Сказание об Омаре Хайяме

      - Я не думаю, Эльпи, что твое сердце так быстро может позабыть любящее его сердце. Я говорю "не думаю", а теперь скажу так: я уверен, что два любящих сердца принадлежат друг другу вечно. Не так ли?
      И снова, к его удивлению, она говорит:
      - Да.
      Что он слышит?! Что ему еще надо? Поскорее вызволить ее из этого ада. И Хусейн обращает свой взгляд на господина Хайяма. А тот по-прежнему каменный, по-прежнему отсутствующий. Слышал ли он все, что говорилось здесь?
      - Эльпи! - кричит горячий меджнун. - Прошу тебя: скажи господину, потребуй от него своего освобождения на законном основании. Я внесу все деньги, необходимые для этого!
      И взволнованный меджнун умолкает. Теперь необходимо вызвать господина Хайяма на объяснение, надо вырвать из него слово. Его молчание не только настораживает, но и озлобляет. Кто может поручиться за долготерпение меджнуна? Разве он не из плоти? Разве он не человек? И он не посмотрит на то, что здесь он в гостях. Ради Эльпи пойдет на все...
      А хаким сидит, и дыхания его не слышно. Сущий индийский идол, безжизненный идол. И глаза его полуприкрыты. И руки скрестились на груди. Невольно задаешься вопросом: а слышат ли уши его? Не оглох ли он от любви или равнодушия? Что это с ним творится?
      На всякий случай Ахмад стоит за дверью. Нет, нельзя оставлять господина с этим сумасшедшим! Что, ежели Хусейн подымет на него руку? Этого можно ждать от неистового меджнуна. Ибо любовь его есть болезнь его, болезнь сердца, недуг души... Ахмад глядит в щелочку, которая на высоте глаз его. Не спускает взгляда с меджнуна, как орел с ягненка на краю пустыни...
      Эльпи молчит. Она молчит напряженно, долго молчит в щемящей тишине, в которой бьются три сердца. Их стук доносится даже до Ахмада. И Ахмад решает, что это есть тишина, полная глубокого значения, тишина чрезвычайная, которая разрывается в конце концов громоподобно.
      Эльпи ни на кого не смотрит. Она смотрит куда-то в себя, словно в зеркало... Что-то она скажет?..
      "Ежели попросит помощи, пусть не ждет пощады этот ученый соблазнитель. А ежели отвергнет?.." - Так говорит про себя влюбленный Хусейн.
      "Ну что ж, - думает хаким, - дело близко к развязке. А этот меджнун очень влюблен, но не в этом беда. Худо, что он вовсе потерял голову или, что еще хуже, глуп от рождения. Сидит себе меджнун, сидит и ждет ее решения. Но какого?"
      Эльпи заговорила. Спокойно. Неторопливо. Точно читала по бумаге. Говорила она по-арабски так, что казалось, всю жизнь прожила в Каире или Багдаде. Откуда у нее такой великолепный выговор? Но не будем ломать над этим голову, лучше послушаем ее. Вот ее слова:
      - Дорогой Хусейн, я изменяла своему прежнему хозяину, ибо ненавидела его. А за что было любить его? За скаредство? За скотство и грубость? За обжорство и пьянство? И я изменяла ему. И он поймал нас с тобою, и ты был бит. И я была нещадно наказана. Он продал меня. Он разлучил нас. И только великий бог соединил нас в Багдаде. Я любила. Не кривила душой, слушала свое сердце, свою душу.
      Меджнун сиял. Будто месяц в ясном небе. Он был рад, у него выросли крылья. Он готов был летать. Нет, не подвела его Эльпи, говорила она сущую правду, не щадя себя, не стесняясь хакима, хозяина своего!
      Эльпи продолжала:
      - Да, ты знал тепло моих ног. Ты имел все, что хотел. И я не жалею ни о чем...
      Меджнун готов встать из-за столика, взять ее за руку и вывести из этого проклятого дома... Но Эльпи продолжает:
      - Я не обманывала тебя. И к чему обман? Это худшее из того, что я знаю. Я верила тебе и доверяла. Почему бы и нет? Разве ты плох? Посмотри на себя: ничем тебя не обидел бог. И право, было бы глупо не любить тебя, особенно если рядом с тобой негодяй, мнящий себя великим меджнуном.
