Своя недвижимость за границей

Участок соседей справа был огорожен проволочной сеткой, местами плотно оплетенной ползучими растениями, местами оголенной, открыто демонстрирующей немного разгильдяйский быт неведомых соседей - с какими-то пляжными полотенцами, разбросанными прямо по траве, и белым пластиковым столиком, полным неубранной посуды. Зато участок слева отделяла только живая изгородь в половину человеческого роста, идеально выстриженная, за которой виднелись прямо-таки райские кущи. Ее же земельные владения оставляли желать лучшего: какой-то полудикий кустарник, выгоревшая трава, ни намека на цветы даже странно, что тут жил англичанин, по идее кущи слева должны были принадлежать ему... Покуда она размышляла, там как раз появилась хозяйка подтянутая седая сеньора с лейкой в руках. Надо было ловить момент, и, через силу напустив на себя бодрый вид, она подошла ближе и заговорила с соседкой. Та, поначалу реагировавшая со сдержанной настороженностью, к счастью, все же поняла ее корявый английский пополам со скудным местным и, на глазах смягчаясь, подробно растолковала, куда тут принято девать мусор и где оплачивать коммунальные услуги.
      Выразив напоследок восхищение райским садом, она, довольная, вернулась в дом, где прежде всего позвонила ленинградке, сообщила на автоответчик об окончательном вселении и дала номер своего телефона, после чего начала разбирать вещи. Разбирать, как это делается в гостиничном номере, - по крайней мере, ощущение было именно таким, когда выкладывала зубную щетку и прочие вещицы на подзеркальник в ванной; неведомый душка-англичанин, между прочим, бесплатно оставил тут и это зеркало с подзеркальником, и простые матовые светильники почти повсюду в доме, кроме только кухни, где под потолком сиротливо торчала голая лампочка. Надо ведь что-то покупать туда и вешать, устало заметила она себе, ужас, сколько всего разного надо в дом, просто прорва какая-то; такое впечатление, что быстрее всего деньги тают именно от мелочей, которые она, как белка в свое дупло, таскала сюда последние дни: все эти кружки-ложки, простынки-наволочки, моющие средства... Казалось - ну теперь уже все, однако быстро выяснялось, что чего-нибудь да не хватает: ладно, без будильника пока можно и обойтись, но вот без шлепанцев - никак, пол в ванной и на кухне плиточный и по вечерам почти ледяной; хлебница - излишняя роскошь, хлеб прекрасно сохранится и в пакете, да и мусор можно превосходно собирать и в новенькую коробку из-под чайника, но веник и совок, хошь не хошь, покупать придется... А теперь вот, значит, забытый осветительный прибор, кстати: ведь попадался на глаза где-то недавно такой абажур, коричнево-оранжевый, только бы вспомнить - где, и сходить прицениться...
      Вздохнув, она покинула ванную и отправилась с вещами в свою (подумать только) комнату в первом мезонине. Там, забросив рюкзачок с тряпками - никаких шкафов не предусматривалось и тут, она отнюдь не миллионерша - в угол, занялась содержимым пакета, расставляя на полке секретера оставшиеся экземпляры сборничка, с которого вся эта эпопея и началась (четыре переводных, три - на русском), одну книжку, в последний момент прихваченную в Москве (надо б рецензию), да два толстых журнала. И при этом вдруг осознала одну невероятную прежде вещь: то, что почти месяц подряд ничего вообще не читала, не открывала даже - это она-то, чья вся сознательная жизнь постоянно протекает в сопровождении печатного текста!.. А тут - только бродила до одурения по улицам, по набережной, по музейным залам, заглядывала в лавки и в забегаловки, ела, спала или просто лежала в темноте, вслушиваясь в отдаленный морской гул, который доносился до деревни только по ночам, когда засыпал заслонявший море город,- и ничего ей больше не было нужно, удивительно, но факт... Дополнив экспозицию тетрадью с тезисами прочитанных ранее лекций, почти пустой записной книжкой и простеньким своим, школьного вида пеналом, она покрутилась еще бесцельно по комнате, а потом решительно спустилась вниз, к телефону - в Москве в это время кто-то должен уже быть на месте.
