Опасность

На Юрино счастье, милицейского кордона на платформе все-таки не было, а значит, не пришлось судорожно раздумывать, как преодолеть оцепление, сделать снимки и при этом не разбить камеру. Правда, в густой толпе на перроне мордоворотов в шляпах было раза в три побольше, чем репортеров. Однако ведь репортеры все-таки были, пусть и зарубежные. Опытным глазом Юра углядел двух коллег из «Штерна», двух продрогших японцев из «Асахи» с потрясающей фототехникой, длинноногую американку с «Си-Би-Эс», закутанную в искусственную норку, улыбчивого Тимоти из «Гардиана» и Гришу с «Би-Би-Си». Были еще какие-то незнакомые журналисты, которые, впрочем, могли оказаться тоже ШЛЯПАМИ, только работающими на Контору внештатно. Все мордовороты, надо отдать им должное, рук пока не распускали, а всего лишь стояли в шахматном порядке живыми телеграфными столбами и зыркали вокруг глазами-лампочками из-под шляп. Мельком Юра подумал, что у рыцарей без страха и упрека головные уборы не по сезону и кто-нибудь во славу Отечества сегодня может заработать грипп или даже менингит. Впрочем, и эту интересную мысль Юра не успел толком обдумать: где-то в отдалении загудело, заволновалась толпа на платформе, вдали вспыхнули огоньки тепловоза, приближаясь все ближе, ближе… Теперь Юра ни о чем больше не думал, а только работал. На грудь он быстро повесил «Практику», на плечо — «Зенит-ТТЛ» с телеобъективом, а в руки взял верный «Никон» с таким расчетом, чтобы успеть схватить академика в любом ракурсе. Не для газеты, так для Истории. Для Истории-то ему снимать никто запретить не может.

Сначала в видоискателе проплыли вагонные окна вместе с лицами, приклеенными к окнам изнутри и даже чуть сплющенными о стекла. Затем в фокус попала дверь, и ее Юра уже не выпустил из виду, продавливаясь сквозь толпу и глядя на мир только через оптику фотоаппарата. Дверь еще немного проехала, потом все-таки остановилась. Защелкали вспышки, на ступеньках вагона появился ополоумевший дядька с узлом, дико поглядел на репортеров, на мордоворотов и стал стремительно проталкиваться отсюда подальше. Снова фигура в дверях, снова вспышки блицев — и опять не то: пышная дама с толстой дочкой увидела толпу, испугалась, заохала, потом все-таки рискнула вылезти и завязла в толпе. Западники, презрев галантность, и не подумали расступиться, дать ей дорогу, опасаясь потерять удобную точку съемки. Правда, и отечественные мордовороты в шляпах не поспешили продемонстрировать свои рыцарские качества: как стали столбами, так и стояли. В конце концов Юрин фотоглаз потерял даму из виду. За дамой последовало еще трое дядек с баулами, потом древняя бабуля, потом какой-то кавказец в папахе и бурке… Академик показался в дверях одним из последних, когда многие репортеры зазря отщелкали до трети своего боезапаса. Вспышки ослепили его, но, тем не менее, он храбро спустился в толпу и, загребая одной рукой, как неопытный пловец, стал протискиваться к зданию вокзала. Юра знал, что машина ждет академика неблизко, с другой стороны вокзала, так что метров триста ему все равно придется пройти вместе с толпой журналистов и мордоворотов, которые разом утратили телеграфно-столбовую неподвижность и теперь образовывали в толпе нечто вроде арматуры или каркаса. Очаровашка с «Си-Би-Эс» оказалась предусмотрительнее всех своих коллег: заботливо подхватив академика под руку, она одновременно что-то уже спрашивала его на ходу, поднося микрофон на длинном штативе почти к самому облачку пара из губ академика. Со своего места Юре не были слышны ни вопрос, ни ответ, однако Юра и не старался пока прислушиваться. Его дело сейчас — снимать, все вопросы можно задать уже потом.