      Хусейн на радостях потирал руки. Они сейчас уйдут отсюда - в этом он не сомневался. Но куда? Где дом его? Где крыша над головой? Кто построил ее? И когда?
      А Эльпи говорит:
      - Я отдаю должное твоей смелости и самоотверженности. Кто действовал смело? Ты. Кто не жалел своих сил, чтобы вырвать меня из когтей урода? Ты. Кто не думал при этом о своей безопасности, кто презирал опасность? Ты. Неужели можно забыть все это?
      - Нет! - кричит Хусейн, восхищенный ее словами, в которых сплошная правда...
      И она вдруг холодно заключает:
      - И все-таки, несмотря на все это, я прошу тебя об одном: оставь меня.
      Хусейн ничего не понимает. Эти слова плывут мимо него.
      - Да, очень прошу: оставь меня. Я объясню тебе почему: я люблю другого. Не будем обсуждать это. Сердце очень часто не подвластно нам. Я остаюсь здесь на законном основании, то есть у своего законного хозяина.
      Теперь-то, кажется, он кое-что понял. И тогда, шипя змееподобно, Хусейн вопрошает:
      - Ты это говоришь мне? Повтори, что сказала...
      Он и приказывает, и умоляет в одно и то же время. Она встает и, не говоря более ни слова, выходит из комнаты. В боковую потайную дверь.
      Хусейн не в состоянии даже посмотреть ей вслед. Уперся взглядом в одну точку и словно язык проглотил. Нет, о чем он думает?
      Неожиданно голова его падает на грудь. Упирается в нее мощным подбородком. И Хусейн вздрагивает всем телом. Раз, другой, третий... Плачет он, что ли? Да нет же, рыдает! По-настоящему. По-мужски тяжело и неслышно.
      Хаким хлопает в ладоши: раз, два!
      И тут входит Ахмад. Слуга видит озабоченное лицо хакима и сгорбившегося несчастного меджнуна.
      - Ахмад, - приказывает хаким, - вина и еды!
      Слуга кланяется и выходит.
      6.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О СТРАННОЙ ТРАПЕЗЕ
      Хусейн все еще сидел, уронив голову на грудь. И рыдал беззвучно, потеряв мужской стыд.
      В комнате горят светильники - такие высокие, стройные, медно-желтые. Они сработаны исфаханскими чеканщиками. Ширазские ковры утепляли каменный пол, холодный даже летом. Дом этот был специально построен для хакима. Его превосходительство главный визирь Низам ал-Мулк приказал соорудить его, щедро выдавая деньги из казны. Здание без особой роскоши. Оно удобно для жилья, работы и размышлений, но лишено внешней привлекательности. Кажется, строители и не заботились об этом. Дом стоит посреди платанов, и внешность его просто теряется в зелени. Два этажа связаны между собой широкой деревянной лестницей. Она ведет наверх из большой прихожей, посреди которой голубеет водяная чаша мраморного бассейна. Окна высокие и узкие. Внутри здания царит полумрак, следовательно, здесь прохладно, то есть прохладно настолько, насколько этого может добиться опытный зодчий...
      Ахмад принес белую скатерть, кувшин вина и фрукты. А также круглый хлеб, белый как снег. Он не спеша разложил все это перед мужчинами, стараясь не смотреть в сторону меджнуна.
      Хаким переломил хлеб и протянул кусок меджнуну - грех отказываться от гостеприимно протянутого ломтя.
      Меджнун, к удивлению Ахмада, взял хлеб и машинально направил его в рот. И пожевал немного. Безжизненно, безвкусно. А ведь это был теплый исфаханский хлеб!
      И в полной тишине хаким обронил:
      - Жизнь земная вечна, вековечна...
      И снова в комнате стало тихо. Ахмад стоял в стороне неподвижно. Меджнун беззвучно жевал.
      Поскольку меджнун молчал, то есть так молчал, что, казалось, не слышит ничьих слов, хаким счел необходимым несколько иначе выразить свою мысль. И он сказал:
      - Жизнь беспредельна, и нет у нее ни начала, ни конца, ни каких-либо границ...