      У меня все в порядке, я въехала в дом, сообщила она матери, взявшей трубку (слышимость - идеальная), как вы там? В дом? - в голосе матери были страдальческие нотки, - но ведь ты говорила: квартира! Ну, это можно назвать и квартирой, и домом одновременно, весело ответствовала она и беспечно добавила: в общем, увидишь! Мать молча отмахнулась на том конце провода, для нее все казалось таким же вероятным и необходимым, как полет на Луну, и, в полном замешательстве по поводу этих диковинных известий от самой непутевой и неприкаянной из своих дочерей, лишь жалобно выкрикнула: ты домой-то когда?! Точно не знаю, но где-то скоро, заверила она, про себя добавив: деньги ведь на исходе; так все здоровы? - тогда пока!
      За окнами обнаружились сумерки, подтвержденные зажегшейся напротив неоновой вывеской (кажется, видеопрокат). Сколько дел провернула, однако, подумала она, с хрустом потягиваясь, совсем как большая, на сегодня осталось только еды купить - раз уж переходишь на домашний режим, изволь сама себе готовить.
      Направляясь в заранее примеченный мини-маркет на соседней улице, она медленно шла по своей, последовательно минуя тот самый видеопрокат, нотариальную контору, аптеку, затем - благоухающую кофием и ванилью кондитерскую, в которую мужественно не заглянула, а вот писчебумажную лавку пропустить почему-то не смогла - вроде ничего и не нужно, но поглазеть лишний раз на всевозможные наборы бумаг, альбомы, блокноты, органайзеры всегда доставляло такое невинное удовольствие... В лавке, помимо прочего, оказалась масса рекламных проспектов, открыток с местными видами и, о чудо, превосходно выполненный, с декоративными вставками план города, - такому самое место в гостиной, в простенке между окнами, пусть маячит перед глазами русских постояльцев! Кроме того, она еще прикупила средних размеров карту страны, очень подробную, - эта должна поместиться под стекло на секретере, будет чего изучать на досуге...
      Следом за этой лавкой, на самом перекрестке, располагался еще магазинчик одежды; на распахнутой его двери, изнутри, красовался то ли рекламный плакат, то ли календарь с изображением известной личности, в коей без труда можно было узнать бывшего соотечественника, эмигранта-танцовщика. Позировал тот вполне профессионально, охотно демонстрируя свой безупречный силуэт в восхитительном плаще, не менее восхитительное кашне, а также азиатский разрез глаз, высокие скулы, длинную угольно-черную челку и, разумеется, знаменитую змеиную улыбку... В общем, внешность из разряда тех, что всегда ее привораживали: когда самая рафинированная европейскость оттеняется чертами восточными, точнее - дальневосточными или юговосточными. Таков же был, кстати, и последний возмутитель ее спокойствия, тот самый, из газеты, кого бабка-кореянка (которую, впрочем, он и в глаза не видал, умерла еще до его появления) наградила этим тонким, "цоевским" намеком на происхождение. Тут же вспомнилась и Машкина байка о балетном принце с календаря: как якобы одна ее знакомая тетка, искусствоведка, большая коллекционерка знаменитых мужичков, всю жизнь твердила, как мечтает провести с ним времечко, и как сумела-таки, когда выезжать стало просто, осуществить в Париже свое намерение. Тем более, что все оказалось делом вполне несложным - поскольку этот тип совершенно всеяден, главным было лишь вовремя оказаться под рукой... После чего та, всегда любившая поделиться подробностями, как-то подозрительно долго от этого уклонялась, а когда компания подруг приперла к стенке, требуя отчета, бросила в сердцах единственное слово: "Зоофилия!".