Перед входом в здание вокзала стало чуть попросторнее, и Юра, втиснувшись в одну из боковых дверей, обогнал толпу и заспешил к академиковой машине. С водителем, тоже Юрой, было заранее договорено, академик еще во время телефонного разговора с Горьким согласился на первое интервью, поэтому репортер Юра легко открыл дверцу и плюхнулся на заднее сиденье.

— Идут? — спросил шофер Юра своего тезку.

— Сейчас будет, минуты через две, — переводя дыхание, сообщил Юра N 1. — Если эта американка его не замучит своими вопросами…

Американка сжалилась, очевидно, только через десять минут, и именно тогда усталый академик возник, наконец, возле машины, открыл дверцу и буквально упал на переднее сиденье. Шофер выскочил из машины, принял из несколько поредевшей толпы академиковы чемоданы и стал грузить их в багажник.

— Здравствуйте, — тем временем проговорил Юра академику. — Вы не думайте, я буду молчать, отдыхайте.

— А-а, Юрочка, — узнал академик, поворачиваясь вполоборота. — Чертовски рад вас видеть… — Говорил он тихим, но вполне бодрым голосом. — Наоборот, не молчите, рассказывайте что-нибудь. Я, знаете, к Горькому толком не успел привыкнуть, а вот от Москвы, похоже, отвык…

Тезка-шофер упаковал-таки чемоданы, влез в кабину, заботливо укрыл колени академика клетчатым пледом и только тогда позволил себе стронуть автомобиль с места. Вокзальная толпа вместе с мордоворотами и репортерами быстро скрылась из виду.

— Да что рассказывать? — застенчиво проговорил Юра, складывая свою фотоаппаратуру обратно в кожаную сумку. — Набокова вот разрешили…

— Неужто «Лолиту»? — поразился академик.

— Пока «Защиту Лужина», — виновато объяснил Юра. — До «Лолиты» мы еще не дозрели… А у Марка Захарова в Ленинском комсомоле новый спектакль пошел, «Диктатура совести», что ни спектакль — все митинг, и все о политике…

— Что-то название странное, — вежливо заметил академик. — Если уж диктатура — так какая там, к дьяволу, совесть…

Объяснить смысл названия Юра не успел. Машина вильнула и резко затормозила. Сквозь стекло было видно, что дорогу им перегородил большой длинный автомобиль. Дверь автомобиля открылась, оттуда вылез грузный человек в штатском, приблизился к академиковой машине, постучал в боковое стекло.

— Открыть? — почему-то вполголоса спросил Юра.

— Ну конечно, — ответил академик, не задумываясь. — Ему же холодно стоять там, на дороге.

Юра отжал запирающее устройство и открыл заднюю дверцу. Грузный человек ловко забрался на заднее сиденье и хлопнул дверцей.

— С приездом, — густым голосом сказал гость.

— Спасибо, — учтиво отозвался академик. — Слушаю вас.

— Ради бога извините, что мы вас перехватили прямо по дороге, — предупредительным тоном произнес мужчина в штатском. — Но дело не терпит отлагательств. — Он вытащил из внутреннего кармана запечатанный конверт, вскрыл его и через спинку переднего сиденья передал академику. — Скажите только, да или нет?

Академик близоруко взглянул на листок, прочитал и сказал:

— Нет. Первый раз об этом слышу.

Человек в штатском деликатно взял листок из рук академика, спрятал обратно во внутренний карман, а потом устало спросил:

— Но теоретически такая возможность есть?

— Есть, — согласился академик. — И даже довольно высокая. Товарищ Сталин ведь был не просто плохим человеком. Он был НЕПРЕДСКАЗУЕМО плохим человеком. Я понятно выражаюсь?

Глава двенадцатая

ЭТО БУДЕТ БОМБА

— Игорь Васильевич… Гога Фролов… Володя Григоренко, — каждое имя Лебедев произносил медленно, бережно, с оттенком какого-то почтительного удивления. — Они ведь меня прикрыли от Сталина. Ничего не знали, но прикрыли… Спасли.

— Вам тогда было лет двадцать семь?