      Было ясно, что истина, о которой хорошо осведомлены даже носильщики на базарах Исфахана, предназначена для ушей Хусейна. Теперь уже меджнун не мог не отозваться тем или иным образом на эту общеизвестную истину. Ибо ясно одно: если тебе навязывают простую мысль о том, что единица, будучи присоединена к единице, равняется двум, то это кое-что да значит. Неспроста, стало быть, объясняются с тобой простейшими истинами. А зачем говорить об этом за столом? Может быть, для того, чтобы отвлечь внимание от главного? Но разве любовь заноза? Разве ее так просто вынуть из сердца? Нет, хаким затевает долгий и сложный разговор. Это несомненно. Все теперь зависит от Хусейна. Стоит ли вести беседу в его положении? После того, как Эльпи произнесла свои безжалостные и непонятные слова?.. А хаким продолжал:
      - Жизнь человеческая, жизнь одной особи есть мгновение. Она сверкает светлячком в беспредельной беспредельности, в неспокойном, извечном потоке...
      Разве дервиши не о том же толкуют? Самый последний дервиш в караван-сарае. Разумеется, жизнь одного человека - это вспышка в ночи или при дневном свете. Это миг один-единственный. Кого же может поразить и эта потертая истина?
      Однако, как видно, хакиму нужен язык меджнуна, а не истина. Надо развязать язык Хусейну. В этом все дело.
      Меджнун вдруг почувствовал приступ голода. Это с ним бывало после душевной встряски. Говоря откровенно, он плохо ел все эти дни. И не ощущал голода. А вот теперь, когда эта проклятая Эльпи вылила на него кувшин холодной воды, когда его потряс невероятный холод, чуть не перешедший в озноб, ему захотелось есть. Тем более что стол воистину великолепен: белая, снежная скатерть, яркая зелень, белый хлеб и агатового цвета вино. Очень трудно удержаться...
      - Друг мой, - говорит хаким, обращаясь к меджнуну, - доставь удовольствие этому дому: попробуй немного, голодный желудок - плохой помощник в любом случае.
      И налил вина. Оно заиграло так, что рука не могла не потянуться к чаше. И она, представьте себе, потянулась, и чаша оказалась в руке меджнуна. И губы сами приникли к прохладному глиняному краю. И меджнун отпил вина. А потом быстро осушил чашу и сказал Ахмаду:
      - Еще, если не жалко.
      Ахмад мигом бросился к гостю и наполнил чашу.
      Меджнун выпил и эту. И на сердце у него полегчало.
      И он сказал:
      - Насколько я уразумел из твоих слов, господин Хайям, жизнь беспредельна, а человек в ней точно козявка.
      - Не совсем так, - возразил Хайям - я сказал, что человеческая жизнь не долее века простенького светлячка.
      - Стало быть, наша жизнь коротка?
      - Да, Хусейн уважаемый, и даже очень.
      - И что из этого следует? - Меджнун уставился на ученого мужа, на похитителя прекрасной Эльпи. Впрочем, надо разобраться еще, насколько она прекрасна...
      - Только одно, - с готовностью ответил Хайям: - Лови миг, живи в свое удовольствие и не осложняй свою жизнь. Особенно неудавшейся любовью.
      - Понимаю, - сказал меджнун, - ты хочешь принести мне успокоение. Богатые вроде тебя всегда идут бедным навстречу: сначала обирают их, потом успокаивают стаканом родниковой воды или вина.
      Хаким медленно приподнял правую руку. И ладонь его подалась резко вправо, а потом влево: он дал понять, что меджнун не прав.
      Хусейн горько усмехнулся. Но, казалось, смирился: и уплетал, что называется, за обе щеки, и запивал вином. Откуда это прекрасное вино? Сказать по правде, он ни разу ничего подобного не пробовал. Может быть, из погребов самого султана? И чем его так остудили? Имеется ли поблизости родник? Или подвал так прохладен, что все стынет небывалым образом? Аллах с ним, со всем этим! Важно, что вино хорошее, холодное.
