Соль на нашей коже

      Да, наверно, жизнь в добром согласии без неистовых страстей следует считать счастьем.

7
Диснейленд

      Бывает, что для двоих проходят годы и годы, но эти двое не становятся друг другу чужими. Когда Гавейн и Жорж снова оказались наедине, им достаточно было одного взгляда, чтобы узнать – и из достоверного источника! – что эти три года, в которых было столько месяцев и недель, были для них просто долгим антрактом.
      На этот раз он нарушил молчание первым. После особенно тяжелого лова, в проклятой Африке, где ему так не хватало родных корней, пронизывающего бретонского дождя, запаха его холодного океана, где он так стосковался по заботливым рукам, по теплому дому, который был бы по-настоящему его домом, вдруг нестерпимо захотелось поплакаться на одиночество. А с кем же поделиться, если накатила эта самая «хандра», которой он привык стыдиться, как не с той, что когда-то так хорошо умела его слушать?
      Ему хватило двух страниц, чтобы рассказать, что дела идут не очень, но надо держаться, что улов нынешней зимой был неважный и что, чем надрываться, как каторжный, ради такой малости, уж лучше сидеть в своей деревне и растить картошку.
      У Жорж тоже дела шли не очень – в сердечном плане, – и после нескольких писем в них снова проснулось желание увидеться, уснуть вместе, насытиться друг другом, пусть хоть за несколько дней.
      Проблема состояла в том, что Гавейн не представлял, как выкроить из скудной выручки за зимний лов необходимую для поездки сумму. У Жорж в этом году кое-какие деньги были, но только после долгих уговоров он согласился взять у нее «взаймы» на билет до Ямайки, где их готова приютить Эллен Прайс. Он поставил условием, что будет возвращать ей долг частями каждый месяц, торжественно заявив, что ему невыносима мысль о том, чтобы жить «на содержании у женщины».
      У Гавейна не было ни времени, ни фантазии, ни необходимых знакомств, чтобы осуществить подобный план, и Жорж сама занялась наладкой этого сложного механизма: предстояло устроить так, чтобы они прибыли – он из Африки, она из Монреаля, где читала курс лекций, – с интервалом всего в несколько часов в аэропорт Майами, место их встречи.
      Жорж прилетела первой и, прохаживаясь перед застекленным коридором, откуда, если все пройдет как задумано, должен был появиться Гавейн, в очередной раз задавала себе вопрос, что же за сила движет ими обоими. «Между ног эта сила», – отвечала дуэнья. Несомненно. Но почему именно у этого человека? Такого добра хватает и в Африке, и в Европе, на любой вкус. Но по мере того, как проходили годы – Жорж вот-вот должно было исполниться тридцать восемь, – чем больше приобретала она опыта романов и романчиков, чем больше встречала мужских половых органов вкупе с их обладателями, чем ближе знакомилась с этими обладателями, самонадеянно полагавшими, что упомянутыми органами управляют, тем больше приходила она к убеждению, что ее отношения с Гавейном неповторимы. К тому же теперь она знала, что мужчина в постели далеко не всегда таков, как вне ее. Блещущий юмором интеллектуал может оказаться примитивным, как отбойный молоток, неотразимый соблазнитель – зацикленным на собственном пенисе, а в грубом мужлане скрывается порой непревзойденный искусник.
      Вот этого-то искусника и ждала Жорж, чтобы вместе сесть в самолет до Кингстона, где они проведут десять дней в студии, которую предоставила" им Эллен. Подобно многим их коллегам из американских и канадских университетов, Эллен и Эл купили несколько лет назад гнездышко для отдыха в Монтего-Бич-Клаб в огромном «кондоминиуме» типа полулюкс с террасой, выходящей на не менее огромный пляж. «Это именно то, что тебе нужно, я уже пользовалась ею в аналогичной ситуации», – сказала Эллен, для которой нет большего счастья, чем посодействовать адюльтеру.
