Давите их, давите (№1) - Если бы у меня было много денег

В открытую в сад дверь вдруг вбежал громадный серый кот с белоснежной грудью и белыми же кончиками лап, словно он только что выскочил из миски со сметаной. В зубах он держал мышь. Кот остановился на пороге, внимательно посмотрел на меня огромными зелеными глазами, мяукнул сквозь зубы, подбежал к Полковнику и сел перед ним, составив передние лапки в одну точку, – замер.

– Молодец, Поручик, – рявкнул Полковник. – Вели кому-нибудь отослать ее на кухню.

Кот, коротко, согласно мяукнув, вскочил на подоконник и выбросил мышь за окно, после чего снова строго посмотрел на меня, вспрыгнул мне на колени, свернулся в клубок и замурлыкал.

– Признал! – радостно заявил Полковник, поднимая стакан. – Я счастлив!

Я тоже был счастлив. Но на какое-то мгновение мне вдруг стало жалко нас троих – Полковника, меня, Поручика. Снова на миг вернулось какое-то предчувствие.

На следующий день я с нетерпением вскрыл добротно забитый с давних времен сарай, к которому тетушка меня категорически не подпускала, и обнаружил там дедов военный автомобиль «ТАЗ-67», в просторечии именуемый «козлом». Он был добротно законсервирован, в хорошем состоянии, и с помощью Виталика (это великий автомеханик, зарабатывающий на ремонте иномарок поболе самих владельцев, которому я когда-то оказал пустяковую, на его взгляд, услугу – спас жизнь) я привел его в полный боевой порядок, заменил резину, залатал пулевые пробоины, поставил указатель поворотов, «дворники». Виталик предложил оборудовать машину и кузовом, но я почему-то (скорее всего по молодости) предпочел оставить ее открытой и ограничился тем, что поставил «секретки» на капот и багажный ящик, а больше их ставить было некуда – дверцы на этой модели не предусматривались конструкцией в расчете на то, чтобы в нее можно было быстро влетать и так же легко из нее вылетать. Это меня вполне устраивало.

Машина, благодаря своим разносторонним качествам и достоинствам, получила несколько имей: Вилли – от «Виллиса», Крошка, Малыш – из-за размеров и неизменной нежности, которую она вызывала под дождем, «козлик» – из-за того, что на приличной скорости даже на гладком шоссе она прыгала, как козленок, вырвавшийся по весеннему солнышку на зеленый луг. Иногда эти имена комбинировались, иногда возникали новые и исчезали. Словом, машина жила. Но в семье не прижилась. Пользовался ею я практически один: Яна брезговала (ветер, пыль, а то и грязь), Костик просто стеснялся ее вида. Но я был доволен – несуразный Вилли сразу стал моим надежным другом, который выручал меня в беде и еще не раз выручит.

В его заваренном багажном ящике я сделал еще одну находку – разобранный, густо смазанный немецкий «МП-40», так называемый «шмайссер», и кассету с магазинами к нему. Кожаная кассета практически сгнила, а магазины, набитые промасленными патронами, были как новенькие.

Я вымочил все части в керосине, заново смазал их и с помощью Полковника собрал автомат. Мы испытали его на болотах и остались довольны. Потом я запрятал автомат на чердак до нужных времен – при моей жизни лишний ствол лишним не бывает. Или, как говаривала тетушка, доброму вору все впору…

Вот, собственно, и все мое богатство, все мое «имение», включая дружбу с Полковником.

Со своими коллегами я уже не мог быть откровенным: многие из них стали ярыми поклонниками нового режима, оплевывали наше прошлое, старались выслужиться перед новым руководством, занимались откровенным стукачеством. Поэтому я делился с Полковником всеми своими проблемами и сомнениями – он умел слушать, умел молчать, умел дать совет. Он был тверд в своих убеждениях. Ходил на все оппозиционные митинги и демонстрации, имел массу неприятностей из-за этого. Мне частенько приходилось его выручать.