      Да уж, подумала она, великолепное животное, прямо царь зверей. А на что же еще, собственно, той коллекционерке было рассчитывать? Нет, то, что было с моим, подумала она дальше, наверно, все-таки можно назвать человеческими отношениями - вот только очень скверными человеческими отношениями... А впрочем, все это было давно и неправда.
      Повернув на другую улицу, более широкую, людную и освещенную, она невольно обратила внимание на идущих впереди нее мужчину и девочку, говоривших по-английски. Оба в джинсах и ковбойках; девочка, на вид лет десяти-одиннадцати, худенькая, длинненькая и премило-нескладная сообразно возрасту, болтала без умолку, крепко держа отца за руку, на ходу подпрыгивая и заглядывая ему в лицо - так, что хорошо был виден ее курносый профиль. Другой рукой этот ребенок пытался поправить свой растрепавшийся белесый конский хвост - прямо жеребенок, а не ребенок, подумалось ей; отец, высокий, широкоплечий и тоже пшенично-русый, отвечал что-то веско, серьезно. Американцы, подумала она, хотя вроде б для них не сезон, да и выговор у него какой-то на слух странный, точнее - интонация, словно знакомая, надо же...
      Стоило открыть дверь в тот самый мини-маркет, как показалось, будто попала в Москву, в любой из нынешних магазинчиков на ее родной улице - с батареями кетчупов и рафинированных масел (правда, оливковое было тут, наоборот, самым дешевым), банками "Нескафе" и "Кафе Пеле", замороженной пиццей под стеклом, соками, рекламой "Орбита"... Затарившись интернациональной едой и отправляясь с пакетами назад, она решила - ну вот, как подъем все это дело, так и собираться начну. У нее уже имелся обратный билет с открытой датой, денег же к исходу недели с учетом проклятого абажура как раз и останется примерно на то, чтобы добраться до столичного аэропорта и взять там, быть может, напоследок баночку спрайта или мороженое. Так и вернется блудная дочь, до копейки спустив все заработанное, со скромными подарками и туманным обещанием свозить как-нибудь своих издерганных домочадцев в белый городок у синего моря, если, разумеется, вдруг привалят откуда-то денежки на дальнюю дорогу...
      На другой день проснулась поздно; солнце ровно освещало комнату даже через ставни. Шея здорово затекла, поскольку накануне вечером вдруг выяснилось: покупая на днях комплекты белья, на том и остановилась, совершенно почему-то упустив из виду, что для спанья людям полагаются еще и подушки с одеялами, вот и пришлось тащить снизу плед и напольную подушку, для постели слишком большую и неудобную. До чего ж ты все-таки беспомощна в бытовых вопросах, уму непостижимо, сказала она себе, отправляясь умываться; а впрочем, чего еще можно ожидать, если за всю жизнь не то что дома - комнаты своей не имела, вечно на всем готовом, старом, привычном... И вновь, в который раз оглядывая ванную, выложенную плитками с морскими сюжетами (парусники - коралловые рифы русалочки, бьющиеся в сетях...), затем обе лестницы - солидно-прочную и игриво-винтовую, белые двери с медными ручками, полупустые комнаты, источающие покой и прохладу, спросила себя: нет, это что, вправду все мое?! Все на законных основаниях принадлежит мне, у которой нет ни постоянной работы, ни серьезных перспектив на будущее, да что там - приличной обуви на позднюю московскую осень тоже нет... Тут вдруг вспомнилась строчка любимой поэтессы (вот кого, если честно, вам, господа, надо бы переводить и премировать!), и она произнесла вслух: знаешь ты кто? Ты - голая в шляпе с полями! И расхохоталась безудержно, как не хохотала давно, испытывая прилив бессмысленного счастья.
