, нельзя, суббота! Подождем здесь, пока она не выйдет! Ахмед, найди мне уголь! ("Кёмюр тап!" - Фатали Ахмеду.)
      Лермонтов рисует углем на стене очертания бани, а вот и мечеть. И ослик рядом, а на осле - татарин в папахе. А вот и конь. Люди собрались, смотрят, как осел удивленно навострил уши, повернул к ним голову. Смеются: "Аи да урус!"
      А вот и женские фигурки: в чадре, в шляпке. Вышла.
      - Она! - Уголь отброшен. - Пошли! Ну, что ж вы?! Идемте же! - Бежит, вот-вот догонит ее, схватит за руку, а она все быстрей, оглядывается, подмигивает, зазывает.
      Опасная игра, но как остановить Мишеля?! Зашла в узкий дворик, Мишель - за нею. И тут ше выскочил.
      - Ахмед, переведи!
      Та - Ахмеду (грузинка? но чисто говорит, как и Ахмед; гречанка? кто ж?!). Ахмед - Фатали, он еще слаб в грузинском, а Фатали - Мишелю:
      - Очень нравитесь ей, Мишель!
      Весь растаял, сияет:
      - И она мне очень! Чертовски красива!
      Согласна. Но!! Надо поклясться! "Клянусь!" Вы сделаете, что она велит. И чтоб мы ушли (так мы и оставим вас!). Вы пойдете за нею в дом, какое-то завещание. Выполнить волю умершего. Они любили друг друга, он умер, а она боится (что за чушь?!). Завещал, а что - она вам сама объяснит.
      - Пойму ли ее?
      - Говорит, что поймете.
      Согласен. Фатали и Ахмед вышли. Быстро стемнело.
      - Не пойти ли мне? - Это Ахмед. - У меня нож.
      В душе неспокойно: зря, очень зря! То серьезен и чуть не плакал ("Никогда себе не прощу!"), а тут - такое безрассудство! Опасно, но как удержишь?!
      И вдруг - Мишель. Что он несет?! Бездыханное тело! Быстро к реке, идет, торопится и - труп в реку! Муж?! Подбежали к Мишелю, а он вдруг бледный-бледный, ему делается дурно, падает Фатали на руку. "Помоги!" И с Ахмедом - от берега к чинаре. А тут патруль. Пьяный офицер? В комендатуру! Успел передать Фатали кинжал. "Его!" Снял с убитого. Кто ж он? Завещал, чтоб никто не знал. Одинока? Нет, старуха и парень. Брат? Слепой! два белых глаза!
      "Выходя, она опять делает знак, - пишет в книжке Мишель. - Я рисовал углем на стене для забавы татар и делаю ей черту на спине; следую за ней; она соглашается... только чтоб я поклялся сделать, что она велит: надо вынести труп. Я выношу и бросаю в Куру. Мне делается дурно. Меня нашли и отнесли на гауптвахту. Я забыл ее дом, наверное. Мы решаемся отыскать. Я снял с мертвого кинжал для доказательства".
      Утром Фатали с Ахмедом в комендатуру. Выпустили. К Одоевскому. Встал, бледный, чисто выбрит. Пьют чай: он, Лермонтов и старый кавказец.
      - Нет, нет, ни минуты свободной! Выяснить, кто умерший!... Нечисто здесь, нечисто!
      - К оружейнику надо идти, - говорит Фатали, - к Геургу.
      Да, его работа.
      - Умер, и никто не знает! Чудеса в нашей армии! Ни комендант, ни в канцелярии барона! Исчез, пропал, и какой-то денщик спился с горя. Найти денщика!
      Ахмед узнает, кого имел офицер. Да, офицер долго ходил по соседству к одной старухе с дочерью.
      - Его кинжал!
      - А слепой парень?
      Так точно, и слепой у них! Дочь вышла замуж, а через неделю офицер пропал.