      Омар Хайям объясняет, что он имел в виду, повторяя общеизвестные истины. Говорит, попивая вино:
      - Вот ты, Хусейн, сидишь передо мной. Наверное, ты вдвое меня моложе. Наверное, и вдвое менее опытный в жизни. И то, что я скажу, - можешь поверить мне - чистая правда. И все это от чистого сердца. Ты, несомненно, таишь на меня обиду, а может, даже и злобу. Мне тоже не за что благодарить тебя - ты уже доставил много неприятного. А почему?.. Я отвечу тебе сам.
      Омар Хайям пригубил - раз, другой, третий. Омар Хайям не спускал глаз с молодого меджнуна. И тот слушал старшего как бы поневоле. Нельзя было не слушать.
      - Мы часто делаемся несчастными оттого, что забываем о простых истинах. Мы держим их в голове, как ненужную или малоинтересную вещь. А почему? Почему мы не возвращаемся к ним, простым истинам?.. Почему обижаемся, когда напоминают нам о них?
      Меджнун хотел что-то возразить, но хаким жестом остановил его.
      - Дай договорить, прошу тебя... Почему я напомнил тебе о бесконечности жизни, о нескончаемой жизни некой субстанции, из которой, как это утверждали еще греки, состоит весь мир, все живое и мертвое? И почему я сказал о мгновенье, в которое мы живем? Я связал вечность и мир, мир и наше краткое существование. Все потому... - хаким сделал паузу. - Все потому, что ты, если действительно любишь эту молодую женщину по имени Эльпи, не можешь не мыслить, не можешь не быть своеобразным философом, неким мудрецом или просто рассудительным. Ты меня понял?
      Меджнун кивнул. (Судя по тому, что знал он арабский язык, грамота отнюдь не была чужда ему. Это всегда заметно, когда имеешь дело с человеком грамотным, малограмотным или вовсе не грамотным.) Он сказал:
      - В общем, мне понятна твоя мысль, но мне неясно одно...
      - Что именно, Хусейн?
      - К чему все это - Он имел в виду и эти разговоры, и эту трапезу.
      Омар Хайям рассмеялся, предложил осушить чашу до дна.
      - Я ждал этого вопроса. Слова мои направлены только к одному... Я хочу, чтобы ты уразумел хорошенько одну простую вещь: мы живем недолгий срок. Увы, недолгий!
      - И что же?
      Хаким покачал головой, и взгляд его стал грустным, словно вспомнил он нечто весьма и весьма огорчительное.
      - В этот недолгий срок,- хаким, кажется, обращался только к себе, - мы должны уместить и горе свое, и радости. Мы должны и полюбить, и разлюбить, должны очароваться и разочароваться. Многое предстоит пережить. Лоб наш покрывается сеткой морщин. Сердце бьется все глуше и глуше. Мозг устает от постоянных забот. Колени слабеют с годами и пропадает зрение... Я выхожу из дому, ступаю на землю и вдруг ловлю себя на том, что ступил на прекрасный глаз...
      - Глаз? - спросил удивленный меджнун.
      -- На прекрасный, Хусейн, на великолепный глаз!
      - Это как же понимать? - Хусейн сам налил себе вина и выпил залпом. Ему становилось все легче и легче.
      - Понимать следует в прямом смысле. Я ступаю на прекрасный глаз. И ты ступаешь на прекрасный глаз. Все мы шагаем по прекрасным глазам.
      Меджнун подивился этим словам, отставил чашу, перестал есть. Он вытер губы грубым платком, ухватился руками за собственные колени, словно пытался вскочить.
      - Мы? С тобою? По глазам?.. По прекрасным глазам? - наконец вымолвил он.
      - Да, по самым настоящим, самым прекрасным, которые и плакали, и смеялись. Это были сестры Эльпи, это были ее подруги, ее предки, ее родители. - Хаким наклонился и произнес доверительно: - Кто-нибудь когда-нибудь ступит и на ее глаза.
      - На глаза чудесной Эльпи?! - вскричал меджнун.
      - Да, - безжалостно произнес хаким.
      - О аллах! - Хусейн вскинул руки, закрыл ими лицо и застыл. Так он просидел в полной неподвижности почти целую минуту.
      Хакиму тоже тяжело. Но что поделаешь, такова жизнь. Не ему переделывать ее. Так создал ее тот, который над хрустальным небесным сводом сидит и все знает, все зрит и ничего не предпринимает для того, чтобы восстановить справедливость, чтобы не убивать прекрасные глаза, яркие, как звезды в небе.
