Гущина Дарья
Своя недвижимость за границей
Дарья Гущина
Своя недвижимость за границей
Рассказ
Деревушка, где она очутилась, находилась в двух шагах от города; их связывала хорошая шоссейная дорога, а границей стояли корпуса небольшой фабрики, изготовлявшей местную майоликовую плитку. Плиткой этой здесь было принято украшать не только внутренние помещения, но часто даже и фасады зданий; последнее, разумеется, случалось только в городах - крестьяне же, считалось, живут очень бедно, чуть ли не хуже всех в Европе. Проходя по деревне, она частенько раздумывала, что же, собственно, понимать под бедностью и нищетой, а что - под нормальным жизненным уровнем? С одной стороны, во многих здешних домах полы были по старинке земляными, точнее - глинобитными, а стекла на окнах вообще отсутствовали (правда, взамен те закрывались темными, мореного дерева ставнями); с другой стороны, какой-никакой автомобиль стоял у каждого второго, а уж на мотоциклах и мотороллерах разъезжала вся молодежь поголовно. Большинство жителей не имели постоянной работы, лишь нанимаясь на сезон в крупные где-то за холмами расположенные хозяйства (собственно, то были не крестьяне, а сельхозрабочие) либо перебиваясь случайными заработками в городе. Однако все их дети до двенадцати лет ходили в местную начальную школу - прекрасно спланированное здание с широчайшим балконом, опоясывающим второй этаж, целиком заставленным цветущими растениями в кадках, будто мало вокруг цветов, со спортплощадкой и велостоянкой, - однажды по дате, выложенной кирпичом на дорожке, она вдруг сообразила, что все это было выстроено еще при фашистском (или так называемом фашистском - уж кому как нравится) режиме; ну, а детей постарше ежедневно увозил в город специальный школьный автобус...
Еще там была харчевня с террасой, увитой, как полагается, виноградной лозой, где мальчик-официант лет шестнадцати, застенчиво отводя глаза, подавал ей порции жареных сардин непомерной величины и неправдоподобной дешевизны, она изредка заходила сюда днем, если не выбиралась в город. Женщин в харчевне не бывало вообще, если не считать ее и грузной пожилой хозяйки; местные мужички, попивавшие виноградную водку за игрой в кости, поглядывали с явным интересом, однако вполне сдержанным и благожелательным. В этой стране вообще обитали какие-то странные южане - удивительно спокойные, добродушные и ненавязчивые; ей еще ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь слишком громко кричал, размахивал руками, скандалил или еще как-то демонстрировал темперамент. По поводу же взаимоотношения полов ей сразу разъяснили, что тут мужчина как бы даже обязан, завидев, допустим, на улице совершенно незнакомую дамочку или девицу, идущую в гордом одиночестве, бросить на лету некий замысловатый комплимент, а она в ответ благосклонно улыбнуться - то ритуал и не более. Некоторые шутники, правда, могут бросить таковой и какой-нибудь старой развалине - с самым серьезным видом, дальнейшее же зависит от настроения и чувства юмора старушенции, и тут уж она либо отреагирует в духе собственной правнучки, либо произнесет фразу, в переводе означающую что-то вроде "Постыдился бы, охальник!" - все это тоже укладывается в некую общепринятую игру. Так что и ей, внешне пока еще не развалине, тоже иногда весело кричали что-то издали, она же рассеянно улыбалась в ответ и брела себе дальше. А вот то, что понимается под словом "приставать", здесь, кажется, было делом совершенно немыслимым - ну, может быть, приди ей в голову невероятная идея посетить поздно вечером подозрительный городской квартал возле морских доков, да еще в провоцирующем наряде, - разве что тогда... К тому же вся деревня, конечно, знала, что она - сеньорита из России, поселившаяся в это межсезонье у сеньоры такой-то, у которой, в свою очередь, летом обычно проживает другая русская - сеньора с двумя детьми, - и такой расклад, кажется, всех вполне устраивал.
