Опасность

Я думаю, ему бы не понравилось, что я порылся в его бумажках. Признаюсь, он мне не доверял и, наверное, правильно делал. Я ведь вас слегка надул, Максим Анатольевич, когда вы ко мне заявились. Дед далеко не все бумаги намеревался передать в музей. Кое-что он явно намеревался уничтожить… Но тут — внезапный инсульт, мой переезд, а потом несколько любопытных бумажонок, которые мне на многое открыли глаза. Бориса Львовича, представьте, тоже в пятидесятом вербовали в эту тридцатку и тоже пайком соблазняли, и деньгами, и близостью к Самому. Однако дедуля мой знал, что бесплатный сыр только в мышеловке бывает, а потому предпочел не высовываться. И в дневнике своем оставил любопытную запись… Ужасно догадливый был дед, даже не верится! Весь в меня.

Вот тебе и подарок судьбы, с горечью подумал я. Внуки бывают таким возмездием дедам, что те в гробах переворачиваются. Хорошо еще, что хоть Лебедеву с Петрушей повезло. А окажись на его месте Сокольский-младший? Давно бы выпытал из деда все секреты и прибрал бы их к рукам. Правда, сейчас уже не важно, кто чей внук. Сокольский-младший вместе со своими мордоворотами — здесь, а я — все никак не могу освободить одну-единственную руку. Как крепко привязал, подлец!

— Вы удовлетворили свое любопытство? — между тем осведомился Сокольский, бросая взгляд на часы. — А то мои мальчики бьют копытами, намекая, что нам уже пора в путь.

На самом деле один из мальчиков просто очень знакомо ерзал. В сортир он хотел, а не в путь. Ну, это ты успеешь, подумал я, а вслух произнес:

— Если можно, еще пару вопросов.

— Коротких — можно, — барственно разрешил Сокольский.

Я никогда не думал, что профессионал, даже из Стекляшки, станет так выпендриваться. Все-таки кадры в Разведупре — не чета нашим, решил я в очередной раз. Хотя в этот раз такая мысль меня нисколько не утешила. Поскольку сегодня выяснилось, что я тоже — кадр более чем посредственный.

— Один вопрос — насчет журналистки, — начал я.

— Какой еще журналистки? — с некоторым удивлением переспросил Сокольский. — Вы имеете в виду Марину… Марью… из «Московского листка», я правильно вас понял?

— Именно, — подтвердил я. По-моему, узел все-таки ослаб. Теперь важно было не останавливаться на достигнутом.

— Да, такая неприятность вышла, — повздыхал Сокольский. — Увы, везде соломки не подстелешь… Главное, началось все отлично: девица заглотнула наживку и сама начала раскапывать. Еще бы неделю — и такой бы скандал грянул по Москве… Сорвалось!

Слова Бориса Сокольского так меня удивили, что я даже забыл про чертов узел. Вот уж действительно: любопытство — не порок, а большое это самое.

— Зачем скандал? — я глянул в лицо предводителю диких: не шутит ли? Но тот не улыбался. — Вы собирались оповестить о сталинском подарке всю столицу? Ничего не понимаю!

Вопрос мой получился совсем даже не коротким, но и весьма пространным. Однако Сокольский посчитал нужным дать мне разъяснения. Как профессионал профессионалу.

— Вы не мыслите глобально, Максим Анатольевич, — заявил он мне снисходительным тоном. — Марина или Маша — не помню — все равно не нашла место, зато слух, наконец, перестал бы быть слухом. Без прессы хорошенько напугать верхние этажи невозможно. Пусть начнется паника, пойдут опровержения, очень хорошо, начнется суматоха… И только потом появляемся мы и объявляем: мы знаем, наши пальцы на кнопке. Извольте с нами считаться. Наши слова — не шантаж, а ультиматум!

Сокольский заметно воодушевился. На последних словах он уже начал жестикулировать — и сделался сразу похож на одного московского политика. Такого клоуна в клетчатом пиджаке. К счастью, у того-то не было Бомбы.