      Но, увидев несколько часов спустя внушительный бетонный улей в бесконечном ряду точно таких же унылых зданий, Жорж запаниковала. Как они проживут здесь десять дней, не имея других занятий, кроме «я тебя пощекочу, ты меня погладишь»? Не пожалеет ли Гавейн о том, что залез в долги? Не разочаруют ли они друг друга? Должно же это когда-нибудь случиться. А в тридцать восемь лет начинаешь тревожиться, в порядке ли ты как женщина. Присматриваешься к «приятельницам», которые в двадцать звались «подругами», пытаешься выяснить, идешь ли ты в ногу с веком в плане секса, что сейчас любят мужчины и что делают женщины.
      Одолеваемая этими ребяческими тревогами, Жорж впервые в жизни решилась пойти на порнографические фильмы; разумеется, не дома, во Франции, а в Монреале, где она один месяц в году читала курс лекций в университете Лаваля. Из кинотеатра она вышла совершенно убитая. На огромном экране, да еще среди хихикающих зрителей это однообразное копошение, больше всего напоминавшее прочистку дымохода, показалось ей жалким зрелищем, секс вообще – невыносимо смешным занятием. Наверно, таким, подумалось ей, он представляется в старости, которая для нее уже не за горами. Таким? Хотелось бы надеяться, иначе как смириться со старением?
      Она была уже в том возрасте, когда долгое путешествие после месяца напряженной работы в непривычном климате женщину не украшает. В довершение всего в самолете, доставившем ее в Майами, она, листая журнал, наткнулась на длинную статью: автор наглядно доказывал, что женщины, как правило, низкого мнения о своих половых органах. Сорок процентов опрошенных определили их как «отвратительные». А у нее? Что скажет о них Гавейн? Да бывают ли они, в самом деле, по-настоящему привлекательными, симпатичными объективно, а не только в глазах милых влюбленных дурней? Жорж никогда не обольщалась насчет достоинств своей «штучки», как говорили квебекские подружки, и считала, что всякая любовь длится достаточно долго только потому, что мужчины к этой штучке как следует не присматриваются. А те, кто присматривался – авторы эротических романов, – лишь подтверждали ее худшие опасения и убивали в ней всякий эротизм. Даже ценимые ею писатели – да хотя бы Калаферт – в этом вопросе примкнули к гнусной когорте тех, чья единственная цель, похоже, заставить женщин смириться с тем, что между ног у них находится нечто омерзительное. Много ли радости от «дурацкой щели, опутанной щупальцами, утыканной мягкими присосками, ощетиненной множеством пупырышек… невидимых глазу резцов и клыков, студенистых, но остроконечных»? И как показать простачку, не читавшему этих творений, «овариальную прорву, заполнить которую не хватит никакого объема», «зияющую дыру, сочащуюся сукровицей помойную яму»?
      Рядом с «алым факелом», «повелителем», «божественным тараном», описанным теми же авторами, остается только бежать на край света от стыда.
      Боясь, как бы не рассмотрели ее мягкие присоски и студенистые клыки, Жорж всегда сдвигала ноги, как только взгляд мужчины задерживался на упомянутых органах. Конечно, над мужским хозяйством впору посмеяться: болтающийся хобот и два сморщенных, как будто старых от рождения, мешочка. Но этой сногсшибательной троице мужчины сумели набить цену и заставили ее уважать. А женщины – увы! Жорж так и не привыкла к этой медузе, живущей у нее между ног, к этим дряблым розоватым лепесткам, что претендуют на звание вместилища божественных восторгов. И ради них-то мужчина готов проделать путь в четыре тысячи километров? Это какое-то недоразумение.
      Должно быть, и Гавейна посетила подобная мысль, с тревогой подумалось ей, потому что ни в самолете, ни в автобусе, ни в квартире, где они уже устраиваются, он даже не попытался обнять ее. Они говорят о всякой всячине, распаковывают чемоданы, чтобы чем-то занять руки, потом он, оттягивая решающий момент, предлагает поплавать перед ужином.
      – Я делаю успехи, вот увидишь.
      Перед тем как выйти, он торжественно извлекает из дорожной сумки объемистый сверток.