Та самая другая русская - ленинградка, вышедшая сюда замуж много лет назад, состояла при ней переводчицей в университете в этот второй ее приезд. Она-то и присоветовала продлить визу и пожить сколько-нибудь здесь, в деревушке - море, правда, далековато, зато роща пробковых дубов, покой, люди славные, а главное, все очень, очень дешево. И, конечно, - город в двух шагах. Город, по российским понятиям городок - вроде Дмитрова там какого-нибудь, Ростова, ну, от силы Владимира, здесь же являлся не то третьим, не то четвертым по величине, был много чем знаменит и как-то самодостаточен. Переводчица потратила чуть ли не весь день, посадив в свою машину (час езды от столицы вдоль береговой линии, мимо скоплений опустевших загородных вилл и кемпингов, более людных и неприбранных рыбацких поселков, мимо тянущихся плантаций хмеля по другой стороне), заселив, показав, где автобус, где харчевня, где чего; снова объяснив про кредитку и наличные, еще раз продиктовав телефон, затем укатила, оставив ее на обочине шоссе - рассеянно глядящую вслед, не успевшую толком поблагодарить, совершенно заторможенную...
Вдова, одевавшаяся во все черное, прямо как на Кавказе, сдавала ей целый дом в глубине сада, старый дом, где жилым был только второй этаж - на первом когда-то держали скот, а теперь всякое барахло; сама же с семьей старшего сына, имевшего работу на фабрике, жила рядом в новеньком коттедже. Объяснялись в основном жестами - ей было известно не больше дюжины слов на местном певучем языке, а хозяйка, кажется, ни слова не знала по-английски, и тем не менее той удалось рассказать, что у нее четверо сыновей и одна дочь, и эта дочь монахиня, сейчас находится в Бразилии.
Монахинь тут вообще было довольно много, это она заметила еще в первый свой приезд, причем часто - совсем молодых девушек; славистка же, что тогда при ней состояла, впрочем, возразила: наоборот, теперь - все меньше и меньше, ибо прогресс в женском вопросе постепенно приходит и в их отсталую страну. Ведь еще не так давно у женщины какие тут были перспективы, кроме как производить в год по ребенку: аборты запрещались строжайше, даже по медицинским показаниям, сколько гибло от родов и подпольных абортов, страшное дело - а статистику засекречивали; да и все остальные средства были полулегальны. Между прочим, на полотнах здешних абстракционистов даже фигурировал в разных видах персонаж по имени Сеньор Презерватив как символ свободы и вызова клерикалам... Но фундаментальный католицизм хоть и вяжет женщину по рукам и ногам, но все ж и лазейку ей оставляет, а именно монашество как уход из-под домашнего ареста, да-да! Ведь они тут так активны, не только школы-больницы-благотворительность в руках держат в значительной мере, но еще по белу свету курсируют постоянно, по этим миссиям своим; и потом, в конце концов у них до настоятельницы монастыря можно дорасти, а это все равно что директор солидной фирмы... Словом, здесь монашество всегда было не уходом от мира, как у вас в православии, а скорее наоборот, выходом из четырех стен в большой мир, - вот и шли, и постригались буквально из всех слоев общества...
В этом городе были и женский, и мужской монастыри, духовная семинария, знаменитый кафедральный собор четырнадцатого века; была также старинная Школа искусств и художественных ремесел, размещавшаяся в городском замке вместе с историческим музеем, где меж узких стрельчатых окон стояли рыцарские доспехи, висело оружие, а ниже, под стеклом, тускло теплились золотые и прохладно отсвечивали серебряные ювелирные коллекции. Имелся в городе и частный католический университет, совсем, по здешним меркам, молодой, лет ста или около, чьи студенты и студентки носились на мотоциклах в кожаных куртках, развевая гривы черных волос. Ей же было совершенно тепло расхаживать в тенниске с коротким рукавом, в тонкой юбке-сафари, ловя иной раз удивленные взгляды прохожих - как-никак поздняя осень... Отели пустовали и принимали по сниженным ценам, но она, хоть деньги имелись, и весьма немалые, все равно радовалась, что живет в деревне почти за бесценок - привычка ужиматься в крови, ничего не попишешь, да и нравилось у хозяйки с ее фотографиями, курами, старым псом, все время спавшим в тени, так неправдоподобно похожим на их дачного Казбека...
