Иерусалимские гарики

всего скорей мы в райских кущах.
 

6

 
Улучшить человека невозможно,
и мы великолепны безнадёжно
 

 
Угрюмый опыт долгих лет
врастанья в темноту –
моей души спинной хребет,
горбатый на свету.
 
 
Я живу, никого не виня,
не взывая к судам и расплатам,
много судей везде без меня,
и достойнее быть адвокатом.
 
 
Есть сутки – не выдумать гаже,
дурней, непробудней, темней,
а жизнь продолжается – даже
сквозь наши рыданья над ней.
 
 
Вампиров, упырей и вурдалаков
я вижу часто в комнате жилой,
и вкус у них повсюду одинаков:
душевное тепло и дух живой.
 
 
Насыщенная множеством затей,
покуда длится времени течение,
вся жизнь моя – защита от людей
и к ним же непрестанное влечение.
 
 
Всегда приходят в мир учителя,
несущие неслышный звон оков,
и тьмой от них питается земля,
и зло течёт из их учеников.
 
 
Играя соками и жиром
в корнях и семени,
объём и тяжесть правят миром
и дружат семьями.
 
 
Пристрастие к известным и великим
рождается из чувства не напрасного:
величие отбрасывает блики
на всякого случайного причастного.
 
 
Вдоль житейской выщербленной трассы
веет посреди и на обочинах
запах жизнедеятельной массы
прытких и натужно озабоченных.
 
 
Лепя людей, в большое зеркало
Бог на себя смотрел из тьмы,
и так оно Его коверкало,
что в результате вышли мы.
 
 
Поскольку в наших душах много свинства
и всяческой корысти примитивной,
любое коллективное единство
всегда чревато гнусью коллективной.
 
 
Подвержены мы горестными печалям
по некой очень мерзостной причине:
не радует нас то, что получаем,
а мучает, что недополучили.
 
 
Разбираться прилежно и слепо
в механизмах любви и вражды –
так же сложно и столь же нелепо,
как ходить по нужде без нужды.
 
 
Люди мелкие, люди великие
(люди средние тоже не реже) –
одичавшие хуже, чем дикие,
ибо злобой насыщены свежей.
 
 
Пошлость неоглядно бесконечна,
век она пронзает напролёт,
мы умрём, и нас она сердечно,
с тактом и со вкусом отпоёт.
 
 
В житейской озверелой суете
поскольку преуспеть не всем дано,
успеха добиваются лишь те,
кто, будучи младенцем, ел гавно.
 
 
Беда, что в наших душах воспалённых
всё время, разъедая их, кипит
то уксус от страстей неутолённых,
то желчь из нерастаявших обид.
 
 
По замыслу Бога порядок таков,
что теплится всякая живность,
и если уменьшить число дураков –
у них возрастает активность.
 
 
Нет сильнее терзающей горести,
жарче муки и боли острей,
чем огонь угрызения совести;
и ничто не проходит быстрей.
 
 
Всегда проистекают из того
конфузы человеческого множества,
что делается голосом его
крикливая нахрапистость ничтожества.
 
 
Несобранный, рассеянный и праздный,
газеты я с утра смотрю за чаем;
политика – предмет настолько грязный,
что мы её прохвостам поручаем.
 
 
По дебрям прессы свежей
скитаться я устал;
век разума забрезжил,
но так и не настал.
 
 
А вы – твердя, что нам уроками
не служит прошлое – неправы:
что раньше числилось пороками,
теперь – обыденные нравы.
 
 
Везде вокруг – шумиха, толкотня
и наглое всевластие порока;
отчество моё – внутри меня,
и нету в нём достойного пророка.
 
 
Я думаю, что Бог жесток, но точен,
и в судьбах даже самых чрезвычайных
количество заслуженных пощёчин
не меньше, чем количество случайных.
 
 
Я насмотрелся столько всякого,
что стал сильней себя любить;
на всей планете одинаково
умеют нас употребить.
 
 
По праху и по грязи тёк мой век,
и рабством и грехом отмечен путь,
не более я был, чем человек,
однако и не менее ничуть.
 