      – Вот, посмотри-ка, это я для тебя выбирал. Ты уж извини, не во что было красиво запаковать.
      Эти его свертки из коричневой бумаги она всегда разворачивает с трепетом; видно, ей не хватает душевной доброты, и лицо у нее всякий раз невольно вытягивается от находок ее альбатроса. Сегодняшний подарок – самый ужасный из всей коллекции, в которой уже достаточно редкостных экземпляров. Она прикусывает губу, чтобы не вскрикнуть при виде закатного неба из перламутровых ракушек, пальм из крашеных кораллов и негритянок в фосфоресцирующих юбочках. Мало того – прикрепленная сзади электрическая лампочка подсвечивает заходящее солнце. Пресвятая Дева, надо же такое выискать! Слава Богу, Гавейн никогда не придет к ней домой и не узнает, что его картина заняла место в музее безобразий, в углу платяного шкафа, где уже покоятся вырезанная из кокосового ореха танцовщица, его первый подарок, сумочка с подкладкой из ярко-оранжевого искусственного атласа, круглая марокканская подушка, на которой вышиты их знаки зодиака – Водолей и Овен.
      Она целует его, чтобы не показаться невежливой и чтобы он не заметил, как она содрогнулась от стыда при одной мысли, что Сидней может найти в ее чемодане это кошмарное произведение искусства.
      А Гавейн смотрит на свой подарок с умилением, потом аккуратно заворачивает его, убирает в шкаф в стиле Людовика XV из пластика под дерево и запирает его на ключ, на всякий случай… Жорж опускает штору из разноцветных пластмассовых пластинок; потом они, согласно настоятельным рекомендациям, вывешенным на каждой двери, трижды поворачивают ключ, закрывая свое любовное гнездышко № 1718. Видел бы ее Сидней в этой до смешного функциональной обстановке, рядом с мужчиной, настроенным не самым решительным образом, на него напал бы неудержимый хохот, как всегда, когда он видит своего ближнего в комическом свете. Он редко смеется безобидно.
      Ласковое, теплое тропическое море начинает понемногу смывать с них миазмы слишком долгого путешествия и слишком продолжительной разлуки. Сброшены зимние одежды, их тела – как знакомые вехи. Но они еще чувствуют себя чужими. В этот первый вечер решено поужинать в ресторане. Столики над самой водой, негромкая музыка, обслуживание на высоте; и не беда, что вино на Ямайке отвратительное, а местным лангустам далеко до бретонских и даже до зеленых мавританских. Они играют в двух курортников, случайно познакомившихся в самолете.
      – Вы любите море?
      – Да чего там… как-то никогда не задумывался. Выбора-то нет, знаете ли: я моряк!
      Как же должен быть красив попутчик, изъясняющийся таким языком, чтобы Жорж захотелось уложить его в свою постель! Но он и в самом деле красив – это красота любовника, красота, какой не встретишь в университетах; он красив, как труженик моря Виктора Гюго.
      – А что вы собираетесь делать на Ямайке, если не секрет?
      – Вот уж чего не знаю! Я, понимаете, только прилетел.
      – И ни с кем здесь не знакомы? Как обидно, такой интересный мужчина! Я могла бы познакомить вас с подругой…
      Гавейн просто теряет дар речи. Он вообще не умеет играть, говорит всегда всерьез, и от комплиментов ему всегда неловко, если они сказаны не в постели.
      Оркестр очень вовремя приходит им на помощь, и они в числе других парочек направляются к танцевальному кругу. Музыканты играют местные мелодии, приправляя их американским соусом, чтобы не отпугнуть клиентуру: музыка в наши дни приобрела политическое звучание. На Жорж открытая черная блузка, глубокий вырез отделан кружевом. Она никогда не носила ни черного, ни кружев – но разве она когда-нибудь ужинала на Ямайке с бретонским моряком? Кружева отдают площадью Пигаль, но на сегодняшний вечер это то, что нужно. Они так давно не бывали наедине, что забыли, на каком языке разговаривать. Это глупо и в то же время возбуждает.