В городе же она проводила обычно целый день, ходила и ходила пешком, не спеша поднималась по узким лестницам, иногда соединявшим улицы нижнего города, что напоминало Гурзуф, но было куда круче в буквальном смысле, потом сидела у фонтанов на площадях верхнего города, потом опять спускалась на бесконечную набережную, опоясывающую город снизу, то заглядываясь там на морскую гладь с редкими яхтами, то, наоборот, на карабкающиеся вверх, теснящиеся массивы светло-серых, светло-кремовых или совсем белых зданий, венчаемых черепицей разных оттенков, от темно-малиновой до ярко-оранжевой, - и не надоедало...
В получасе езды от города на автобусе располагалась старинная помещичья усадьба, ныне частный музей, в который его превратила последняя владелица. Это была одинокая женщина лет пятидесяти, очень приятная - последний на земле потомок дворянской фамилии, владевшей этими землями лет пятьсот. Ее стремление сохранить тут все как есть своими силами было сродни монашескому постригу ибо поглощало всю без остатка, ведь сохранять и впрямь есть чего, а работников и охранников раз-два и обчелся. Хозяйка делала все сама - взимала плату, показывала дом и отвечала на вопросы, возилась со всякими диковинными растениями в огромном патио, начищала какие-то подсвечники, реставрировала старинные гобелены, разложив их на столе в бильярдной...
Побывав там несколько раз, она начинала обход с парка, - минуя самую длинную каштановую аллею и лужайку с неохватным дубом посредине, упиралась во фруктовый сад, что уже считался чужим владением, точнее, был отдан в долгосрочную аренду, затем возвращалась другим путем, обогнув бывшую конюшню, давно переоборудованную в гараж на несколько машин, и входила наконец в дом. Где и принималась методично обследовать все эти огромные камины, альковы, портреты восемнадцатого века, старинные коллекции карт и атласов в темной и мрачной библиотеке, игрушки в маленьких детских комнатках - каждая без исключения кукла или лошадка в свое время выполнялась по индивидуальному заказу - и многое прочее... Интересна ей была и владелица; она прикидывала на себя ее жизнь на предмет, смогла бы сама вести такую, и получалось - да, вполне достойный вариант судьбы, но разговоров с той избегала, стыдясь своего позорно слабого английского. В самое первое ее тут появление сеньора уделила ей все внимание (впрочем, посетителей в тот день больше и не было), оживившись при слове "Россия", и, насколько она сумела разобрать пространный монолог, сообщила, что много где бывала, училась в Англии и в Швейцарии, потом объездила полмира, включая Западную Африку и Галапагосы, но вот до России так и не добралась, хотя всегда туда хотелось. И что она тут первая русская посетительница. Действительно, ее соотечественники, оккупировавшие, говорят, почти все закоулки Европы, эту страну почему-то освоили пока плохо, бывая в основном только на знаменитых островах вдоль побережья да немного в столице.
Сама же она, оказавшись в этой столице первый раз - полная ирреальность происходящего, когда простенькие ее, как всегда самой казалось, эссе именуют философской прозой, стихи в переводе звучат возвышенным песнопением, просто узнать невозможно; когда берут автографы и внимательно слушают тривиальные ответы на, правда, довольно примитивные вопросы, ну и так далее, - мало чего вокруг успела заметить. В основном смотрела и не видела, а большую часть времени вообще пролежала в отеле, отговариваясь затянувшейся акклиматизацией; если б не приставленная славистка, то непонятно, как бы заставила себя выползти на вручение этой премии. Помогало, конечно, то, что все одно до конца не верилось, что это ее снимают, о ней говорят в микрофон; а покуда пожатия рук, букеты, славистка куда-то отвлекается и не успевает переводить, все тонет в приподнятой благожелательной атмосфере - в голове лениво крутится одна-единственная мысль: и к чему эта странная прихоть судьбы, зачем, не к добру, ей-богу...