      После чего голая в шляпе с полями спустилась на кухню, поставила на плиту металлический чайник (электрических не признаем!), открыла холодильник, точнее - допотопную холодильную камеру, по-видимому, встроенную тут еще тогда, когда квартира сдавалась "под ключ", но вполне работающую, и, достав грейпфрутовый сок, вышла со стаканом в сад. Там, как полагается, птички пели; со стороны соседей-разгильдяев, из глубины дома, слышался как будто гитарный перебор, а со стороны добропорядочной сеньоры явственно доносился запах мяса, жаренного с овощами, - чего это они так плотно начинают с утра пораньше? Хотя - какое утро, перевалило за полдень, это у тебя, праздной женщины, утренний кофе, а у людей, небось, второй завтрак, вроде российского обеда...
      Пить кофе и жевать мюсли с йогуртом (есть особо не хотелось, но важно было начать новый день в новом доме ритуальным европейским завтраком) она пристроилась у стойки - не за стол же этот огромный садиться в полном одиночестве! На кухне, при открытом окне, стоял странный полумрак - упираясь взглядом в склон горы, заслонявший солнце, можно было решить, что уже вечер, что светлые блики на листве последние, предзакатные. Хотя на самом деле, стоит выбраться на улицу, обнаружится день яркий и жаркий, ну теплый как минимум даже трудно поверить, что скоро тут начнут готовиться к Рождеству... А выбираться, кстати, пора: надо идти куда-то искать чертовы одеяла-подушки, будь проклята вся эта бытовуха, но, с другой стороны, чем не повод прогуляться и кости поразмять...
      Тщательно все вымыв и прибрав, она собралась и вышла из дома, решив сначала спуститься на набережную, пройтись по ней подальше вдоль моря, чтобы обогнуть весь выступ горы и попасть в дальнюю, малоизученную часть нижнего города - а магазины, кстати, должны быть и там, они вообще повсюду.
      Было действительно тепло, как и всегда, только с моря налетали ощутимые порывы ветра; прохожих в этот день и час было раз-два и обчелся, все на работе, потому-то ей и бросился в глаза человек на повороте к набережной там, где уже начинались бесконечные ряды пустых пластиковых столиков под тентами. Видимо, только что купив в киоске газету, он расправлял ее на ходу, ветер ему мешал, но, не в силах оторваться от чтения, человек развернул-таки ее во всю ширину, так, что даже издали стало можно различить готический шрифт, которым набирается заголовок самой известной американской газеты. Он продолжал читать, теперь уже крепко удерживая газету против ветра, машинально опершись коленом о пластиковый стул у столика, даже забыв присесть; ей же вдруг подумалось - а ведь это, кажется, тот вчерашний американец, следом за которым довелось вчера вечером прошагать пару кварталов. Во всяком случае, те же пшеничные вихры, синие джинсы и клетчатая ковбойка; физиономия на сей раз была скрыта газетой, а сама поза, до того размашистая и непосредственная, в любом случае выдавала отнюдь не местного жителя, пускай, вроде бы, и их скованными никак не назовешь... Когда она проходила совсем близко, тот неожиданно посмотрел поверх газеты, и они совершенно случайно встретились глазами, и она тут же поспешно отвела свои в сторону и прошагала мимо, дальше, вниз, на набережную. Прошагала, естественно, не оглядываясь, хотя так и подмывало это сделать, ибо ну никак не могла сообразить, кого же ей так сильно напомнило лицо, которое она успела увидеть на какой-то миг - широколобое, почти круглое, но с крепко очерченным подбородком, с цепким, умным взглядом серых глаз, очень каким-то всепонимающим взглядом, но не печальным при этом, нет. Просто трезвым и спокойным...
      И только пройдя довольно большое расстояние по совершенно пустынной, не считая чаек и скучающих киоскеров, набережной и уже поднимаясь вверх по широкой каменной лестнице, вспомнила - кого. Тоже бывшего соотечественника, только не невозвращенца, а эмигранта политического, в свое время высланного из страны с большим шумом, обросшего какими-то невероятными слухами, легендами и даже анекдотами; молодого ученого, чья фамилия с одинаковым успехом может считаться и еврейской, и вполне славянской. Ей тогда он смутно представлялся субтильным еврейским интеллигентом в очках, поэтому запомнилось собственное удивление так неадекватно сложившемуся образу, когда уже во времена каких-то бурных перестроечных дебатов случайно увидела его по телевизору - неожиданной оказалась даже не столько внешность великорусского детины, сколько то, что все его повадки, сама манера говорить и жестикулировать странно напомнили ее собственных дядьев из городка Талдома, где проводила еще школьные каникулы, бывает ведь...