      - Ах, чудеса! Пропал, а ведь приписан к войску! - И не дознаешься: кто он? А дежурил, рассказывают, какой-то прапорщик, дезертировать вздумал, взломал шкаф, где личные дела, в поисках своего, чтоб забрать: не его рвет, чужое - выбрасывает, пока до своих документов не добрался. Может, потому и отыскать не удается, кто пропал?! А все ж таки чудеса в нашей славной армии!
      Ахмед узнает, за кого эта дочь вышла замуж.
      Находят дом, но ее не видать. Только слепой. "Ты хозяйский сын?" "Нет". - "Кто ж ты?" - "Сирота". - "А где хозяйская дочь?" - "Была, да сбежала с татарином". - "С каким татарином?" - "А кто его знает?" - "А старуха где?" Старуха за стенкой ворчит; "Что к убогому пристали?" Нечисто здесь, нечисто!
      Ахмед весь вечер бродил кругом и узнал, что муж приехал и никуда она не убегала; кто-то ему сказал, что видели, как из окошка вылез человек и что муж допрашивал, кто да что?... И ругал жену: а как дознаются?
      Надо же! Шли и вдруг видят: та самая! а рядом - мужчина; муж? татарское лицо.
      "Раз мы идем по караван-сараю (ночью) - видим: идет мужчина с (этой женщиной) женой; они остановились и посмотрели на нас. Мы прошли и видим, она показала на меня пальцем, а он кивнул головой".
      "Якши!" - уловил Фатали по губам, стояли близко.
      "После ночью оба (двое) на меня напали на мосту. Схватили меня, и как зовут. Я сказал. Он: "Я муж такой-то" - и хотел меня сбросить, но я его предупредил и сбросил".
      А прежде - она! На мосту! "Чуяло сердце, что непременно покажется, и я с нею буду говорить". И точно: она!
      - Что же ты меня обманула? Обещала осветить окошко свечкой, я до рассвета, пока из города купцы с караванами не вышли, глаз не сомкнул! Изрезал ковер кинжалом! - Она молчит, беспокойно озирается. - А пока ждал, кое-что про тебя узнал! И про твоего татарина тоже!
      - Ой! - захохотала она. "Понимает, бестия! А притворяется, что ни слова!" - Много видели, да мало знаете, а что знаете, так держите под замочком!
      - А если б я вздумал донести коменданту?
      "И вдруг сильная такая, возьми и толкни меня, - рассказывает Мишель Фатали, - а слова ее бритвой по шее: "Донесешь!" - чистым русским языком. Отскочил, а она в реку, а тут муж, кинулся с ходу и тоже в Куру!"
      Мишель, сюжет?
      ?!
      (Племя на Кавказе. Герой - пророк.)
      Или шалость?
      !!
      (Memor2: написать длинную сатирическую поэму: приключения Демона).
      Может, испытание судьбы?! "Мне цыганка нагадала: женюсь дважды! А я пока холост". Гадалка спутала: не две женитьбы, а две дуэли. Но пока не было ни одной.
      Грузинка (а не гречанка?) и татарин сидят на шаткой ступени крыльца, опустив ноги в играющие воды Куры.
      Раздался нежданный выстрел: коварный враг? просто охотник?
      Денщик трет круп вороного коня офицера ("как смоль, ноги - струнки! а уж выезжена - как собака бегает за хозяином! уж такая разбойничья лошадь!"), капли стекают в Куру; шкурка вздрагивает, и вдруг конь, навострив уши, заржал, и звук побежал по воде, ударяясь о новый гранит набережной.
      Геург всаживает в серебряное гнездо рукоятки рубиновый, словно кровавый закат на Куре, камень.
      А слепой-то видит! Он смотрит, как течет Кура, медленно, с водоворотами, неся в Каспий и ржанье коня, и нежданный выстрел, и отблеск заката.
      Непременно случится: пляски огня на реке в этом долгом-долгом тридцать седьмом. Немые возопиют, и слепые прозрят.
