Перемена мест

Жанна Сергеевна по привычке зашарила по дивану в поисках коробочки дистанционного пульта, наткнулась, как и я утром, на острую кромку пружины, ойкнула и вспомнила, что не дома. Пульт наконец нашелся в стенном шкафу — том самом, откуда я позаимствовал бутылку и стаканы. Когда экран телевизора зажегся, дневные новости уже шли.

— …Многолюдным митингом возле Лефортовской тюрьмы, — с середины фразы услышал я бравую скороговорку диктора первого канала. — По данным МВД, сюда пришло свыше трех десятков тысяч человек, чтобы выразить свою солидарность с Виталием Авдеевичем Иринарховым, которому — несмотря на протесты адвокатов и общественности — до сих пор не изменена мера пресечения и который по-прежнему находится под стражей…

На экране возникла огромная толпа с плакатами и портретами. В первых рядах, стояли, разумеется, все те же старушки-льготники, однако было заметно, что юношей с мегафонами и мужчин среднего возраста в толпе стало значительно больше. Издали на транспарантах портретное сходство господина Иринархова с Фиделем Кастро казалось еще более удивительным.

Судя по всему, птичке это сходство тоже бросилось в глаза.

— О-о-о, Команданте! — фыркнула она, ткнув пальчиком в направлении экрана. — Вива Куба! Янки, гоу хоум! Мы с тобой, Фидель! Патриа о муэрте!

Я расхохотался. При виде портрета бородатого Иринархова и у меня в памяти невольно всплыл этот словесный мусор — даже не школьных, а чуть ли не детсадовских времен. Те же самые фразы, слово в слово. Похоже, у нас с Жанной Сергеевной было одинаково счастливое советское детство. Счастливое просто до тошноты.

— Обратите внимание, Жанна Сергеевна, — произнес я, не отрывая глаз от экрана. — Нашего дорогого зэка диктор называет не по фамилии, а только по имени-отчеству. Вот оно, торжество плюрализма! Человек сидит в государственной тюряге, а вся страна плечом к плечу бурно протестует. И государственное ТВ этим всенародным протестам вполне сочувствует. Жертва прокурорского произвола, узник совести, видите ли! Как будто наш герой томится в тюрьме Сантьяго или там Порт-о-Пренса…

— Порт-о-Пренс — это где, Яшенька? — поинтересовалась птичка.

— Гаити, — подумав, ответил я. — Или Таити. Короче, какой-то банановый островок.

— Я бы съела сейчас бананчик, — вскользь заметила Жанна Сергеевна. — Балда я, что не купила по дороге. Правда, они сейчас дорогие, собаки. Почти как капуста…

— И все это козни торговцев кавказской национальности! — нравоучительно объяснил я, подняв вверх указательный палец и подражая, таким образом, нашему дорогому мэру. — Лица с сомнительным гражданством буквально наводнили Москву… это самое… наводнили, так сказать, дорогой банановой продукцией, не отвечающей к тому же элементарным санитарно-гигиеническим нормам.

— Ну и что! — капризно сказала птичка. — Бананов хочу!

На экране тем временем показали импровизированную трибуну, с которой организаторы митинга клялись толпе, что не пройдет и двое суток, как темницы для господина Иринархова рухнут и свобода встретит дорогого Виталия Авдеевича радостно у входа. Я порадовался за Пушкина, бессмертным строкам которого нашлось место и на этом празднике жизни.

— Не волнуйтесь, Жанна Сергеевна, — проговорил я. — Не пройдет и двое суток, как новоиспеченный депутат Государственной думы Виталий Авдеевич буквально завалит Москву дешевыми бананами. У всех в ушах будет по банану или даже по два.