— И что вы потребуете от верхних этажей? — Я искренне надеялся, что в ответ Сокольский закатит мне речугу хотя бы минут на пять. Фанатики и психи, если их хорошо раскрутить, страдают недержанием речей. Борис Львович, по-моему, был начинающий фанатик. Ну, спой, светик, не стыдись!

— Первое требование, — торжественно запел светик, — остановить сокращение армии. Офицер должен быть уверен… — Тут вдруг Сокольский сообразил, что он не на митинге и не перед телекамерой. И опомнился. И укоризненно покачал головой, оборвав свою речь. — Мне кажется, дорогой капитан, вы просто тянете время. Если будем живы, договорим с вами в другой раз. Точнее, если вы будете живы… Что, едем?

— Подождите! — торопливо крикнул я. Ответ Сокольского объяснял далеко не все, да и узел оказался крепче, чем я думал. — Но почему вы тогда убили журналистку?

— Не убивали мы журналистку, — досадливо поморщился Сокольский. — Наоборот, если бы знали, мы бы к ней свою охрану приставили! Идиотское совпадение. Нашел бы этого бандита, лично бы придушил. Такой план подпортил, шакалья порода! — В голосе Бориса Львовича была нешуточная печаль, и я поверил. На Машу, естественно, ему было наплевать, но вот собственный хитрый план ему было жальче некуда. Узнаю школу Стекляшки.

— Как же вы теперь напугаете верхние этажи, без прессы-то? — поинтересовался я.

— Почему — без прессы? — изумился уже Сокольский. — Не на одной ведь девчонке этой свет клином сошелся! В том же «Листке» есть полным-полно честных щелкоперов, которые счастливы будут получить настоящую сенсацию. Чем честнее, тем лучше. Мы ведь не туфту ему предложим, а самый наиправдивый материал. Дайте нам еще неделю…

Хлоп! Хлоп! Хлоп!

Звук был такой, словно где-то неподалеку открыли три бутылки шампанского. Умеренно шипучего, без громкой пальбы.

На лбу очень удивленного Сокольского на мгновение вздулась красная вишенка, и он, не договорив, опрокинулся навзничь. Кажется, он даже не успел осознать, что именно произошло. Оба мордоворота в халатах тоже были застигнуты врасплох; хрипя, они повалились на пол вместе со своими автоматами. Все-таки я был прав — квалификация диких оставляет желать много лучшего. На мое счастье.

— Неделю! Ишь чего захотел…

Привязанный к каталке, я не мог повернуться и посмотреть, однако этот голос трудно было с чем-то спутать.

— Юлий! — воскликнул я.

Чрезвычайно довольный напарничек появился в поле моего зрения. В руке он держал пистолет с тем самым глушителем, который конфисковал у группенфюрера Булкина.

— Привет! — жизнерадостно сказал напарник. Выглядел он посвежевшим, загорелым и очень счастливым. Просто весь лучился. — А я только что из Алма-Аты. Утром прилетел. И сразу пришел сюда разыскивать этого вруна Селиверстова… А тут такая, можно сказать, компания. Я специально постоял, послушал. Очень много интересного узнал!

— Это просто фантастика, Юлий, — с чувством проговорил я, — насколько вы вовремя…

— Я всегда вовремя, — весело согласился напарничек, живо осматриваясь по сторонам. Взгляд его перебегал с предмета на предмет, пока не задержался на ржавой черепушке рядом с надписью «Опасно!». Юлий присвистнул: — Вот это да! Где я раньше был, вот болван…

— Мы оба болваны, — согласился я с самокритикой, дожидаясь, пока Юлий сообразит, наконец, меня отвязать. — Но победителей не судят. Теперь-то дело по-настоящему закончено. Вам, Юлий, обязательно дадут теперь майора…

— А вам что, не дадут? — осведомился напарничек. Он просто прилип глазами к ржавой черепушке, как пацан.

Если бы не моя нежная привязанность к проклятой каталке, я бы непременно махнул рукой. А так — просто сказал:

— Сомневаюсь… да и переживу. Главное — чтобы не мешали работать. Мне ведь еще Партизана искать, будь он неладен!