      - Как тебе нравится, Саша? Наш Али рассказал мне чудесную сказку.
      Старый кавказец слышал про Ашик-Кериба.
      - Турецкая?
      - Не совсем, - говорит Фатали Мишелю. - Кавказско-татарская или азербайджанско-туркменская.
      А впрочем, долго объяснять, можете и так: турецкая!
      - Каково, а? "Грустен, как зимнее небо". Вот еще: "Утренний намаз творил в Арзиньянской долине, полуденный намаз в Арзруме, пред захождением солнца творил намаз в Карее, вечерний намаз в Тифлизе". Не Тифлис, а Тифлиз!
      - А куда ж пятый намаз делся? - старый кавказец знает.
      - Да, а где пятый, Али?
      - Путешественнику и вовсе можно не совершать намаз, Коран разрешает, это не грех.
      - Непременно научусь! Вот увидишь, Саша, и в Мекку поеду! Буду... Как вы говорили, Али?
      - Гаджи-Мишелем.
      - Вот-вот, Гаджи-Мишель!... "Магуль-Мегери лучше всех девушек Тифлиза".
      - Не "Мегери", а "Мехри".
      - Да, да, запомню! Обрати внимание: не Тифлис, а именно Тифлиз! Сааз... Какого он рода?
      - Я ж говорил, Мишель, у нас родов нет.
      - Пророк Хидр, это что же, вроде нашего Ильипророка?
      - Да, есть пророк Илиаз.
      - А если их объединить? Хидр плюс Илья, Хидирилиаз?!
      - Хизр на белом коне.
      - И эту поговорку не забыть, непременно записать: "Как тебя зовут, адын недир. Решит, бирини де, бирини ешит, раз говори, а другой раз услышь". Какая звонкая рифма: решит - ешит... Паша, пашей, ушей! "В одной руке чаша с ядом..." Саша, я навестил вчера Нину Грибоедову, кланялись тебе! "в другой руке - кинжал!" Боже, сколько на Кавказе сюжетов!
      И какой сюжет в голове? Может, о старом кавказце? Или этот, неосуществленный: "...из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране"?
      - Итак, благословим всемогущего аллаха, так, кажется, Али? расстелем ковер отдохновения, закурим чубук удовольствия и возьмем в руки перо. Кстати, а как насчет кахетинского у нас? и да направит пророк стопы вдохновения во времена Ашик-Кериба! Сколько сюжетов! Вам бы, Али, только начать!
      В ФАЭТОНЕ С ГОСУДАРЕМ
      Это известный метод - накалять и остужать, бить и обласкивать. До похвалы за восточную поэму еще в Тифлисе, в апреле, было сделано бароном Розеном замечание, а затем долгое внушение; может быть, оттого и хотелось ему потом сгладить резкость; это по памятному делу - началось весной тридцать седьмого, а завершилось осенью тридцать восьмого - об отчаянии армянских, а частично азербайджанских переселенцев из турецких провинций-пашалыков - обложены непомерной данью; переселились после поражения турецких войск, по Адрианопольскому договору, еще при Паскевиче из Арзрумской, Карсской и Баязетской провинций, и - взбунтовались!
      - Вы молоды, чисты и доверчивы, Фатали, у вас впереди блестящее будущее, не надо было вам встречаться со смутьянами! Эти полудикие переселенцы! А вы произвели на них такое благоприятное впечатление, барон! И Парсег, и Галуст-ага, и Нагапет. "Нашли наконец-то живую душу!" "Неужто, - рассказывали они, - мы обманывались, когда переселялись сюда, к своим же, из турецких пашалыков Арзрумского, Карсского и Баязетского?!"
      - Учтите, ласковое и снисходительное обращение с ними они почитают слабостью, я дал команду, для обуздания и отклонения вредного примера от других, а также для поселения в них страху!...
      А они на вас надеялись! "Счастливый, под началом такого генерала работаешь!" - говорили мне.
