Фатальный Фатали

А сколько сыновей наплодил покойный хан ширванский Мустафа; правда, дети никудышные, да и ханство - одно лишь название, но все же сыновья! От жены Бикя-ханум четверо, от второй, Гюльандам-ханум, тоже четверо, и от двух служанок по сыну, и одна дочь от третьей жены Кичик-ханум! А ты? Что ж ты, Мехти-Кули-хан, ни единым сыном жен своих не одарил?! Хотя бы в зяте и внуке твоем продолжился ханский род!
      Царь ждет не дождется, когда иссякнут ханские фамилии. Еще Ермолов говорил: "Болезненный и бездетный карабахский хан". Ведь думали, что долго не потянет. "И там не бывать ханству, оно спокойнее!" А хан тряхнул стариной, и белотелая его красавица Бедирджа-хан-ханум понесла от него, злые языки хихикали, а подросла дочь - его глаза! и брови!
      Сокрушался Ермолов: "Ужасная и злая тварь, - это о шекинском хане, еще молод, недавно женился на прекрасной и молодой женщине"; да, хан шекинский, земляк Фатали, неуемный в своей похоти, в точности выполнил завет пророка - у него четыре жены: грузинка, чей стан будто стебелек розы, так и назвал ее - Гюльандам-ханум; Джеваир-ханум, затем третья, имя сначала привлекло, тоже Гюльандам-хаиум, и четвертая, дагестанка, поистине Оджах-ханум, очаг, как печка горячая!
      "...каналья заведет кучу детей, - негодует Ермолов, - и множества наследников не переждешь. Я намерен не терять время в ожиданиях (?? травить, что ли?). Богатое и изобильное владение его будет российским округом. Действую решительно, не испрашивая повелений".
      Князь Воронцов недавно перебирал старые, тридцатилетней давности письма, полученные им от Ермолова, когда тот был здесь главнокомандующим, усмехнулся саркастически: "Болезненный и бездетный карабахский хан!" Вот и бездетный! "Такая красавица, - передавали ему - эта ханская дочь".
      Тогда Ханкызы была недоступно-закрытая, будто крепость Шуша, которую осадили полчища персидского Ага-Мухаммед-шаха Каджара, под неусыпным оком матери Бедирджахан-ханум, внучки Джавад-хана Гянд-жинского, убитого при штурме Цициановым Гянджи, и они приезжали, чтоб Фатали, как большой человек в ведомстве наместника, помог им получить пенсию, - умер-таки Мехти-Кули-хан!
      И Фатали составлял подробные записки об истории Карабахского ханства, расписывая деятельность генерала Мехти-Кули-хана. Не утаил, что тот "был вытеснен из Карабаха", - Фатали доволен удачно найденным словом: именно "вытеснен", а не "бежал", "и унес с собою данное ему наименование беглеца и изменника", но: и о бриллиантовом пере, всемилостивейше пожалованном ему, и о восстановлении прежнего генеральского чина по его "возвращении" из-за границы, и о кротости нрава, "никакого властолюбия"; весьма-весьма осторожно обвинить предпредшественника Воронцова - Головина: вот, мол, какие прежде несуразности были, но зато теперь, при наместнике, совсем другое, "...не могло не представиться соображению, что со смертью хана вдова и дочь лишались всех способов к существованию".
      И здесь Фатали ввернул такое, что иной и за месяц не придумает, ведь уже накоплен богатый чиновничий опыт, "ибо там, где он сам жаловал по своей ханской власти таковые владения в потомство, за которым оставляет их и наше правительство, и тогда еще, как со стороны его были оказаны весьма важные услуги, было бы несправедливо и весьма неприлично достоинствам нашего правительства и великодушного монарха".
      Почти год длилась эта переписка. И Фатали делился с Хасаем своими заботами, хвалил Ханкызы: и умна, и красива (брови срослись у переносицы), и стройна; а Хасай ни слова: разговор о сватовстве заглох со смертью Мехти-Кули-хана, но снова возобновится: семье нужна надежная опора.