Юлий наконец-то оторвал взгляд от таблички и посмотрел, улыбаясь, на меня. Какой-то странный блеск обнаружился вдруг в его глазах. Он приблизился к моей каталке, покровительственно похлопал меня по плечу, но отвязывать не стал.

— Все в порядке, — небрежно заметил он. — Никого больше искать не надо. Партизан — это я.

Ретроспектива 12

21 августа 1991 года

Борт самолета, следующего рейсом Москва-Симферополь

Никто не заметил, когда именно министр обороны ухитрился так надраться. Пока мчались по серой от дождя Москве в черных блестящих членовозах, колесами разбрызгивая по пути мелкие лужицы пополам с грязью, министр обороны был как стеклышко. Пока спешно загружались в правительственный лайнер, негромко переругиваясь между собой и второпях оттаптывая друг дружке ноги, министр обороны был как огурчик. Пока самолет набирал высоту и горящая надпись на стенке салона, неотвратимая, как мене, тэкел, фарес, напоминала пассажирам о бренности мира, а заодно о необходимости не курить и привязать ремни, министр обороны по-прежнему был ни в одном глазу. Однако к тому моменту, когда лайнер протаранил вязкую пелену облаков, лег на заданный курс и зловещая надпись на стенке погасла, маршал уже был готов. Отстегнув ремни, он принялся вразвалочку бродить по просторному салону — тепленький, добрый, веселый, помятый, в полурасстегнутом парадном мундире, на котором глухо звякали все награды, когда-либо полученные министром за дело, за старание или просто за выслугу лет. Наград было много, они упорно кренили маршала влево, но он отважно сохранял равновесие при помощи двух бутылок отличного «Наполеона» в правой руке: одной нетронутой, а другой — крепко початой и теперь небрежно закупоренной какой-то плебейской картонной пробочкой, явно самодельной. Судя по всему, маршалу теперь понадобилась компания, чтобы совместно превратить полупустой сосуд в окончательно и бесповоротно пустой. Министр бдительно осматривался, словно был это не элитный французский коньяк, а всего лишь домашняя самогонка. Или — того лучше — противотанковая горючка, коктейль «Молотов», который маршал обязан был сию минуту швырнуть под гусеницу ближайшего вражеского танка. В общем, себя в бою не пожалеть, а Родину сберечь.

Танка поблизости не обнаружилось, зато на танкоопасном направлении по правую руку от министра была замечена подходящая компания в лице однофамильца знаменитого русского марксиста. Правда, руководитель девятки, заметив намерения маршала, тут же шустро откинулся в своем кресле и вглухую притворился спящим, однако министр обороны еще не потерял надежды привести свой замысел в исполнение. Будь перед ним обычный армейский, а не гэбэшный генерал, министр привычно сорвал бы его с места бравым окриком «Сми-ррна!» и заставил бы выпить с начальником, как миленького. Но однофамилец маршалу не подчинялся, а потому министр пошел на хитрость. Он вытащил самодельную пробочку и поднес горлышко бутылки к самому носу якобы спящего генерала с таким видом, как будто подносил нашатырный спирт упавшему в обморок. Не открывая глаз, начальник девятки машинально принюхался, вздохнул и продолжил валять дурака, изображая безмятежный здоровый сон.

— Ну и черт с тобой, — громко сказал министр обороны, вновь ищуще окидывая взглядом салон. — Мы с Геной выпьем… Генка, эй, Генка, ты где?

К ужасу министра обороны, Гены в самолете почему-то не оказалось. Маршал тревожно обшарил салон, заглянул под кресла, проверил туалет и только тогда закричал пассажирам:

— Поворачиваем! По… ворачиваем назад! Геннадия забыли!

Тут он еще раз пересчитал присутствующих и продолжил упавшим голосом, с тихим отчаянием:

— Да мы… да мы вообще половину наших в Москве… — демонстрируя, как он старался и как ему жалко, что порадовать шефа нечем.

— На совесть ваши испортили ему связь, — как бы между прочим заметил Олег из ВПК.

— Заставь Генералова бору молиться… — пробурчал в ответ председатель Комитета, но фразы не закончил.