Как-то девятого мая он опять позвонил мне из милиции:

– Сосед, тут снова меня твои взяли. На Поклонной горе.

Я поехал в отделение. Задержанных было довольно много, в основном пьяные, но не фронтовики. Выделялся один Полковник. Он не сидел вместе со всеми на скамье, а стоял в углу, в форме и при наградах, приставив к ноге, как винтовку, древко красного знамени.

– Боевой дед, – шепнул мне дежурный, непонятно улыбаясь. – Какого-то демократа древком прибил. Доставьте его до самого дома. И под запор. Очень советую.

После оформления протокола Полковник отдал честь и шагнул к выходу. Дежурный придержал его за плечо:

– А флаг оставьте. Это вещественное доказательство.

Полковник долго не раздумывал, сорвал алое полотнище с древка:

– Вам этого доказательства хватит, – положил древко на барьер. – И этого тоже, – кивнул на опасливо отстранившегося бугая с завязанной головой. – А знамя вам не дам. На нем – священная кровь моего народа…

Я предложил Полковнику переночевать у нас, он отказался («Поручик затоскует»), и поздним вечером мы поехали в Васильки.

– Ничего не понимаю, – ворчал в дороге Полковник. Он был чуть под хмельком («сто граммов фронтовых с однополчанами»). – Был культ личности – стал культ двуличности. Коммунисты стали красно-коричневыми бандитами. Герои Труда и Союза – предателями. Фронтовики – завоевателями. Немецкий фашист – другом, памятники ему на нашей земле, что он кровью нашей залил, ставить собираются. Кто был предан, тот предал. Ничего не понимаю! Ненавижу трусость и предательство. Я против них. Они, вцепившись в алое знамя, перли все выше и выше, пробиваясь наверх, где помягче кресло для их ненасытных задниц. А потом вытирали об это знамя ноги, плевали на него. На партию, на Родину, которые подняли их из дерьма и вознесли себе на погибель. Никак не могу разобраться. – Долго молчал, уставясь твердым взглядом в пятна света, бегущие по асфальту, и вдруг: – А чего тут разбираться? Некогда разбираться: враг уже не на пороге, а в дому. Тут скорее дубину в руки и не спрашивай: кто да зачем? – круши покрепче супостата. А то поздно будет…

– Что вы там натворили? – спросил я, чтобы знать, как ему можно помочь.

– Знамя отстоял, – гордо отрубил Полковник.

Из его рассказа я понял, что на Поклонкой горе собрались в основном демократы и примкнувшие к ним ветераны под власовскими флагами. Пришел и Полковник со своими, с нашими. Их недружелюбно окружили, стали оскорблять – как обычно. Кто-то попытался вырвать из рук Полковника красный флаг. Мог ли он такое стерпеть, если под этим флагом прошел всю войну, склонял его над павшими друзьями, водружал на рейхстаг…

– Ахнул я его древком прямо в лоб. Менты твои налетели, оттеснили – и в «воронок». По шее насовали. Но не много, не от души – для формы. Но знамя я не отдал. И не отдам никогда. Пока жив…

Полковник вдруг встал, держась одной рукой за ветровое стекло, и выхватил флаг из-за пазухи. Он с треском развернулся под напором ветра и затрепетал над нами.

Так мы и мчались в ночи – под красным знаменем и под боевую песню Полковника.

По приезде он пригласил меня к себе. Мы выпили за Победу, за павших во имя ее воинов. Полковник ругал ментов, не забывая всякий раз исключать меня из их числа. Потом вдруг свернул застолье словами:

– Вот когда ты уйдешь из своего гадючника, тогда мы с тобой закатим банкет. Труню позовем, она нам споет русские песни. Я тебе фронтовые фотографии покажу… А сейчас уходи – тошно мне. Душа оплевана. Один побуду, с Поручиком…

Он сильно сдал после побоища на Ленинском проспекте, а вернувшись в октябре от Белого дома, закрылся на несколько дней. Не впускал даже Груню.

Наконец я выбил дверь и вошел к нему.