      И в рапорте военному министру барон пишет: "Меры кротости и убеждения на них не действуют, как и вообще на азиатцев, пребывающих в невежестве; дальнейшее снисхождение им послужит весьма опасным примером для всех других, не только переселенцев, но и коренных жителей, и не в одной Армянской области, а и в прочих провинциях, при каждом исполнении требований начальства". И в конце секретного отношения, мысль эта возникла именно во время внушения Фатали: "Все эти распоряжения я покорнейше прошу ваше сиятельство подвергнуть на высочайшее благоусмотрение его императорского величества". Аи да Фатали! "...без послабления и всякой уступчивости!" - изволил найти государь.
      - А не поможет, - завершил тогда внушение барон, - что ж!...
      - Но им нечем платить! Земли у них каменистые, ничего не родится, а тут повинности почтовые, дача караульных, доставление дров, а лес-то далеко, за пол сотни верст, содержание есаулов, не мне вам рассказывать, какие это грабители.
      - откуда вы все это знаете, Фатали?
      - и вы не смеете их наказывать!
      Первый устный выговор барона Розена молодому переводчику, через которого много можно вызнать в этом диком азиатском народе. Трещинка, трещинка, замазать скорее, чтоб не разрослась, не то - пропасть, "...трогательную восточную поэму, очень вам советую переложить на русский".
      И снова в путь в свите барона Розена (но, увы, без Александра Бестужева), как и в прошлый раз, та же дорога, на сей раз длинная, к Анапе, где предстоит обеспечить безопасность движения государя (но встречать будут в Геленджике). Барон на миг задержался на мосту, выезжая из Тифлиса, и, о чем-то подумав, вслух сказал: "Да, Помпеи!" Это был мост, построенный еще Помпеем. И долго потом молчал, глядя на развалины башен, некогда защищавших Тифлис, - разрушены в дни нашествия Ага-Мухаммед-шаха Каджара. Потом Мцхет, древняя столица грузинских царей, и снова барон Розен (предчувствие?!) был угрюм. И неуклюжие телеги, запряженные сильными, но неповоротливыми волами, - с трудом их стаскивали с дороги, чтобы пропустить барона и его многочисленный отряд.
      Всю дорогу им попадались беглецы-крепостные. Из каких только губерний! И каких только племен не перевидел Фатали на пути следования!... А потом гавань Суд-жук-Кале. И, выехав оттуда вечером, утром прибыли в гавань крепости Анапа (и вниз, в Геленджик, куда прибудет государь).
      Да, тяжелая была работа у Фатали...
      А началось в Сухуми: долго говорил казах, низвергая трудно уловимые Фатали слова, вспотел, глаза красные, размахивает руками, рубашку поднял, спину всю в рубцах показывает:
      - ...печати и тамги приложил Исыкова рода старинный бий Калбубай Кушияков, Джаппасского рода бий Бикбау Умирбангаев, Бердичева рода Исянгулова отделения старшина Уса Тюляганов, Кызылкуртова рода бий Тука Убар Гирганов...
      - Постой, постой! Спросите их, отчего бежали?!
      И снова посыпались слова, но Фатали уловил смысл:
      - Притеснение им от есаула, не поддержал хан, отказал в помощи оренбургский военный губернатор.
      Барон информирован о Букеевском ханстве, восстали там киргизы ("Казахи, казахи мы!"), неспокойно, уже год как бьются, никак не восстановят порядок меж Волгой и Уралом, весь берег Каспия.
      - За помощью к султану?! Против нас?! Это кто ж вас надоумил?! - Ведь надо же: с такими-то рожами прошли незамеченными, не остановили их, дырявая у нас Кавказская линия, что за цепь военных караулов?! Через Кубань, Малку, Терек! Везде ведь кордоны! Так-то обеспечивается безопасность сообщений с Закавказьем?! Как шли-то? Разве дознаешься?
      А у башкиров из Татарии иные беды.