Лебедев кивнул головой:

— Около того. Двадцать шесть. Меньше, чем сегодня Петьке. Только я был худым и все время хотел жрать… Потому, дурак, и полез в эту тридцатку. Там кормили, как на убой… Хотя почему как? — На губах старика возникло нечто вроде грустной усмешки. — Просто на убой. По окончании этой работы нас всех должны были списать. Я тоже должен был умереть еще сорок три года назад. В феврале пятидесятого, если не ошибаюсь.

Последнюю фразу старик произнес на редкость скучным тоном. Так буднично и спокойно пожилые люди говорят о вещах давно надоевших, привычных, рутинных. Я должен купить картошки. Я должен заплатить за квартиру. Я должен был с пулею в затылке валяться в мерзлой февральской яме. Дело давно минувших дней. Обычное, расстрельное. Сорок три года Валентин Лебедев продолжал существовать в природе как исключение из правил. Вместо тридцати свидетелей в яму легло двадцать девять. Один затерялся в бумагах самого дальнего из полигонов. Какой такой Лебедев, товарищ майор? Может быть, Гусев? Так он помер давно, еще в сорок восьмом…

— И вас больше тогда не искали? — осторожно спросил я, чувствуя вдруг в своем голосе еле заметное дребезжание. То ли от волнения, то ли оттого, что старый генераторный зал мавзолея обладал какими-то особыми акустическими свойствами. И из-за них в человеческом голосе неожиданно начинало позвякивать ржавое железо. Пропыленное, уже хрупкое, очень-очень опасное… Тьфу, чертовщина!

— Повезло мне, — задумчиво объяснил Лебедев. — Иосиф Виссарионович, отец родной, очень вовремя коньки отбросил. А вот товарищ Берия на меня бы легко вышел… Но он, на мое счастье, поверил акту. Нет человека — нет проблемы. Все они думали, что меня нет. Потому что те, кто вместо тридцати в яму спустили на одного меньше, тоже жить хотели… Арифметика простая, Максим Анатольевич.

— Понимаю, — проговорил я. И снова в зале мне послышалось легчайшее звяк-звяк-звяк. В прошлый раз, когда мы здесь беседовали с великим конспиратором Селиверстовым и он нас упорно посылал в глушь, в Саратов, никаких акустических эффектов я не замечал. Более того: и сам господин Селиверстов, дурача нас тогда саратовскими сказками, вряд ли до конца чувствовал атмосферу этого помещения. Потому что и он не догадывался о самом главном в этом зале.

Так было задумано сорок три года назад: один большой сюрприз на всех. Прощальный подарочек от маленького человека с большими усами. Электрический фокус для товарищей потомков.

Оскаленный череп, нарисованный на жестянке, был уже основательно попорчен ржавчиной. Да и целиком вся эта старая табличка «Опасно!», намертво приклепанная к серой панели аварийного генератора, успела хорошенько проржаветь. Только до коричневой кнопки на самом верху ржавчина так и не сумела добраться. Пластмасса.

— Понимаю… — повторил я. Звяк-звяк-звяк. Нет, это у меня в ушах звенит. Старое железо электрощитов и старая жесть устрашающей таблички были, разумеется, ни в чем не виноваты. Настоящая опасность пряталась гораздо глубже, дальше, умело маскировалась, мимикрировала. Лишь незрячий коричневый глаз кнопки выглядывал наружу и подмигивал. Тем, кто знал. Тем, кто знал.

Десять минут назад знал один Лебедев. Теперь нас стало двое, и ни малейшей радости по такому поводу я не испытывал. Больше всего мне теперь хотелось выбежать из этого склепа, броситься к нашему генералу и тут же переложить ответственность на него. Он начальник, ему и думать, что нам делать с этим знанием. А я — всего лишь капитан, и ответственность моя капитанская.

Пара глубоких вдохов и выдохов уберегли меня от немедленной попытки к бегству. Я остался на месте и только сказал старику:

— Да да, я это уже слышал. Вероятность, что установка случайно сработает, уменьшилась. А злой умысел? Ведь она здесь осталась, и генератор остался, и все механизмы. Ведь это атомная бомба, а не новогодняя хлопушка, черт возьми! В самом центре Москвы, понимаете?!