Полковник – небритый, в несвежей рубашке – сидел за столом, уронив седую голову на руки, и плакал. Молча, тихо, страшно. По его омертвевшему лицу текли слезы и падали в грязную тарелку.

Поручик каменно застыл в углу с распахнутыми от ужаса глазами.

Я положил Полковнику руку на плечо. Похоже, он узнал меня.

– Ты… мне… друг? – выговорил с усилием.

– Друг, конечно, друг, – успокоил его я.

– А вот… как раз… друзья… так не делают.

– А как друзья делают?

– Они… они познаются в беде, – выпалил Полковник.

Я приподнял его, при этом он обхватил меня за шею, и повел в душ. Раздел, поставил под холодную воду. Сильно растер полотенцем и уложил в постель. Заставил выпить крепкого чаю. Он сразу тяжело уснул. Успокоенный Поручик улегся у него в ногах.

Я прибрался в комнате, вымыл посуду, растворил окна.

Когда я уходил, Полковник поднял голову и трезво сказал:

– Ты ничего не видел. Ты все забыл.

Я молча кивнул и вышел…

После кончины тетушки я редко бывал в Васильках – некогда, да и ни к чему и не с кем: Яна сюда – ни ногой. Костик проводил время на более комфортабельных фазендах своего нового состоятельного окружения. Но теперь, когда мне предстояло прожить здесь неопределенно долгое время (пока еще Яна с Мишаней заработают свой вожделенный миллиард!), надо было устраиваться всерьез. Тем более что делать мне, все равно было нечего.

Я обрезал обломанные мальчишками ветви яблонь, подправил забор и калитку, привел в порядок дом – укрепил ставни и дверь, заменил побитые стекла и подгнившие доски крыльца.

Дом был уютен своей старостью, теплотой бревенчатых стен, воспоминаниями и снами детства, вечным запахом сухих трав – тетушка знала в них толк, собирала, сушила (которые – в. печи, которые – на чердаке), готовила настойки и лечебные чаи и пользовала ими своих захворавших учеников.

Особенно хорошо бывало здесь в неслышный осенний дождик – шуршание по крыше, шепот облетающей листвы, бегущие по стеклу капли, огонь за открытой дверцей печи.

По ночам дом вздыхал, скрипел половица и, покряхтывал бревнами, как старец, укладывающийся на покой. В черных окнах играл свет керосиновой лампы…

Но мне так и не довелось в полной мере насладиться парным молоком, жарким стрекотом кузнечиков и стремительными виражами деревенских ласточек в закатном небе. Дня через два-три на мою территорию ворвалась рыжая бестия Женька и с порога объявила, что ее нынешний шеф – Широков И.Ф., глава частной сыскной конторы «Дюпен», – немедленно «хочут» меня видеть.

– Зачем?

– Не знаю, – нагло соврала она.

– Не лгешь? – заявил я.

– Нет, я не лжу, – находчиво уточнила Женька, усаживаясь на старенький диван и с интересом изучая мое романтическое жилище.

Конечно же, она все знала. Для Женьки вообще не существовало тайн и секретов благодаря непрерывному, неистощимому любопытству. И конечно же, она мне ничего прямо не скажет – старая школа, Женька была образцовым секретарем во всех отношениях.

– А у тебя здесь миленько, – она попрыгала попкой на диване, прислушиваясь, склонив голову, к обиженному гудению его давно уставших пружин. – Лампа керосиновая. Иконки. Печка теплая. Пустишь как-нибудь переночевать бедную заблудшую сиротинку?

– Щаз-з! – ответил я любимым ее словцом. – Тебя только пусти, потом и дихлофосом не выгонишь.

– А то! – бодро согласилась Женька. – Мы такие – нас в дверь, а мы в окошко… Поехали, что ли, а то шеф ждет не дождется, чтобы прижать тебя к пузу. И облобызать трое кратно.

Я выкатил из сарая Крошку Вилли. Женька шарахнулась от него в сторону и категорически сказала, тыча в него пальцем:

– Я на «этом» не поеду!