      - Вот видишь, - продолжал хаким, - как скверно мы живем, как жалок наш мир и вместе с ним все мы и как жесток созидатель всего сущего. - Ему хотелось втемяшить эту мысль в голову молодого меджнуна: - Вот ты расстроен. Нерадостно и мне. Мы оба охвачены жалостью к глазам тех, кого уже нет, мы осознаем несправедливость, царящую в этом мире...
      - Это ужасно, - вздохнул меджнун, отнимая руки от побледневшего лица.
      - Это не то слово, - сказал хаким. - Несправедливо все от начала и до конца! Кто меня позвал сюда? Он! - Хаким указал пальцем наверх. - Кто гонит меня прочь? Он! Кто заставляет меня страдать сверх всякой меры? Он! А зачем?
      Хаким повернулся всем корпусом к меджнуну. Он смотрел на него так, как смотрит великий индусский маг на очковую змею. Омару Хайяму хотелось, чтобы молодой человек сам ответил на этот вопрос - "зачем?". Хаким налил вина и почтительно поднес собеседнику чашу. Меджнун с благодарностью принял ее. Он не мог не принять с благодарностью, ибо слова хакима западали ему в самое сердце, хотя и не совсем понимал он, к чему тот клонит свою речь.
      - Не знаю зачем, - чистосердечно признался меджнун и, к своему удивлению, услышал:
      - И я не знаю зачем.
      - В таком случае где же истина, где правда? - вопросил молодой человек.
      Омар Хайям улыбнулся, поднес к губам чашу и сказал:
      - Истина на дне.
      И выпил. И то же самое проделать посоветовал он Хусейну. И Ахмаду тоже. Хаким вроде бы отшутился. Так подумал меджнун. Однако это было совсем не так.
      - Вот, стало быть, дело какое, - сказал Омар Хайям, - живем мы с тобой считанные годы. И Эльпи тоже. Неужели же эти малые годы мы должны отравлять друг другу? А?.. Неужели, уважаемый Хусейн, не хочется тебе прожить эту жизнь красиво? Разве секрет, что мы обратимся в глину? Самое ужасное заключается в том - прошу извинить меня за эти слова! - что даже глаза милой Эльпи не избегнут этой участи. Когда проклятая смерть набьет ей землею рот. Причем безо всякой жалости...
      Хаким подождал, чтобы убедиться в том, что слова его действительно произвели впечатление на меджнуна. Тот глядел в полную чашу и молчал. Слушал, не глядя на хакима. А за спиною его торчал недвижный Ахмад с пустою чашей в руке.
      - О аллах! - негромко произнес Омар Хайям. - Что же это получается? Дни жизни нашей строго отмерены в небесах, а мы грыземся, как голодные гиены в пустыне. Отравляем существование себе и другим. Я хотел, чтобы ты услышал сам то, что услышал. Из уст самой Эльпи. И чтобы не мучился ты больше. Чтобы не тревожилась и она.
      Хусейн горько усмехнулся.
      - Ты молод, и ты будешь еще любим. Ты настоящий меджнун, и тебе повезет в жизни. И не раз.
      Хусейн медленно встал, чтобы не пролить ни капли вина. Выпил всю чашу и разбил вдребезги, швырнув ее в угол. Вытер губы платком, злобно повел глазами, из которых впору было сверкнуть молнии, и четко выговорил:
      - Будь проклят ты с твоею любовью и твоим учением!
      И стремглав выбежал. Совсем как бешеная собака. И откуда-то издали донеслось:
      - Мы еще увидимся! Я, я...
      Хаким пожал плечами, помял в пальцах кусочек свежего хлеба и поднял глаза на Ахмада.
      - Может, я был не прав, Ахмад? А?
      Ахмад ничего не ответил.
      7.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ,
      О ЧЕМ ХАКИМ БЕСЕДОВАЛ С ЭЛЬПИ
      Вечер был тихий и нежный: вверху сверкала луна, за балконом стояли молчаливые кипарисы - они были почти черные на фоне светло-зеленого неба, пели высоким голосом цикады. Одним словом, такой вечер на руку влюбленным, он помогает высказать то, что не всегда может выразить язык в другое время суток, он возвышает душу и заставляет особенно биться сердце.