Кажется, мне удалось вывести Лебедева из равновесия. Возможно, именно потому, что те же самые вопросы он наверняка задавал себе сам.

— Я знаю, что такое атомная бомба, — проговорил старик уже несколько громче, чем прежде. На его щеках заиграл лихорадочный румянец. — Я знаю это лучше вас, извините уж. И именно я, мое молчание все эти годы были гарантией от злого умысла. Это же очевидно!

Я невольно бросил взгляд на ржавую жестянку рядом с кнопкой:

— Но ведь кто-то мог догадаться… Лебедев пренебрежительно отмахнулся:

— Может быть, и ходили какие-то слухи… Даже наверное ходили. Но это было чересчур невероятно, чтобы быть правдой.

— И все-таки…

— И все-таки любой мог строить догадки. Но точно знал место только я один! — на последних словах Лебедев еще больше возвысил голос. И я вдруг понял, что спорить со стариком бесполезно. За сорок три года Лебедев настолько уверил себя в своей правоте, что разубедить его было бы невозможно. Проще убить, чем убедить.

— Допустим, вы правы, — примирительно произнес я. — Но теперь-то, согласитесь, все изменилось. Убили Фролова и Григоренко. Ищут вас. Зачем? Выходит, кто-то догадался?

— Нет! — воскликнул старик. — Никто не мог знать, что я знаю!… Хотя, если ищут меня, то, значит… — продолжил он внезапно упавшим голосом… — И эта статья в газете, после которой убили Георгия…

— В «Московском листке»?

— Ну да… — Лебедев устало потер лоб старческой ладошкой. — Я ведь не читаю бульварных листков, возраст не тот. Но Георгий был очень встревожен, когда позвонил. Там был какой-то намек на тридцатку, и Георгий испугался за меня… И он, и Володя, и Игорь Васильевич, пока был жив, никогда ведь меня не спрашивали, что мы, все тридцать добровольцев, делали в Москве в самом начале 50-го… Но они, не спрашивая, прикрыли меня, когда я удрал на полигон…

— И дальше что было? — спросил я. Мне предстояло еще выяснить много деталей, прежде чем общая картина для меня смогла бы проясниться. — Итак, Фролов позвонил вам, что потом? После звонка?

— Да-да, — слабо кивнул Лебедев и ответил несколько невпопад: — Бедный Гога. Он считал меня талантливым физиком… Ему всю жизнь казалось, что он за меня отвечает… Он сказал мне тогда, по телефону насчет статьи: «Это неспроста, Валентин. Может, тебе лучше уехать?…» Я сказал, чтобы он не беспокоился, а потом позвонил ему, но в трубке был уже чужой голос. И я позорно бежал… Гарун бежал быстрее лани. Мне стало страшно, Максим Анатольевич, поймите! И не осуждайте.

— Я вас не осуждаю, Валентин Дмитриевич, — проговорил я машинально. Думал же я о том, сколько времени было потрачено впустую из-за лебедевской хитрости. — А, кстати, трюк с якобы отъездом в Саратов и в Алма-Ату вы сами придумали? Вам почти удалось меня обмануть, а мой напарник из МУРа — до сих пор в Алма-Ате.

Лебедев чуть заметно улыбнулся:

— Это все идея Кости. Он-то и придумал, чтобы в моей квартире, в случае обыска, был найден номер его рабочего телефона… А уж он, Селиверстов, направит погоню подальше от Москвы. И Ольга там, в Саратове, должна была сделать вид… Я их отговаривал вначале, но они так хотели мне помочь!

Вот и помогли, подумал я. Дилетантский план чуть не сработал. Правда, они не предусмотрели, что соседка мадам Полякова все-таки выболтает случайно про внука и даже вспомнит про ВДНХ. И глазастая Санька, не обнаружившая дяди Вали во время переезда бабы Оли, тоже не была принята в расчет. А в результате мы имеем то, что имеем.

Я вновь обвел взглядом тронутую ржавчиной угрожающую табличку на панели рядом с кнопкой. Возможно, и три другие таблички рядом тоже содержали предупреждения или угрозы, однако надписи там были сделаны по-немецки, да еще готическим шрифтом — потому-то слова я не опознал. Мне, по правде сказать, хватило выше головы и текста на русском.