 
Днём кажется, что близких миллион
и с каждым есть связующая нить,
а вечером безмолвен телефон,
и нам по сути некому звонить.
 
 
Не ведая притворства, лжи и фальши,
без жалости, сомнений и стыда
от нас уходят дети много раньше,
чем из дому уходят навсегда.
 
 
Увы, сколь коротки мгновения
огня, игры и пирования;
на вдох любого упоения
есть выдох разочарования.
 
 
Есть люди – едва к ним зайдя на крыльцо,
я тут же прощаюсь легко;
в гостях – рубашонка, штаны и лицо,
а сам я – уже далеко.
 
 
Он душою и тёмен и нищ,
а игра его – светом лучится:
Божий дар неожидан, как прыщ –
и на жопе он может случиться.
 
 
По вечной жизни побратимы
и по изменчивой судьбе,
разбой и ложь непобедимы,
пока уверены в себе.
 
 
Ничуть не склонный к баловству
трепаться всуе о высоком,
неслышно корень поит соком
многословесную листву.
 
 
Случай неожиданен, как выстрел,
личность в этот миг видна до дна:
то, что из гранита выбьет искру,
выплеснет лишь брызги из гавна.
 
 
Что царь или вождь – это главный злодей,
придумали низкие лбы:
цари погубили не больше людей,
чем разного рода рабы.
 
 
Добреют и мягчают времена,
однако путь на свет совсем не прост,
в нас рабство посевает семена,
которые свобода гонит в рост.
 
 
Простая истина нагая
опасна тогам и котурнам:
осёл культуру постигая,
ослом становится культурным.
 
 
У всех по замыслу Творца –
своя ума и духа зона,
житейский опыт мудреца –
иной, чем опыт мудозвона.
 
 
Как бы счастье вокруг ни плясало,
приглашая на вальс и канкан,
а бесплатно в судьбе только сало,
заряжаемое в капкан.
 
 
Мир бизнеса разумен и толков,
художнику даёт он пить и есть;
причина поклонения волков –
в боязни пропустить благую весть.
 
 
Рассудок мой всегда стоит на страже,
поскольку – нет числа таким примерам –
есть люди столь бездарные, что даже
пытаются чужим ебаться хером.
 
 
Паскудство проступает из паскуды
под самым незначительным нажимом;
хоть равно все мы Божии сосуды,
но разница – в залитом содержимом.
 
 
К игре в рубаху-парня-обаяшку
не все мои знакомые годны:
едва раскроют душу нараспашку,
как мерзкие волосики видны.
 
 
В мире царствуют вездесущие,
жарко щерящие пасть
власть имевшие, власть имущие
и хотящие эту власть.
 
 
От уксуса совести чахнут
кто грабит и крадет убого,
но деньги нисколько не пахнут,
когда их достаточно много.
 
 
Счастлив муж без боли и печали,
друг удачи всюду и всегда,
чьё чело вовек не омрачали
тени долга, чести и стыда.
Много начерно, то есть в чернилах
было чёрного людям предвидено,
но никто сочинить был не в силах
то, что век наш явил нам обыденно.
 
 
Не стоит на друзей смотреть сурово
и сдержанность лелеять как профессию:
нечаянное ласковое слово
излечивает скрытую депрессию.
 
 
Удачу близко видя, шёл я мимо,
не разумом, а нюхом ощутив
текущее за ней неуловимо
зловоние блестящих перспектив.
 
 
Шальная от порывов скороспелых,
душа непредсказуемо сложна,
поэтому в расчисленных пределах
неволя безусловно ей нужна.
 
 
В какой ни варишься среде,
азарт апломба так неистов,
что не укрыть себя нигде
от саблезубых гуманистов.
 
 
Я лишь от тех не жду хорошего,
в ком видно сразу по лицу,
что душу дьяволу задёшево
продал со скидкой на гнильцу.
 
 
Нелепым парадоксом озабочен
я в тёмных ощущениях моих:
боюсь я чистых праведников очень
и хочется грешить, увидя их.
 
 
Я не был отщепенец и изгой,
во всё играл со всеми наравне,
но был неуловимо я другой,
и в тягость это было только мне.
 