      - Объясните им, Фатали, что слухи эти ложны и нелепы, никто магометан в христианскую веру обращать не намерен! - У одного уже есть на лице знаки, наказан, у другого чересполосица на спине от свежих ран. Шпицрутенами через сто солдат? кнутом? плетьми? а потом на земляные работы, очищать горные завалы, дороги к аулам? и чтоб там их - горские пули?!
      И ему, Фатали, в лицо бросали, но чаще - в спину: "У!... Предатель!" И в Сухуми то же: уста просят - "помоги!", а в глазах - презренье, форму гяурскую надел!
      А вот те, которые им в Анапе попадались, свои же, русские крестьяне, что ж они? Бегут на Кавказскую линию, возмечтали - по ложным слухам - о вольности. А слухи будоражат воображение крепостных, множась в кабаках и на базарах. Читал, читал барон Розен, присылали знакомиться и ему, свод мнений насчет внутреннего состояния России, мол, слухи - одно, а процветающее состояние - иное, составленное III Отделением собственной его императорского величества (все слова с большой буквы) канцелярии.
      Так было всегда: при каждом новом царствовании, при каждом важном событии в делах государства пробегает в народе весть о предстоящих переменах, а чаще - возбуждается мысль о свободе. Ждут, а ее нет и нет, и начинаются: ропот, пожары, неудовольствия (?!) крепостных, студентов, беспоместных дворян из чиновников, - которые, да-да, а как же? будучи воспалены честолюбивыми идеями и не имея ничего терять, рады всякому расстройству, - писак всевозможных, газетчиков и журналистов, тьфу!...
      победили шаха - жди свободы!
      турку прогнали - перемены случатся!
      Алексей Андреевич Аракчеев (б, в, г...) богу душу отдал - амнистию жди!
      а ожил, сказывают, великий князь Константин Павлович, из мертвых воскрес - быть чему-то непременно!
      бракосочетание княжны Марии Николаевны, ну да, барышня уже, - снова вести о свободе!
      как? неужто его высочество наследник женится на дочери - кого бы вы думали?! - вчерашнего врага! турецкого султана! хитрость-то какая! - и на радостях сожгут три губернии!
      и насчет евреев тоже, всему виной: по наговору поляков действуют - в отмщение за рекрутскую повинность!
      А отчего пожары? А от умышленного зажигательства помещиков для разорения своих крестьян, которые назначены быть вольными или отданными в приданое ее императорскому высочеству великой княгине!
      Царь (государь, император и т. д.), дескать, хочет дать свободу, а чиновники противятся.
      И пророчества, и толки: объявление свободы, - это мнение здравомыслящих, - может от внезапности произвести беспорядки, не привычны и не приучены, как ею пользоваться?! благоразумная постепенность и постепенное благоразумие, господа: коль скоро крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, действовать осторожно.
      А поток просьб неостановим: кто ж заступится?! "Всеавгустейший монарх, всемилостивейший государь! Первый по боге, отец наш, воззри на невинностраждущих!..." А это - поновей: "Взирая оком домостроителя на обширное государство свое, процветающее под сению благодетельных законов, карая неправды..."
      - Что ж вы-то бунтуете?!
      - Все чужеязычники в России, чухны, самоеды, мордва-башкирцы, свободны, а одни православные невольники, и всему злу причиной бояре (!!) обманывают царя и клевещут на православный народ!
      Фатали понимает, когда горцы или земляки. Или даже грузинские князья и польские возмутители, сосланные на Кавказ. И армяне-переселенцы. Или гурийцы - сколько тревоги было: разогнали пограничную стражу, разграбили казачий пост, разорили таможенный пост, напали на карантин, сожгли два казенных кирпичных завода... Но когда свои же! Что ж они?!
      - Да кто ж тебя, дурья башка, допустит до государя?! - Узнали ведь, канальи, что государь на Кавказскую линию поехал!
      - Меня никак задерживать нельзя, выданную мне доверенность от мира при сем имею счастие всеподданнейше представить государю!