      А что было бы, если бы вдруг не стало этой огромной луны? Если бы вдруг перестали петь цикады, а кипарисы поникли своими гордыми верхушками?..
      Эльпи не представляет себе, что бы стало тогда. Однако бог, создавший все сущее, наверняка придумал бы еще что-нибудь, чтобы влюбленным было хорошо.
      Хаким укорил ее. Он сказал:
      - Разве не достаточно самой любви? Разве требуется ее расцвечивать как-то по особенному? Настоящая любовь сама способна светиться, подобно солнцу. Свет луны может померкнуть перед нею.
      Она посмотрела на него такими большими, большими глазами. Эта румийка с Кипра все-таки была удивительно хороша!
      - О чем ты думаешь? - игриво спросила Эльпи.
      - В эту самую минуту?
      - В это самое мгновение!
      Он колебался: ответить ли ей прямо? Ее тонкие пальцы лежали покойно на груди ее. Но не было в этом кокетливом положении рук и тени женской покорности. Одно сплошное лукавство, выраженное едва приметным дрожанием пальцев...
      Потом он перевел взгляд на ее ноги, на ярко-красные с фиолетовым оттенком ногти. Не было изъяна в этих ножках, даже ступни, нежно-розовые, были холеными, как у знатной хатун. Разве не эти ножки обратили на себя его внимание там, на рынке? Разве не их в первую очередь расхваливал ее хозяин грубый торговец невольниками из Багдада?
      И он ответил Эльпи по справедливости откровенно. Он сказал:
      - Я подумал о великом соответствии твоих рук и ног. Красота их так необходима! Без нее женщина многое проигрывает.
      - А глаза? - спросила Эльпи.
      - Глаза всегда привлекательны. В них просвечивает мягкая и нежная душа. Но признаться, гармоничные руки и ноги есть первейшая необходимая женская принадлежность.
      Эльпи очень обиделась за женщин. Она переложила руки с груди на колени. А веки опустила книзу, и ресницы при этом метнулись черными молниями. Румийка хорошо знала силу рук своих и чары ресниц своих.
      - Ты говоришь о женщине как о каком-то неодушевленном предмете.
      - Нет, я говорю о самом главном, что мне нравится в женщине, - сказал Омар Хайям. - И говорю потому, что ты обладаешь всем этим.
      - Правда? - шутливо спросила Эльпи. И это вопросительно-шутливое "правда?" было неподражаемо.
      Однако хаким оставался с виду спокойным, и это начинало возмущать Эльпи: как, этот пожилой человек до сих пор равнодушен к ней? Спокойно попивает вино, поглаживает бородку, глядит на Эльпи прищуренными глазами...
      - А все-таки где твои жены? - неожиданно спрашивает она.
      - У меня их нет.
      - А жена?
      - И жены нет.
      - Ты мусульманин? Ты веришь в аллаха?
      Он усмехается. Потом задумывается. Хитро поглядывает на нее: зачем это понадобилось ей? Что ей в вере его? Эта красивая женщина... Этот небольшой женский ум... И он говорит:
      - А если полу мусульманин?
      Она удивлена: разве бывают такие?
      Он кивает: дескать, бывают.
      - Что же другая половина? Как тебя считать по другой половине?
      - Тебе это очень хочется знать?
      - А почему бы и нет? - Эльпи обнимает руками свои колени.
      Ее змеевидные пальцы перед глазами его. Он смотрит на них. Не может оторвать глаз. Они нравятся ему...
      - Считай полубезбожным, - говорит Омар Хайям и допивает вино.
      - Как ты сказал, мой господин? И он повторяет, разделяя слоги:
      - По-лу-без-бож-ник... - и подчеркивает: - полу... Эльпи так и не уразумела до конца: всерьез это или в шутку?
      - А я верю в своего бога, - сказала она. - Он всегда со мной. Если бы не он, я не выбралась бы живою из множества бед, которые уготовил сатана. Если бы не он, я не оказалась бы у тебя.
      Омар Хайям налил ширазского вина, красного, как кровь, и сказал:
      - Вот тут ты сама подвела беседу к тому делу, которое меня более всего занимает. Но сначала выпьем.