И в самом деле: хилый по объему сборничек, сама составила так, что проза (точнее - эссе, а может, попросту очерки?) перемежается со стихами; подруга Машка, художница, проиллюстрировала - у той это был дебют в книжной графике; она же, Машка, сама и спонсоров нашла. Тираж - две тысячи, больше б ни в жизнь не разошлось, а разошлось, как она считала, из-за графики: Машка в своей среде уже небезызвестна, там главным образом и распространялось. Прибыли, понятно, ноль, но и расходы, как сообщили, практически окупились, что уже само по себе прекрасно и удивительно. А что касаемо ее среды, пишущей, то прошла маленькая рецензия в "Независьке", затем еще удостоилась упоминания в каком-то обзоре в "Литературке" - в положительном контексте, спасибо; впрочем, кто ее сейчас читает, "Литературку", как и стихи вообще... Вот, собственно, и все - что, опять же, вполне неплохо для первой книжки в наше время. Первой, - она же, небось, и последняя, ведь составлялась почти сплошь из старья, которое нигде больше не проходило, ни в одном журнале; ну, а с тех пор уже ничего практически и не писалось, кроме статей да рецензий, да и те больше для заработка...
Короче, проехали и забыли, жизнь потянулась по наезженной колее: один день в неделю лицей, а подготовки три дня минимум, а отдачи моральной никакой; очередь в Ленинке; в редакциях неразбериха и плохие новости; дома - одно и то же... Зима, та как-то особенно выматывала: то чуть не минус двадцать, то снова ноль, под старым дубленым полушубком, которые, кроме нее, кажется, никто в Москве давно не носит, или холодная дрожь, или взмокшая блузка, на сапогах белые разводы соли, каковой без толку, все одно скользко, посыпают тротуары; светлеет поздно, темнеет рано, и, вроде бы, уж совсем сил нет так жить, но все продолжается, на автопилоте... А потом, в совсем уж скверное время, которое многие почему-то так любят - раннюю слякотную московскую весну, когда к авитаминозной ослабленности добавляется некая нервная раздражительность (от неизбежных бессонниц, что ли?) - вдруг странная новость: ее переводят в этой маленькой стране, на этот самый язык; пока в журналах, но чуть ли не об отдельном сборнике уже речь. Каким-то там славистам случайно попалось, глянулось, ну и... Короче, дальше - некоторая суета, знакомства с переговорами, потом затихло, забылось, потом опять какие-то противоречивые вести, снова тишина, и вот - где-то через год, обычный серый год, официальное сообщение: ей присуждена премия за лучшую переводную книгу года (вот, кстати, и сама книга - с запозданием), тогда-то и там-то ждут на вручение. Присуждается такое, как выяснилось, их союзом переводчиков совместно с крупнейшим частным университетом (ну и ну, кого же они, интересно, еще переводят, из кого выбирают?), и сумма, между прочим, вполне даже не хилая...
Привычно-угнетенного состояния новость совсем не развеяла, напротив, придавила еще больше: и как это я вдруг одна на другой конец Европы, что мне им там говорить, Боже, а надевать-то чего? - и так далее. Машки в городе не было; мать, для которой само название страны почему-то звучало не менее зловеще, чем любой из кавказских республик, тоже запричитала; сестрица поджала губы, и лишь племянник, четырнадцатилетний прохвост, деловито потребовал привезти то-то и то-то, - вот тогда она поверила в неумолимую реальность происходящего и обреченно начала собираться. В самолете, которых вообще-то страшно боялась, тут же отрубилась и проспала все подряд, при пересадке во Франкфурте будила стюардесса.... И потом, в конце той бредовой недели награждения, интервью и презентаций, безвольно подписала договор на курс университетских лекций - о современном, поди ж ты, литературном процессе в России; агитировавшие уверяли, что все это будет не более чем вопросы-ответы для продвинутых студентов, из которых половина даже не будущие слависты, а просто выбравшие русский как второй иностранный и желающие попрактиковаться; в общем, подразумевалось - болтай чего-не то да получай местные дензнаки.