      - А ну что за прошение - взять!
      - Сам вручу, сам.
      - Выловить всех до единого!
      А ночью снится Фатали сон: сам Николай Павлович запросто беседует с ним.
      И улыбается император, пристально вглядываясь в Фатали. Надо о чем-то попросить, но о чем? Затем в фаэтон посадил, а фаэтон особенный, вместо коня пушка на колесах движется. Едут они, вот он, рядом с императором, дотронуться может, да опасается.
      "Это ж очень просто, как не можете понять? - рассказывает император. Сначала о четвертовании (ибо Фатали ни разу не видел). - Руки по локоть, и показывает на своей руке, бисером вышит вензель, эн. - Как? Привяжут (к чему?), веревки за руки, и отводят в стороны, сначала левую большим острым топором, а потом правую. И ноги по колено или - по бедро. Приводят в чувство, и тогда новый взмах, прелестно, если шея тонка. Что? Как посадить живого на кол?! Неужто и этого не знаете? - удивляется государь. Тщательно и гладко заострить кол, лучше дубовый, надеть тонкий и острый железный наконечник, густо смазать салом. Жертве лечь лицом вниз, руки связаны за спиной, а к ногам у щиколоток, - помнит Фатали, где-то читал!! привязывают веревку, и раздвигают в разные стороны, а заостренный конец кола упирается осужденному между ног. - Император зевнул, прикрыв рот ладонью. - Да-с, коротким широким ножом делается разрез на штанах, чтоб расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. От боли оно содрогнулось, - затряслась кабина, - выгнулось, - и плечи отчего-то поднимает император, - и упало на доски, - расслабился. - Живет? Да! И тогда деревянной кувалдой следует короткими ударами бить по тупому концу кола, но непременно, - предупреждает, - после каждого удара наклоняться над жертвой. Для чего? - экзаменует будто. - Посмотреть, правильно ли идет кол. Великое требуется искусство - а сам пробовал? - чтоб жертва выстояла! И у правого уха над лопаткой, - трогает спину Фатали, шарит-выискивает лопатку, а Фатали ни жив ни мертв сидит, - не задев ни один жизненно важный орган, показывается острие наконечника! Жив!... Лужица крови, но надо поднять негнущееся тело на колу, осторожно, не тряся, и привязать ноги к основанию кола". - Умолк.
      "И все?"
      "Почти! Кол непременно крепится меж двух балок, и падкий до пыток народ, верный императору, вглядывается в обезображенное от ужаса лицо преступника, оно вздулось, но глаза живые! И рот искривлен в судороге. И хрипы (слова проклятий?), и стон, пока не испустит дух (вечером? или завтра утром?).
      Вдруг в зале они, кто-то подходит и отзывает государя, а Фатали ждет, ждет, нет его, надо б - вот он выйдет сейчас! - попросить, но о чем же, сообразить не может, а надо, когда еще такое случится? может, написать ему?! а его задерживает генерал, сам барон. - "Как вы здесь оказались?! кто вас впустил?!" - "Да я же почти полдня с государем был, в фаэтоне с ним катался!" - "Что за бред? вы с ума сошли, Фатали! Как вы сюда попали?!" А в руках у Фатали какая-то бумага. "Прошение?" - спрашивает барон. А там перечень наказаний: повешение, обезглавление, умерщвление ударом в голову, утопление, погружение зимою под лед, сажание на кол ("Но я ж тебе объяснил!" - голос императора), приговорен к колесованию (это когда кости колесом ломают, почитается одним из квалифицированных способов смертной казни), шпицрутеном через двести солдат, прогнать через строй. "Ах болен?! что ж, додержать присужденное ему ("Кому? - спрашивает барон. - Не вам ли Фатали?!") число ударов по выздоровлении!" Кнутом (хоть кнут не бог, а правду сыщет!), плетьми - и казачьей, с лопастью, чтоб шлепок щелкнул; розгами, палками, нагайками - с пулькою: чтоб с коня бить; батогами, чтоб кого батожить. "Что? - снова голос Николая Павловича. - Но еще при покойном брате моем Александре было отменено рвать ноздри у преступников, в день рождества семнадцатого года!" (а у Фатали эта кара и не значится!); а еще ссылка в каторжные или крепостные работы, отдача в солдаты, поселение сибирское и прочее, и прочее, и прочее, а сбоку рукой Фатали: "Как же это выразить - на фарси, на арабском, на своем, по-тюркски?"