– Как миленькая поедешь. «Мерседеса» у меня нет.

– И не будет никогда.

– Откуда ты знаешь?

Женька фыркнула:

– Это уж всем известно!

Права, как всегда. Права как женщина, восполняющая недостаток информации прекрасно развитым внутренним чутьем.

По дороге в Москву я и не пытался напрямик выжать из нее нужные сведения – все равно ничего не скажет. Но, задавая вполне невинные вопросы о конторе, получил косвенное подтверждение своим догадкам и имел возможность подготовиться к предстоящему разговору. Женька умело соблюдала правила игры: я тебе ничего не говорила, кое на какие вопросы уклончиво ответила, думай сам, вот и молодец.

Она вообще была умницей с массой достоинств. Ее отточенное постоянной практикой любопытство, а следовательно, и полная осведомленность во всех делах, отношениях, закулисных играх носили чисто рациональный характер, давали ей надежные гарантии от возможных ошибок. К тому же она умела и любила готовить, часто собиралась замуж, мастерски владела пишущей машинкой: одинаково быстро и безошибочно писала с листа, под диктовку, с диктофона, с закрытыми глазами, одной рукой, даже, кажется, если надо, – носом или ресницами. Она по ходу переписки исправляла ошибки, грамотно и точно редактировала текст; правое поле на ее листе было таким же строго вертикальным и ровным, как и левое… Густая грива буйно-рыжих волос, зеленые шальные глаза, великолепная фигура…

Но характер! Собственно, по характеру она и вылетела из органов. А ведь место было «куда как хорошо» – у большого добродушного начальника, который ценил ее как профессионала и уважал как женщину.

Женька знала себе цену! Потому и пострадала. Какой-то майор е периферии в приемкой Женькиното начальника диктовал ей срочную докладную бумагу для шефа. Женька молотила текст, а майор, диктуя, будто в деловой сосредоточенности, в напряжении мысли клал лапу то на ее плечо, то на коленку. Руки у Женьки были заняты, поэтому она поставила его на место иным способом: приезжий майор картавил три буквы, и Женька напечатала весь текст в строгом соответствии с его произношением. Майор, едва она выгнала лист из каретки, схватил бумагу, благодарно потрепал Женьку по щеке, обхватил талию и нырнул в кабинет…

Через несколько секунд рявкнул селектор:

– Зайдите ко мне!

Женька вошла и с невинным видом, с блокнотом и ручкой, скромно и в высшей степени деловито стала в дверях.

Шеф был грозен:, едва сдерживая смех держа бумагу в руках. Майор – злобно-красен.

– Что вы себе позволяете, Евгения Семеновна?

Женька непонимающе пожала плечами, взмахнула нахальнейшими ресницами:

– А что такое, Павел Петрович? Что-нибудь наврала в тексте? Как они диктовали, – кивок в сторону майора, – так и писала. Они и сами просили, чтобы все было точь-в-точь, олово в слово, говорили, это очень важно…

Майор оказался не только злым и картавым, но и глупым – он до тех пор бегал по управлению и жаловался, пока Женьку не уволили.

– И Широков тебя подобрал?

– Подобрал?.. Щаз-з! Упрашивал, умолял. А я, конечно, поломалась всласть…

– А кто еще служит в конторе? Наши есть, кроме тебя и шефа?

– Полно! Считай, все наши. Павло Радченко, – старательно загибала пальцы Женька, – Ванюшка Злобин, Шурик, Игорек, Сева…

Понятно. Шеф подобрал тех ребят, кто не захотел работать «по-новому», кто не нашел, по тем шей иным причинам, общего языка с новым руководством системы в период «всеобщей демократизации всех ее структур». Ну что же, разумно, неплохая получилась компания, надежная. Ребята – честные и опытные. Оболганные и обруганные. С выговорами и медалями. Битые, резаные и стреляные. С такими можно жить. И работать. Под себя Федорыч подбирал. Сын полка в далеком прошлом, начальник управления в прошлом совсем недавнем, мастер сыскного дела, профессионал до кончиков ногтей, с необыкновенно развитой интуицией и чувством справедливости. Для таких, как он, понятия чести, совести и долга – не пустые слова, над которыми картаво издеваются «новые русские». За этими словами – смысл жизни, а порой – и сама жизнь. Вот на таких парнях еще держится хрупкое, критическое равновесие между добром и злом…