      Фатали пишет - начальство заставляет переделывать, снова пишет - снова возвращают. "Я бы полагал назначить", - предлагает Фатали, и далее следуют его доводы, но сколько инстанций! Он - начальнику, начальник - наместнику, тот с отношением и особым докладом - в Кавказский комитет; секретарь, члены, управделами, председатель, мнение двух министерств финансов и государственных имуществ, а затем журнал Комитета попадает в канцелярию е. в., чтоб г. и. высочайше соизволили, повелели, когда вздумается взглянуть в этот журнал, написать собственноручно: "Исполнить".
      Все-все было учтено: и если дочь умрет до выхода замуж, и если она умрет в замужестве, но бездетно; или же выйдет замуж и уедет насовсем за границу; "в таком случае имение оставить в пожизненном только пользовании матери ее, ежели она будет оставаться в живых".
      И нашли ей мужа! Сколько разговоров!...
      Как же Фатали соединить, не укладывается в сознании: Уцмиев - муж Ханкызы (а они мечтали создать масонскую - о наивные! - ложу!). Ну, да Уцмиев - из ханского рода; правда, кумык, житель низины, не то что мы и наши карабахские горы, но все же князь.
      "А рост, а рост! Боже, какому карлику (а Уцмиев статен!) отдаем наше сокровище, цвет нации, надежду Карабахского ханства, - сокрушалась карабахская знать, для которой все другие - холмики и низинная тварь. Белобрыс, голубоглаз (дальтоники?? каштановые волосы и карие глаза!), сухонький какой-то (??), и часто молчит. Ибо стоит ему заговорить, как кто-то шепотом, но на весь меджлис поэтов, которые собираются у Натеван-Ханкызы: "Ну вот, опять начал коверкать нашу чистую тюркскую речь! Слушай, а когда ты научишься говорить без кумыкского акцента?!"
      И у Фатали ревность к князю, увы, несчастлив их брак (постаралась все та же знать: сплетни! козни!), а у князя - ревность к Сеиду Гусейну, любимцу меджлиса поэтов, бесцеремонному, а красив чертовски, баловень судьбы, покорит-таки Натеван, и в наказание аллах отнимет у нее первенца Мир-Аббаса, хоть и рожден от сеида, святого, ведущего свой род, но кто вычертит? от пророка Мухаммеда.
      - О боже, как он кумыкским своим акцентом коверкает нашу речь! сокрушается Сеид Гусейн, и гости меджлиса поэтов согласно кивают головой.
      Уцмиев служит царю, он в свите наместника и почти Живет в Тифлисе, и идут к нему туда анонимные вести, порочащие Натеван, - очень, мол, вольна, но Натеван ни за что не распустит меджлис поэтов, без стихов ей-смерть, а он, Сеид Гусейн, понимает ее, как никто другой.
      И у Фатали к Сеиду ревность, будто сговорились с Хасаем.
      Но это не скоро, суждены Хасаю с Натеван счастливые дни: и рождение сына, названного в Честь деда Мехти-Кули, много лет не было детей, и зачастили в Баку, уступая настояниям тещи,- святилище в Биби-Эйбате помогает от бесплодия; и родила Натеван: сначала сына, а потом и дочь; и встречи со знатными людьми,- упомянет о славной семье в своих путевых записках Александр Дюма, восхитившись безукоризненным словоударением французской речи Хасая, который говорил как "истый парижанин", и о сыне Хасая: мальчик при встрече с неведомым гостем на всякий случай и по инстинкту держался за рукоятку своего кинжала, унаследует талант матери и станет поэтом Вефа, как, впрочем, и сын от Сеида - Мир-Гасан тоже пойдет по стопам матери.
      Юная Натеван погостит с матерью у Фатали и уедет в тревоге, а Фатали еще долго будет ходить, рассеянный, по набережной Куры, будто потерял что-то нужное и не может найти, не слыша и не видя Тубу, хотя, казалось бы. без нее он не мыслит жизни, настолько в ней знакомо ему все-все, да и Натеван - чужой мир, чужая судьба.
      Ходит по набережной Куры, и вертится в голове стих Натеван, еще не отделанный, лишь бейт, и ему обрастать с годами новыми бейтами, ибо впереди большая и долгая жизнь, и замужество, и размолвка, и страдание, и потери, нет еще ни мужа - князя Хасая, ни поэта Сеида, ни меджлиса поэтов, ничего еще нет.
      "И этот мир, кому такой он нужен?"