      Потом доводилось и читать о подробностях его диссидентской эпопеи: как блистательно морочил стукачей, следователей, судей; как помещали в психушку, где врачи и санитары вдруг вопреки приказу начинали не обижать, но обожать; как отправляли на зону, где он быстро становился у уголовников чуть ли не авторитетом, и прочее в том же роде. Словом, личность непотопляемая; после того, как его выслали (что им оставалось!), на Западе стал активно работать в международных правозащитных организациях типа "Эмнести Интернейшнл" и в перестроившуюся Россию уже не вернулся, хотя и бывал наездами. Сам жил, кажется, в Германии... До чего ж похож на него этот американец с газетой!
      ...Сувенирные лавки с причудливыми морскими раковинами в витринах преобладали на той улице, куда ее занесло, но в конце концов нашелся и бельевой магазинчик, где она, поразмыслив над ценами, поняла, что об абажуре на кухне придется надолго забыть. Ну, ничего не поделать; здешние приобретения ей упаковали в два огромных и нестерпимо нарядных пакета, темно-фиолетовый с золотыми звездами и ярко-розовый с белыми сердечками. Кошмар - ощущение, что вся улица на них смотрит; и то сказать, такие покупки тут увозят на машинах или, в крайнем случае, мотоциклах, а не тащат пешком. Впрочем, пакеты эти были огромными, но легкими, потому она и рискнула не возвращаться вновь на набережную, а вернуться к себе по незнакомому пути - поверху, над морем. Параллельных морю улиц тут вообще не существовало, они петляли и извивались почем зря, но все-таки, жалея, что план города остался на стене в гостиной, она почти инстинктивно двигалась в нужном направлении. Так, иногда останавливаясь отдохнуть на разогретых солнцем каменных скамьях или ступеньках, она вышла-таки именно туда, куда предполагала. И, в двух шагах от перекрестка, где нужно было сворачивать на родную теперь улицу, она задела одним из своих дурацких пакетов какого-то мужика, только что припарковавшегося у тротуара и выходившего из машины. Даже не глядя на него, отступила в сторону и почему-то совершенно машинально сказала родное "Простите", хотя прекрасно знала местное извинение. И неожиданно услышав: "Синьорина - русская?", произнесенное на языке родимых же осин, изумленно взглянула на говорившего черт, да это тот самый, который недавно с газетой... да и вчера, кажется... только теперь одетый по-другому... - и ответила: "Ес", почему-то тоже совершенно автоматически.
      ...Когда она потом много раз пыталась восстановить тот разговор, немудреный, в сущности, десяти или пятнадцатиминутный, то так и не могла вспомнить последовательность реплик и фраз. Сразу или нет она полувопросительно сказала: "Ведь вы же..." и назвала ту фамилию, и получила утвердительный кивок без малейшего удивления или удовольствия с той стороны похоже, известности особого значения просто не придавалось... И тут же ли осмелилась спросить: это ведь вас я вчера видала с девочкой, если да, то где же она?.. Летит над океаном, последовало пояснение; ранним утром он уже отвез дочь в аэропорт и отправил в Филадельфию, к ее матери. Вообще-то она учится в швейцарской школе, успевает хорошо, так что в этот раз ее отпустили до начала каникул, дали возможность провести недельку с отцом, у которого образовался перерыв в работе. Так что, стало быть, сели в машину, пересекли несколько границ и оказались в этом государстве и этом городке, поскольку у его друзей тут неподалеку маленькая вилла, ключи от которой были любезно предложены; они с дочерью провели тут несколько дней и даже купались, хоть и не сезон... Или, все-таки, прежде он сам нейтрально-вежливо поинтересовался, кто она и какими судьбами?.. (А получив ответ, отреагировал спокойно, в духе "Принимаю к сведению".)