      Он пил с удовольствием, пил, не сводя с нее глаз. Понуждая ее к тому же легкими кивками головы. Они выпили чаши до дна. И она подумала: хорошо, что он полубезбожник. А иначе он пил бы только шербет (Шербет - сладкий фруктовый напиток.). Пить только шербет так скучно, особенно если вокруг тебя сама госпожа по имени Любовь, если она царит безраздельно. В прочие времена это не всегда важно, шербет или вино. Можно прекрасно обойтись и водою. Нет, хорошо, что он "полу...". И, тем не менее, он немного странноват: без жен, даже без жены, пьет вино и называет себя полумусульманином. И это в самом Исфахане!
      Он берет ее руку в свои и, поглаживая нежную, белую кожу, говорит очень тихо, но внятно:
      - Объясни мне, Эльпи... Скажи по правде... Объясни мне: почему ты все-таки предпочла меня? Почему не ушла к этому молодому, красивому Хусейну? Ты же знала, что я отпущу тебя, если ты этого пожелаешь. Что я только для вида стану тебя удерживать. Что от тебя зависит все, от твоего решения. Пойми меня: я старше тебя вдвое... Я богаче Хусейна, но это для тебя, возможно, не имеет значения. Я хочу знать, Эльпи: насколько искренне твое желание остаться здесь? Отвечая мне, ты можешь быть убеждена в том, что удерживать тебя силой не стану, мне не нужно и выкупа, ты будешь свободна тотчас же и можешь уходить к... Хусейну, который тебя обожает.
      Эльпи сказала:
      - У меня тоже есть к тебе слово. Я тоже не все понимаю.
      - Что именно? - он был немножко удивлен.
      - Может быть, ты ответишь сейчас, и это поможет мне.
      Она бросила на него взгляд, тот самый, который увлекает мужчину в определенном направлении и помимо его воли. Настоящий меджнун всегда покорен ему: это кролик под суровым взглядом змеи. Истинно так!
      - Я очень тебе не нравлюсь? - Глаза Эльпи - две острых стрелы. И устремлены они на Омара Хайяма. Он что-то хотел сказать. Она продолжала:
      - В том, что я тебе не нравлюсь, - почти уверена. Но я не знаю, почему ты в таком случае не продашь меня или почему не заставляешь прислуживать тебе, как служанку? Одно из двух: или я женщина, или я обыкновенная служанка, годная только для уборки или готовки пищи. Я здесь не день и не два, но не ведаю, кто я. А я должна это знать!
      Она говорила еще в этом же роде, понемногу распаляясь, повышая голос, то есть выказывая все признаки женского возбуждения. Возбуждения приятного, притягательного, подобающего красивой женщине. Эльпи была то ли рождена для любви, то ли умелые гранильщики алмазов сделали из нее женщину настоящую - с горячим сердцем, нежной душою, непреклонную в любви и жаждущую любви.
      Вопрос ее был не из простых. На искренность следует отвечать искренностью. Любовь на этой земле должна цениться превыше всего. Ее не возьмешь с собою на тот свет. Невозможно любить в кредит. И не надо упускать ее, если это любовь подлинная, а иначе обкорнаешь себя, и притом беспощадно.
      Он все еще поглаживал ее руку, а она ждала его слов.
      - Я не знала еще столь терпеливого мужчину...
      - Да?
      - Или столь холодного...
      - Возможно...
      - Или у тебя целый гарем в твоей обсерватории?
      - Гарема у меня нет, - проговорил он.
      - В таком случае я не нравлюсь тебе! - воскликнула Эльпи и заплакала.
      Признаться, Омар Хайям был удивлен и озадачен. Не ждал от нее такого. Значит, в ней билось сердце пылкое и любвеобильное. Но откуда такое у продажной женщины? И он тут же поймал себя на том, что несправедлив к ней. Разве не была она игрушкой с отроческих лет? Разве сильные мира сего щадили ее? Разве была она в глазах их человеком, равным им во всем? И кто щадил ее самолюбие? Кто уважал в ней человека? Она стала такою, какою стала. Нельзя от нее требовать чего-либо необычного. И зачем, собственно, требовать?..
      - Хорошо... - сказал он.