      Только колодец, заполненный тяжелыми камнями, замуровано зеркало, но не разбито, усмехается холодным отражением на дне, и много лиц, эта знать, эти козни.
      ЧЕРТОВА ДЮЖИНА
      А в Карабахе неспокойно: шуншнский уездный начальник князь Тархан Моуравов пишет срочную депешу шемахинскому военному губернатору барону Врангелю, а тот - наместнику Кавказа князю Воронцову: только что ограблена, вторично! казна.
      "Немедленно выезжайте в Джеванширский и Кебирлинский участки!" приказывает наместник. И, признавая полезным облечь объявление наместника торжественностью, Тархан Моуравов выехал сам; всю ночь плохо спал, решил подражать наместнику и каждый вечер допоздна играл в карты, чаще всего с казием Абдул-Керимом; взял с собой и его тоже: почетное лицо из мусульманского духовенства. А на подмогу - Фатали (может, еще какие даны ему наместником задания?!).
      Собрал старейшин всех деревень и кочевий, и среди них карабахский хан Джафар-Джеваншир, недавно приезжал в Тифлис отстаивать свои права на карабахский престол (которого уже нет).
      "...впечатления, принятые туземцами (а сам не туземец?), недолго действуют и легко забываются,- пншот Тархан Моуравов, - и я нашел нужным немедленно привести в действие дозволенную наместником меру". Ему сам Воронцов: "Сечь без разбору каждого десятого!" Некоторые, прослышав об этом, сконфузились: наверняка ведь прячут разбойников!
      - Вот вам задание: поймать и истребить известнейших кебирлинских преступников, ограбивших казну! Можете?
      - Мне? Поймать?! - карабахский хан Джафар-Джеваншир выпучил глаза на Тархана Моуравова, вот-вот взорвется, высокий, седой, грузный, шутка ли семьдесят уже, редкие седые усы топорщатся.
      - Да, вам! - мол, ваши кебирлинские преступники.
      - А что я получу? - вдруг согласился хан. - Генерал-майора дадите? Ну да, уже сорок лет как полковник, а наград никаких! Чего не сделает ради генеральских звезд карабахский хан?!
      - Джафар-Джеваншир, докажи, что воля князя-наместника для тебя закон!
      - А что еще получу? - таращит глаза на Аннова, уездного прокурора, и захотелось Анну, хотя бы второй степени. "И капитул доставит вам орденские знаки при установленной грамоте".
      Семейства этих разбойников живут в шушинском уезде, в кочевье, где четыре кибитки в лесу, они посещают семьи, но с такой осторожностью, что решительно невозможно их поймать.
      Надо заманить разбойников в ловушку.
      - Вот и заманите!
      Пришли в назначенный день, с головы до ног вооруженные, а с ними их односельчанин Алипаша, отчаянный сорвиголова, который и почту, и казну грабил! А хан время хочет выиграть, чтобы ночь наступила, оставить их ночевать, а там и обезоружить, слуги хана начеку!
      - Наместник бумагу пришлет, - говорит он им, - если согласитесь сдаться. Я даю вам ханское слово! Вот моя седина, вот мои слова, не верите, что ли?
      - Нет, - говорят наглецы, - не верим! И грабили мы, чтобы помочь сосланным и их семьям! А ты, вождь нации, хочешь нас в ловушку!
      - Ладно, - говорит, - мы с вами ни о чем не говорили, подумайте, а утром продолжим разговор! А теперь за стол.
      Поели, а часу в девятом стали просить, чтоб хан позволил им уехать, в крови это у них: дерзкую вылазку совершили, шутка ли, ограбить казну! а ханскому слову перечить не осмеливаются. А хан дает знать управителю своему, он же родственник, собраться и напасть.
      Софи, пятеро его братьев и два сына, да еще дюжина нукеров окружили комнату, где засели разбойники, а хан, пока они ели, ушел, не сидеть же ему с ними за одной скатертью, это и разбойники понимают. Сын Софи, Наджаф, прозванный Петухом за круглые и постоянно красноватые глаза, и четверо братьев, войдя в комнату, объявили разбойникам, что хан приказал немедленно отдаться в руки полиции, он им исходатайствует прощение. Ах так?! Алипаша, Гусейнали и Алибек разом вскочили и бросились на вошедших, закололи Наджафа, ранили одного, другого, те тоже успели выхватить кинжалы, ранили Алипашу, тот упал, а младший брат Софи убил Гусейнали, но Алибек успел выскочить из комнаты и, сразив наповал выстрелом из пистолета Софи, скрылся в темноте.