Осенний месяц в университете прошел как в тумане (знойное лето на даче, где она пыталась готовиться к лекциям, сил не прибавило), волнений перед аудиторией никаких, одна тотальная апатия, как вообще не уходила строем от такой скучной тетки эта удивительная поросль с ее доверчивым любопытством, тут, в глухой европейской провинции, общезападная мода на Россию так и не прошла, похоже, до сих пор, и отчего - непонятно. А когда все закончилось, эта бывшая ленинградка, по доброте душевной сопровождавшая ее еще и по магазинам, так и спросила: милая моя, да у тебя часом не депрессия самая настоящая? Да у меня, по-моему, уже депрессивный психоз... Надеюсь, не от несчастной любви? Вот уж точно - нет, успокоила она, и это было чистой правдой. Ибо когда тот тип последний раз вдруг позвонил - вроде как ни в чем не бывало, поболтать о том о сем: что ж, она к тому времени, можно сказать, прославилась, о премии сообщалось в газете, где он работал; в общем, его манера: быть тут как тут так вот, ничего, кроме полнейшего равнодушия, не ощутила и даже, помнится, про себя досадовала, что оторвал от ящика, от новостей каких-то важных...
Вот так, стало быть, она сюда и водворилась. И самой теперь уже казалось, что живет тут давным-давно.
Ленинградка появилась недели через три, какие-то дела в местном университете, но вся вторая половина дня свободна; ну, вот, выглядишь куда как лучше, говорила же я - здешние места исцеляют. Да, эхом отозвалась она, места исцеляют, и затем вдруг вырвалось: да если б проводить здесь хоть пару недель в году, - тогда и весь этот самый год можно вытянуть без нервных срывов и истощений хоть в Москве, хоть где... Ну так что ж, сказала та вроде в шутку, тебе и карты в руки, вон сколько вилл сейчас задешево продается вниз по побережью; ты, кстати, уже решила, на что премию пустить, если не секрет? Она медленно отвела глаза от глади морской (сидели на набережной), пожала плечами и растерянно поведала своей деловито покуривавшей спутнице, что до сих пор понятия не имеет, поскольку - чего только не нужно, нужно буквально все, от самых насущных тряпок до... До квартиры, продолжила ленинградка, но это вряд ли потянешь, и пошла объяснять - все-то знала, сидя тут у теплого моря! сколько сейчас стоит в Москве доллар, сколько предположительно будет стоить через пару месяцев, а почем самая паршивая однокомнатная на окраине или в ближнем пригороде, само собой, без ремонта и мебели... Она только вяло кивала: судьба такая, злой рок им тесниться вчетвером в трехкомнатной - разъехаться никак, сколько ни пытались, рукой уж махнули... Сама вообще всегда старается с мая до октября из челюскинской дачки не вылезать, ей там совсем неплохо, только вот скоро обвалится все к чертовой матери, но туда деньги вкладывать... Безумие, подхватила та и с удовольствием, как дважды два, доказала, почему. Так что все лежит премия в банке невестой почти нетронутой, подытожила она, на глобальное потратить не получается, а по мелочам раздергивать как-то жалко, хотя, видимо, этим и кончится... И вдруг, с удивлением вспомнив начало разговора, озадаченно спросила: а что, собственно, означает - дешевая вилла вниз по побережью? Ленинградка спокойно объяснила, что ей известно: есть там такие, чья стоимость равна примерно половине нынешней московской однокомнатной, причем далеко не из лучших, вот так. Правда, вилла - это такое общее название, на самом деле речь о каком-нибудь небольшом бунгало, да не со всеми еще удобствами... А-а, - почему-то с удовлетворением протянула она и спросила без задней мысли: а тут, в городе, интересно, жилье очень дорогое? Тут? - задумчивое облачко дыма мгновенно смыло дуновением бриза, дивная свежесть, - тут разное весьма. Можно зайти в контору по продаже недвижимости, недалеко, кстати, одна есть, я, когда шли сюда, заметила; зачем-зачем - да просто так, мне и самой любопытно стало. Давай-ка вон там сейчас кофе выпьем, а на обратном пути...