— Валентин Дмитриевич, — осторожно проговорил я, — у меня еще осталось к вам несколько вопросов.

— Задавайте свои вопросы, — махнул рукой Лебедев. — Теперь, когда я сказал главное, у меня больше никаких секретов нет…

Об этом главном я уже действительно все знал. Однако сейчас интересовали меня вещи тоже довольно важные. К примеру, вот такая: почему Валентин Дмитриевич, не доверяя никому раньше, вдруг решил довериться мне?

— Только не обижайтесь, Максим, — смутился Лебедев. — Я бы и вам ничего не сказал, но… Под конец этой гонки я просто устал. И из двух зол предпочел выбрать меньшее. Не дожидаться ведь мне, когда те…

— Добрые люди, — подсказал я.

— …Вот-вот. Не дожидаться же мне, в конце концов, когда они найдут Петьку и меня. А Лубянка — это все же зло знакомое…

— Как скажете, Валентин Дмитриевич, — не стал я спорить. Хоть горшком называйте, только не медлите. Время — не только деньги. Если бы Лебедев меньше раздумывал и быстрее выбрал бы нас, нескольких трупов в этом деле удалось бы, наверное, избежать… С другой стороны, радуйся, Макс, что хоть сейчас старик перешел на твою сторону. В принципе, воспоминания о Лаврентии Павловиче или Юрии Владимировиче могли бы и вовсе удержать его от этого шага. Да что там Лаврентий с Андроповым! Есть примерчики и посвежее…

— Поймите меня правильно, — все еще смущенно проговорил старик. Он вообразил, будто я замолчал, потому что обиделся за свое ведомство.

— Не волнуйтесь, — обнадежил я Лебедева, — я и не думал обижаться на вас. Да и за что, собственно? Просто я задумался… Убейте меня, Валентин Дмитриевич, но только я по-прежнему не понимаю смысла того, что сделала ваша тридцатка эти самые сорок три года назад.

Старик глянул на меня, как на бестолкового студента.

— Я же вам с самого начала все популярно объяснил. При включении аварийного генератора электрический ток поступает…

— Нет-нет, — поспешно прервал я Лебедева, опасаясь, что сейчас мне будет вторично прочитана уже знакомая лекция. — В технических деталях я более-менее разобрался… Меня цель интересует. То есть зачем Иосиф Виссарионович все это затеял. Как вы думаете?

Лебедев развел руками:

— Он нам, извините, не докладывал. И кто бы из нас рискнул спросить?

— Согласен, — закивал я. — Согласен. Но все-таки? Мне в голову, по крайней мере, приходит пока только одна версия…

— Какая же? — заинтересовался старик. Я догадался, что и у него имеется какое-то возможное объяснение.

Я собрался с мыслями и попытался представить себя на месте Иосифа Виссарионовича. Получалось с трудом.

— Допустим, — начал я после мучительной паузы, — что он предвидел: после его смерти все здание зашатается. Начнут сомневаться в Учении, дойдут до Основ, отменят социализм и погасят свет в мавзолее вместе с выносом мумии. А как свет погасят, сам собой должен заработать аварийный генератор, который не совсем генератор… Ядерный гриб — и нет больше колыбели ревизионистов. Историческое возмездие Москве от покойного вождя. Ну, как вам гипотеза, Валентин Дмитриевич?

— Любопытна, — ответил Лебедев. — Но сразу видно, что вы, Максим, человек еще молодой. Вы того времени, в котором я жил, даже не нюхали… Тогда ведь никто из нас, даже сверхподозрительный Сталин, не мог подумать, что здание — как вы говорите — зашатается. Это бы показалось даже не вражеским наветом, а просто чушью. А уж про то, что когда-нибудь предложат Владимира Ильича выносить, — никто тогда и помыслить не мог.