      - Тогда некогда было рассказывать тебе, Фатали, расскажу теперь! Алибек рискнул прийти к Фатали в его тифлисский дом. Да, тогда было действительно некогда.
      Алибек - давний знакомый Фатали, лет на пять моложе, вместе в келье гянджинской мечети учились. Его отец, как и Ахунд-Алескер, отдал детей в духовное училище, и в медресе они познакомились: взрослый. Фатали, его ровесник Гусейнали и совсем мальчик Алибек.
      Прибыл в тифлисский дом, чтобы возвратить мундир и коня, спасшего его в темную ночь, правда, коня другого, тот конь пал. И чтобы Фатали помог (ведь капитан) с похищением коня и формы, тем более что Джафар-Джеваншир расщедрился: и на форму деньги отпустил, и коня подарил! А потом пир закатил у себя дома в Шуше: смесь восточных и европейских обычаев и образа жизни. Снаружи дом - как все тюркские дома, а внутри - зала, убранная с комфортом, на стенах зеркала, у потолка люстры, у стен щегольская, красного дерева мебель, диваны, кресла, столы, стулья... стены покрыты обоями, украшены картинами. И он сам - красивый, статный, с привлекательною физиономией), гордой осанкой. Слуги в европейских ливреях подавали чай, варенья, пунш, шербет и мороженое. И еще восточные гости: они сидели, поджавши ноги, на диване, у стен, курили трубки, пили чай и молчали. Драгоценные венские часы с музыкою играли в который раз увертюру из эФ, Фенелы. Да-с!
      - Младшего брата жаль, Магеррама! - печалится Алибек. - Этот грузин решил, что я домой прибегу, и со старшиной отправился к нам.
      Фатали обо всем этом читал, знает, "...нимало не медля, - писал в донесении Тархан Моуравов, - отправился к семействам разбойников. Я спешил туда, во-первых, потому, чтобы захватить Алибека, если он возвратится домой, и, во-вторых, - очень грамотное донесение, - потому, чтобы не дать времени скрыться семействам разбойников и меньшому их брату, Магерраму, который хотя и молод еще, но способен уже, - страсть, как любит это наместник: "еще" и "уже", а от него переняли стиль и Тархан, и Фатали, и еще кое-кто, - идти по следам братьев своих и известен как опасный человек, потому что не дает промаху из ружья".
      - А Магеррам в жизни ружья не держал, не разрешали мы ему! Это Тархан выслужиться хотел: вот, мол, какого опасного разбойника ловить отправился, а Магерраму - четырнадцатый пошел!
      "...с трудом отыскал в лесу жилище разбойников, - писал Тархан Моуравов. - Окрестные жители так боялись их, что провожатые мои до тех пор не решались идти к их жилищам, покуда я не уверил их, что все разбойники убиты. Я приехал вовремя, меньшой брат еще ничего не знал, и его нетрудно было схватить. В землянке разбойников я нашел двух шекинских беков, Джа-фар-бека и Ага-бека, которые схватили ружья и хотели защищаться, но, видя невозможность уйти, сдались без сопротивления. Беки эти были сообщниками Гусейнали и Алибека, предостерегали, когда их преследовали, передавали известия из Нухинского уезда и в этот раз приехали, как думают некоторые, для перемены лошадей, украденных в Нухинском уезде. Они не хотели сознаться в знакомстве с Гусейнали и Алибеком и объявили, что впервые здесь и отыскивают уворованную лошадь, но родственники разбойников уличили их. Арестовав и семейства разбойников, я отправил всех за строгим караулом, а сам уехал к Джафар-Джеванширу в Дайран для производства следствия, по которому и открылось то, что я имел честь объяснить выше".
      - Жаль Магеррама. Когда он узнал, что Гусейнали убит, кинулся на конвоира, вмиг вынул из ножен кинжал, всадил ему в спину и бросился с кручи вниз, но выстрелом... Э! да что там говорить! Хана убить легко, но сделать мучеником?! Ореолом славы его имя окружить?! Старый лицемер, пусть умрет своей смертью, проклятый потомками!
