Монсеньор Кихот

— Он может сначала позвонить жандармам.

— Никогда в жизни… Он человек осторожный, как все секретари.

Они достигли шоссе, ведущего на Аликанте, и мэр нарушил молчание.

— Налево! — резко произнес он.

— Не в Мадрид же, конечно? Куда угодно, только не в Мадрид.

— Никаких городов, — заявил мэр. — Там, где встретим проселочную дорогу, будем ехать по ней. Я почувствую себя спокойнее, только когда мы доберемся до гор. У вас, очевидно, нет паспорта?

— Нет.

— В таком случае нам нельзя укрыться в Португалии.

— Укрыться — от чего? От епископа?

— Вы, видно, не понимаете, отче, какое серьезное преступление вы совершили. Вы же освободили галерного раба.

— Бедняга! Все, что он приобрел, — это мои ботинки, причем не намного лучше его собственных. Он был обречен на неудачу. Я всегда считаю, что вечные неудачники — а у него ведь даже бензин кончился — куда ближе к богу, чем мы. Я, конечно, помолюсь моему предку за него. Как часто Дон Кихота подстерегали неудачи! Даже с ветряными мельницами.

— В таком случае, вы уж помолитесь ему хорошенько за нас обоих.

— О, да, помолюсь. Помолюсь. У нас с вами, Санчо, пока было не так уж много неудач. Видите, вы, я и «Росинант» — мы все трое снова в пути и на свободе.

У них ушло более двух часов на то, чтобы кружным путем добраться до городка под названием Мора. Там они выехали на шоссе, ведущее в Толедо, но следовали по нему всего несколько минут.

— Надо пробираться к Толедским холмам, — сказал мэр. — Это шоссе — не для нас.

Они развернулись и какое-то время ехали по извилистой и очень неровной дороге — судя по солнцу, они, похоже, описали полукруг.

— Вы знаете, где мы находимся? — спросил отец Кихот.

— Более или менее, — не очень уверенно ответил мэр.

— Я что-то немного проголодался, Санчо.

— Ваша Тереса надавала нам столько колбасы и сыра, что хватит на неделю.

— На неделю?

— Гостиницы ведь не для нас. Как и шоссе.

В холмах вокруг Толедо, забравшись достаточно высоко, они нашли удобное место, где могли съехать с дороги, укрыться от чужих глаз вместе с «Росинантом» и поесть. К тому же там оказался ручей, где они могли охладить вино, — он бежал вниз, в находившееся под ними озеро, которое, как мэр не без труда определил по карте, называлось Торре-де-Абрахам.

— Вот только почему его назвали по имени этого старого мерзавца Авраама — понять не могу.

— Почему вы говорите, что он — мерзавец?

— Разве он не готов был убить собственного сына? О, конечно, был там мерзавец и похуже — тот, кого вы именуете господом: ведь этот омерзительный поступок совершил он. Это он подал пример, и Сталин, подражая ему, перебил своих духовных сыновей. При этом чуть не убил и коммунизм вместе с ними, как курия убила католическую Церковь.

— Не совсем, Санчо. Несмотря на все старания курии, рядом с вами, во всяком случае, сидит один католик.

— Да, а рядом с вами — коммунист, который все еще жив, несмотря на Сталина. Мы с вами уцелели, отче. Давайте выпьем за это. — И он вытащил бутылку из ручья.

— За двух уцелевших, — сказал отец Кихот и поднял стакан. Он испытывал вполне здоровую жажду, и его всегда удивляло то, что биограф его предка так редко упоминал о вине. Историю с бурдюками, которые продырявил Дон Кихот, сочтя их за врагов, едва ли можно принимать в расчет. Отец Кихот снова наполнил свой стакан. — Мне кажется, — сказал он мэру, — что вы больше верите в коммунизм, чем в партию.

— Я примерно то же самое собирался сказать про вас, отче: что вы, похоже, больше верите в католицизм, чем в Рим.