 
Хоть у века дорога крута,
но невольно по ней мы влекомы;
нас могла бы спасти доброта,
только мы очень мало знакомы.
 
 
Незримый, невесомый, эфемерный -
обманчив дух вульгарной простоты:
способно вызвать взрыв неимоверный
давление душевной пустоты.
 
 
Любой народ разнообразен
во всём хорошем и дурном,
то жемчуг выплеснет из грязи,
то душу вымажет гавном.
 
 
Устройство мира столь непросто,
что смотришь с горестью сиротства,
как истекает от прохвоста
спокойствие и превосходство.
 
 
Вражда развивает мой опыт,
а лесть меня сил бы лишила,
хотя с точки зрения жопы
приятнее мыло, чем шило.
 
 
Жестоки с нами дети, но заметим,
что далее на свет родятся внуки,
а внуки - это кара нашим детям
за нами перенесенные муки.
 
 
Ученье свет, а неучение -
потёмки, косность и рутина;
из этой мысли исключение -
образование кретина.
 
 
Мы живём то в беде, то в засранстве,
мы туманим надеждами взор,
роль Мессии витает в пространстве,
но актёры - то срам, то позор.
 
 
Есть запахи у каждого лица,
и пахнуть по-иному нет возможности,
свой запах у плута, у подлеца,
у глупости, у страха, у надёжности.
 
 
У времени всегда есть обстоятельства
и связная логическая нить,
чтоб можно было низкое предательство
высокими словами объяснить.
 
 
Нету вкрадчивей, нету сочней,
согревающей, словно вино,
нет кислотней и нет щелочней,
агрессивней среды, чем гавно.
 
 
Владея к наслаждению ключом,
я славы и успеха не искал:
в погоне за прожекторным лучом
меняется улыбка на оскал.
 
 
Есть на свете странные мужчины:
вовсе не сочатся злом и ядом,
только духам дикой мертвечины
веет ниоткуда с ними рядом.
 
 
Я, дружа по жизни с разным сбродом,
знал от паханов до низкой челяди;
самым омерзительным народом
были образованные нелюди.
 
 
Очень зябко - про нечто, что вечно,
вдруг подумать в сомнении честном:
глас народа - глас Божий, конечно,
только пахнет общественным местом.
 
 
Наша разность -
не в мечтаниях бесплотных,
не в культуре и не в туфлях на ногах;
человека отличает от животных
постоянная забота о деньгах.
 
 
От выпивки в нас тает дух сиротства,
на время растворяясь в наслаждении,
вино в мужчине будит благородство
и память о мужском происхождении.
 
 
Какие цепи мы ни сбросим,
нам только делается хуже,
свою тюрьму внутри мы носим,
и клетка вовсе не снаружи.
 
 
Друг мой бедный, дитя современности,
суеты и расчёта клубок,
знает цену, не чувствуя ценности,
отчего одинок и убог.
 
 
Все книги об истории - поток,
печальным утешением текущий,
что век наш не беспочвенно жесток,
а просто развивает предыдущий.
 
 
Всегда в разговорах и спорах
по самым случайным вопросам
есть люди, мышленье которых
запор сочетает с поносом.
 
 
Свободу я ношу в себе,
а внешне - тих я и неловок
в демократической борьбе
несчётных банд и группировок.
 
 
Хотя повсюду царствует жлобство,
есть личная заветная округа,
есть будничного быта волшебство
и счастье от познания друг друга.
 
 
Мы сразу простимся с заботами
и станем тонуть в наслаждении,
когда мудрецы с идиотами
сойдутся в едином суждении.
 
 
У нас весьма различны свойства,
но есть одно у всех подряд:
Господь нам дал самодовольство,
чтоб мы не тратились на яд.
 
 
Всегда стремились люди страстно
куда попало вон из темени
в пустой надежде, что пространство
освобождает нас от времени.
 
 
Умеренность, лекарства и диета,
замашка опасаться и дрожать -
способны человека сжить со света
и заживо в покойниках держать.
 
 
Так Земля безнадежно кругла
получилась под Божьей рукой,
что на свете не сыщешь угла,
чтоб найти там душевный покой.
 