— По два — только у депутатов, — уточнила серьезно птичка. — Им положено, у них профессия такая…

В ту же минуту на телеэкране возник, как по заказу, депутат Госдумы Луговой. Всего пару лет назад, еще до своего помешательства, он был отличным публицистом и блистал в перестроечных журналах. Когда я еще работал в МУРе, то лично спер из кабинета майора Окуня экземпляр «Нового мира» с одной из статей Анатолия Лугового. Не для себя, конечно, украл, а для ребят из отдела: тогдашнее милицейское начальство все равно журнал не читало, а просто любило держать голубенькие книжки от рядового состава подальше. Чтобы, значит, рядовой состав ненароком не усомнился в наших идеях. Совершенно было непонятно, зачем же тогда вредный журнальчик в МУРе вообще выписывали? Меня долгое время всерьез занимал этот вопрос. Ну, не для того же, чтобы в холодную погоду топить им камин в генеральских апартаментах?…

— Дорогие друзья! Братья и сестры! — заорал с экрана теперешний Луговой. — Мы, представители законодательной власти, выражаем глубокое возмущение антиконституционными действиями Генеральной прокуратуры, точнее, волевым решением господина Саблина, не позволяющего…

Камера показала старушек с плакатами, потом парней в задних рядах. Старушки внимали оратору, затаив дыхание и уставившись на него во все старушечьи глаза. Парни, как я заметил, улыбались, лениво переговаривались, но, когда надо, устраивали оратору овацию. Я подумал, что каждая такая массовка наверняка влетает компании «ИВА» в крутую копеечку.

— …И если не уважаемый мною Генеральный прокурор не выступит сегодня на вечернем заседании Госдумы с подробными разъяснениями… — продолжал надсаживаться на экране Луговой.

Я почти явственно увидел в его ушах развесистые зеленые бананы.

— Переключите на тринадцатый канал, — попросил я птичку, содрогнувшись. — Пожалуйста, Жанна Сергеевна!

Птичка усмехнулась и переключила кнопки на пульте. Возник веселый ведущий «Чертовой дюжины».

— …А вот еще одно происшествие, — жизнерадостно сообщил он нам. — Найден мертвым в своей машине генеральный директор книготорговой фирмы «Клязьма» господин Федор Петрищев…

Разрази меня гром! Я опешил, потом невежливо выхватил из рук птички пульт и прибавил звук. Нет, мне не послышалось: во весь экран уже показывали безжизненное лицо моего заклятого друга из «Клязьмы»; на лбу у Феденьки-гранатометчика зияла красная вмятина. Веселый комментатор где-то за кадром рассказывал о петрищевской фирме. Все это я и раньше знал, просто при жизни Петрищева о репутации «Клязьмы» вслух предпочитали не распространяться. По версии «Чертовой дюжины» выходило, что Петрищева кончили лианозовские книголюбы, с которыми «Клязьма» вместо баксов пыталась расплатиться тремя кумулятивными снарядами. Версия была красивая, даже убедительная, но я-то знал, что все это чепуха. Пуля в голову — это, извините, не лианозовский стиль: те бы, скорее, разворотили петрищевскую машину из базуки. Но тогда кто же рискнул? И как аккуратно…

На экране возник общий план, и я присвистнул. Оказывается, машина с мертвым Федором была найдена в моем районе! Почти на подъезде к моему дому, буквально в сотне метров от зеленых насаждений, откуда я только позавчера выслеживал пятнистых охотников на меня. Неужто постарались эти ангелы-хранители в камуфляже? Но почему!? Приняли Петрищева за меня? Или хозяин «Клязьмы» просто намозолил им глаза и они решили кокнуть надоедливого типчика с гранатометом?… Ничего не понимаю.

Птичка осторожно кашлянула, я искоса взглянул на нее, потом снова на экран.

— Это был тот самый, который позавчера гнался за тобой на «тойоте»? — деликатным шепотом поинтересовалась Жанна Сергеевна.

Я кивнул, подумав про себя, что становлюсь чрезмерно болтлив: прямо как покойный Кремер. Телекамера снова приблизилась прямо к петрищевскому лицу, точнее, к самой-самой красной вмятине на лбу. Я невольно отвел глаза.

— Тогда это хорошие новости, — задумчиво сообщила в пространство птичка. — Больше он не будет тебя обижать…

— В принципе, да, — пробормотал я. — Хотя такая новость для меня несколько неожиданна…

— Новости и обязаны быть неожиданностью, — продолжила свою мысль Жанна Сергеевна. — Хорошие — приятной, плохие — наоборот. Лично я выбираю приятную. Разве не так?