— Верю? Ах, верю… Возможно, вы и правы, Санчо. Но возможно, вовсе не верование имеет значение.

— Что вы хотите этим сказать, отче? Я думал…

— Вот Дон Кихот — он действительно верил в существование Амадиса Гальского, Роланда и всех своих героев… или же верил лишь в те добродетели, которые они олицетворяли собой?

— Вы заходите в опасные воды, отче.

— Знаю, знаю. В вашем обществе, Санчо, я мыслю свободнее, чем когда я один. Когда я один, я читаю — прячусь в книги. В них я нахожу веру в людей, которые лучше меня, а когда я обнаруживаю, что моя вера, как и тело, с возрастом слабеет, тогда я говорю себе, что я, наверное, не прав. Это моя вера говорит мне, что я, должно быть, не прав… или всего лишь вера тех людей, которые лучше меня? Это моя вера говорит или вера святого Франциска Сальского? Да и имеет ли это такое уж значение? Передайте-ка мне сыру. До чего же от вина у меня развязывается язык!

— Знаете, что привлекло меня к вам в Эль-Тобосо, отче? Не то, что вы единственный образованный человек в нашем селении. Я вообще-то не так уж и люблю образованных. Со мной лучше не говорить об интеллигенции или культуре. Вы привлекли меня тем, что, как мне думалось, были моей противоположностью. Человек ведь устает от себя, от этого лица, которое он видит каждый день, когда бреется, а все мои друзья из того же теста, что и я сам. Поеду я, к примеру, в Сьюдад-Реаль на партийное собрание, — а их теперь спокойно проводят после того, как не стало Франко, — мы там называем друг друга «товарищ» и в то же время немного боимся, потому что каждый знает другого не хуже, чем самого себя. Мы цитируем друг другу Маркса и Ленина, как пароль, доказывающий, что нам можно доверять, и никогда не говорим о тех сомнениях, которые являются нам в бессонные ночи. Меня привлекло к вам то, что, как мне казалось, у вас нет сомнений. Меня привлекла к вам, я так думаю, в известной мере зависть.

— До чего же вы ошибались, Санчо. Я одержим сомнениями. Я ни в чем не уверен, даже в существовании бога, но сомнения — это не предательство, как вы, коммунисты, кажется, думаете. Сомнения свойственны человеку. О, я хочу верить, что все — истинная правда, и это мое желание — единственное, в чем я уверен. Я хочу, чтобы и другие верили, — тогда, быть может, частица их веры перейдет и на меня. Булочник, по-моему, верит.

— Вот такая вера, я думал, есть и у вас.

— Ах, нет, Санчо, тогда я, наверное, мог бы сжечь мои книги и жить совсем один, зная, что все — истинная правда. «Зная»? До чего же это должно быть страшно. М-да, это ваш предок или мой любил говорить: «Терпите и тасуйте карты»?

— Немножко колбасы, отче?

— Сегодня я, пожалуй, буду держаться сыра. Колбаса — это для более крепких людей.

— Пожалуй, и я сегодня буду держаться сыра.

— Не открыть ли нам еще бутылочку?

— А почему бы и нет?

И вот по мере того, как день клонился к вечеру, за второй бутылкой вина Санчо сказал:

— Я должен кое в чем признаться вам, отче. О нет, не в исповедальне. Я хочу просить прощения не у этой вашей или моей мифической фигуры, которая там, наверху, а только у вас. — Он помолчал, вертя в руках стакан. — Если бы я не приехал и не забрал вас, что бы произошло?

— Не знаю. Мне кажется, епископ считает меня сумасшедшим. Возможно, они попытались бы засадить меня в сумасшедший дом, хотя не думаю, чтобы доктор Гальван согласился помочь им. Каково правовое положение человека, у которого нет родственников? Можно его посадить под замок против воли? Быть может, епископ с помощью отца Эрреры… Ну и потом, всегда ведь остается еще архиепископ… Они ни за что не забудут того случая, когда я дал немного денег «In Vinculis».