      "Надо поддержать в хане усердие, дабы подвигнуть других к соревнованию, особым образом наградить его!" - просят чины.
      - Святой Анны второй степени?! И только? - Джафар-Джеваншир обижен, вот-вот расплачется. - Но всему Карабаху известно, что я представлен к чину генерал-майора! "А! - говорят недоброжелатели. - Вот и отблагодарили тебя!"
      "Я нахожу весьма полезным и даже необходимым", - настоятельно просит барон Врангель в пространной докладной записке наместнику Воронцову.
      - Вот, Джафар-Джеваншир, хоть этого делать мне и не положено, покажу вам свою докладную наместнику-князю, - шемахинскому губернатору не терпелось выказать единственному из оставшихся старейшин в Карабахском ханстве свое благорасположение.
      И ханский наследник на это сказал:
      - Я в долгу не останусь, пусть только дело пройдет, - лишь бы барон Врангель помог ему сменить пол ковничьи погоны, две пустые полоски, на генеральские две большие звезды.
      - Я приложу к докладной, - говорит хану барон, - и подробную справку о вашем прошлом, убежден, что вы удостоитесь! "...и есть едва ли не первое лицо между жителями всех (!!) мусульманских провинций здешнего края по происхождению и родственным связям своим".
      - Да, да, - не терпится Джафар-Джеванширу, - я пять лет жил в Санкт-Петербурге! Сам Цицианов! Медаль с надписью! Сабля, усыпанная драгоценными камнями, будто небо - звездами!
      Барон чертыхался: "Ведь всеми потрохами нам служит и предан. Чего скупитесь?!", запечатывая конверт, чтобы немедленно с курьером отправить наместнику Воронцову.
      В день тезоименитства государь император соизволил произвести полковника-хана в генерал-майоры в награду за отлично усердную службу его и преданность престолу.
      И огромный ковер (сотканный любимой Алибека Назлы, которую отец, опасаясь за жизнь домочадцев, ведь пригрозили! подарил сыну ширванского хана, и она стала его наложницей) в дар от карабахского хана был вручен барону Врангелю; свисая со стены и дважды загибаясь, чтоб плотно обхватить широкий диван, заглушая все звуки, ковер, будто усеянное весенней порой алое маковое поле, зажег ярким счетом спальню военного губернатора.
      - Ты думаешь, я один? - сказал Алибек, прощаясь. "Но вас не больше горцев!"
      Фатали промолчал: он не смеет говорить Алибеку, не имеет права! об их обреченности. На прощанье лишь: "Береги себя, Алибек!" Примкнуть к Алибеку?! Их дюжина, а если еще Фатали - станет чертова.
      Джафар-Джеваншир того и ждал, что Алибек, узнав о судьбе своей любимой Назлы, подаренной сыну ширванского хана, объявится: в карабахских лесах он расставил сыщиков из таких же, как Алибек, голодранцев, одурманенных именем карабахского хана, и те непременно поймают разбойника, - за одну только весть тому, кто прискачет с нею, обещана золотая десятка.
      НОВАЯ БОЛЬ
      - А, Фазил-хан Шейда! Рад тебя видеть.
      - Гарью у вас пахнет, Тубу-ханум, у вас ничего не горит?
      - Это у Фатали спросите. Повадился жечь бумагу. Ночью не спит, а днем, когда рассветет, жжет и жжет.
      - Ты уже давно ничего не пишешь, Фатали.
      - Об Алибеке писать? и его возлюбленной Назлы?
      - Алибек? Этот разбойник, ограбивший казну?! А я, по правде говоря, ждал, что ты расскажешь о недавней поездке в мои родные края с генералом Шиллингом. Новый шах, почти юноша, сколько же ему лет, Насреддин-шаху? Семнадцать? Да, очередной из династии Каджаров, сын Мухаммед-шаха, внук Аббас-Мирзы, так и не дождался трона, шутка ли, твой тезка Фатали-шах царствовал сорок лет! - Но никому из них не ведомо, что Насреддин-шах просидит на троне почти пятьдесят лет!! - Сейчас, кстати, модны путевые впечатления, вот бы и ты рассказал.