      И еще приписано: восточная пытка! запомнить! зашить жилами рот!! бунтарский, кричащий! разорваны губы, висят, окровавлен рот!
      И еще: ермоловская пытка - генерал вешал ослушников на арбе! и чей-то, кажется, почерк барона, - сбоку комментарий: "Не всякий решится употребить в дело арбу, но что же делать, ежели лучшего и более человеколюбивого средства нельзя было в походных условиях приискать?"
      Фатали, увы, не знает, что о том же в пространной своей докладной записке Ладожский государю императору писал: "Пускаться в дипломатию с людьми, которые далее своих гор ничего не знали, было бесполезно, и потому арба ермоловская, хотя мера, бесспорно, жестокая, была полезнее дипломатии. Жестокость Ермолова, - разъясняет далее Ладожский, - говорят, будто бы была причиною ожесточения и ненависти горцев к нам. Мне кажется, нет. Такой способ отношений мог ожесточить человека культурного, а не дикаря, уважающего только страх и силу".
      И вдруг государь. Не узнает Фатали!!
      - А этто ктоооо?! - круглые-круглые глаза.
      И что-то круглое и выпуклое пошло, покатилось на Фатали.
      - Это татарин! - лепечет барон Розен, тщетно пытаясь задержать, остановить колесо. А оно, огромное, неудержимо идет на них.
      И уже нет барона!! Мимо Фатали прокатилось! Будто оторвалось от арбы, - но ведь был фаэтон! Да-с, сидя на колесе, думай, что быть непременно под колесами, вколесили, выколесили, отколесили, - упражнения в языке Фатали, доколесились, а кто и уколесил!
      "О чем же хотел спросить?" Не вспомнил Фатали и когда проснулся. Может, это: "Отчего же свой-то против тебя, государь??"
      А тут, как назло, и именно перед царским смотром войск на Кавказе, все в том же долгом тридцать седьмом, пошли неудачи, и первая - позорное поражение у Ашильтинского моста в Аварии. Горцы по доскам переправились через бурную реку, взобрались почти на перпендикулярные, как сообщается барону, скалы и стали во множестве низвергать с высот огромные каменья, а потом с яростью бросились в рукопашную! Пал генерал-майор граф Ивелич, командир Апшеронского пехотного полка, - сраженный пулей, упал в пропасть, и два горца потом отыскали в ущелье, выкупили тело!
      Двухмесячное беспрерывное движение по гористым местам, износились одежда и обувь, половина артиллерийских и казачьих лошадей перебита, артиллерия пришла в негодность, горные единороги малонадежны, зарядные ящики много потерпели, а некоторые сорвались со скал и разбились.
      И апрельское восстание в Кубе! Аббас-Кули зашел к Фатали, когда тот переводил очередное воззвание к восставшим кубинцам. Бакиханов пробежал текст.
      - Опять? Узнаю барона! Это его: "Рука Шамиля!... Виселицы!!! Расстрел!..." Я говорил ему, нельзя так стращать! Надо же знать кубинцев! Аббас-Кули прав, но Фатали молчит. - Кстати, не мешало бы твоему барону объяснить, чем вызван мой спешный вызов? Я ж работу свою неоконченную оставил в Кубе!
      - Какую? - поинтересовался Фатали, чтоб хоть как-то успокоить Бакиханова.
      - Книгу Наставлений! Непременно пришлю барону, как только завершу!