В конторе им дали несколько адресов; смотри-ка, тут и в нижнем городе продаются - кажется, эта секция тут где-то неподалеку - пошли, пошли, чего лениться, все равно гуляем... Так она впервые ступила на эту улочку - странно, что впервые, ведь где-то вокруг кружила часто, - неширокую, неровную, как-то прилепившуюся к холму? горе? скале?.. Трудно сказать, в общем, в который раз вспомнился Гурзуф, правда, кипарисов было не видать, только лимонные деревца, плющ и, разумеется, цветы в горшках на балконах и подоконниках. Те дома, что лепились к склону, шли единой непрерывной белой линией, иногда изгибающейся согласно рельефу; присмотревшись, она поняла, что первый их этаж был единым строением, только вход у каждого отдельный, прямо с тротуара (ну да, секция!), а вот вторые этажи (надстройки? мезонины?) уже никак друг с другом не соприкасались, являя гордую обособленность, словно головы у сиамских близнецов, сросшихся грудными клетками. Разной формы скаты крыш, окна разной конфигурации; на противоположной стороне улицы теснились дома попроще - с лавками на нижних этажах, с бельем в лоджиях на верхних... Тут, сказала ее деловитая спутница, раньше явно были трущобы, как во всем почти нижнем городе, а где-то в шестидесятых все снесли - здесь вот, видишь, для муниципальной застройки, а по этой стороне - что-то типа нашей кооперативной, для среднего класса. Ну, только не типа нашей, - развеселилась она. Конечно, согласилась та, тут тебе без подъездов с нашенскими лифтами и мусоропроводами, но вообще-то - это только по тем временам такое жилье было дорогим и престижным, сразу видно: одна ванная и гараж в подвале только на одну малолитражку; раньше вселялись большой семьей и были счастливы, а теперь считается - тесно, все-таки движемся потихоньку к среднеевропейским стандартам... Вот, видишь, 11-й номер, все верно, табличка "Продается", только непонятно, почему свет горит, в конторе, вроде, сказали, что в это время агент не дежурит. Позвоним, что ли? Да зачем, не стоит, мы ж просто так хотели, снаружи только взглянуть, - поспешно забормотала она, зачарованно вбирая глазами этот дом, часть дома с белеющей в сумерках стеной, на которой четко выделялись коричневая, в медных каких-то шашечках дверь и глухие ставни с полосами просачивающегося света, и выше - белый куб мезонина с темнеющим провалом окна, а на нем - еще один маленький мезонинчик, почти игрушечный, отчасти даже напоминающий те, что часто венчают деревенские дома на родине, где являются обыкновенными чердаками; но у этого оконце было отнюдь не чердачным, а идеально круглым, как в корабельной каюте, чем сразу наталкивало на мысль о море: о, если б взглянуть на него оттуда, сверху!.. (У соседей слева была обычная двускатная крыша - островерхая, черепичная; у соседей же справа второй этаж вообще отсутствовал, представляя собой плоскую площадку, верно, для загорания, обнесенную низким барьерчиком...) Спутница ее между тем вовсю беседовала с возникшим в дверях пожилым подтянутым господином - как оказалось, агентом по продаже, зашедшим сюда за какой-то забытой ранее папкой, так им повезло. Вдобавок он согласился их впустить, и покуда те двое выпевали свои арии (действительно, не язык - опера!), она молча перемещалась по пустому пространству, где давал себя знать юг - отсутствием обоев на стенах, выкрашенных в светлые прохладные тона, наличием жалюзи вместо занавесок... А вот кухня неожиданно оказалась не белой, как можно было бы предположить, а мрачноватой - с обоями, натурально изображавшими кирпичную кладку, и стойкой темного дерева, как в баре; за стойкой скрывались большая плита и глубокая пустая ниша в стене, в которую так и просилась медная посуда... (Тут жил англичанин, - прозвучал попутный перевод, - видишь, он оставил кое-какие вещи, надеется, что их купят вместе с домом...) Одной такой вещью оказался полированный овальный стол с дюжиной стульев в узкой комнате-столовой, сразу за кухней, другою - маленький секретер на втором этаже, в бывшем кабинете. Не спрашивая разрешения, она взлетела по винтовой лесенке на самый верх мезонинчик не был заперт, и в окне-иллюминаторе плясали золотые огоньки на исчерно-синем (совсем стемнело) морском горизонте...