Я пожал плечами. Спорить тут было не о чем, хотя я не мог отделаться от тягостного чувства. Словно какая-то грозная сила, типа Фатума, вдруг вздумала заслонить меня своим богатырским плечом. Я не имел ничего против Фатума и тем более его подружки Фортуны. Но я предпочитал организовывать свою судьбу самостоятельно, надеясь не столько на везение и на вдруг, сколько на собственные силы. Птичка рассуждала чисто по-женски; мне же, как мужчине и как сыщику, не следовало быть фаталистом. Если я стану планировать счастливые случаи, то пиши пропало. Хочешь уповать во всем на промысел Божий — лучше сразу меняй профессию, пока жив. Как говорил мой бывший начальник: хороший сыскарь не станет заниматься богоискательством…

— …А теперь светская хроника, — радостно объявил с экрана комментатор. Пошли сюжеты из жизни кинозвезд, эстрадных певиц и депутатов. Какой-то шустрый старикашка с портновским метром в руках поведал корреспонденту, что-де народный избранник господин Коломиец сменил весь гардероб. То ему нравились галстуки в горошек, то разонравились. Вот и вся наша Дума такова, — хихикнул за кадром ведущий. — Сроду не знает чего хочет…

Напоследок в кадре возник квадратный подбородок Генерального прокурора господина Саблина. Выяснилось, что ни на какое вечернее заседание Думы он идти не собирается, поскольку приглашен на презентацию новой книги известного писателя Черника. А какие книги писателя Черника вы читали? — спросил Генерального невидимый корреспондент. Прокурор Саблин свирепо задвигал подбородком. Видно, что в последние дни корреспонденты его просто достали. Многое читал, — сердито ответил господин Саблин, пытаясь выскользнуть из кадра. Ну, а все-таки? — не отставал упрямый репортер. «Курочку Рябу», — злобно сказал Генеральный, и я увидел, как покраснело его лицо. — «Войну и мир», «Преступление и наказание»… Еще перечислять?

— Бедненький… — жалостливым тоном произнесла птичка.

— Это вы о ком, Жанна Сергеевна? — полюбопытствовал я.

— Да о Генеральном о нашем, — вздохнула птичка. Совсем его затрахали… Ничего, что я так выразилась? — тревожно спросила она. — Слово уж больно хорошее, народное.

— Да чего там, — усмехнулся я. — Действительно ведь затрахали.

Новости между тем кончились, пошел какой-то скучный мультик.

— Кстати, — проговорил я. — Сегодня вечером я, наверное, его увижу.

— Кого? — не поняла птичка. На экране прыгал некто плюшевый, напоминающий Винни-Пуха, и Жанна Сергеевна, должно быть, решила, будто у меня вечернее рандеву с этим нарисованным медведем.

— Господина Саблина, — терпеливо объяснил я. — Меня, понимаете, тоже пригласили на эту дурацкую презентацию книжки писателя Гоши Черника.

— Ты любишь презентации, Яшенька? — с интересом спросила птичка.

— Терпеть не могу, — признался я. — Фуршеты, пьяные хари, треп под водку. Но если сегодня я не приду…

— Черник обидится, — сообразила птичка. Я покачал головой:

— Хуже.

— Ну, тогда смертельно обидится, — высказала птичка новое предположение.

— Еще хуже, — с тяжелым вздохом проговорил я. — Насмерть загрызет.

— Он что, вервольф? — с преувеличенным испугом осведомилась Жанна Сергеевна. — У него клыки в полметра и тяжелый взгляд убийцы?

Я представил себе круглую розовую физиономию великого писателя Черника, его нос пуговкой и огромную довольную улыбку, которая, впрочем, в любой момент могла превратиться в обиженную гримасу. Тоже, кстати, огромную.

— Почти угадали, — сказал я. — И даже страшнее.