— Но Сталина-то вынесли, — напомнил я, — и притом довольно скоро…

— Ах, Максим, — грустно вздохнул старик. — Вот вы говорите: Сталин предвидел, что после его смерти… Ну, не мог он ничего такого предвидеть! Не думал он, что его почти на десять лет подселят к Ленину. Он, к вашему сведению, вообще умирать не собирался. Почему-то ему к старости так стало казаться. Поверил, что он Бог, наверное…

— Интере-е-есно, — протянул я несколько озадаченно. — Так он, выходит, ничего не боялся? Тогда к чему вся эта затея с бомбой?

— По-моему, все довольно просто, — Лебедев посмотрел на меня, потом на заржавленный череп, украшающий табличку, потом снова на меня. — Сталин боялся. Любой Бог все равно боится заговора против себя. Какого-нибудь номенклатурного Люцифера из ближнего круга… Не мог же он всех своих сподвижников профилактически расстрелять, верно? Пришлось бы все равно набирать других — и что? Через неделю тоже расстреливать? Ему нужен был крупный козырь против всех — и он его получил. С моею, в том числе, помощью… Вот только старуха с косой не вписалась в расчеты великого и мудрого вождя. Он-то наверняка думал, что у него в запасе вечность. Но наступил год 53-й. А в шестьдесят первом году…

Слова Лебедева были внезапно прерваны бурными аплодисментами, раздавшимися позади нас. Я мгновенно обернулся. Аплодировал человек в белом халате. И в камуфляжном обмундировании, которое из-под халата выглядывало.

— Браво, господин Лебедев! — проговорил он. — Благодарю вас за прекрасную лекцию. Вы все замечательно объяснили… Между прочим, Максим Анатольевич, — обратился человек в халате уже ко мне, — бросьте-ка на пол свой пистолет. Носитесь везде со своим «Макаровым» как с писаной торбой. В добрых людей почем зря пуляете… Нехорошо! Я ведь без оружия.

Из-за его спины уже материализовалась парочка — тоже в халатах, но уже с десантными Калашниковыми. Один ствол глядел на меня, другой был направлен в грудь Лебедеву. Парочка была все из той же, знакомой мне уже обоймы. Блондинчик и Рукастый, Белый и Рыжий клоуны, два псевдоврача в Клингородке… теперь вот эти. Двое из ларца, одинаковых с лица. Было такое впечатление, будто всех этих мордоворотов выстругивал один и тот же папа Карло — пусть даже из разных поленьев.

— Бросайте «Макаров», — уже нетерпеливо повторил «предводитель добрых людей», — если ваш пистолет не стеклянный, то ничего с ним не будет. Не разобьется.

Пришлось бросить. «Макаров» не разбился. Но радости мне это не доставило. Уже в который раз за последние несколько дней в меня целили из огнестрельного оружия. Теперь к тому же и автоматического.

— Прекрасно, — сказал незнакомец, — теперь ногой отшвырните пистолет подальше… Так, отлично… Теперь я бы желал, чтобы вы со мною поздоровались.

Мы с Лебедевым промолчали. У меня было странное ощущение, что этого незнакомца я знаю. Что я его где-то видел… или не видел, но каким-то образом общался. При этом лицо его я наверняка видел впервые. Лицо без особых примет.

Знакомый незнакомец, не дожидаясь наших приветствий, сказал сам:

— Здравствуйте! Валентин Дмитриевич, можете мне не верить, но я чертовски рад вас видеть. Я вас так долго искал…

С этими словами он подошел к Лебедеву, протягивая ему руку.

— Не имею чести знать вас, — сухо произнес старик, отворачиваясь.

— Как угодно, — незнакомец сделал неуловимый жест рукой, и Лебедев, даже не вскрикнув, рухнул на пол. Я дернулся было к нему, но мордовороты моментально защелкали затворами.

— Не беспокойтесь, Максим Анатольевич, — мимоходом заметил незнакомец. — Я его не убил. Он просто без сознания, скоро придет в себя… А вот вам, уж не взыщите, своего рукопожатия не предлагаю. Вы тоже приемчики всякие знаете, вдруг драться начнете?

— Что, не любите драться? — осведомился я, безуспешно пытаясь понять, откуда же я, черт возьми, знаю этого самоуверенного деятеля в камуфляже под халатом.

