Иерусалимские гарики

погладить выдающихся людей
по разным выдающимся местам.
 
 
Ценю читательские чувства я,
себя всего им подчиняю:
где мысли собственные - грустные,
там я чужие сочиняю.
 
 
Не в муках некой мысли неотложной
он вял и еле двигает руками -
скорее в голове его несложной
воюют тараканы с пауками.
 
 
А кто орлом себя считает,
презревши мышью суету,
он так заоблачно летает,
что даже гадит на лету.
 
 
Я не уверен в божьем чуде
и вижу внуков без прикрас,
поскольку будущие люди
произойдут, увы, от нас.
 
 
С народной мудростью в ладу
и мой уверен грустный разум,
что, как ни мой дыру в заду,
она никак не станет глазом.
 
 
 

6 (фрагмент)

 
Чем я грустней и чем старей,
тем и видней, что я еврей
 

 
Всегда с евреем очень сложно,
поскольку очень очевидно,
что полюбить нас - невозможно,
а уважать - весьма обидно.
 
 
Стараюсь евреем себя я вести
на самом высоком пределе:
святое безделье субботы блюсти
стремлюсь я все дни на неделе.
 
 
Наш ум погружен в темь и смуту
и всуе мысли не рожает;
еврей умнеет в ту минуту,
когда кому-то возражает.
 
 
Не надо мне искать
ни в сагах, ни в былинах
истоки и следы моих корней;
мой предок был еврей
и в Риме и в Афинах,
и был бы даже в Токио еврей.
 
 
Все зыбко в умах колыхалось
повсюду, где жил мой народ;
евреи придумали хаос,
анархию, спор и разброд.
 
 
Когда бы мой еврейский Бог
был чуть ко мне добрей,
он так легко устроить мог,
чтоб не был я еврей!
 
 
Совсем не к лицу мне корона,
Бог царского нрава не дал,
и зад не годится для трона,
но мантию я бы продал.
 
 
Умения жить излагал нам науку
знакомый настырный еврей,
и я благодарно пожал ему руку
дверями квартиры своей.
 
 
Чтоб речь родную не забыть,
на ней почти не говоря,
интересуюсь я купить
себе большого словаря.
 
 
Высветив немыслимые дали
(кажется, хватили даже лишку),
две великих книги мы создали:
Библию и чековую книжку.
 
 
С еврейским тайным умыслом слияние
заметно в каждом факте и событии,
и слабое еврейское влияние
пока только на Марсе и Юпитере.
 
 
Среди болотных пузырей,
надутых газами гниения,
всегда находится еврей -
венец болотного творения.
 
 
Еврея тянет выше, выше,
и кто не полный идиот,
но из него портной не вышел,
то он в ученые идет.
 
 
Надеждой душу часто грея,
стремлюсь я форму ей найти;
когда нет денег у еврея,
то греет мысль: они в пути.
 
 
Еврей, зажгя субботнюю свечу,
в мечтательную клонится дремоту,
и все еврею в мире по плечу,
поскольку ничего нельзя в субботу.
 
 
Напрасно осуждается жестокий
финансовый еврейский хваткий норов:
евреи друг из друга давят соки
похлеще, чем из прочих помидоров.
 
 
В соплеменной тесноте
все суются в суету,
чтобы всунуть в суете
всяческую хуету.
 
 
Смотрю на волны эмиграции
я озадаченно слегка:
сальери к нам сюда стремятся
активней моцартов пока.
 
 
Когда-то всюду злаки зрели,
славяне строили свой Рим,
и древнерусские евреи
писали летописи им.
 
 
Когда Россия дело зла
забрала в собственные руки,
то мысль евреев уползла
в диван культуры и науки.
 
 
Плюет на ухмылки, наветы и сплетни
и пляшет душа под баян,
и нет ничего для еврея заветней
идеи единства славян.
 
 
Не терся я у власти на виду
и фунты не менял я на пиастры,
а прятался в бумажном я саду,
где вырастил цветы экклезиастры.
 
 
Еврей - не худшее создание
меж божьих творческих работ:
он и загадка мироздания,
и миф его, и анекдот.
 

7 (фрагмент)

 
Ни за какую в жизни мзду
нельзя душе влезать в узду
 

 
С Богом я общаюсь без нытья
и не причиняя беспокойства:
глупо на устройство бытия
жаловаться автору устройства.
 