— Тогда и возникли мои дружеские чувства к вам, хотя мы едва ли перемолвились словом.

— Вот так же обучаются служить мессу. Этому обучаются в семинарии, чтобы уж никогда не забыть. О, господи, я же совсем забыл…

— Что?

— Да ведь епископ оставил мне письмо. — Отец Кихот достал его из кармана и повертел в руках.

— Да ну же! Вскрывайте. Не смертный же это приговор.

— Как знать?

— Дни Торквемады давно прошли.

— Пока существует Церковь, всегда будут маленькие Торквемады. Дайте мне еще стаканчик вина. — И он медленно принялся его пить, чтобы отсрочить момент познания истины.

Санчо взял из рук Кихота письмо и вскрыл его. Он сказал:

— Во всяком случае, оно достаточно короткое. Что значит — «Suspension a Divinis»? [приостановить богослужения (лат.)]

— Я так и думал: это смертный приговор, — сказал отец Кихот. — Давайте сюда письмо. — Он поставил стакан, не допив вина. — Я больше не боюсь. Когда человек мертв, с ним уж ничего больше сделать нельзя. Остается только уповать на милость господню. — И он прочел вслух письмо:

«Дорогой монсеньор, мне было крайне огорчительно услышать из Ваших уст подтверждение справедливости обвинений, которые — я был почти уверен — могли объясняться недопониманием, преувеличением или злобой».

Какой лицемер! Впрочем, лицемерие епископу, наверное, почти необходимо и считалось бы отцом Гербертом Йоне весьма простительным грехом.

"Тем не менее, в данных обстоятельствах я готов счесть обмен одеждой с Вашим спутником-коммунистом не символическим вызовом, брошенным Святому Отцу, а следствием тяжелого умственного расстройства, которое затем побудило Вас помочь мошеннику бежать от правосудия, а также бесстыдно отправиться в пурпурном pechera монсеньера на омерзительный порнографический фильм, о подлинном характере которого достаточно ясно оповещала буква "С". Я обсудил Ваше состояние с доктором Гальваном, который вполне согласен со мной, что Вам нужен длительный отдых, о чем я и напишу архиепископу. А пока я считаю своим долгом объявить вам о «Suspense a Divinis».

— Что же этот смертный приговор в точности означает?

— Он означает, что я не должен служить мессу — ни в церкви, ни дома. Но дома, в уединении моей спальни, я, конечно, буду ее служить, ибо я невиновен. Не имею я права и принимать исповеди — разве что в самом крайнем случае. Я остаюсь священником, но священником только для себя. Никому не нужный священник, которому запрещено служить другим. Я рад, что вы приехали и забрали меня. Разве мог бы я вынести такую жизнь в Эль-Тобосо?

— Вы могли бы апеллировать в Рим. Вы же монсеньор!

— Даже монсеньор может затеряться в пыльной картотеке курии.

— Я сказал вам, что мне надо кое в чем признаться, отче. Еще немного — и я за вами не приехал бы. — Теперь уже мэр выпил, чтобы придать себе храбрости. — Когда я обнаружил, что вы исчезли — а неподалеку были двое американцев, которые видели, что произошло, они считали вас мертвым, но я-то знал, что это не так, — я подумал: «Возьму-ка я „Росинанта“ и двину в Португалию». Там у меня есть добрые друзья по партии, вот я и подумал: «Побуду-ка там немного, пока весь шум не уляжется».

— Но вы же не уехали.

— Я поехал в Понферраду и там выбрался на шоссе, ведущее в Оренсе. От этого шоссе, как я увидел на карте, ответвляется проселочная дорога, по которой я и решил поехать — до границы там оставалось бы меньше шестидесяти километров. — Он передернул плечами. — Ну и вот добрался я до этой проселочной дороги, развернулся и поехал назад в Вальядолид, а там попросил приятеля, владельца гаража, перекрасить машину и снова поменять ей номер.