      Потом они медленно идут вдоль моря к своей «башне». Магазины закрыты, витрины супермаркетов погашены, а море мерцает слабым светом – просто так, для удовольствия. Они постепенно привыкают друг к другу.
      – Я живу здесь, на семнадцатом этаже, – говорит Жорж. – Зайдете что-нибудь выпить?
      Оба смотрят на гигантский улей: в каждой ячейке по парочке, все, разумеется, законные – здесь американский анклав… На каждой террасе можно расслышать позвякиванье льдинок в бокалах с ромовым пуншем – в нем черпают стареющие самцы пыл и вдохновение, которых ждут от них их безукоризненные самки, свежезавитые и благоухающие дезодорантом.
      В лифте Гавейн становится наконец грубым. С бесстрастным, ничего не выражающим лицом он прижимается к бедру Жорж твердым бугорком, вздувшимся под брюками. Жорж опускает руку, и та как бы невзначай натыкается на выпуклость. «Привет», – говорит восставшая плоть. «Рада снова встретиться с вами», – отвечает рука. Их тела всегда находили общий язык. Почему они не начали с этого? Две другие парочки в лифте ничего не заметили. Под назойливую музыку все расходятся по своим ячейкам, спешат к восторгам, которые обиняками обещают развешанные в кабине лифта афиши: «Отдыхайте, наслаждаясь пьянящими ароматами тропического острова… Вольная жизнь дикарей со всеми современными удобствами».
      Они стоят вдвоем, облокотясь на перила террасы, и вдыхают пьянящие ароматы, глядя, как и полторы тысячи пар других глаз, на опустевший наконец пляж, где несколько негров в оранжевых форменных куртках собирают пластиковые пакеты, бутылки из-под пива и тюбики из-под крема для загара. Каждый отведывает свой кусочек дикарского счастья.
      Жорж предвкушает совсем новое, даже извращенное удовольствие от этих поставленных на коммерческую ногу каникул, каких у нее никогда не было. Она заранее смакует их грубоватую прелесть, вспоминая для контраста экскурсии, которые устраивала для Сиднея, – в не слишком комфортабельных автобусах они отправлялись в Берри в компании «Друзей Жорж Санд» или к «Сокровищнице Брюгге» под предводительством м-ль Паннесон, экскурсовода из Лувра: отправление от площади Согласия каждое воскресенье в 6 часов утра. Ничто не омрачит безоблачного счастья, которое нарастает в ней, потому что все здесь просто до смешного ему благоприятствует. А в настоящей жизни все всегда так нескладно.
      Не успев войти, Гавейн впивается губами в ее декольте. Наверно, черные кружева оказали свое действие. Его палец ныряет под бретельку бюстгальтера, спускается к груди – маневр коварный, он-то знает ее слабое место, но она сдерживает себя. Раздеться сразу – это против правил игры. У них впереди десять дней, чтобы вести себя по-скотски, и, в конце концов, они ждали друг друга всего лишь каких-то три года! Сегодня они будут Милым Другом и Лилией Долины – так решила Жорж про себя.
      – Что вам предложить? – спрашивает она.
      – Вас… а-ля канапе.
      – Нет, это уж слишком! – вопит дуэнья. Такая реплика не прошла бы даже в водевиле Камолетти. – За это я его и люблю, отвечает Жорж. С другими я не могу так играть. И вообще, оставь меня в покое, слышишь? – А эта гостиная, ты посмотри только, не унимается дуэнья. Декорация из Голливуда, серия Б, сцена обольщения: пастух и графиня. – Здесь могла бы назвать его ковбоем, огрызается Жорж. – Какая разница, пожимает плечами дуэнья. Как ни назови, но сцена уже сыграна, если зрение меня не обманывает: у твоего пастуха встал, как у жеребца. Или здесь следовало сказать: у негритоса? Не пройдет и пяти минут, как вам вставят, дорогая моя.
      – Зачем тебе одна грудь, когда у меня есть две? – жеманничает Жорж, глухая к ее сарказмам, в то время как Лозерек одной рукой ласкает под тонкой тканью самое чувствительное местечко, а другой торопливо расстегивает ее бюстгальтер.