— Не люблю, — подтвердил мой собеседник. — Видите ли, дракой должны заниматься те, кто ничего другого не умеет. А я еще кое-что умею.

Он вдруг закрыл лицо руками, словно бы переживая большое горе. И всего через мгновение открыл.

Это было совсем другое лицо. И это другое я узнал. Этот человек и впрямь кое-что умел делать, помимо драки.

— Теперь-то поздороваетесь? — он глядел на меня с довольной усмешкой.

— Здравствуйте, Борис Львович, — покорно сказал я.

— Вот это другое дело, — объявил Борис Львович Сокольский, внук деда-физика Сокольского и по профессии — визажист. Оказывается, есть у него и еще одна профессия. Кто бы мог подумать!

Сокольский, похоже, наслаждался произведенным эффектом.

— Не ожидали?

— Не ожидал, — искренне ответил я.

— Есть многое на свете, друг Горацио… — продекламировал Сокольский, а затем коротко бросил: — Каталки сюда!

Один из двух мордоворотов, забросив на плечо автомат, скрылся за створкой одной из дверей, ведущих в генераторный зал. Потом снова появился, волоча за собой больничную каталку. Затем он втащил сюда и еще одну, точно такую же.

— Мы их прихватили в коридоре по дороге сюда, — объяснил мне Сокольский. — И, как видите, они пригодились.

Мордоворот тем временем легко поднял с пола Лебедева и уложил его на каталку. После чего настала моя очередь: под дулом автомата я взгромоздился на это ложе на колесиках и был крепко к нему привязан. Мельком я заметил, что старика Лебедева привязать не удосужились. Впрочем, он был в беспамятстве и все равно никакой помощи мне не смог бы оказать. Как, впрочем, и я — ему.

— Извините, что вынуждены вас привязать, — с шутовской улыбочкой сказал мне Сокольский, — но нам еще добираться до выхода из этого заведения. Вдруг вы попытаетесь бежать? А мне так интересно было бы с вами поговорить.

— Тут наши желания совпадают, — признался я. Лежать на каталке было ужасно неудобно и унизительно: ты беспомощен, и тебя катят, куда хотят.

Борис Львович глянул на часы. Я чисто автоматически отметил, что часы у него хорошие, командирские. Странно, почему я не обратил на них внимания, когда Борис Львович предстал передо мною в образе скромного, застенчивого и кудлатого визажиста, хозяина таксы и мужа поэтессы Симочки.

— Прекрасно, что наши желания так удачно совпали, — довольно проговорил Сокольский. — Тогда еще двенадцать минут мы здесь с вами можем поболтать в свое удовольствие. Задавайте вопросы.

— А что будет через двенадцать минут? — тотчас же задал я первый вопрос. Не самый, быть может, важный, но зато самый насущный для меня.

— Ничего особенного, — ответил Сокольский. — Здесь начнется что-то вроде рабочего совещания, и коридоры опустеют. Мы укроем вас простынями и тихо вывезем. Они тут сами то и дело возят своих, подопытных животных, так что никто не удивится. Не оставлять же вас в этом зале, верно?

— И куда вы нас повезете? — не отставал я. Сокольский поморщился:

— Вы задаете какие-то мелкие и пошлые вопросы, капитан Лаптев. Не ожидал. Времени у вас не так много, спросите лучше что-то поважнее. Например, кто мы такие и чего хотим.

— Кто вы такие? — дисциплинированно повторил я. — Чего вы хотите?

— Вот так уже веселее, — кивнул Сокольский. — Что ж, отвечу. Мы — те, кого лишили профессии, будущего, уверенности в завтрашнем дне. А чего мы хотим? Справедливости. Соображаете?

— Не очень, — ответил я. — Первая часть мне ясна. Как я понял, вы — дикие. Вы все работали в Разведупре и вас оттуда… гм… уволили по сокращению штатов. Но что вы понимаете под справедливостью? Вы хотите снова работать в Стекляшке? Чтобы вас взяли обратно?