Встреченный водитель предупреждающе помигал мне фарами. Я благодарно мигнул ему в ответ и снизил скорость. Из кустов, как и ожидалось, выскочил на обочину инспектор ГАИ и поднял жезл. Невнятно представившись, он потребовал документы, пыхтел и вздыхал, стал топтаться вокруг машины, заглянул под низ, ощупал зачем-то запаску.

– Ну все, что ли? – не выдержала Женька. – Ехать нам надо, мы Помпиду встречаем.

– Помпида подождет, А вот права, у вас, товарищ водитель, придется изъять.

– Это еще почему? На каком основании?

– Без ремней безопасности ездите…

– И без дверец, и без крыши, – в тон ему продолжил я, вылезая из машины.

Инспектор почему-то опасливо сделал шаг назад. Его потное лицо все время меняло выражение – то мелькала на нем наглость хамоватого представителя власти, то бегала в глазах опасливая неуверенность. Странный какой-то инспектор.

– Машина зарегистрирована по особому распоряжению вашего начальства, – я уверенно и небрежно назвал звание и фамилию начальника областной ГАИ.

– Требования для всех одинаковы, – пробормотал инспектор.

– На этой модели, – все еще терпеливо пояснил я, – не предусмотрены ремни: машина армейская, специального назначения.

– …И пассажир не пристегнут, – бубнил упрямый страж дорожного закона.

– Хорошо, – я решительно достал из кармана куртки блокнот и ручку. – Повторите, пожалуйста, ваше звание, фамилию, подразделение. И можете забирать мое удостоверение. Продолжим нашу беседу позже, в другом месте.

– Леша! – взорвалась Женька. – Дай ему по яйцам – надоел как муха.

Инспектор отступил еще на шаг.

– Вы мне угрожаете? – Он выставил вперед руки: на правой болтался жезл на ремешке, в левой он держал мое удостоверение, которое я бесцеремонно выдернул из его толстых вялых пальцев.

Странный какой-то инспектор. Отъезжая, я заметил, как он валко, озираясь, пошел к своей машине – обыкновенному ободранному и запыленному «Жигулю», прятавшемуся в кустах.

Глуповато, грубо… Но зачем?

– И нагрудного жетона у него нет, – добавила, словно прочитав мои мысли, глазастая Женька, – Заметил? Интересно, что ему надо было?

– Да ну, – поспешил отмахнуться я. Что бы не зафиксировалось ее внимание на этой встрече. – Вольный стрелок, халявщик, на бутылку набирает.

– Ну-ну, – Женька скосила на меня зеленое око. – Зря тебя шеф пригласил. Знаешь, как говорилось про одну птичку: «Много, много непокоя принесет она с собою»?

– Эт-точно – сказал бы товарищ Сухов,

– Вот что, Леша, – начал шеф, когда мы обменялись приветствиями, – был бы рад видеть тебя среди моих ребят. Знаю, зачем и почему ты оставил службу. – Заметил мой протестующий жест: – Во всяком случае, догадываюсь. Ростовцева хорошо помню, он у меня когда-то стажировался. Светлой души был парень. Настоящий мент. В общем, мешать я тебе не буду…

– …Но и помогать не стану, – поспешил я продолжить.

– Я этого не говорил, – улыбнулся шеф. – Но свою поддержку рекламировать в печати не намерен. Не в наших интересах. Ведь, по сути, все мы сейчас в подполье. Ты, однако, поспешил, погорячился, ведь тебе нужна «крыша», да и зарплата, наконец, иначе много ты не наработаешь. Я постараюсь тебя особо не загружать, у тебя будет возможность практически легально делать свое главное дело. Под надежным прикрытием, Мне даже кажется, что здесь у тебя будут и другие возможности. И наконец, ты будешь не один, в любую минуту можешь рассчитывать на нашу помощь. А ребят ты знаешь – верные люди. Согласен?