      – На кой ты это носишь, у тебя же такая грудь?
      – Чтобы ты раздевал меня подольше, – выдыхает она.
      Она уже погасила красный фонарик над террасой и расстегнула джинсы своего случайного знакомого по самолету. Его бедра так хороши, что даже со спущенными штанами он не выглядит смешным. Он так загорел с тех пор, как работает в Южной Атлантике… И эта нежная, как у ребенка, кожа, просвечивающая между густыми зарослями на груди… Какая там лилия долины – медуза, медуза колышется под волнами. Покажи мне, как ты умеешь любить, прекрасный чужак, я совсем забыла, как это делается.
      – Да, дуэнья, да, он мне ее вставит, свою бежевую штуковину, увенчанную каской, и представь себе, в эту минуту нет для меня ничего прекраснее, чем раскрыться навстречу этому мужчине, а когда он войдет глубоко в меня, сомкнуться, чтобы не отпускать его. Навеки, до скончанья дней, о да, навеки, до скончанья дней.
      Они так и не поцеловались, но глаза каждого прикованы к губам другого, руки уже не могут оторваться от тела другого, лаская с медлительностью, которая вскоре становится невыносимой. Переплетясь телами, они добредают до спальни; Жорж на ходу выключает урчащий кондиционер. По обеим сторонам большой кровати висят картины – негритянки с острыми грудками, соломенные хижины и ананасы напоминают жильцам, что они находятся в тропиках.
      Гавейн опрокидывает Жорж на кровать, но у него еще хватает сил не навалиться на нее сразу. Он садится рядом, как музыкант перед своим инструментом, собираясь играть. Как он красив, когда вот-вот бросится на нее; его неподвижный взгляд подергивается пеленой страдания, и это трогает ее до глубины души. Она ждет. Уже совсем недолго осталось. Они ступили на территорию, которая принадлежит только им двоим, всего, чем живут он и она, каждый в своей повседневной жизни, здесь не существует. Он склоняет к ней лицо и, не касаясь ее руками, целует в губы. Их языки любят друг друга. Потом одна его рука скользит к ее груди, а другая проникает между ног, осведомляясь, готова ли Жорж, – нежно и легко, и ощущение еще острее, чем если бы он яростно ворвался в нее. Их рты перемешались, его пальцы гладят ее кожу, там, где она складывается в губы, ее руки сжимают его член; долго они не выдерживают. Когда оба не могут больше терпеть, он ложится на нее, коленями раздвигает ей ноги; его форштевень уже у входа в долгожданную гавань, и вот он проникает в нее бесконечно медленным движением. «Сантиметр в секунду», – уточнит она в ответ на назойливые вопросы Эллен, а та усмехнется: «Меньше четверти узла в час! Для моряка, согласись…»
      Волны оргазма они почти не чувствуют, едва отделяя его от того, что было до и после, настолько сильно ощущение; пик его длится долго, может быть, он наступил дважды, кто знает? Уж конечно, не они, когда долго лежат неподвижно, чтобы остаться на гребне наслаждения.
      – Как хорошо, что я на этот раз смог подождать, – шепчет Гавейн, и они засыпают, так и не оторвавшись друг от друга, под шум короткого ливня, освежающего душную темноту за окном.
      На другой день глаза у обоих синеют ярче, чем вчера, движения раскованнее. Жорж хорошеет на глазах, окутанная желанием Гавейна. Как Алиса, она попала в Страну чудес, оказалась по другую сторону жизни, где не действуют законы верхнего мира. Гавейна, как всегда, мучит совесть: это отрицание всего, во что ему хочется верить, но бороться с собой он не в силах. У них еще девять дней, чтобы утолить взаимное наваждение, и они смотрят друг на друга недоверчиво и благодарно.