Сокольский усмехнулся:

— До чего же приятно иметь с вами дело, Лаптев. Куда приятнее, чем с вашим коллегой Потаниным, царство ему небесное. Вы нас, оказывается, уже вычислили. Правильно вычислили, хоть я терпеть не могу слова «дикие». Можно подумать, что там, на Рязанском, остались служить какие-то другие, поцивилизованней… Меня самого, правда, не уволили. Сам ушел, благо мое искусство позволяло отлично зарабатывать. Но парней-то, — Сокольский указал на молчаливых мордоворотов, — за что выбросили на улицу? Они-то ничего другого делать не умели! И разве они виноваты, что господа политики вынудили Стекляшку ужиматься, а?

— Не виноваты, — согласился я. — Но вы не ответили на мой вопрос насчет справедливости. И уж заодно — о том, что умеют и чего не умеют делать ваши парни. Мне показалось, что даже киллеры из них получаются так себе. Малоквалифицированные. Я ведь жив до сих пор… Может, их правильно уволили?

По выражению лица ближайшего ко мне мордоворота я почувствовал: если бы не присутствие шефа, он бы немедленно продемонстрировал мне свою квалификацию убийцы… Но шеф команды не давал. Напротив — после моих слов он вкусно расхохотался.

— Максим Анатольевич, дорогой мой капитан! Жаль, что моя Симочка сочиняет стихи, в основном, про рыбок и насекомых. Я заказал бы ей для вас самую лучшую, самую прочувственную эпитафию. Но только вот сообразительность, увы, — не главное ваше достоинство. Да поймите вы, наконец: вплоть до вчерашнего дня никто вас и не собирался убивать! Вы, умненький-благоразумненысий, нужны были нам живым и здоровым. Зачем нам самим разыскивать господина Лебедева, когда появились вы? Мои парни, бывает, работают грубовато — и лично я не одобряю всех этих пыток, полиэтиленовых мешков на голову и всего прочего. Это дикость, да. И как только вы взяли расследование в свои руки, я сказал себе: «Все. Теперь всю работу сделают за нас…»

Я почувствовал себя оплеванным. Выходит, меня вели с самого начала! Но к чему были эти фокусы с телеграммой, с группенфюрером?

Сокольский тут же растолковал и это:

— Вы — человек азартный, капитан. Не какой-нибудь там размазня Потанин. Чем больше препятствий, тем вы активнее. Посылая к вам этого глупого Булкина, я был уверен, что его предупреждение произведет противоположный эффект. Я угадал?

Мне оставалось только помалкивать. И втихаря пытаться ослабить путы на левой руке. Если долго мучиться…

— Я угадал, — сам себе ответил Сокольский. — Правда, я вас недооценил. Вчера вы оказались слишком проворны, да и мы с этим Селиверстовым проморгали. Раньше не додумались… Но это, в принципе, ничего не меняет. Главное — я нашел то, что хотел. Остальное нюансы.

— А что вы хотели? — осведомился я. Сокольский погрозил мне пальцем:

— Любопытство — не порок, Максим Анатольевич, но… Но чего уж скрывать? Я нашел ее. Точное место, где она спрятана. Все подозревали, но не знали. Берия ее искал — не нашел. Пять генсеков даже думать о ней боялись. Горбачев… Ну, ладно, это уже история.

— Так что Горбачев? — уточнил я, надеясь выиграть время. Мне показалось, что узел уже ослаб. Еле-еле.

— Я же говорю вам — это история, — недовольно отмахнулся от моего вопроса Сокольский. — В девяносто первом, в августе, он грандиозно сблефовал… Теперь-то я понимаю как… Но ему тоже пришлось уйти. Он ведь тоже не нашел… А вот я, отставной майор Стекляшки, перехитрил всех!

— Но вы-то откуда про нее узнали? — я почему-то вслед за Сокольским суеверно побоялся назвать Бомбу — Бомбой. Употребил местоимение. Как будто опасался, что она здесь нас услышит.

— Случайность, — легко объяснил Сокольский. — Подарок судьбы. Пока я служил в Стекляшке, я вообще ни о чем не догадывался. Мало ли слухов! Но полтора месяца назад приказал долго жить мой дедуля-физик.