 
Сегодня жить совсем не скучно:
повсюду пакость, гнусь и скверна,
все объясняется научно,
и нам неважно, что неверно.
 
 
Живу сызмальства и доныне
я в убежденности спокойной,
что в мире этом нет святыни,
куска навоза не достойной.
 
 
Вся история нам говорит,
что Господь неустанно творит:
каждый год появляется гнида
неизвестного ранее вида.
 
 
И думал я, пока дремал,
что зря меня забота точит:
мир так велик, а я так мал,
и мир пускай живет как хочет.
 
 
Ангел в рай обещал мне талон,
если б разум я в мире нашел;
я послал его на хуй, и он
вмиг исчез - очевидно, пошел.
 
 
Причудлив духа стебель сорный,
поскольку если настоящий,
то бесполезный, беспризорный,
бесцельный, дикий и пропащий.
 
 
С укором, Господь, не смотри,
что пью и по бабам шатаюсь:
я все-таки, черт побери,
Тебя обмануть не пытаюсь.
 
 
Из бездонного духовного колодца
ангел дух душе вливает (каждой - ложка),
и естественно, кому-то достается
этот дух уже с тухлятиной немножко.
 
 
Пустым горением охвачен,
мелю я чушь со страстью пылкой;
у Бога даже неудачи
бывают с творческою жилкой.
 
 
На свете столько разных вероятностей,
внезапных, как бандит из-за угла,
что счастье - это сумма неприятностей,
от коих нас судьба уберегла.
 
 
Душа моя, признаться если честно,
черствеет очень быстро и легко,
а черствому продукту, как известно,
до плесени уже недалеко.
 
 
у душ (поскольку божьи твари)
есть духа внешние улики:
у душ есть морды, рожи, хари,
и лица есть, а реже - лики.
 
 
Во мне то булькает кипение,
то прямо в порох брызжет искра;
пошли мне. Господи, терпение,
но только очень, очень быстро.
 
 
Мало что для меня несомненно
в этой жизни хмельной и галдящей,
только вера моя неизменна,
но религии нет подходящей.
 
 
Мольбами воздух оглашая,
мы столько их издали вместе,
что к Богу очередь большая
из только стонов лет на двести.
 
 
Душа моя безоблачно чиста,
и крест согласен дальше я нести,
но отдых от несения креста
стараюсь я со вкусом провести.
 
 
Надо пить и много и немного,
надо и за кровные и даром,
ибо очень ясно, что у Бога
нам не пить амброзию с нектаром.
 
 
Чтоб нам в аду больней гореть,
вдобавок бесы-истязатели
заставят нас кино смотреть,
на что мы жизни наши тратили.
 
 
Знать не зная спешки верхоглядства,
чужд скоропалительным суждениям,
Бог на наше суетное блядство
смотрит с терпеливым снисхождением.
 
 
Я праведностью, Господи, пылаю,
я скоро тапки ангела обую,
а ближнего жену хотя желаю,
однако же заметь, что не любую.
 
 
Твердо знал он, что нет никого
за прозрачных небес колпаком,
но вчера Бог окликнул его
и негромко назвал мудаком.
 
 
Увы, в обитель белых крыл
мы зря с надеждой пялим лица:
Бог, видя, что Он сотворил,
ничуть не хочет нам явиться.
 
 
Мольба слетела с губ сама
и помоги, пока не поздно:
не дай, Господь, сойти с ума
и отнестись к Тебе серьезно.
 
 
Давай, Господь, поделим благодать:
Ты веешь в небесах, я на ногах -
давай я буду бедным помогать,
а Ты пока заботься о деньгах.
 
 
Творец забыл - и я виню
Его за этот грех -
внести в судьбы моей меню
финансовый успех.
 
 
Пылал я страстью пламенной,
встревал в междоусобие,
сидел в темнице каменной -
пошли, Господь, пособие!
 
 
Я уже привык, что мир таков,
тут любил недаром весь мой срок
я свободу, смех и чудаков -
лучшего Творец создать не мог.
 
 
В духовной жизни я такого
наповидался по пути,
что в реках духа мирового
быть должен запах не ахти.
 
 
Длавно пора устроить заповедники,
а также резервации и гетто,
где праведных учений проповедники
друг друга обольют ручьями света.
 
 
Ханжа, святоша, лицемер -
сидят под райскими дверями,
имея вместо носа хер
с двумя сопливыми ноздрями.
 