 
Толпа людей - живое существо:
и разум есть, и дух, и ток по нервам,
и даже очень видно вещество,
которое всегда всплывает первым.
 
 
Бал жизни всюду правит стая,
где каждый занят личной гонкой,
расчёт и блядство сочетая
в душе возвышенной и тонкой.
 
 
Незримая душевная ущербность
рождает неосознанную прыть,
питая ненасытную потребность
себя заметным козырем покрыть.
 
 
Когда к публичной славе тянет личность,
то всей своей судьбой по совокупности
персона эта платит за публичность
публичной репутацией доступности.
 
 
Ты был и есть в моей судьбе,
хоть был общенья срок недолог;
я написал бы о тебе,
но жалко - я не гельминтолог.
 
 
Не только воевали и злословили
в течение столетия активного,
ещё всего мы много наготовили
и для самоубийства коллективного.
 
 
Я очень пожилой уже свидетель
того, что наши пафос и патетика
про нравственность, мораль и добродетель -
пустая, но полезная косметика.
 
 
Хотя, стремясь достигнуть и познать,
мы глупости творили временами,
всегда в нас было мужество признать
ошибки, совершённые не нами.
 
 
Дети, вырастающие возле
каждого седого поколения,
думая об истине и пользе,
травят нас без тени сожаления.
 
 
Являясь то открыто, то украдкой,
но в каждом - и святом и подлеце
сливаются на время жизни краткой
творец, вампир и вор в одном лице.
 
 
Всегда вокруг родившейся идеи,
сулящей или прибыль или власть,
немедленно клубятся прохиндеи,
стараясь потеснее к ней припасть.
 
 
Судить людей я не мастак,
поняв давным-давно:
Бог создал человека так,
что в людях есть гавно.
 
 
Враги мои, бедняги, нету дня,
чтоб я вас не задел, мелькая мимо;
не мучайтесь, увидевши меня:
я жив ещё, но это поправимо.
 
 
Должна воздать почёт и славу нам
толпа торгующих невежд:
между пеленками и саваном
мы снашиваем тьму одежд.
 
 
Мир нельзя изменить,
нет резона проклясть,
можно только принять и одобрить,
утолить бытия воспалённую страсть
и собой эту землю удобрить.
 
 
Когда без сожалений и усилий
душа моя порхнёт за небосклон -
- Чего не шёл? - спрошу я у Мессии.
- Боялся там остаться, - скажет он.
 

7

 
В органах слабость, за коликой спазм,
старость не радость, маразм не оргазм
 

 
Забавы, утехи, рулады,
азарты, застолья, подруги.
Заборы, канавы, преграды,
крушенья, угар и недуги.
 
 
Начал я от жизни уставать,
верить гороскопам и пророчествам,
понял я впервые, что кровать
может быть прекрасна одиночеством.
 
 
Все курбеты, сальто, антраша,
всё, что с языка рекой текло,
всё, что знала в юности душа –
старости насущное тепло.
 
 
Глаза моих воспоминаний
полны невыплаканных слёз,
но суть несбывшихся мечтаний
размыло время и склероз.
 
 
Обновы превращаются в обноски,
в руинах завершаются попытки,
куражатся успехом недоноски,
а душу греют мысли и напитки.
 
 
Утрачивает разум убеждения,
теряет силу плоть и дух линяет;
желудок – это орган наслаждения,
который нам последним изменяет.
 
 
Бог лично цедит жар и холод
на дней моих пустой остаток,
чтоб не грозил ни лютый голод,
ни расслабляющий достаток.
 
 
Не из-за склонности ко злу,
а от игры живого чувства
любого возраста козлу
любезна сочная капуста.
 
 
Красит лампа жёлтой бледностью
лиц задумчивую вялость,
скучно пахнет честной бедностью
наша ранняя усталость.
 
 
Белый цвет летит с ромашки,
вянет ум и обоняние,
лишь у маленькой рюмашки
не тускнеет обаяние.
 
 
Увы, красавца, как жалко,
что не по мне твой сладкий пряник,
ты персик, пальма и фиалка,
а я давно уж не ботаник.
 
 
Смотрю на нашу старость с одобрением,
мы заняты любовью и питьём;
судьба нас так полила удобрением,
что мы ещё и пахнем и цветём.
 