Глава 2

КРЫЛО ПЕГАСА

Судя по всему, презентацию уже начали, не подождав меня. Припарковав свой «мерседес» на элитной автостоянке в Каретном ряду (По приглашению, по приглашению! — сказал я подбежавшему мордовороту), я обнаружил полный автомобильный бомонд. В глазах рябило от новеньких «тойот», «шевроле», «мерседесов», «бьюиков» и прочих импортных средств передвижения. Кажется, Гоше удалось собрать сегодня в театре «Вернисаж» весьма изысканную публику. Два черных лимузина были, по-моему, с правительственными номерами, и один из правительственных шоферов профессионально-подозрительным взглядом зыркнул на меня. Расслабься, дружок, подумал я, здесь все свои. Гоша Черник все же не босяк какой и зовет на свои маленькие праздники только проверенных людей. Непроверенные, правда, любят приходить незваными. Последняя мысль возникла у меня, когда я заметил в этой компании смутно знакомый мне «фиатик». Желтенький такой, с затемненными стеклами. На ходу я не мог сообразить, в какой именно связи я его запомнил, но уж точно в какой-то не очень приятной. Память на плохое у меня гораздо лучше, чем на хорошее…

Ладно, решил я. Будем считать, что когда-то эта желтая итальянская тачка, проехав по луже, обрызгала твой бежевый плащ. И поэтому ты ее приметил. У Гоши, в конце концов, бывают разные приятели. В том числе из тех, кто имеет глупую привычку не объезжать лужи и поднимать колесами фонтаны до небес. И если Яков Семенович Штерн на своем «мерседесе» предпочитает ездить аккуратно, это вовсе не значит, будто все остальные обязаны последовать его примеру.

Я хмыкнул про себя. «Мерседес», на котором я прибыл, моим мог быть назван с большой натяжкой. Собственно говоря, сейчас этот автомобиль был вообще непонятно чьим. Час назад я уже совершил подлог, аккуратно впечатав в текст доверенности и в дубликат документов на машину совсем другой номер. Это была элементарная мера предосторожности. Я отнюдь не исключал, что «Меркурию» (а значит, и «ИВЕ») известен номер «мерседеса» Жанны Сергеевны, и было бы непростительной глупостью мне самому ездить на засвеченной машине. Если верить номеру, птичкин «мерседес» теперь принадлежал некоему господину Драгунскому В.К., журналисту-международнику, пребывающему ныне то ли в Америке, то ли в Африке. На самом деле колымага Драгунского со смятым бампером находилась там, где ей и положено быть, — в частной автомастерской «Диана-сервис». Просто хозяин «Дианы», Олег Евгеньевич Селиверстов, был настолько любезен, что позволил мне совершить легкую рокировку. От перемены мест слагаемых, как всем известно, сумма не меняется. Хотя, конечно, Олег Евгеньевич пошел мне навстречу вовсе не потому, что уважал это правило арифметики. Году примерно в 85-м господин Селиверстов — в ту пору никакой не господин, а сопливый автомеханик Олежка — попал в скверную историю. Тогда он еще работал в государственном «Автосервисе» и время от времени баловался леваком. На его беду, «жигуль», который он взялся отремонтировать без квитанции, был краденый. И не просто краденый — его владельца вместе с женой воры попросту убили, поняв, что их физиономии хозяин машины слишком хорошо запомнил. Олежке, который был ни сном, ни духом и просто вкалывал за лишний четвертной, засветило соучастие в убийстве. В момент, когда ту компанию взяли, машина еще находилась в мастерской, и блатные, не задумываясь, объявили на допросах Олежку чуть ли не главным организатором дела. Из мелкого фигуранта Селиверстов тут же вырос до главаря банды и ему замаячила вышка. Будущего хозяина «Дианы» спас аппендицит: следователь Кораблев, которого версия об Олежке-главаре вполне устроила, загремел на месяц в 1-ю Градскую больницу. Так уже практически раскрытое дело поручили довести еще молодому Яше Штерну. Яша был мальчиком дотошным, в пинкертонов еще не наигрался и, вместо того, чтобы завершить все за неделю и передавать материалы в суд, вдруг поверил несчастному автомеханику и принялся копать заново. К тому времени, как Кораблев уже пошел на поправку после операции и жрал виноград и шоколадные конфеты, купленные ему коллегами на профсоюзные деньги, Олежка Селиверстов успел из главарей превратиться сначала в простого соучастника, а затем и свидетеля. Из «Автосервиса» его, конечно, выперли, но он и так был безумно счастлив, что его по ошибке не прислонили к стенке. С тех самых времен спасенный Селиверстов проникся ко мне большим почтением и не упускал возможности помочь в любом автомобильном деле. По правилам хорошего тона я никак не должен был принимать эту помощь, а потому я честно старался не обращаться к господину Селиверстову за содействием. Но иногда все-таки но выдерживал — обращался: когда поджимало время и требовалось что-либо сделать без лишней огласки. Каждый раз при этом меня грызло раскаяние, но каждый раз я предпочитал душить прекрасные порывы, оправдывая свои поступки тем, что стараюсь-то не для себя. Оправдание было хлипкое, поскольку, став частным детективом, я старался хоть и не для себя, но для денег. Однако — как и в случае с моим верным лейтенантом Цокиным — мне удалось неплохо вымуштровать свою совесть. Я говорил совести: «Надо!», и она, скривившись, со вздохом отвечала: «Есть!»