      Жорж в который уже раз спрашивает себя, почему они не переходят к более утонченным радостям. «Бедные мои друзья, вы застряли на букве «а» любовной азбуки», – сказала бы Эллен, если бы видела их. Наверно, это оттого, что они так мало бывают вместе. Их любовь всякий раз начинается с нуля, а когда, кажется, можно уже подумать об изысках – пора расставаться! С Гавейном Жорж превращается в любовную булимичку, и ее голод утоляют самые простые ласки. Черного деревенского хлеба ей хочется и крепкого вина. Пряности и сладости – потом. Не это ли ее отец называл нимфоманией – слово ей так нравилось, а он почему-то, произнося его, брезгливо морщился. Да, но ведь и с Гавейном происходит то же самое! Наивный, он открывает прелесть истинной близости, боясь, что учится разврату.
      – Знаешь, Karedig, – нерешительно начинает он однажды вечером, – тебе это, верно, покажется странным… но мне теперь так нравится наш запах после любви, с тех пор как ты приучила меня не вставать от тебя…
      Жорж удерживает улыбку. Смотрит на него с нежностью наседки, которая учит своего птенца летать: «Вперед, маленький альбатрос, не бойся, вот так, вот так, хорошо…»
      На второй же день они не выдерживают на пляже, где на каждом шагу торчат продавцы кока-колы и горячих сосисок и некуда деться от музыки, с полудня льющейся из бара. Они отправляются на поиски клочка девственной земли. Находят его в самом конце острова, в Негрине. Песок здесь бесплатный, никто не навязывает зонтиков и шезлонгов, а под мангровыми деревьями, защищающими пляж от палящего солнца, в крытых листьями хижинах можно отведать восхитительного супа из местных моллюсков – в дорогих ресторанах это блюдо считают недостойным.
      Вечером они готовят ужин у себя, потом идут куда-нибудь потанцевать под открытым небом, и оба вспоминают тот первый танец в «Тай Чаппен Гвен», где все началось. Возвращаясь, каждый вечер решают не заниматься любовью, потому Что уже ложились в постель в пять часов и непременно приступят к тому же занятию среди ночи. И разумеется, их благие намерения летят к чертям. И это прекрасно. Однообразие их реакций обоим кажется чудом.
      Утром Жорж нежится в постели, пока Гавейн готовит завтрак – кукурузные хлопья и яичницу с беконом. Они записываются на экскурсии: «Тропическое поселение», «Уайлд-ривер тур» – в компании словоохотливых американцев, которые говорят Гавейну «your wife» – ваша жена, имея в виду Жорж, что приводит его в восторг, канадцев, с утра накачавшихся пивом, и немцев в шортах, обвешанных камерами, не упускающих ни одного слова гида.
      Удивительное дело: так мало они бывали вместе, а чувствуют, что близки друг другу, как старая супружеская чета. Ни с одним мужчиной Жорж не заговаривала о своих месячных, о том, что ей почему-то сильнее хочется накануне и даже в первые дни. Она так воспитана, что привыкла обходить молчанием эти явления и тщательно скрывать от партнера их следы. Но Гавейн – потому ли, что любит Жорж без всяких оговорок, или оттого, что он ближе к природе, – не выказывает ни малейшего отвращения к естественным женским трудностям. Он хочет знать о ней все, и она рассказывает ему то, чего не рассказывала никогда никому, даже не ожидала от себя такого. Можно любить многих мужчин, но так и не приблизиться к этой тихой гавани, где только и бываешь самой собой. Гавейну она может, даже хочет показать кровь, потому что уверена: он любит в ней все, каждый волосок на ее теле, каждую гримаску, каждое движение, даже каждый ее изъян. Он из тех редких мужчин, что бывают нежны и «после», как будто желание никогда не угасает в нем окончательно, и ему хочется еще и еще ласкать ее, целовать, шептать всякие глупости. Порой это почти невыносимо.
      – Слушай, Лозерек, я все думаю: неужели только ради «вот этого», – Жорж тычет пальцем в нечто вроде свернутой сети для ловли анчоусов, что покоится внизу живота Гавейна, – мы идем на такие ухищрения и прилагаем столько усилий, чтобы встретиться? Значит, мы повинуемся нашим самым низменным инстинктам, желаниям наших тел, одним словом, похоти?
      – Да нет, по-моему, не только. Это что-то глубже.