      Она отвернулась, чтобы скрыть свои слезы.
      - Хорошо, - продолжал он, - отвечу тебе.
      Омар Хайям дал ей возможность прийти в себя, подал вина. И сказал так:
      - Нет, Эльпи, ты нравишься мне. Может быть, со временем я и сделаю глупость и влюблюсь в тебя. Именно поэтому я бы не хотел ранить тебя неосторожным обращением, не хотел заявлять своих прав. Мне нужна женщина, а не существо в образе женщины. Я хочу чувствовать душу ее, любя ее оболочку и откровенно любуясь ею. Признаюсь, я не из тех, кто ценит только душу. Она должна находиться в соответствующей оболочке. Разве я не вправе ждать, набравшись терпения, ответного чувства?
      - Вправе, - прошептала Эльпи.
      - Я не хотел бы, чтобы меня любила невольница только потому, что я ее хозяин.
      Кажется, он растопил холодок, на мгновение остудивший ее сердце. Кажется, он в чем-то разубедил и в чем-то убедил ее.
      Он привлек к себе Эльпи, и она была податлива. Ее соразмерный стан был совсем рядом, она приникла к нему легко, как мотылек. И плоть ее была невесомей дыхания ее.
      - Ты обезоружил меня, - сказала она со вздохом. Ее щека лежала на его щеке. Она поглаживала его мягкую, шелковистую бороду. - Говорят, у мужчин с такой бородой и характер мягкий.
      Она смотрела на него глазами, полными доверчивости. Она как бы искала покровительства...
      Луна поднялась выше. Она стояла в дверях, готовая перешагнуть через порог и войти в эту обитель, чтобы разделить трапезу и разжечь сердца пламенем любви. Небо еще больше позеленело, оно стало похожим на луг, напоенный влагою Заендерунда. А кипарисы вовсе помрачнели, стояли непреклонно гордые. Прохладою веяло от вечернего пейзажа, и хорошо, что в эти часы не горели светильники они только помешали бы чудному мгновению, которое могло растянуться на часы.
      Да, и посвист цикад слышался явственнее, чище. Он подымался в вышину, и странное ощущение тишины и покоя охватывало все живое. Небо и земля сближались в едином порыве, как два любящих сердца, и оттого мир становился еще прекрасней и привлекательней.
      Держа Эльпи в объятиях. Омар Хайям не переставал любоваться небом и землею под небом...
      Теперь уже ненужным казался ее ответ, которого он ждал в начале трапезы. Но человек есть человек, и он вечно жаждет подтверждения своим мыслям. Это у него вроде болезни. И он напомнил:
      - Эльпи, ты обещала сказать... Почему Хусейн!
      Она рассмеялась. И зубы ее сверкнули. И шея ее как снежная, и в глазах ее все живые струи Заендерунда. И вся Эльпи как ртуть, как живая вода из сказок древности. Вся она как сладкая песня в маленьком оазисе. Такая песня лечит, словно лекарство, такая песня - свидетельство победы над стихией пустыни и стихией смерти.
      Она приблизила к нему свои губы, накрашенные красной помадой из Шираза, и сказала:
      - Ты человек умный, а ждешь пустяка. Разве не ясно тебе, что ты мой возлюбленный, что я вижу сквозь твои одеяния то, что видит не всякий женский глаз, что сердце твое полно любви, а голова твоя - голова пророка? Почему же я должна предпочесть другого, почему должна мерить любовь мерилом лет?
      Омар Хайям признал ее ответ достойным ее.
      Он поцеловал ее в губы, жаждавшие любви, и рука его легла на грудь ее, твердую, как айва.
      Он мельком взглянул на любопытствующую луну и бездумно отдался этой молодой, искусной в любви женщине.
      8.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ,
      О ЧЕМ ОМАР ХАЙЯМ БЕСЕДОВАЛ
      С ГЛАВНЫМ ВИЗИРЕМ
      Главный визирь его превосходительство Низам ал-Мулк пребывал в прекрасном настроении. Неторопливо поглаживал свою черную бороду. И в глазах его отражалась полная луна. Он восседал на жестких подушках, и розовая скатерть, похожая на гигантский лепесток персикового цветка, лежала на каменном полу между визирем и Омаром Хайямом.