После, невзирая на протесты, она повела ленинградку в дорогой ресторан на маленькой уютной площади, который приметила давно, но куда одна, конечно, не заходила. Ели маринованное мясо козленка со всякими овощами; при свечах ви'
Ну, а дальше, как и следовало ожидать, начался уже настоящий психоз, отнюдь не депрессивный. Она заставила себя походить по конторским адресам разумеется, все типичное не то, стоило ступить на улицу, не говоря о том, чтоб те дома увидеть... В общем, это было безумием, просто тотальным безумием ухнуть все в трехэтажную квартирку, которую вскоре пришлось бы запереть на неизвестно какой срок, ибо - где деньги, Зин? Откуда они потом возьмутся - на самолеты, автобусы и тэ пэ, на житье тутошнее, наконец (да еще, вроде, налоги какие-то), - откуда? Не сдавать же ее тут, в самом деле, внаем - как, кому, вот вздор-то...
Однако небывалая какая-то веселая решимость уже захватила, обуяла, понесла непонятно куда; вспоминалось, как лет пять назад с Машкой, обе на полной мели, вслух мечтали, что б они такое сделали, свались вдруг с неба ба-альшие-бальшие деньги - ну, после того, понятно, как долги б раздали и на жизнь предусмотрительно отложили, - а? Машка сказала, что ей прежде всего хочется купить огромную связку воздушных шаров, теперь, мол, такими классными торгуют, ходить с ними по городу и выпускать, и выпускать по шарику, пока все не улетят; она же тогда представила, как спустится в метро и будет молча подкладывать в коробки музыкантам по приличной купюре - всем: и девочкам-скрипачкам из Гнесинки, и тому мрачному мужичку на "Комсомольской", чья мандолина всегда так горестно-пронзительна, и расхристанной, почти бомжеватого вида тетке, что в длинном переходе на "Театральную" совершенно профессионально исполняет русские романсы, и афганско-чеченским инвалидам с гитарами, что всюду орут дурными голосами свои пусть нестерпимо-графоманские тексты, - всем, всем...
А в конце-то концов, ну должна же она хоть раз в своей жизни совершить какой-нибудь безумный, иррациональный поступок? - и она совершит, будьте спокойны, а то, что суть его банальна, если не сказать по'
Бюрократическая процедура сделки оказалась, вопреки ее тайным надеждам (тогда б уж точно отступилась!..), делом несложным, ленинградская палочка-выручалочка и тут помогла на всех немногочисленных стадиях. На последней, в местном муниципалитете, лишь бегло пожурила за несерьезность прикида - она почему-то решила, что джинсы с клетчатой рубашкой будет самое то, но первая почувствовала себя не в своей тарелке среди посетителей и служащих сего серьезного заведения, где преобладали особи мужского пола в строжайших отутюженных костюмах, пахнущие дорогим парфюмом пополам с крепким табаком... Все прошло быстро, несколько подписей, печатей и вежливых улыбок, после чего ленинградка сказала: ну, теперь все, не взыщи, если что не так, и поспешно укатила к себе назад, даже обмыть это дело времени на сей раз не нашлось.