– Спасибо, – пробормотал я, глотая комок в горле…

Используя свои прежние связи, которые не смогла и никогда не сможет нарушить никакая «демократия», потому что держатся они не на взаимной выгоде и расчете, а на взаимном долге и ответственности, шеф уже через два дня вручил мне лицензию, разрешение на оружие, «ПМ» и газовый револьвер, РП и наручники. А вечером, когда собрались в конторе разбежавшиеся с утра по заданиям сотрудники и Женька принесла в кабинет шефа мастерски зажаренные в духовке шашлыки, а сам хозяин достал из сейфа бутылку водки, мы отметили мое возвращение в ряды боевых сыщиков. И пусть это была не регулярная кадровая часть, а скорее лихой партизанский отряд, я вновь, как когда-то (уже давно), почувствовал себя в строю, почувствовал, что я нужен, что мне доверяют, искренне рады, что я не одинок и не растерян…

Наша контора из-за недостатка средств арендовала обычную двухкомнатную квартиру на первом этаже. Одну комнату, меньшую, занимал шеф, в другой разместились сотрудники. В кухне, где за неимением места я получил свой рабочий стол, орудовала Женька за плитой и машинкой, которую она принесла из дома.

Чтобы составить первоначальный капитал и открыть контору, ребята сбросились кто сколько мог. Этих средств хватило на то, чтобы купить небольшой подержанный сейф, несколько регистров для бумаг и поставить решетки на окна, Так что зарплата в первое время была чисто символической. Поэтому Женька из экономии готовила обеды на весь коллектив, варила кофе, таскала из дома продукты. Да и каждый нет-нет да и добудет что-нибудь на обзаведение – кто кресло, кто столик, а Павло разыскал где-то (может, и на свалке) старинный секретер. В общем, получилась дружная семейка, славная коммуналка.

Контора занималась в основном розыском пропавших людей, проверкой и составлением досье на возможных партнеров фирм и предприятий, выявлением недобросовестных конкурентов, охраной объектов и частных лиц, сопровождением кассиров различных организаций, выполняла задания официальных правоохранительных органов, Приходилось браться и за установление фактов супружеской неверности.

По мере роста авторитета конторы дела ее поправлялись, но нельзя сказать, чтобы она процветала. Дело в том, что наш шеф весьма вольно обращался с расценками за услуги, корректируя их в зависимости от степени личных симпатий и меры справедливости. Если к нам обращалась раскормленная до тошноты и разодетая до ужаса бизнесменша, от скуки решившая провести инвентаризацию всех сучек, с которыми путался ее законный бизнесмен, то шеф не стеснялся содрать с нее добрый куш, да еще и в валюте. Но, если помощь требовалась бедному человеку, попавшему по чужой злобе в настоящую беду, услуга конторой оказывалась бесплатно. И никто из нас не возражал…

Я начал работать. Шеф действительно, как и обещал, давал мне несложные поручения, которые не требовали много времени и не связывали меня в маневре, а позволяли попутно решать и главную задачу. А если вдруг и возникала накладка, тотчас же находился кто-нибудь из ребят, кто без лишних слов и вопросов брал на себя часть моего задания.

Жизнь снова пошла своим разумным чередом, прихотливо тасуя колоду событий, попеременно, без всякой очевидной системы выбрасывая на зеленый стол то заведомых козырей, то загадочных джокеров, а то и какую-нибудь незаметную простенькую шестерку, за которой могли возникнуть крутке валеты, прикрывающие широкими накачанными плечами чуть заметных в криминальном тумане «королей» теневого бизнеса,

И вот в одно прекрасное солнечное утро на мой стол легла грозная и загадочная «пиковая дама», появление которой было совершенно непредвиденным и потому символичным…

Размышляя над формулировками очередного отчета, я задумчиво помешивал кипящий на плите борщ большой деревянной ложкой (Жекька рискнула доверить мне это важное дело, поскольку шеф вызвал ее к себе на диктовку), когда в кухню вошла Яна с заявлением на розыск мужа, на котором стояла рекомендующая резолюция шефа и пометка о том, что договор с клиентом контора заключила.