Пока ВПК и КГБ обменивались репликами, министр обороны добрел, наконец, до кресла, где восседал спикер Верховного Совета — величавый, благообразный и абсолютно, сволочь такая, трезвый. У самого кресла министр запнулся о ковровую дорожку, чудом сохранил равновесие и обе бутылки и ласково спросил у спикера:

— Выпьешь со мною, Толик? Хоть ты уважь старика…

Спикер поднял голову, оскорбленно взглянул на маршала, как на какое-то недоразумение, и, громко выговаривая каждое слово, ответил:

— Во-первых, извольте на вы, мы с вами брудершафт не пили…

— Чего-чего? — опешил министр обороны.

— …Во-вторых, — как ни в чем не бывало продолжил спикер, — я вам никакой не Толик, прошу называть меня по имени и отчеству…

— А как тебя… то есть вас… по отчеству? — с недоумением проговорил министр обороны. — Мы ведь раньше…

— …И, в-третьих, — все тем же непоколебимым тоном закончил свою речь спикер, — я с путчистами не пью.

Министр удивленно всмотрелся в лицо спикера, словно увидел его впервые, затем понимающе кивнул и не без зависти поинтересовался:

— Думаешь, удастся отвертеться?

Спикер торжественно поджал губы, ничего не ответил и стал пристально рассматривать в окошечко иллюминатора синевато-белые облака внизу. Примерно с минуту маршал терпеливо ожидал ответа на свой вопрос и, не дождавшись, объяснил сам:

— Тебе-то, может, и удастся. Ты ведь хитрый, ни одной бумажки не подписал. А все наши разговорчики на даче к делу не подошьешь…

— Я решительно отказываюсь вас понимать, гражданин маршал, — холодно процедил спикер Верховного Совета, не отрываясь от иллюминатора. — И не впутывайте меня в ваши нечистоплотные игры. В отличие от вас я никогда не изменял присяге и своему президенту.

Министр обороны нахмурился и даже как будто немного протрезвел от таких слов.

— Во-от как ты теперь заговорил, Толечка, — тяжело обронил он. — А я-то с тобой еще выпить собирался, коньяк на тебя, суку, переводить. Да я лучше теперь его в очко выплесну, чем тебе налью!

— Полегче на поворотах, маршал, — скривившись, буркнул под нос спикер. Он, как и прежде, пялился в иллюминатор, словно бы там, за стеклом, на высоте пяти тысяч метров и разворачивалось нечто весьма интересное. Наподобие ангельского стриптиза.

— Я тебе дам полегче! — громко, как на плацу, проговорил министр обороны. — Слушайте все! Сука и есть сука. Будешь сидеть на нарах со всеми. Это ведь ты первый во всем виноват, ты! Сам нам вкручивал, что ты, мол, школьный друг президента, что от тебя, мол, у президента нету никаких секретов… Трепло вонючее. А про бомбу спрятанную он тебе, дружану своему, оказывается, не сказал…

— Нет никакой бомбы! — злобно ответил спикер. Правда, ответил не маршалу, а стеклу иллюминатора: голову к собеседнику он так и не повернул. — Это все блеф, ловушка для идиотов…

— Очень интересно, — хмыкнул со своего места военно-промышленный Олег. — Если это блеф, что же ты, зараза, вместе с нами из Москвы мотанул? Остался бы, как Генка, проверил бы на собственной заднице.

Председатель Комитета с шумом захлопнул свою секретную книжку и сказал тусклым голосом:

— Я тут освежил в памяти кое-что из физики и из гражданской обороны, насчет поражающих факторов. Короче, где бы в Москве ни рвануло, всем хана. Хоть в Бирюлево, хоть в Кремле. Бомба такой мощности все разнесет, а что не разнесет, то пепел засыпет, а кому не хватит пепла, есть еще проникающая радиация…

— Нет в Москве бомбы, — напряженно повторил спикер иллюминатору. — Это такая же легенда, как и метрополитен-3 под правительственной веткой для самых-самых случаев… как и хрустальный гроб в Завидово… как и обломки НЛО на военной базе под Можайском…

Министр обороны встрепенулся:

— Были какие-то обломки в восемнадцатом ангаре. Только я их еще в прошлом году выбросить приказал. Прапоры тамошние очень просили: так воняют, дескать, что просто сил нет…

— Вот видишь, Толик, — рассудительно заметил Олег из ВПК. — А ты говорил: легенда. Так вот и бомбочка сталинская могла где-то залежаться. Чтобы в нужный момент — ба-бах!