      Да, можно вспомнить, как ездил. И встречи с сестрами. И выхлопотал им пенсию, шахская казна не оскудеет! А Шиллинг, что ни увидит, - с расспросами к Фатали, замучил! И отчего турки - люди тьмы, а персы - люди света (??!). И имя свое откуда грузины получили (!). Фатали делился слышанным (или читанным), что-де еще при Помпее является название Грузия, означало тогда название земледельца, а может, от реки Кура, Курги, Гурга, Кургистан.
      И об "Аллаверды", что значит? Слово тюркское, но тюрки не пьют! И отчего святитель, крестив язычников-грузин и подав князю рог с вином, сказал ему: "Аллахверди" - "Бог подал"?! И народ закричал: "Якши йол!" "Да будет добрым путь!" И даже монастырь, учрежденный в память сего, получил название "Аллахверди", - поди ответь! Будто Шиллинг - географ, а не генерал! И об Арарате, названном персами Куги-Нух, то есть Гора Ноя. Ну да, генерал Шиллинг слышал, мол, первое, что увидел Ной после сорока дней потопа, были Кавказские горы, именно за Эльбрус зацепился его ковчег и расколол надвое, как это видно и теперь, а отплыв, пристал к вершине Арарата. И о том слышал, что значит Эривань, - когда Ной после потопа увидел с Арарата землю, то закричал (по-армянски?): "Эривань!", "Она видна", то есть "Видимый". И о Нахичевани, очень остался доволен объяснением Фатали: "Место, куда вышел, ступив ногой, Ной", "Нойчыхан" (а это уже по-тюркски). "Так что же, - удивился Шиллинг, - Ной знал и тюркский, и армянский?! Да-с, загадка!" - Я лучше о Шамиле напишу. Его агонии.
      - Дался тебе мятежник! Говорят, народ устал от возгласов: "Велик аллах! Магомед - его первый пророк, а Шамиль - второй!" Кстати, а правда, что он положил конец вражде между суннитами и шиитами? Не верится мне! Так что оставь его!
      - О пожарах может быть?! Как горел Зимний? Или о Воронцове? Его победах? Это ты прекрасно пишешь оды!
      - Но я восхвалял государя императора. Почему бы ему, Тубу-ханум, не последовать моему опыту? И не написать о славном победном царском оружии, о том, как царь наводит порядок в мятежной Азии и обуздывает распустившийся Запад?
      - Сколько он еще продержится?
      - Запад?
      - Шамиль!
      - Схватят и повесят. Так кончали все бунтовщики.
      А Фатали недавно переводил. И за каждой фразой - государь. Круглые, как свинцовые пули, глаза: "Ну-с!" Темно кругом. Ни проблеска. Густая-густая темень - бери и разрезай ее на куски.
      Как же: поймают и повесят! Были виселицы, но для других! В одной из комнат калужского особняка, имения графа Барятинского, пленившего в Гунибе Шамиля, - фотография: четверо сыновей Шамиля в бараньих папахах, в чухе с газырями, с кинжалами на поясе; у одного длинная борода и худое лицо, он насмешливо смотрит (Гази-Магомед?), у другого чисто выбритое лицо, во взгляде угроза, кажется, Наджибат, третий - у него только-только борода пробивается. Магомед-Ша-фи? взгляд недоверчивый и коварный, а четвертый еще дитя. А как бы гляделся Джамалэддин, отданный в тридцать девятом в аманаты; царский офицер, обмененный на семейства грузинских князей, захваченных в пятьдесят четвертом, - умрет в родном краю, ставшем чуждым, не вынеся разлуки с чужбиной, ставшей родной. В ту же минуту, когда Шамиль сдался, на плечи ему накинули дорогую шубу на меху американского медведя, а старшей жене подарили пару часов, украшенных бриллиантами; а даже женам сыновей бриллиантовые брошки. И Барятинскому - Голубая лента, орден Нашего Святого Апостола Андрея Первозванного, редчайший! с мечами! и чин генерал-фельдмаршала (а прежде, за четыре месяца до, - Владимира первой степени, тоже с мечами над орденом); а ведь молод-то как, почти ровесник Фатали, - и ему, конечно, кое-что досталось: вся канцелярия была отмечена, такая радость, слова Шамиля из уст в уста: "Надоело воевать. Опротивеет и мед, если его есть каждый день".