      – А если как раз похоть и есть самое глубокое в нас? Тело по крайней мере точно знает, чего хочет, и оно глухо к доводам разума, оно неумолимо. Тебе не нравится моя мысль? Ты-то, конечно, предпочитаешь душу, а?
      Гавейн запускает пальцы в свою взлохмаченную шевелюру, словно пытается расшевелить мысли в голове. Он всегда ерошит себе волосы, когда задумывается.
      – Да нет, такого я не признаю, чтобы мной правило что-то там, чего я не понимаю.
      – Ты, может, скажешь, что понимаешь Веру? Или Любовь, ту самую, что толкает тебя на безумства?
      – В том-то и дело, что не понимаю. Когда я с тобой, мне хорошо, и я не раздумываю. А вот когда один, мне это покоя не дает. Вроде как я уже не капитан на своем судне, понятно?
      – А я наоборот: мне кажется, что я постигаю что-то очень важное в жизни. Ты и я, то, что с нами происходит, – это как таинство причастия. Как зов природы, которому мы следуем. А ведь его редко услышишь, такой зов.
      Гавейн слушает, верит ей и не верит. Опять получается, Жорж права, язык у нее хорошо подвешен. Но что останется от ее сладких речей, когда он будет долгими ночами ворочаться с боку на бок на своей койке, не в силах уснуть, спрашивая себя, слабак он или негодяй – наверно, и то и другое, раз никак не может поставить крест на этой связи. Связи, которая – скрепя сердце он признается себе в этом – стала солью его жизни.
      – Жорж, а ты напишешь когда-нибудь нашу историю? – спрашивает Гавейн, к ее немалому удивлению, несколько дней спустя, когда они сидят у бассейна с неестественно синей водой, под оранжево-коричневыми зонтиками с надписью «Пепси». О, надо уметь наслаждаться и таким безобразием, надо испить до дна эту чашу! Это своего рода искусство – делать время от времени то, чего терпеть не можешь.
      Гавейн в этот вечер похож на красавчика американца в своей легкой розовой тенниске – сам он никогда не выбрал бы для себя такой цвет – и полосатых льняных брюках, которые она заставила его купить. Да еще этот рассеянно-сытый вид, какой бывает только от регулярных занятий любовью, и эта его манера произносить «Жорш», чуть пришепетывая, так по-бретонски, от которой она тает.
      – Напишешь когда-нибудь, правда?
      – Да что я могу написать? Он и она ложатся в постель, встают, снова ложатся, он ее трахает, трахает и опять трахает, она от него балдеет, он сияет, смотрит на нее глазами жареного мерлана…
      – Ну ясно, рыбак же!
      – Все что угодно, но глаза у тебя не рыбьи.
      – А у тунцов красивые глаза, знаешь, черные с серебряной каемкой. То есть это в воде они такие. Ты их живьем никогда не видела, откуда тебе знать.
      – Может быть, зато я знаю, что у тебя глаза жутко развратные, и не только в воде! Во всяком случае, когда ты со мной. Меня все время так и подмывает крикнуть тебе: «Да, да!.. Когда ты хочешь, где хочешь, как хочешь…» Боюсь, это заметно. Да что говорить, конечно, заметно.
      – Ну вот, и про это тоже напиши. Я иногда в толк не возьму, как это ты меня вот такого еще любишь. Надо объяснить, как может случиться такая вот история. У тебя получится.
      – О чем ты говоришь! Если что на свете и невозможно рассказать, так это историю любви. И потом, я ведь не писательница.
      – Ты же пишешь про историю. Сам не знаю почему, но мне так хочется прочитать в книжке про нас с тобой, просто чтобы убедиться, что это все вправду было, было со мной! Может, потому, что я про это никогда никому словечка сказать не мог.
      – Правда, легче, если можно кому-то рассказать. Я говорю об этом с Фредерикой. И еще с Франсуа, помнишь его? И Сидней знает о твоем существовании.