– Привет, – сказала она, ничуть не удивившись, Яну вообще было трудно удивить, даже если гаркнуть ей в ухо из-за угла; она все принимала как должное и делала свои выводы – «дикие, но симпатичные». – Что ты здесь делаешь?

– Не видишь? – недружелюбно отозвался я, пробуя недоварившуюся капусту. – Борщ варю.

– Неплохо устроился, поближе к горячей похлебке, да? Не замечала прежде за тобой такой практичности. – Яна седа за мой стол и закинула одну красивую ногу на другую – это она умела. – Твой шеф направил меня, как он уверял, к самому лучшему сотруднику. Он ничего не напутал? У меня ведь муж пропал, а не аппетит.

– А у меня – аппетит. – Я взял ее заявление и взглядом дал понять, что причиной тому – ее нежелательное для меня появление. – А чего ты без юбки-то? Прямо из постели, что ли?

– Не прикидывайся, это лосины, ты же их видел на мне.

– Возможно, не помню,

– Врешь, все ты помнишь.

Мне ужасно захотелось влепить ей в лоб мокрой горячей ложкой.

Это только наш милый шеф мог такое удумать – поручить мне розыск человека, который увел мою жену. Чем, интересно, он руководствовался, какими психологическими мотивами? Думал, я буду землю рыть голыми руками, лишь бы отыскать Мишаню и набить ему морду? Но я мог сделать это и раньше. Без подобных трудностей, не выходя из дома, когда, например, он принес бы свою очередную ободранную корягу вроде «Обиженного мальчика, шныряющего по пояс в заснеженном лесу за две недели до солнечного затмения».

Представляю, как гудит сейчас контора. Ведь многие из наших ребят знали Яну. И – ах! – как сейчас рвется сюда Женька, чтобы не пропустить ни слова, ни жеста, ни взгляда нашей «роковой» пикантной встречи. Наверное, никогда еще она не печатала с такой скоростью…

Удружил, шеф… Впрочем, он ничего не делает просто так. Всегда с дальним прицелом. Правда, сегодня явно переборщил: цель, похоже, настолько далека от этого «элемента», что выстрел будет холостым… И эта ниточка, которую он вдруг почуял, никуда не приведет. Эта паутинка просто переброшена ветром от ветки к ветке, и гнездо паука мне не покажет… Хотя интуиция-то у шефа – на космическом уровне. А уж уровень информированности… Не ниже Женькиного…

– И чем же ты занимаешься, кроме стряпни? – Яна вновь сыграла ногами. – Выслеживаешь неверных жен в чужих постелях, используя личный опыт?

– А разве ты была мне неверна? – с грустным пафосом спросил я, недвусмысленно покачивая тяжелой ложкой.

– Заявление борщом не забрызгай. – Янапокачала носком туфли. – В мыслях я постоянно изменяла тебе с крутым бизнесменом в его белом «Мерседесе». Потому ты меня и бросил.

– Я тебя не бросал…

– Конечно, ты никогда никого не бросал. – Она не выдержала тон, и эта фраза прозвучала с явно сдерживаемым раздражением. – Ты всегда умел сделать так, чтобы бросили тебя, невинную жертву.

– Ты ужасно права.

– Ужасно, как я права. Как ужасно, что я права… право, все это так ужасно.

Я передал ложку вовремя ворвавшейся на кухню Женьке, запыхавшейся, лохматой, отчасти разочарованной, так как самый главный драматический момент нашей встречи не попал в зону действия ее зеленых видоискателей. Не завидую шефу – этого она ему никогда не простит. И наверняка отомстит, сделав в какой-нибудь ответственной бумаге такую важную смысловую описку, которая станет заметной только в самой высшей инстанции и исказит смысл документа на противоположный.