— Президент никогда бы не пошел на такой риск, — проговорил из своего угла спикер. Он бросил быстрый взглйд на Олега и снова вперился в иллюминатор. — Он ведь слабак известный. Даже если бы он сумел ту бомбу отыскать…

— Ага, — перебил Олег. — Обратите внимание, Толик уже не отрицает, что бомба все-таки есть. Может, ты знаешь заодно, где она спрятана? Молчишь, спикерская морда?

Спикер Верховного Совета отлип, наконец, от своего иллюминатора и закрыл лицо руками.

— Не знаю, не знаю я! — воскликнул он. — Горбачев ни разу со мной о бомбе не говорил. Но я не думаю, я просто не верю, что он способен…

— Отчего же нет? — недовольно обронил председатель Комитета. — Он мог все заранее рассчитать, и тогда он хитрее нас всех, вместе взятых. Если после девятнадцатого бомба взорвется, кто окажется в выигрыше? Нас уже нет, тех, что в Белом доме, тоже нет. А президент жив-здоров и въезжает на белом коне… допустим, в Питер. И — никакой оппозиции, вся страна в трауре, а он, президент, опять отец нации. Тем более что взрыв, конечно, будет списан на нас. У кого был чемоданчик с кнопкой? У министра обороны. Нажал спьяну не на ту кнопку и сам себя взорвал… Красиво, правда?

— Он на такое никогда не пойдет… — застонал, как оплеванный, спикер. — Он…

— Пойдет или не пойдет, уже не имеет значения, — подвел черту военно-промышленный Олег. — Мы уже летим к нему и, значит, мы уже капитулировали.

Из кабины высунулось лицо второго пилота.

— Товарищ председатель Комитета государственной… — начал было он.

— Короче, — прервал его шеф КГБ. — Связь налажена?

— Так точно, — браво отрапортовал пилот. — Президент уже на линии, можете говорить.

Председатель Комитета пташкой метнулся в пилотскую кабину. Через пару минут он вышел обратно с перекошенным лицом и, ни слова не говоря, сел на свое место.

— Ну что, — затеребил его Олег-из-ВПК, — поговорил с ним?

— Поговорил, — потерянно пробормотал председатель.

— Спросил насчет бомбы?

— Спросил…

— Ну, а он, он что? — тревожно высунулся из своего угла спикер.

— Засмеялся, — скорбно ответил председатель. Министр обороны удивленно взмахнул рукой и чуть было не выпустил драгоценные бутылки.

— Засмеялся — и все? — поразился он. Председатель Комитета тоскливо вжал голову в плечи и смахнул непрошеную слезу.

— Нет, не все, — признался он застенчиво. — Еще он сказал, что мы все мудаки.

Глава тринадцатая

АВАРИЙНОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ

— Идиотские шутки, — сердито пробормотал я. — Развяжите меня, наконец. У меня руки-ноги затекли от этих веревок… Думаете, приятно лежать вот так на этой глупой больничной каталке?

Юлий мимоходом изобразил на лице сочувственную гримасу:

— Наверняка неприятно. Но придется потерпеть, напарник. Честное слово, это ненадолго.

Он подошел вплотную к серой панели, за которой должен был находиться аварийный генератор, прислонился щекой к старому металлу и ласковым, почти мечтательным тоном произнес:

— Вот она, голубушка. Золотко мое. Славное, урановое…

Он разговаривал с панелью, как с ребенком — разве что только не сюсюкал во весь голос. Ребенок молча сносил все ласки Юлия, а тот, казалось, уже готов был расцеловать даже ржавую жестянку с черепушкой и словом «Опасно!». Но из-за своего маленького роста никак не мог дотянуться. Табличка с кнопкой находилась на высоте, недоступной для коротышки Юлия.