      Более отчетливо все помнилось с того момента, когда они медленно шли по ее улице - тот взялся проводить и нес один из пакетов, и было уже известно, что он, собственно, столкнулся с ней только что случайно (опять случайно!), ведь, вернувшись из аэропорта и пройдясь тут последний раз (видела, видела!), запер затем ту самую виллу и фактически выезжал из города, вышел только вот из машины за сигаретами - и далее по тексту... Она сказала, вспомнив, как запойно он читал свою газету, что совершенно отрезана тут от новостей, - мол, не скажет ли, что там, вообще в мире и, главное, в России, все ли на местах? И поймала взгляд быстрый и недовольный, полный подозрения - не праздное ли это любопытство скучающей девицы, которое он в таком случае тешить не обязан; однако, видимо, все-таки поверив в ее искренность, сообщил кратко, сухо: Президент-Кавказ-Дума, так что сразу стало ясно - человек этот, постоянно перемещающийся по миру, как рыба по знакомому водоему, даже с собственным ребенком разговаривающий по-английски, - мыслями-то, однако, постоянно там, у себя в России, и она устыдилась: как сама-то смогла легко ото всего оторваться...
      Тут они, собственно, и пришли - он, меняя тему, одобрительно присвистнул и поздравил с отличным приобретением, добавив, что и сам бы не прочь купить домишко в этой стране, давно уж подумывает - иностранцы вообще любят обзаводиться тут недвижимостью (это да!)... Только уж он бы выбрал виллу прямо на берегу - либо здесь, в пригороде, либо... он назвал еще какое-то место, спросив, бывала ли она в этой рыбацкой деревушке на севере - фантастически живописной, Мекке для художников со всех концов Европы... Вроде как у нас Таруса, добавил он неожиданно. Она не бывала ни в той самой деревушке, ни, стыдно признаться, в Тарусе - поэтому честно ответила, что знает только вот этот город, ну и совсем немножко столицу, которая для нее слишком грандиозна, чтобы на сей раз пытаться ее осваивать. Он согласился, что это верно - вот и сам больше никуда отсюда дочь не повез, ни к чему ей такая мешанина впечатлений, да и вообще в этом возрасте мороженое и купанье заслоняют все остальное. (Только не общение с таким отцом, мысленно поправила она, вспомнив ее самозабвенную болтовню...)
      Они уже стояли на пороге, и она, спохватившись, немного смущенно спросила, не зайдет ли он взглянуть на дом изнутри и, может, выпить кофе перед дальней дорогой, на что получила вежливый ответ - был бы рад, да торопится, у него так рассчитано, что часа через полтора уже должен пересечь границу, а к вечеру быть там-то и там-то, где наутро у него назначена встреча, а днем - самолет на Мюнхен. В общем, приятно было познакомиться, быть может, увидимся еще когда-нибудь, а пока всех благ - и широкая улыбка на прощанье, и широкие шаги прочь, к своей машине, взятой, видимо, напрокат в соседнем государстве; она молча смотрела вслед удаляющейся фигуре, на этот раз - черные джинсы и черная жилетка поверх голубой рубашки, смотрела, покуда ее не заслонила матрона с коляской, и только тогда стала искать ключи.
      Она бесцельно слонялась по пустому жилищу, перебирая в уме детали произошедшего, когда зазвонил телефон. Вздрогнув - если только это не ленинградка, то явно перепутали номер, а как же ей объясняться без языка? неуверенно сняла трубку и с изумлением услышала: привет-привет, частная собственница! Машкин голос, казалось, отбрасывал радужные блики по поверхности столика, на котором стоял телефон, и далее, вокруг, по всей полутемной гостиной с так и не открытыми ставнями. Как же она?.. Да очень просто: позвонила ленинградке, номер же был, ну, а та все ей изложила в подробностях и дала этот!.. Из Москвы, из какой на фиг Москвы, я сейчас в Сарагосе!! Откуда, откуда?! Сарагоса - это в Испании, двоечница!..