Все эти размышления вокруг собственной совести могли увести меня довольно далеко. И, кстати, чуть не увели: пока я занимался самобичеванием, ноги привычно понесли меня к узкой боковой дверце «Вернисажа». В детстве я смотрел в этом театре «Алису», «Попугаев» и «Слоника». Насколько я себя помнил маленьким, главный вход в театр всегда был заперт, а зрители покорно тянулись через неудобный боковой вход. Теперь же Гоша Черник сделал невозможное — главный вход был торжественно открыт и даже украшен какими-то сомнительными гирляндами. На том месте, где во времена моего театрального детства висел репертуар, сегодня развевалось полотнище с Гошиным профилем и надписью крупными буквами «ПРЕЗЕНТАЦИЯ». Из открытых дверей доносилась музыка, кто-то уже бурно веселился. На входе, как и положено, меня ожидала парочка дежурных секьюрити в смокингах. Попробуйте нацепить смокинг на гориллу — и вы поймете, как выглядели эти парни.

— Ваше приглашение? — строго спросила одна из горилл.

Телефонный звонок, увы, из кармана не достанешь. Приглашения в письменной форме у меня, естественно, не было. Должно быть, сейчас оно дожидалось меня в моем бронированном почтовом ящике. Жаль, но в эти два дня я просто физически не мог до этого ящика добраться. Ну откуда писателю Чернику было знать, что по не зависящим от него обстоятельствам примерный мальчик Яша уже пару дней не ночует дома?

Я зашарил по карманам и через полминуты изобразил на лице растерянность.

— Ч-черт, — очень натуральным голосом произнес я. — Наверное, оставил в другом костюме…

У гориллы-в-смокинге, однако, был глаз наметанный. Умному дрессированному животному уже приходилось, видимо, иметь дело с такими фокусниками.

— Проваливай! — злобно сказала мне горилла. — И чтобы я тебя здесь больше не видел, понял?

Вторая горилла при этих словах приблизилась к первой, начисто загородив передо мною парадный вход. Вторая, кажется, была настроена куда более агрессивно и уже начала поднимать правую лапу, чтобы сопроводить слова напарника оплеухой. У них, человекообразных, правила были очень простые: своих пропускать, чужим давать в морду. Мне эти два входных героя немедленно напомнили недавних знакомцев из особнячка на улице Щусева — Коляна и Автоматчика. Интересно, как они там теперь? Надеюсь, денежки в сливном бачке их личного сортира уже обнаружили. Я мстительно улыбнулся. Обе гориллы немедленно приняли улыбку на свой счет. Точнее, они посчитали ее прямым вызовом. Наглый носатый тип в бежевом плаще показался им несерьезным соперником. Подстрекательская теория Дарвина насчет борьбы за существование ударила им в обезьяньи головы.