      А на витринах магазинов на Невском проспекте в Петербурге, куда доставили пленника, - портреты Барятинского и Шамиля. Как неразлучных друзей. Так всегда: крепко повздорили, а потом друзья на всю жизнь; и кровь лилась, и было избиение ста мюридов, и три женщины вышли из крепости, чтоб сразиться, и повисли на штыках апшеронцев, яростно отбивался Шамиль, последний взмах штыка шестидесятилетней войны, и даже обмануть пытался Барятинский Шамиля, - князь вычитал, что солнечное затмение предвидится, и послал Шамилю сказать, что прикажет солнцу скрыться, а потом открыться, так что не связывайся, мол, со мной, сдавайся, пока голова цела, я всемогущ и прочее, а Шамиль ответит: "Знаю по календарю, что это будет".
      "И чего упрямится?" - негодовал Барятинский.
      Откалывались от Шамиля племена, особенно после падения Ведено; депутации от чаберлоевцев, андийцев, технуцальцев, аварцев, а потом хушетцы принесли покорность.
      Бегут верные сподвижники: Кибит-Магома Тилитлинский, а в доказательство удержал у себя почтенного наставника и тестя Шамиля Джамалэддина, старшего своего брата; и третий его брат Муртузали, телохранитель Шамиля, бежал, и казикумухец Афенди, с кем Шамиль делил задушевные свои помышления, советник и любимец; и гехинский наиб Али-Мирза Хабан-оглы, и маюртупский наиб Осман, и пятисотенный Лапи Лачин-оглы, каждый обманным путем. А тут еще чохский наиб Исмаил, а с ним и переметнувшийся бывший изменник султан Элисуйский берутся вступить в переговоры с Шамилем, склонить к покорности! И бурный Койсу одолен. "Легче победить армию, - говорил Шамиль, - чем ступить на наш берег"; и, зря опершись на винтовки, в разноцветных чалмах и чохах, злорадно улыбались мюриды, - ни один не сдастся, все погибнут на штыках. И полное прощение обещано Шамилю! и дозволение ехать в Мекку со всей семьей и с письменным обязательством жить там безвыездно, а дорога за счет средств императора, и ответ Шамиля (можно ли верить?!): сабля наострена и рука готова!
      Что ж, и команда к штурму. И никаких условий: безусловная сдача. И верхом на лошади выехал Шамиль из крепости в окружении горстки мюридов, а пред Барятинским слез с коня.
      И кому-то печаль - так и остался со взмахом штыка: не в кого, увы, вонзить.
      Вся канцелярия будет отмечена, и Фатали получит орден святой Анны, все же не последней, четвертой, а третьей степени. А разве Колдун упоминал Анну? "Неужели никогда?!" "Андрея?! Самый высший?!" - Колдун от хохота прослезился аж! "А если чудо?" - Почти седой, а ребенок.
      Но до пленения еще очень далеко, а Шамиль сражается, он в силе (и будет в Тифлисе Гунибская улица у подножья горы Святого Давида).
      С Фазил-ханом смотрели "на театре" представление; здание только что построено. Фазил-хан устроился секретарем у Ханыкова, помог ему получить из Карабаха "сажен десять надписей из Бердаа", полтыщи лет им! договорился, чтоб срисовали со стен заброшенной крепости Чирах-Кале близ Кубы куфическую надпись и доставили в Тифлис, и еще списка с большой куфической надписи на третьих южных вратах Дербента и с надписи на гробнице некоего Меймуна (?!), жившего здесь восемь веков назад (с помощью Ханыкова устроился преподавателем фарси в шиитское училище).
      "Но Меймун - это обезьяна!" - удивлялся Ханы-ков, но Фатали прервал рассказ Фазил-хана, ибо началось представление "Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет". Но Фазил-хан успел шепнуть: "Ну вот, мы с тобой были на тысячу лет в прошлом у некоего Меймуна, а теперь оказались на тысячу лет впереди и сидим в партере!"