      Машка бодро поведала, что уже неделю живет в студии у новых знакомых (ну, тех ребят, помнишь, я рассказывала!..), задыхается от красоты, продала две картины, пишет на заказ третью, этого должно хватить и на обратную дорогу, и чтоб в Москве потом пару месяцев прожить безбедно; ну а ты молодец, не ожидала от тебя такой прыти, это ж надо - своя недвижимость за границей!.. Кажется, зря я это, невыгодный проект, непонятно, как буду налоги выплачивать, завздыхала она, но Машка в ответ заорала: даже не думай, выкрутимся, будем находить постояльцев за умеренную плату, да хоть среди моих знакомых!.. Прежде всего приезжай ты и живи хоть круглый год, бесплатно, разумеется, - улыбнулась она; можешь мужика какого-нибудь с собой прихватить, желательно рукастого дом, сама понимаешь... А двух? - деловито спросила Машка. Нет, двух - это перебор (тут она решила быть непреклонной). Действительно, в тон ей ответила Машка, зачем в Тулу со своими самоварами, там, небось, своих мужичков навалом, а? Да видала тут одного приличного, и тот русским оказался, хотела она сказать, но не стала: начались бы расспросы, а поскольку дорогой подруге его фамилия вряд ли бы что сказала, ибо политика всегда была ей пофигу, тут Машка не собеседница, то незачем и заводиться... Ой, ну и заболтались, спохватилась Машка, валюта капает, увидимся через месячишко, Новый год, во всяком случае, встречаем, как всегда, у меня!..
      Струя бодрости, так нежданно налетевшая из неведомой Сарагосы, толкала к каким-то занятиям. Она постирала разные мелочи, потом от нечего делать съела пару бананов, уныло ворочая в голове одно и то же: зачем, спрашивается, произносить это ритуальное "быть может, еще увидимся", - интересно, где и когда, если даже телефон узнать не потрудился, ни московский, ни здешний. Хотя в Москве, наверно, ее можно отыскать, если очень захотеть - ведь в определенных кругах и в определенной мере она теперь известна, да и во всемирной паутине успела, кажется, засветиться... Но только станет он этим заниматься, как же, это ведь для нее такая встреча - грандиозное событие, а для него - мимолетный эпизод, уже, небось, позабытый намертво.
      Внезапно вспомнилась собственная импровизация на вполне дурацкую тему, что случилась на одной из последних лекций. Аудитория была смешанной: и слависты, и просто изучающие русский в качестве второго или третьего языка, и даже любопытствующие с других факультетов, благо, все равно при ней была ленинградка, ведущая синхронный перевод; более того, по случаю присутствовали и та славистка, которая занималась ею еще в первый приезд, и один из двух переводчиков ее книжки. Она что-то рассказывала, как всегда, довольно вяло, с робким удивлением скользя по лицам: вам и впрямь все это так интересно, ребятки? И когда пришлось по ходу дела озвучить известную мысль о том, что в русской литературе нет, по сути, настоящих положительных героев - только героини, совершенно неожиданно была попросту атакована с мест требованиями разъяснить подробнее. После вязкого ответа - вот де Онегин... Печорин... персонажи Достоевского и так далее... - опять в нарушение регламента получила новый вопрос (неправдоподобно красива была та аспирантка, и русский ее был весьма свободен): а, по-вашему, в современной-то как, а в литературе ХХ века вообще? Она начала уклончиво: трудно сказать навскидку по текущей литературе, но, похоже, в ней, по большому счету, ни героев, ни героинь; а вот по поводу всего двадцатого века... что вам сказать... начать с того, что "положительный герой", как вы понимаете, - весьма условное понятие, весьма... В тоске соображая, что придется сейчас отклоняться от темы и влезать в эту бодягу, вдруг увидела еще одну