      – Ну, если бы моя жена проведала, круто бы мне пришлось. – Гавейн сразу мрачнеет. – Я с тобой сам не свой делаюсь. А как надену свои сандалии, которые ты на дух не переносишь, будто домой возвращаюсь. Сказал бы мне кто, что я смогу так жить, ни в жизнь бы не поверил. Ни за что!
      – Закажем еще по стаканчику, хочешь? – Жорж не нравится подозрительный блеск в глазах Гавейна. Только не позволить ему расплакаться, для него это недопустимо, он так старается совладать с собой.
      – Знаешь, вот сейчас я думаю, если не увижу тебя больше, так уж лучше в петлю. А потом, когда мы не вместе, думаю: совсем я спятил… нельзя так больше.
      Пауза. Рука Жорж тихонько гладит широкие запястья Гавейна – они так умиляют ее всегда. От прикосновения к волоскам ладонь чуть покалывает, как от электричества, удивительно приятно.
      – Я так тебя хочу, неужто это никогда не кончится? – произносит он почти шепотом.
      Некоторое время оба молчат, наслаждаясь закатным часом, свободой, подарком, который они себе преподнесли. Слова еще не ранят: у них впереди несколько дней и несколько ночей, океан нежности, в котором затерялось их суденышко.
      – А знаешь, что нужно сделать, чтобы это кончилось? – вдруг спрашивает Жорж.
      Гавейн с наивным видом поднимает левую бровь.
      – Жить вместе, все время. Очень скоро я начну раздражать тебя, ты будешь злиться…
      – Ты всегда так говоришь, – обижается Гавейн. – А я вот наверняка знаю, что любил бы тебя всю жизнь. Иначе давно бы от тебя отделался, – добавляет он без улыбки. – Ты же знаешь, нет мне счастья. Нехорошо я поступаю с Мари-Жозе. Никогда не привыкну. И поделать ничего не могу. Если б можно, я б развелся.
      Жорж улыбается с нежностью: вечно он не в ладах с сослагательным наклонением. Но сейчас не время объяснять ему, что после «если» нужно употреблять «можно было», хоть речь идет и не о прошедшем. Надоело без конца его поправлять, слишком много мелочей действуют ей на нервы. Она слышать не может его словечек «танцулька», «шлендрать», «дыра», «псина», не выносит, когда он называет свой корабль «посудиной». Но почему? – недоумевает он. Не понимает, и все тут, почему нельзя сказать «шлендрал». Вот она – драма сословий, социальных предрассудков и культурного уровня: такое не объяснишь.
      – Да я же знаю, это тебя от меня начнет воротить, – продолжает Гавейн мягко и спокойно. – Знаю, что я тебе не ровня, только вот чудно, мне это без разницы. И мне нравится, когда ты меня поправляешь. Что ж тут поделаешь, такая у тебя работа. Вот ты, к примеру, научила меня путешествовать, видеть всякое такое, чего я раньше не замечал. Мы-то, знаешь, не даем себе роздыху. Едва помним, что вообще живем.
      – Это правда, Лозерек. Кстати, о том, что мы живем… довожу до твоего сведения, что мы уже пять часов не занимались любовью. Ты, надеюсь, не заболел?
      Гавейн хохочет – слишком громко, как все мужчины, что живут среди мужчин. Оба знают, что вместе им не быть, и единственное противоядие от этой мысли – смех. И еще некоторая толика грубости. Гавейну нравится, что Жорж порой бывает грубовата. Это делает ее более земной, более близкой. А то иногда она такая чужая ему…
      – Ну так как насчет… дать себе роздых и пожить немножко? – Он смотрит на нее искоса, заранее уверенный в ответе.
      – Ты чудовище! – стонет Жорж. – И всегда-то мене от тебя достается, мене, мене-е…
      – Ты мене за кого держишь? И как это ты говоришь: мене? Я-то думал, что давно уж избавился от бретонского акцента.
      – Да как ты от него избавишься, если сам себя не слышишь? И живешь среди людей, которые говорят точно так же. Но я люблю твой акцент. Как знать, может быть, он играет не последнюю роль в этом в высшей степени постыдном влечении, которое я к тебе испытываю.