Женька лихорадочно постреляла в нас взглядами: не таится ли в моих морщинах скупая мужская слеза, не прибавилось ли седины в моих волосах, не украсил ли мою щеку сочный след пятерни или губной помады и не задрала ли юбку Яна, истомившаяся в разлуке, и уж не сама ли она, всем сердцем осознавшая, что не может без меня жить, отправила мужа в разные стороны в шляпных коробках?

Я тоже сел к столу, придвинул блокнот, приготовил ручку. Женька затаила дыхание, как юная театралка-фанат при выходе на сцену безумно обожаемых актеров. Но просто зрителем она быть не могла, не в ее характере: ей нужно почувствовать, повлиять, соприкоснуться с великим искусством хотя бы на правах статиста. Причем для себя она уже что-то решила.

– Давай отсюда, – сказал я ей. – Не мешай работать с клиентом.

– Щаз-з! Как же! Уже ушла! А обедать что будем? Сникерсы с тампаксами? А если мне очень кофе хочется? Вот клиент тоже кофе хочут, ведь так, дамочка? Или вы об эту пору водку пьете? Наши – так любят. Правда, посуды для ней у нас еще не завелось. Кто откуда пьет. Кто из кружки, кто из горла, кто из банки майонезной…

Женька еще не знала, с кем имеет дело. Яна достойно приняла подачу:

– А этот, – кивок в мою сторону, – цветочными горшками, конечно?

Женька хлопнула глазами, но быстро собралась;

– А этому мы вовсе не даем. Он и тарелками хлебать может.

– Я знаю, – спокойно, со сдержанной грустью согласилась Яна. – Из-за этого мы и разошлись. Он обычно ухе с утра под самую пробочку заливается.

– Все, – я припечатал блокнот ладонью, – Разминка окончилась. Женечка, будь добра, выметайся отсюда, пока я тебя пинком не выбил!

– Меня? – ужаснулась Женька, коварно улыбаясь. – Женщину, с которой ты… – Стрельнула зеленым оком в сторону Яны и, сделав вид, что с трудом сдерживает готовое вырваться признание, выключила газ, швырнула ложку в мойку и вышла, гордо хлопнув дверью.

– Славная девушка, – отозвалась Яна,

– Мы все здесь славные, Брошенные и несчастные. Одна отрада – борщ да водка. Все, новостями обменялись, займемся делом, Так что же привело тебя на эту кухню в третьей фазе Луны?

– Тут все написано, – она двумя пальчиками подняла со стола свое заявление.

– Давай договоримся сразу: если хочешь, чтобы был толк, отвечай на все мои вопросы, даже если я буду повторять их по десять раз.

Она послушно кивнула:

– Мишка пропал. Без звонка, без записки. Без следа.

– Когда?

– С неделю назад.

– В милицию обращалась?

– Конечно. Говорят: еще рано принимать меры, надо подождать, загулял мужик, скоро объявится…

– Понятно. Значит, исчез твой розовый скульптор. И не успел сделать твой портрет в оригинальной творческой манере вроде «Гусеницы тутового шелкопряда на листке сакуры, склонившейся к каменному пустому колодцу».

– Разминка закончилась, – напомнила Яна.

– Извини, я просто размышляю. Точное число, когда он исчез, ты не помнишь?

– Можно посмотреть в его еженедельнике. Он был очень аккуратен. – Она прикусила губу.

– Почему «был»? – ухватился я. – Оговорилась или что-то знаешь, догадываешься?

– Оговорилась, конечно.

– При каких обстоятельствах он пропал?

– Просто. Как все вы, мужики, исчезаете – ушел на работу и не вернулся. От одной ушел, к другой пришел.

– На него не похоже.

Яна засмеялась.

– Да он на каждую девку падал! – Быстро поправилась: – Падает, наверное, еще. Понимаешь, он как бизнесом занялся, так вбил себе в голову, что девки – это главный атрибут преуспевающего дельца.