Я по-прежнему еще ничего не понимал. Шутка была неуместной и затягивалась, освобождать меня от пут никто не собирался. Да, кроме Юлия, и некому было. А тот продолжал мечтательно обнимать стену, шепча ей что-то неразборчивое. Был он похож на пьяницу, внезапно подружившегося с фонарным столбом. Правда, напарник мой пьяным не был. Может быть, спятил? Бывают же случаи спонтанного помешательства. Солнышко пригрело в Алма-Ате, и ум за разум зашел. Я немедленно вспомнил, что именно я и законопатил его в столицу Казахстана, искать беглого Лебедева; мне стало стыдно. Маленький Юлий ведь уже дважды спасал мне жизнь и наверняка заслуживал лучшего обращения. Боюсь, что тезка Цезаря имел основания на меня обижаться.

— Ну ладно, Юлий, — я неловко заворочался на неудобном ложе. — Я понимаю, что вы могли обидеться на меня… Готов извиниться за Алма-Ату… за что угодно. Развяжите, и я все объясню…

Напарничек отклеился от стены, снисходительно выслушал мой лепет и, подойдя к каталке, вновь похлопал меня по плечу. С самым что ни на есть доброжелательным видом. По-приятельски.

— Какие там обиды, дружище, — рассеянно произнес он. — Алма-Ата — неплохой теплый городишко, фрукты дешевые… Это ведь я должен извиняться. Мне пришлось вас немного обмануть для пользы дела, конечно, не из вредности, не подумайте. Так вы мне очень нравитесь, ей-богу. Из всех чекистов, которых я знаю, вы — самый умный…

Похвала Юлия отчего-то меня совсем не обрадовала. Лучше бы он меня обложил. Лучше бы назвал меня кем угодно — гэбэшной мордой, лубянским отродьем, минбезовским дуболомом, — но только бы развязал. Однако как раз этого мой милый напарничек делать не собирался. Что-то он затеял, не иначе. Судя по выражению его физиономии, нечто увлекательное и веселое. Вроде уже известного фокуса с ананасом, только еще смешнее.

— …Да-да, Максим Анатольевич, — продолжал тем временем Юлий, легонько катая мою каталку туда-сюда. — Вы очень умный. У вас светлая голова. Будь моя воля, я бы вас сделал сразу генералом…

— Что вы такое несете, Юлий? — простонал я. Я вдруг очутился в положении младенца, которого заботливо укачивают в коляске. Только вот спать мне совершенно не хотелось. Напротив, больше всего мне сейчас хотелось проснуться. Терпеть не могу снов-кошмаров. В особенности — наяву.

— Нет, правда, Максим Анатольевич, — напарничек наконец-то оставил в покое мою каталку и снова приблизился к стене. — Помните наш разговор в Саратове, в гостинице «Братислава»? Когда вы мне рассказали про Партизана, я чуть не прослезился. Мне ужасно понравилось это слово! Пар-ти-зан… Пар-ти-заннн! Чувствуете музыку? Как будто колокол звонит, верно?

«И поэтому не спрашивай, по ком звонит колокол, — очень к месту припомнилась мне цитата. — Он звонит по тебе».

— Слово как слово, — буркнул я, стараясь отогнать похоронное настроение. — К тому же вы тогда не очень-то поверили моей версии…

— Ну как же я мог не поверить, — всплеснул ручками Юлий, — когда вы все так замечательно угадали? Конечно, мне пришлось немножко напустить туману… Но я же говорю — не из вредности! Так надо было.

Я все еще пытался цепляться за ускользающий от меня здравый смысл, но кошмар уже настигал меня своею мохнатой лапой.

— Не хотите же вы сказать, Юлий, — — задушенным голосом проговорил я, — будто все эти взрывы в Москве…

Юлий жизнерадостно расхохотался. Подпирая стену, он стоял в наполеоновской позе и хохотал громко, смачно, с удовольствием. Как человек, который после долгих усилий все-таки добился своего и теперь торжествовал победу. Металлическое звяканье снова материализовалось в зале и для начала по-хозяйски вплелось в смех моего напарника.