— Падла! — зарычала первая из обезьян, тоже вытянув свою лапу ко мне.

— Сука! — в унисон рявкнула горилла N 2, уже примериваясь для оплеухи.

Можно подумать, что эти двое охраняют не презентацию новой книги, а, по меньшей мере, склад кокосовых орехов. Драться мне ужасно не хотелось, но на этой неделе я уже исчерпал лимит невозвращенных оплеух. Я уклонился от удара, однако это был не выход.

Есть мнение, будто у человекообразных, не достигших еще нужной стадии развития, черепные кости недостаточно крепки. Недавно в благодарность за одну пустяковую услугу издатели «Популярной зоологической энциклопедии» подарили мне очередной том. Так вот, в энциклопедии этот факт анатомии объяснялся довольно просто. Природа, оказывается, не любит лишнего расточительства. В самом деле, зачем недоразвитым приматам крепкие черепные коробки, если внутри тех коробок ничего особо стоящего пока не лежит? Вот пройдет тысячелетие-другое, вылупится из гориллы какой-нибудь кроманьонец — тогда извольте, головка затвердеет.

Однако у моих новых друзей-в-смокингах в запасе уже не было пары тысячелетий. У них было всего секунд десять, чтобы договориться со мной по-хорошему и не портить себе вечер. Они, однако, решили испортить. Я ушел еще от одного удара, а затем, растопырив руки словно для объятий, бросился на них. Мое предполагаемое объятие вовсе не было знаком внезапного примирения вида гомо сапиенс с их предками-приматами. Просто, обхватив их литые загривки, я, не долго думая, испытал их черепа на прочность. Тррракс! — оба черепа с треском пришли в соприкосновение. Воистину — одна голова хорошо, а две лучше. Особенно если обе эти головы сталкиваются на хорошей скорости. Гориллы пошатнулись и стали валиться у меня из рук. Я, в свою очередь, не имел ни сил, ни желания их поддерживать в устойчивом состоянии. Дарвин все-таки погорячился, подумал я. Ни к чему было соблазнять приматов революционным лозунгом борьбы за существование. «Популярная зоологическая энциклопедия» оказалась абсолютно права. Природа действительно немного сэкономила на толщине черепной кости…

На стук появился третий носитель смокинга с уоки-токи в руках.

— Разберитесь тут, — сказал я миролюбиво. — Видите, мужчинам стало плохо от жары. Должно быть, солнечный удар…

И, оставив его недоумевать, какая может быть жара в Москве пасмурным осенним вечером, я вошел наконец в открытую дверь. По моим расчетам, гориллы должны были очухаться через час-полтора, а сообразить, что же с ними случилось — еще позже. Так что праздник Гошки Черника не будет омрачен. И если омрачен, то не по моей вине, уточнил я про себя, удивляясь собственной привычке перед собой оправдываться. Где ваш напор, Яков Семенович? Где победительная наглость супермена?

— Добрый вечер! — сказал я с победительной наглостью в голосе, но меня, естественно, никто не услышал. Презентация Гоши Черника проходила по модному нынче сценарию: сначала фуршет и светские беседы и только потом — официальная часть с торжественными речами. В такой необычной последовательности был свой резон. Хорошенько разогревшись, гости и торжественную часть уже проводили с огоньком, радостно реагируя даже на самые бесцветные выступления — тем более что таковых в результате воздействия выпитого и съеденного становилось гораздо меньше.

Когда я появился в фойе, фуршет был в самом разгаре. Именитые гости, объединившись в кружки, энергично выпивали, закусывали и смеялись. Телевизионщики бродили со своей аппаратурой, хищно высматривая ракурсы. Симфонический оркестр у самого входа изображал что-то типа «Турецкого марша». Или «Прощания славянки». Или бессмертного опуса под названием «Семь-сорок». На пюпитрах вместо нот были пристроены рюмочки, и оркестранты совмещали приятное с полезным. Я приветственно кивнул незнакомому лобастому дирижеру. Тот, не узнавая, исправно закивал мне в ответ. Я почувствовал себя веселее и двинулся в сторону публики, настраивая себя на то, чтобы показаться на глаза самому Гоше, а потом тихо сдернуть отсюда с сознаньем исполненного долга.