      И только что закончил, но о том молчит, грандиозный свой труд, над которым работал многие годы, обставившись фарсидскими, арабскими, греческими, армянскими и русскими источниками, - историю всех ханств Азербайджана до захвата их Россией и в последующие годы, вплоть до Гюлюстанского мира; написал на фарси и сам же перевел на русский. И приложение к этой Истории, "об отличившихся ученостью и другими достоинствами уроженцах Ширвана и соседних с ним провинций"; едучи в Тифлис, решил дополнить труд этот и краткой своей биографией, и даже первую фразу сочинил, на русском: "Оканчивая долговременный мой труд, я считаю обязанностью, не из честолюбия, но по обычаю нашему, а более потому, что горжусь происхождением из этого края, присовокупить сюда и мою краткую биографию, повторяя стихи: "Хоть другие суть розы и жасмины, а я шиповник, но мы все принадлежим к одному цветнику".
      - Да, пришлю, чтоб усвоил правила приличия, хоть и барон! Хочет меня обезопасить?! За жизнь мою опасается? Или это - форма недоверия? Это оскорбительно! Я как-никак полковник! Еще Ермолов определил меня на службу, не чета ему твой барон! - Фатали вспомнит Бакиханова, когда и ему доведется отстаивать свои права "Гражданина (!) империи". От гнева Бакиханов побелел: - И это воззвание тоже! Чем он думает, твой барон? - "Почему мой?" Но молчит, чтоб не сердить Бакиханова. - Я имел честь быть при светлейшем князе Паскевиче!! Даже он!... - Не закончил свою мысль. - Так стращать моих соплеменников! Да будет известно твоему (снова!!) барону, передай ему! что если бы политическое спокойствие и надлежащее воспитание позволили развиться природным способностям жителей Кавказа, то они достигли бы высокой степени просвещения. Да будет известно барону, что в наших краях явились люди, которые своей ученостью и способностями далеко распространили свою славу.
      Фатали - к барону Розену:
      - Я бы в этом воззвании...
      - Что, Бакиханов здесь?! - Догадался, черт! Это он вас надоумил? Я вашего Бакиханова (и он
      "вашего"!) насквозь вижу! Именно так, и ни буквы не менять!
      - А он обещал преподнести вам вскорости свою новую книгу, Книгу Наставлений.
      - Поймите, - уже мягче, исправил слово, так, пустяк. - Переводите то, что вам велят, Мирза Фатали.
      И доверьтесь нашему опыту.
      Распустили слух, что и "наш Бакиханов" причастен к возмущениям. Восстание подавили, не желают канальи вступать в мусульманский конный полк, чтоб варшавских бунтовщиков грозным видом устрашать, кровь их - ведь чужие! гяуры! - проливать, если тем смирно не сидится, но на всякий случай, предписывает барон Розен, - командировать в Кубу еще один батальон ген.-фельдм. кн. Варшавского гр. Паскевича-Эриванского, - о боже, как длинно приходится писать! пока выведешь, и войска не поспеют - полка; он же полк Ширванский, о чем барон не упомянул. И еще один батальон в Баку, до окончания военного суда над зачинщиками кубинского восстания, - вычеркнуть! никаких восстаний! - "возмущения".
      КАВКАЗСКАЯ ЛОТЕРЕЯ
      Государь ехал через море, встречали в Геленджике. От пристани до оврага, разделявшего лагерь, стояла пехота, за оврагом вся артиллерия, выкрасили ее за два дня по случаю торжественной встречи. Потом казаки. И такой ветер, что долго пароходы не могли пристать. Вот он! корабль с императорским штандартом! флаг с изображением четырех (пока) морей: Балтийского, Белого, Каспийского и Черного. Сносило фуражку, и всякий привязывал ее, как мог, чтоб удержать на голове, белые или пестрые платки, ремешки, а кто рукою придерживал или напяливал на уши так, что и носа за козырьком не видать. И много шапок по полю несется, гнались за ними, чтоб поймать, нестроевые сзади фронта.