— Точно! — с восторгом отозвался Юлий. — Верно! Вы как в воду глядели! А как вам мой шедевр с памятником Первопечатнику? Филигранная работа, скажите! Это вам не «роллс-ройсы» и «мерседесы» подрывать этих жирных ворюг, тут нужно искусство, глазомер, фантазия… Я ведь специально с вами поездом в Саратов не поехал, чтобы успеть насладиться зрелищем. Представьте: раннее утро, еще толком не рассвело, памятник на фоне неба такой скучный, темненький… И тут — ба-бах! Сполохи огня, дымный след, фейерверк! И обломок строгой геометрической формы улетает ввысь… Это надо испытать, Максим Анатольевич, это надо почувствовать. Разрыв, стихия огня — и ты его Бог, хозяин, властелин… Осознали?

— Осознал, — произнес я тускло. — Бог, властелин с самодельным безоболочным взрывным устройством… Романтично до слез.

Капитан Маковкин, он же Партизан, оценил мою иронию. Но не огорчился, а с полным пониманием кивнул:

— Смотрите в корень, коллега. Рано или поздно детские игрушки надоедают. Хочется не фокусов, а чего-то большого. Огромного хочется, настоящего… А вы, наверное, подумали, что приставить к вам напарника из МУРа — это идея майора Окуня? Проклинали его, наверное, да?

Я ничего не ответил — и потому что сказать было, увы, нечего, и потому что был занят: узел все-таки поддавался с большим трудом. Мои надежды освободиться без посторонней помощи пока оставались призрачными.

— Проклинали, — сам себе подтвердил Юлий. — И напрасно. Окунь, наоборот, был рад, что Лубянка берет на себя чужую работу. Только удивлялся очень чекистской глупой перестраховке. «Во всей Москве, — говорил мне, дурашка, — убивают каждой твари по паре. И физиков, и лириков, и бывших членов ЦК…» И везде безо всякой политики… Деньги, мол, и бабы — вот и вся политика… Тоже мне, философ выискался, майор Окунь! Смешно?

— Смешно, — покладисто сказал я. Ах, если бы узел был столь же покладист! Но веревка есть предмет неодушевленный, ее не уговоришь.

— Но я тогда не стал смеяться над ним, — признался мне Юлий. — Нарушение субординации, он — майор, я — капитан. И что вся философия его дурацкая, я ему тоже не стал говорить. Зато сказал ему, как положено, про честь мундира. А вдруг, — говорю, — они мокрушника найдут и нас же дураками выставят? Дескать, МУР увильнул, а Лубянка — молодец… Окуню нашему это, конечно, не понравилось. Тут я и подбрасываю ему мысль про напарника. Майор — к генералу, тот — к министру. А кто напарник? Инициатива наказуема, капитан Маковкин. Я соглашаюсь. Правильный ход?

— Правильный, — ответил я. — Правда, я пока в толк не возьму, отчего убийство Фролова вас так уж заинтересовало… — Говорить и одновременно выпутываться было довольно сложно. Насколько я помню, лишь один исторический деятель мог делать несколько дел одновременно. Он самый, тезка капитана Маковкина. Гай Юлий Циммерман.

— То-то и оно, — важно произнес напарничек. — Я как фамилию Курчатова услышал, сразу сделал стойку. Ку-ку, думаю. Стало быть, кокнули того самого Фролова, про которого в «Листке» на днях писали. И тут наш Окунь, олух, как раз и рассказал мне про ваши подозрения. Я тогда впервые подумал про вас: Какой умный чекист! Честное слово, подумал, не сойти мне с этого места!…

Очень хорошо, подумал я, вот и не сходи. Стой у своей стены, оттуда не видно, привязана моя рука или уже свободна. Моя, кстати, была все еще привязана. Но уже намечались подвижки, как сказал бы наш последний генсек.

— Все так совпало, что уже не могло быть случайностью, — Юлий бережно погладил серую панель за своей спиной. Словно бы проверял, что аварийный генератор по-прежнему у него сзади, а не пустился в бега, воспользовавшись недосмотром. — Сперва газета с такими намеками и потом, как по заказу, убийство. И кто-то что-то ищет… И я еще не знаю кто, но уже догадался что! Вам, наверное, показалось сначала, будто я придурок какой, коротышка недоделанный? Капитан Маковкин от горшка два вершка, точно?