— Добрый вечер! — вежливо поздоровался я с первой же встреченной парой.

— Привет, дорогой, — рассеянно произнесла женщина, невысокая очень миловидная брюнетка. Собственно, мы были с ней хорошо знакомы. Я даже был влюблен в нее, когда мы учились в школе — я в десятом, она — в восьмом. Она снисходительно позволяла донести до дому ее портфель и купить ей мороженое. Этим ее благосклонность ко мне исчерпывалась.

— Рад тебя видеть, Ирочка, — сказал я почти искренне. Я любил свои детские воспоминания.

— Взаимно, — все так же рассеянно проговорила Ирина Анатольевна Ручьева, бывшая Ирочка, а теперь завлит театра «Вернисаж». Вид у нее был одновременно торжественный и несколько обиженный. Торжественный — потому что наверняка это она добилась, чтобы престижное мероприятие проходило в стенах ее театра. Обиженный — потому что, по логике презентации, главным героем вечера становился кто-то, кроме нее. В данном случае Гоша Черник.

Я светски шаркнул ножкой, кивая Ирочкиному кавалеру. Это был, разумеется, совсем даже не Ирин супруг (того она считала человеком не светским и не брала с собой на такие ответственные мероприятия). Кавалер был очень серьезен и очень волосат. Пышная грива спускалась на плечи и терялась за спиной. Одет кавалер был в свитер и легкие летние брючата, которые носят в домах отдыха почтенные отцы семейств. Брюки были светлые и держались на оранжевых помочах.

— Познакомьтесь, Артем Иванович, — сказала Ирочка Ручьева дежурно-любезным тоном. — Это Яша Штерн Мы с ним учились в одной школе, а теперь он работает следователем в МУРе.

Я хотел ее поправить, но передумал. Ручьева и так знала, что я уже давно рядовой частный детектив и к зданию на Петровке не имею никакого отношения. Просто-напросто слова следователь МУРа звучали солиднее, чем частный сыщик, а Ирочкины приятели — даже школьные! — обязаны были быть только СОЛИДНЫМИ людьми. МУРовец еще кое-как вписывался в этот круг, а одиночка-детектив — уже нет.

— Кунадзе, — сумрачно представился волосатый человек в оранжевых помочах. Ему, по-моему, тоже было тоскливо, что сегодняшний вечер в его театре вращается не вокруг него самого.

Еще до произнесения вслух фамилии я уже догадался, кто такой Ирочкин кавалер. Артем Иванович Кунадзе, художественный руководитель театра «Вернисаж», был известен в Москве не столько своими спектаклями, сколько своей экстравагантностью. Ира, правда, уверяла, будто и спектакли хороши, однако я, не будучи большим театралом, не рисковал испытывать творения Артема Ивановича на себе. Кажется, даже Иринин супруг, математик Сережа Ручьев, боялся ходить на спектакли «Вернисажа». Однажды на чьем-то дне рождения, где оказались одновременно мы с Натальей (тогда еще) и супруги Ручьевы, Сергей, чуть перебрав, увлек меня в коридор покурить и там попытался шепотом рассказать о единственном виденном им спектакле маэстро Кунадзе. Но кроме бессвязных слов — «Там голый мужик понимаешь, Яков? Голый мужик с баяном!…» — добиться мне ничего не удалось. Впрочем, один этот образ уже произвел на меня неизгладимое впечатление.

— Вы, конечно, видели мои постановки? — резко поинтересовался у меня Кунадзе.

Я замялся. Сказать нет не позволяла мне мимика Ирочки Ручьевой, которая тут же сделала мне страшные глаза, что, видимо, означало: не вздумай обидеть гения! Но, сказав да, я мог быть втянут в театральный разговор с непредсказуемыми последствиями. Ей-богу, драться с охранными гориллами для меня было куда более легким делом, чем вести театральные разговоры.

— Так видели? — требовательно повторил Кунадзе.