 
Идея, когда образуется,
должна через риск первопутка
пройти испытание улицей -
как песня, как девка, как шутка.
 
 
Я так привык уже к перу,
что после смерти - верю в чудо -
Творец позволит мне игру
словосмесительного блуда.
 
 
Работа наша и безделье,
игра в борьбу добра со злом,
застолье наше и постелье -
одним повязаны узлом.
 
 
Много нашел я в осушенных чашах,
бережно гущу храня:
кроме здоровья и близостей наших,
все остальное - херня.
 
 
Спасибо Творцу, что такая
дана мне возможность дышать,
спасибо, что в силах пока я
запреты Его нарушать.
 
 
К Богу явлюсь я без ужаса,
ибо не крал и не лгал,
я только цепи супружества
бабам нести помогал.
 
 
Свое оглядев бытие скоротечное,
я понял, что скоро угасну,
что сеял разумное, доброе, вечное
я даже в себе понапрасну.
 
 
Как одинокая перчатка,
живу, покуда век идет,
я в божьем тексте - опечатка,
и скоро Он меня найдет.
 

8 (фрагмент)

 
На свете ничего нет постоянней
превратностей, потерь и расставаний
 

 
Уходит засидевшаяся гостья,
а я держу пальто ей и киваю;
у старости простые удовольствия,
теперь я дам хотя бы одеваю.
 
 
В толпе замшелых старичков
уже по жизни я хромаю,
еще я вижу без очков,
но в них я лучше понимаю.
 
 
Что в зеркале? Колтун волос,
узоры тягот и томлений,
две щелки глаз и вислый нос
с чертами многих ущемлений.
 
 
Вот я получил еще одну
весть, насколько время неотступно,
хоть увидеть эту седину
только для подруг моих доступно.
 
 
Мне гомон, гогот и галдеж -
уже докучное соседство,
поскольку это молодежь
или впадающие в детство.
 
 
А в кино когда ебутся -
хоть и понарошке, -
на душе моей скребутся
мартовские кошки.
 
 
Поездил я по разным странам,
печаль моя, как мир, стара:
какой подлец везде над краном
повесил зеркало с утра?
 
 
Я в фольклоре нашел вранье:
нам пословицы нагло врут,
будто годы берут свое...
Это наше они берут!
 
 
Увы, но облик мой и вид
при всей игре воображения
уже не воодушевит
девицу пылкого сложения.
 
 
Уже куда пойти - большой вопрос,
порядок наводить могу часами,
с годами я привычками оброс,
как бабушка - курчавыми усами.
 
 
Мои слабеющие руки
с тоской в суставах ревматических
теперь расстегивают брюки
без даже мыслей романтических.
 
 
Даже в час, когда меркнут глаза
перед тем, как укроемся глиной,
лебединая песня козла
остается такой же козлиной.
 
 
Вокруг лысеющих седин
пространство жизни стало уже,
а если лучше мы едим,
то перевариваем - хуже.
 
 
Зачем вам, мадам, так сурово
страдать на диете ученой?
Не будет худая корова
смотреться газелью точеной.
 
 
Но кто осудит старика,
если спеша на сцену в зал,
я вместо шейного платка
чулок соседки повязал?
 
 
Не любят грустных и седых
одни лишь дуры и бездарности,
а мы ведь лучше молодых -
у нас есть чувство благодарности.
 
 
Еще наш закатный азарт не погас,
еще мы не сдались годам,
и глупо, что женщины смотрят на нас
разумней, чем хочется нам.
 
 
Дряхлеет мой дружеский круг,
любовных не слышится арий,
а пышный розарий подруг -
уже не цветник, а гербарий.
 
 
Ничто уже не стоит наших слез,
уже нас держит ангел на аркане,
а близости сердец апофеоз -
две челюсти всю ночь в одном стакане.
 
 
Нас маразм не обращает в идиотов,
а в склерозе много радости для духа:
каждый вечер - куча новых анекдотов,
каждой ночью - незнакомая старуха.
 
 
Когда нас повезут на катафалке,
незримые слезинки оботрут
ромашки, хризантемы и фиалки
и грустно свой продолжат нежный труд.
 
 
Весь век я был занят заботой о плоти,
а дух только что запоздало проснулся,
и я ощущаю себя на излете - как пуля,
которой Господь промахнулся.