Я промолчал. Ведь именно так я и подумал, черт возьми!

Напарничек Юлий самодовольно выпятил грудь:

— Многие ошибаются, Максим Анатольевич. Не вы первый, не вы последний. Тем более с Алма-Атой вы отлично придумали, просто класс! Выходит, мы в расчете…

— Выходит, — кисло пробормотал я.

Кисло — потому что с проклятым узлом все еще не выходило. То ли я слишком сильно дернул, то ли слишком слабо, но только веревка никак не торопилась мою руку отпускать. Очень рука моя веревке понравилась.

— А ведь я не придурок, — доверительно сообщил мне Юлий. — В голове кое-что имеется. Вам, конечно, интересно узнать, как я про бомбу догадался? — Слово «бомба» напарничек проговорил нежно. И рот у него был до ушей от переполнявших чувств.

— Интересно, — согласился я. Это и впрямь было мне крайне интересно. Я даже на время прекратил трепыхаться, чтобы послушать.

Юлий опять погладил стенку за спиной. Погладил, проверил, обнаружил ее на прежнем месте и весело сказал:

— Я на Петровке с восьмидесятого года!

И замолчал, проверяя, как на меня подействует эта ценная информация. Подействовала, вообще говоря, слабовато.

— Ну и что? — с недоумением поинтересовался я. Юлий хитро подмигнул: мол, потерпите, не все сразу.

И продолжил:

— Леонид Ильич Брежнев скончался в восемьдесят втором.

Снова — испытующее молчание и подмигивание.

— Интересная новость, — без энтузиазма отозвался я. — А восемьдесят два минус восемьдесят будет два. Правильно я вычел?

Мое арифметическое действие неожиданно привело Юлия в неописуемый восторг.

— Пра-виль-но! — воскликнул он. — Именно два! Мне уже дали сержанта. И когда началась эта ноябрьская заварушка, меня включили в поисковую группу. Я потом даже благодарность получил от Моссовета и ценный подарок. Чернильный прибор!

— Какая еще заварушка? — не понял я. — Вы это о чем, Юлий?

— Да вот такая заварушка! — очень довольно передразнил меня напарничек. — Вы когда на Лубянку пришли работать? Году, наверное, в восемьдесят восьмом?

— В восемьдесят шестом, — призадумавшись, ответил я. — В марте… А это имеет отношение к делу?

— Месяц не имеет, а год — имеет, — заявил Юлий. — Стало быть, в розыске и поимке того психопата вы участия не принимали…

— Что за психопат? — заинтересовался я. Было забавно слышать это слово из уст Юлия. После его вдохновенного рассказа о взрыве памятника Первопечатнику я уже не сомневался, с кем имею дело. Один психопат ищет другого. Театр абсурда.

— Обычный такой шизофреник, ростом повыше меня, — напарничек жестами показал размеры шизофреника. — Когда наша группа его выловила, он и не сопротивлялся нисколько, только орал…

— А что, интересно, орал? — полюбопытствовал я.

— Не помню… не важно, — отмахнулся Юлий. — Важно, Максим Анатольевич, совсем другое. Таких типов, которые по телефону обещают все взорвать к такой-то матери, всегда было полным-полно. Кого задерживали, кого — нет, но высокое начальство обычно на эти сигналы плевало. А тогда, в ноябре восемьдесят второго, как с цепи сорвались. Вынь да положь им террориста, сам Андропов рвет и мечет…

— Погодите-ка, Юлий, — перебил я его. — Так ведь это все просто объяснялось, наверное: умер Брежнев, все опасались беспорядков… — Похоже, я уже привык к своему лежачему положению и временами чуть не забывал, что я привязан. Увлекательная беседа, значит. Не оторваться. Напарничек обрадованно замотал головой:

— Вот и не угадали! Леонид Ильич дуба дал уже после наших поисков, когда шиз уже в камере парился. После, а не до. Это я точно знаю, проверял. А объявили, между прочим, еще через день… Какие уж там беспорядки! Тут дело в другом, Максим Анатольевич. Я глубже копнул и угадал.