Оставшись в одиночестве, она долго сидела на скамье у фонтана, пытаясь осмыслить свое новое положение и, так сказать, перспективы. Потом пересекла площадь и, зайдя в мебельный магазин, потерянно побродила среди пошлой, а иногда даже и благородной, но всегда избыточной по ширине и мягкости роскоши; заметив же, что ею заинтересовалась продавщица, поспешно двинулась к выходу. Ей явно был нужен магазин с лежанками попроще и, главное, дешевле - отныне начался период самой суровой экономии...
Дня через четыре все уже было практически готово, и тянуть, вроде, не имело смысла, пора переселяться в собственные апартаменты, как бы это странно ни звучало. Прогулявшись последний раз по деревне, почти пустой в это время дня, она рассчиталась и весьма трогательно распрощалась с хозяйкой, и та, не слушая ее возражений, даже заставила старшего внука-подростка донести ей вещи до автобусной остановки - хотя всех вещей-то было, помимо маленькой сумочки с новыми ключами и документами, лишь замшевый рюкзак, отданный напрокат Машкой, да пластиковый пакет.
...Ввалившись в холл, она сбросила босоножки и, оставив вещи там же на полу, двинулась в полумрак своих владений, по пути поднимая жалюзи, затем раскрывая окна, затем - ставни, одновременно пытаясь вообразить, будто видит все впервые. И самую большую комнату с камином (неужели его и впрямь можно будет растапливать? племянник быстро разберется - если доберется!), всю затянутую бледно-зеленым ковролином, где всех вещей было - кресло-качалка, мечта детства, чуть поодаль простой журнальный столик с телефоном и куча разбросанных вокруг ярких подушек вроде диванных, но достаточно мягких, чтобы можно было свободно на них развалиться... И комнату поменьше - кушетка под пледом и стул из англичанского комплекта, больше ничего, а одежду, например, можно и на гвоздях по стене развешивать, у Машкиных друзей в мастерских такое практикуется, и смотрится неплохо... И абсолютно пустую пока бывшую столовую, куда в дальнейшем, если понадобится, можно прикупить раскладушку и притащить такой же стул... Столовую она распорядилась оголить не далее чем вчера, попросив грузчиков, привезших заказанную мебель, еще перетащить тот огромный обеденный стол на кухню, где ему, собственно, и было место, хотя основной причиной послужило другое. Она заранее извелась, гадая, положено ли тут давать чаевые и сколько именно, когда грузчики закончат работу, но потом вдруг нашла выход - почему бы не попросить их, как и все остальное - знаками, проделать еще и это немудреное дело, а тогда уж с чистым сердцем можно будет протянуть купюру главному. Что она и сделала, не без трепета глядя на выражение его простецкого, но чисто выбритого лица - чтобы в случае чего тут же добавить еще одну, заранее заготовленную... Но, к счастью, размер вознаграждения сразу пришелся тому по душе, он весело произнес какую-то тираду, дал ей расписаться на квитанции и отбыл со товарищи на своем небольшом пикапе, куда вполне помещалось все купленное, включая еще тахту для ее комнаты наверху и огромный ярко-оранжевый матрац для верхнего мезонина... Для чердака-каюты, осенило ее наконец, вот как, по-цветаевски должно именоваться это дивное помещеньице, что должно оказаться идеальной мастерской для Машки или комнатой для романтического индивидуалиста-племянника...
Бывшая столовая имела выход во внутренний двор, точнее, на небольшой участок, который упирался в почти отвесный склон горы, покрытой жесткой, колючей травой; где-то наверху этот склон был обнесен защитным барьером, за которым была узкая дорога, по ней иногда стрекотали мотоциклы, а сразу за дорогой, как она знала, к очередному склону снова лепились дома, отсюда невидимые.