 
Глаза сдаются возрасту без боя,
меняют восприятие зрачки,
и розовое всё и голубое
нам видится сквозь чёрные очки.
 
 
Из этой дивной жизни вон и прочь,
копытами стуча из лета в осень,
две лошади безумных – день и ночь
меня безостановочно уносят.
 
 
Ещё наш вид ласкает глаз,
но силы так уже ослабли,
что наши профиль и анфас –
эфес, оставшийся от сабли.
 
 
Забавный органчик ютится в груди,
играя меж разного прочего
то светлые вальсы, что всё впереди,
то танго, что всё уже кончено.
 
 
Есть в осени дыханье естества,
пристойное сезону расставания,
спадает повседневности листва
и проступает ствол существования.
 
 
Того, что будет с нами впредь,
уже сейчас легко достигнуть:
с утра мне чтобы умереть –
вполне достаточно подпрыгнуть.
 
 
Мне близко уныние старческих лиц,
поскольку при силах убогих
уже мы печальных и грустных девиц
утешить сумеем немногих.
 
 
Временем без жалости соря,
вертимся в метаниях пустых,
словно на дворе ещё заря,
а не тени сумерек густых.
 
 
У старости моей просты приметы:
ушла лихая чушь из головы,
а самые любимые поэты
уже мертвы.
 
 
Стало сердце покалывать скверно,
стал ходить, будто ноги по пуду;
больше пить я не буду, наверно,
хоть и меньше, конечно, не буду.
 
 
К ночи слышней зловещее
цоканье лет упорное,
самая мысль о женщине
действует как снотворное.
 
 
В душе моей не тускло и не пусто,
и даму если вижу в неглиже,
я чувствую в себе живое чувство,
но это чувство юмора уже.
 
 
К любви я охладел не из-за лени,
и к даме попадая ночью в дом,
упасть ещё готов я на колени,
но встать уже с колен могу с трудом.
 
 
Зря девки не глядят на стариков
и лаской не желают ублажать:
мальчишка переспит и был таков,
а старенький – не в силах убежать.
 
 
Когда любви нахлынет смута
на стариковское спокойствие,
Бог только рад: мы хоть кому-то
ещё доставим удовольствие.
 
 
Мой век, журча сквозь дни и ночи,
впитал жару, мороз, дожди;
уже он спереди короче,
зато длиннее позади.
 
 
И вышли постепенно, слава Богу,
потратив много нервов и труда,
на ровную и гладкую дорогу,
ведущую к обрыву в никуда.
 
 
Время льётся даже в тесные
этажи души подвальные,
сны мне стали сниться пресные
и уныло односпальные.
 
 
В наслаждениях друг другом
нам один остался грех:
мы садимся тесным кругом
и заводим свальный брех.
 
 
Вдруг то, что забытым казалось,
приходит ко мне среди ночи,
но жизни так мало осталось,
что всё уже важно не очень.
 
 
Я равнодушен к зовам улицы,
я охладел по ливнем лет,
и мне смешно, что пёс волнуется,
когда находит сучий след.
 
 
Время шло, и состарился я,
и теперь мне отменно понятно:
есть у старости прелесть своя,
но она только старости внятна.
 
 
С увлечением жизни моей детектив
я читаю, почти до конца проглотив;
тут сюжет уникального кроя:
сам читатель – убийца героя.
 
 
Друзья уже уходят в мир иной,
сполна отгостевав на свете этом;
во мне они и мёртвые со мной,
и пользуюсь я часто их советом.
 
 
Два пути у души, как известно:
яма в ад или в рай воспарение,
ибо есть только два этих места,
а чистилище – наше старение.
 
 
Ушёл кураж, сорвался голос,
иссяк фантазии родник,
и словно вялый гладиолус,
тюльпан души моей поник.
 
 
Не придумаешь даже нарочно
сны и мысли души обветшалой;
от бессилия старость порочна
много более юности шалой.
 
 
Усталость сердца и ума –
покой души под Божьим взглядом;
к уставшим истина сама
приходит и садится рядом.
 
 
Отныне пью лишь молоко.
Прости, Господь, за опоздание,
но только старости легко
даётся самообуздание.
 