      - Молодец граф, сочинил смешную сказку, - хвалит Фазил-хан Соллогуба (не за нее ли пожалована будет графу золотая табакерка с бриллиантами и императорским вензелем?). - И героя своего назвал нашим персидским именем, Кейхосров! И он женится на прекрасной Кетеване! Жених напился на радостях и проспал тысячу лет, эх, нам бы такой счастье, да, Фатали, ты б согласился?! Проснулся - не узнает Тифлиса!... Это я не тебе рассказываю, а Тубу-ханум! Да, не узнает Тифлиса, всюду женщины большими начальниками стали, а над городом летают хитро построенные аппараты, вроде птиц. И в звании уездного предводителя дворянства - Шамиль!
      - Как? Он тоже тысячу лет проспал?
      - Не этот Шамиль, а его прямой потомок, культурный, воспитанный, дамам ручки целует, почти француз!
      ВИКТОРИАЛЬНЫЕ ДНИ
      - Это дико, не правда ли? - любит иногда Воронцов поговорить с туземной интеллигенцией. - Ведь обречен Шамиль!
      И Фатали согласился: дико! обречен! и вы пресекли - и власть мелких ханств, необузданные деспоты, ночью не уверен, что утром не станешь жертвой дикого разбоя, и орды персидских войск вдруг вторгаются, как саранча. Ваше имя...
      - Вы думаете? - на лице наместника изумление, а сам убежден, но его удивило, что эта мысль пришла к Фатали: отыщется сочинитель, какой-нибудь Фе-Фе или Чу-Чу, это они с Ермоловым как-то размечтались, любят таинственными знаками изъясняться еще со времен мятежной юности. Черные глаза, кокетствуют ужасно, Ведьма, Злодейка, - и воспоет Воронцова кавказские подвиги.
      Как стал наместником, в первую же весну посетил Гянджу, называет по старинке; ничего не скажешь, геройски сражался Джавад-хан, помнит имя, не забыл, и даже поинтересовался у Фатали, чтоб узнали, как с его могилой? И Фатали тут же, с ходу, все-все помнит, знать должен о каждом ханстве, его историю, династии, высокого ранга специалист в наместничестве, аж возгордился Воронцов; так вот - прах Джавад-хана перевезен в Кербелу, где и похоронен, а на могиле - надпись, так принято, чтоб стихами, сочинил поэт, чей псевдоним эФ, Фани, Бренный:
      "Очень жаль, что кругообращение небосклона не зависит от нашего желания.
      В этой мрачной земле все будут погребены - и дервиши, и бедняки, и шахи, и ханы.
      Во имя мученика Гусейна, шаха нашей веры, ниспошли, о боже, дождь милосердия своего на сей прах.
      Увековечь место для сей династии, а равно увековечь память о вдохновении Фани и его почерк".
      Навестил и квартиру Цицианова: вошел в мечеть, двор, обнесенный каменной стеной, а внутри двора вдоль стен - кельи для духовенства и дервишей, в одной "из них учился у Мирзы Шафи Фатали.
      "Вот здесь!" - указал Воронцов. Фатали даже вздрогнул, подумав, что это о нем; две небольшие комнаты против западной стены мечети. "Здесь жил Цициа-нов во время осады", - говорит Воронцов свите, слышит и Фатали.
      И радость, что край навечно покорен, и грусть, что нет следов былой славы. Вспомнил посещение Дербента, когда собственными глазами убедился в том, чему не хо, - тел поверить, - святотатственно переделали прорубленное Петром Великим окно в цитадели, где он поселился после получения городских ключей. И нелепое объяснение местных властей, будто отверстие (!!) безобразит зал, и его переделали в обыкновенное окно для симметрии с другими.
      И всех удивило в Гяндже, как наместник вдруг побагровел и, обратись к адъютанту, велел, чтоб прибили у входа в келью мраморную доску с вызолоченною надписью: "Здесь жил покоритель Ганжи князь Цицианов", - долго учил, чтоб говорить, особенно при встрече с туземцами, Гянджа, а тут как разволновался - по-старому Ганжа. Будет дощечка, а потом пропадет, какой-то дервиш унес, а к чему она ему, неведомо, ищи теперь доску.
      Мечеть Шах-Аббаса красуется с ее параболическим, точно приплюснутым куполом, на котором покоится месяц, венчающий здание, - не ведает еще Фатали, что много раз он вспоминать будет эту поездку, и перед глазами неизменно Шах-Аббасская мечеть, откуда выйдет, чтоб занять шахский престол... Нет-нет, еще не ведает Фатали, кого выведет отсюда его фантазия.