Я взглянул на Иру. Та с отсутствующим видом как будто обозревала музыкантов симфонического оркестра, однако тайком показала мне кулачок.

— Ну так… в общем… — неопределенно промямлил я.

— И что скажете? — не отставал волосатый гений.

У меня на языке вертелись только мужик с баяном, но поделиться этим кратким наблюдением Сережи Ручьева с самим режиссером означало бы вызвать неминуемый скандал и гнев Ирочки. А свои детские привязанности, как уже отмечалось, я ценил.

— Э… М-да… Оригинально… Э-э… Глубоко… Очень, знаете ли, жизненно… — сообщил я. Ирочка бросила на меня зверский взгляд, и я понял, что сморозил что-то совсем невпопад.

— В каком это смысле — жизненно? — угрожающим тоном поинтересовался маэстро Кунадзе. — Не хотите ли вы сказать, что моя эстетика…

Спас меня Гоша Черник. Из глубины зала послышался вопль виновника торжества:

— Яшка, сукин сын! Где тебя носит?!

Все взоры присутствующих устремились на меня. Даже симфонический оркестр, как мне показалось, стал играть значительно тише, а доброжелательный лобастый дирижер весело помахал мне палочкой.

— Извините, Артем Иванович! Зовут… — радостно сказал я и юркнул в толпу, в центре которой царил громогласный Черник.

— И все-таки вы мне потом объясните… — поймал я на бегу последнюю реплику режиссера и счастливо подумал, что объяснять, очевидно, придется уже Ирочке, а не мне.

В толпе, сквозь которую я продирался, было несколько знакомых мне лиц, причем приятно знакомых. То ли это были какие-то телезвезды, то ли мои бывшие клиенты. Я обменялся приветами с несколькими элегантными юношами, поцеловал ручки двум или трем дамам и крепко пожал руку низкорослому джентльмену в отлично сшитой паре цвета морской волны. Последний был не кто иной, как Геннадий Савельевич Мокроусов, замдиректора «Олимпийца».

— Что к нам давно не заходите, Яков Семенович? — ласково спросил он. — Есть интересные новинки…

— Зайду непременно, — пообещал я Мокроусову, отметив про себя, что выполнить данное обещание мне предстоит, возможно, в ближайшее время.

— Весьма обяжете, — улыбнулся Мокроусов.

Тут меня сильно дернули за руку, и я не успел опомниться, как оказался в тесном кружке, где выпивал и закусывал сам Гоша Черник.

— Поглядите! — обиженным тоном заявил во всеуслышанье Черник. Он был в своем любимом парадном пиджаке, светло-коричневом, с блестками. — Этот тип явился на МОЮ презентацию и поздоровался со всеми, только не со мной. Как это, интересно, называется, а?

— Дискриминация это называется, — с важностью ответил какой-то густобровый толстячок и взял с подноса еще одну розетку с паштетом. Кажется, грибным. Мне сразу тоже захотелось есть.

— Во-во, Яшка, — кивнул довольный Черник. — Профессор правильно говорит. Пренебрегаешь ты мной, своим лучшим другом… Кстати, познакомьтесь, — спохватился он. — Это мой институтский кореш Яков Семенович Штерн, знаменитый частный детектив.

— Частный детектив? Ой, как интересно! — воскликнула высокая рыжеволосая красавица в платье с большим декольте. Я немедленно узнал красавицу и даже немного смутился. Это была кинозвезда Белоусова, которую уже несколько лет именовали секс-символом России. После «Вечера в Париже» все мужское население страны было от Белоусовой буквально без ума. Да что там мужчины — даже моя бывшая Наталья после премьеры фильма по ТВ признала, скрепя сердце, что эта рыжая ничего себе. В ее устах это была наивысшая похвала. Что до меня, то я почти с институтских времен был уверен, будто мой идеал женской красоты — именно такая вот стройная златовласка и что если я когда-нибудь женюсь, так только на такой принцессе. По-прежнему понять не могу, зачем же я все-таки женился на Наталье и прожил с ней без малого шесть лет? Она ведь ничем не походила на этот идеал, и всего золотого у нее были только передние зубы…