 
Томлением о скудости финансов
не мучаюсь я, голову клоня;
ещё в моей судьбе немало шансов;
но все до одного против меня.
 
 
Кипя, спеша и споря,
состарились друзья,
и пьём теперь мы с горя,
что пить уже нельзя.
 
 
Я знаю эту пьесу наизусть,
вся музыка до ноты мне известна:
печаль, опустошённость, боль и грусть
играют нечто мерзкое совместно.
 
 
Болтая и трепясь, мы не фальшивы,
мы просто оскудению перечим;
чем более мы лысы и плешивы,
тем более кудрявы наши речи.
 
 
Подруг моих поблекшие черты
бестактным не задену я вниманием,
я только на увядшие цветы
смотрю теперь с печальным пониманием.
 
 
То ли поумнел седой еврей:
мира не исправишь всё равно,
то ли стал от возраста добрей,
то ли жалко гнева на гавно.
 
 
Уже не люблю я витать в облаках,
усевшись на тихой скамье,
нужнее мне ножка цыплёнка в руках,
чем сон о копчёной свинье.
 
 
Тихо выдохлась пылкость источника
вожделений, восторгов и грёз,
восклицательный знак позвоночника
изогнулся в унылый вопрос.
 
 
Весь день суетой загубя,
плетусь я к усталому ужину,
и вечером в куче себя
уже не ищу я жемчужину.
 
 
Сейчас, когда смотрю уже с горы,
мне кажется подъём намного краше:
опасности азарт и риск игры
расцвечивали смыслом жизни наши.
 
 
Читал, как будто шёл пешком
и в горле ком набух;
уже душа моя с брюшком,
уже с одышкой дух.
 
 
Стареть совсем не больно и не сложно,
не мучат и не гнут меня года,
и только примириться невозможно,
что прежним я не буду никогда.
 
 
Какая-то нечестная игра
играется закатом и восходом:
в пространство между завтра и вчера
бесследно утекают год за годом.
 
 
Нет сил и мыслей, лень и вялость,
а мир темнее и тесней,
и старит нас не столько старость,
как наши страхи перед ней.
 
 
Знаю старцев, на жизненном склоне
коротающих тихие дни
в том невидимом облаке вони,
что когда-то издали они.
 
 
Кто уходит, роль не доиграв,
словно из лампады вылив масло,
знает лучше всех, насколько прав,
ибо Божья искра в нём погасла.
 
 
Былое сплыло в бесконечность,
а всё, что завтра – тёмный лес;
лишь день сегодняшний и вечность
мой возбуждают интерес.
 
 
Шепнуло мне прелестное создание,
что я ещё и строен и удал,
но с нею на любовное свидание
на ровно четверть века опоздал.
 
 
Ушедшего былого тяжкий след
является впоследствии некстати,
за лёгкость и беспечность юных лет
мы платим с переплатой на закате.
 
 
Другим теперь со сцены соловьи
поют в их артистической красе,
а я лишь выступления свои
хожу теперь смотреть, и то не все.
 
 
То плоть загуляла,
а духу не весело,
то дух воспаряет,
а плоть позабыта,
и нету гармонии,
нет равновесия –
то чешутся крылья,
то ноют копыта.
 
 
Уже мы стали старыми людьми,
но столь же суетливо беспокойны,
вступая с непокорными детьми
в заведомо проигранные войны.
 
 
Течёт сквозь нас река времён,
кипя вокруг, как суп;
был молод я и неумён,
теперь я стар и глуп.
 
 
Поскольку в землю скоро лечь нам
и отойти в миры иные,
то думать надо ли о вечном,
пока забавы есть земные?
 
 
Погоревать про дни былые
и жизнь, истекшую напрасно,
приходят дамы пожилые
и мне внимают сладострастно.
 
 
Нет вовсе смысла втихомолку
грустить, что с возрастом потух,
но несравненно меньше толку
на это жаловаться вслух.
 
 
В тиши на руки голову клоня,
порою вдруг подумать я люблю,
что время вытекает из меня
и резво приближается к нулю.
 
 
полон жизни мой жизненный вечер,