требовательно тянущуюся руку и поспешно кивнула - эта девчушка была явно не из слависток, а вопрос свой выпалила с выражением простодушнейшего любопытства. В переводе он гласил: а не скажете ли просто, какой герой в вашей литературе нравится вам, лично вам, больше всех других именно как мужчина? Очевидно, дитя решило, полагаясь на ее вкус, найти и прочесть произведение, которое она назовет, и, скорее всего, это была бы первая девочкина русская книга... Вопрос, разумеется, вызвал "оживление в зале", однако, как она успела заметить, оживление это было специфически-местным - то есть и без пошлого хихиканья, непременно возникшего бы в современной российской аудитории, но и без того напряженно-сурового внимания, которое наверняка бы установилось в американской, вышколенной феминизмом, - здесь царил добродушный, благожелательный интерес безо всяких подтекстов. Вопросик на засыпку, вот уж никогда ни о чем подобном не задумывалась, однако... однако ответ вдруг пришел сам собой и с четкостью, которой потом долго дивилась; пришел-то пришел, да вот как его изложишь... Она растерянно воззрилась на ленинградку, которой, кажется, тоже стало любопытно, и сказала: боюсь, что все это тут не переводилось... Что именно - осведомилась со своего места славистка. Я, собственно, имею в виду сразу две вещи, пьесу и киносценарий, а точнее даже - фильмы, по ним поставленные, так что, увы... Чья пьеса, что за сценарий, какое кино? - набросились на нее разом ленинградка, славистка, переводчик; ну, хорошо - во-первых, Булгаков, "Бег", персонаж по имени генерал Чарнота в исполнении одного прекрасного российского актера, во-вторых, сценарий Ежова под названием "Белое солнце пустыни", культовый фильм 70-х, до сих пор любимый в народе, и некто товарищ Сухов... К сожалению, эти имена и названия ничего не скажут почтенной публике... Поднялось невообразимое: несколько человек заспорили, перебивая друг друга, ленинградка кричала на двух языках сразу, аудитория радовалась, как детсад на спектакле; в результате выяснилось: "Бег" переведен, его читали и переводчик, и славистка, и целых три аспиранта, но фильма и впрямь никто, кроме, понятно, ленинградки, не знает, что же до "Солнца" - то тут, кроме опять же ленинградки, его видел лишь один паренек с естественно-научного факультета, поскольку прожил несколько лет в Москве с родителями-дипломатами и до сих пор понимает по-русски. Да, фильм очень занятный - тут они с ленинградкой долго что-то вещали на аудиторию, похоже, излагали сюжет, в то время как она думала: ну и ну, с ума сойдешь, но, по крайней мере, хоть одна живая лекция получилась...
      Потом, когда они вчетвером сидели в кафе, она спросила у ленинградки, что, собственно, та так авторитетно втолковывала бедным студиозусам? Объясняла, в чем вся соль, разумно ответила ленинградка: вот белый генерал, а вот красный командир, по идеологии и происхождению как бы антагонисты и проч., а ужасно похожи, поскольку у каждого настоящий русский характер в лучших его проявлениях... Ты просто молодец, - восхитилась она, так ловко все сформулировала, что до них, похоже, даже дошло, сама бы я затруднилась это растолковывать. Переводчик, "Солнца" не видевший, был даже заинтригован; на ее попутное замечание "сюжет, разумеется, более чем условный" ленинградка быстро спросила: "более чем", а что ты имеешь в виду? Ну как же, удивилась она вопросу, ведь вообще-то там одно сплошное неправдоподобие, разве не так? Например? Да, например, почему это их всех - семерых? девятерых? не помню! называют женами, когда жен у мусульманина может быть только четыре; значит, остальные - наложницы, а это совсем другой социальный статус, и он должен как-то явственно выражаться.