— Но почему же вы не поехали дальше?

— Да посмотрел я на эти ваши чертовы пурпурные носки, и этот ваш слюнявчик, и новые ботинки, которые мы купили вам в Леоне, и вдруг вспомнил, как вы надули тот шарик.

— Это не выглядит достаточно серьезным основанием.

— Для меня это было достаточно серьезно.

— Я рад, что вы приехали за мной, Санчо. С вами и с «Росинантом» я чувствую себя в безопасности, в большей безопасности, чем там, с отцом Эррерой. Эль-Тобосо для меня уже больше не дом родной, а другого дома у меня нет, кроме этого места на земле, рядом с вами.

— Надо вам найти другой дом, отче, — вот только где?

— Где-нибудь в тихом месте, где мы с «Росинантом» сможем немного отдохнуть.

— И где жандармы с епископом не найдут вас.

— Вы говорили о монастыре траппистов [члены основанного в 1664 г. католического монашеского ордена, которые дают обет молчания; трапписты привержены вегетарианству; занимаются физическим трудом] в Галисии… Только вы там не будете чувствовать себя, как дома, Санчо.

— Я мог бы оставить вас с ними, нанять машину в Оренсе и перебраться на ней через границу.

— Я не хочу, чтобы наше совместное путешествие окончилось. Пока смерть не разлучит нас, Санчо. Мой предок умер у себя в постели. Возможно, он бы прожил дольше, если бы продолжал свои странствия. А умирать я еще не собираюсь, Санчо.

— Меня тревожат компьютеры жандармов. «Росинант» довольно хорошо закамуфлирован, но на границе могут быть даны наши приметы.

— Нравится вам это, Санчо, или нет, но я думаю, придется вам побыть недельку-другую с траппистами.

— Уж больно плохо там кормят.

— Да и вино тоже, наверное, не лучше.

— Надо нам по пути запастись галисийским вином. А то наше ламанчское почти кончилось.

ГЛАВА III

О последнем приключении монсеньора Кихота, которое произошло с мексиканцами

Три ночи они спали под открытым небом, осторожно продвигаясь по малоезженным дорогам сначала среди Толедских холмов, затем через Сьерра-Гвадалупе, где «Росинанту» тяжко пришлось — еще бы, взбираться на высоту восьмисот метров — и затем еще более тяжко, когда они попали в Сьерра-Гредос, где дорога на протяжении полутора тысяч метров петляла по горам, так как они решили объехать Саламанку и направиться прямиком к реке Дуэро, отделявшей их от безопасной Португалии. Ехали они в горах очень медленно, но мэр предпочитал горы кастильским долинам, поскольку в горах далеко видно и можно издали заметить казенный джип, да и деревеньки слишком малы, чтобы держать в них пост жандармов. Словом, они петляли по третьеразрядным дорогам, избегая даже второразрядных, обозначенных желтым на карте. Что же до шоссе, обозначенных красным, — эти дороги они полностью исключили.

Как только наступала темнота, сразу становилось холодно, и они охотно стали пить вместо вина виски, заедая его сыром и колбасой. Потом они с трудом засыпали, свернувшись клубком в машине. Когда наконец они вынуждены были спуститься в долину, мэр с тоской посмотрел на указатель, нацеленный в сторону Португалии.

— Будь у вас паспорт, — сказал он, — мы могли бы отправиться в Браганцу. Я предпочитаю моих тамошних товарищей испанцам. Куньял куда лучше Каррильо.

— А я считал, что Каррильо по коммунистическим меркам — приличный человек.

— Еврокоммунисту нельзя доверять.

— Но вы же не сталинист, Санчо?

— Я не сталинист, но от сталинистов хоть знаешь, чего можно ждать. Они не иезуиты. Они не вертятся, как флюгер. Если они жестоки, то жестоки и к себе. Когда подходишь к концу самого длинного из всех путей, ложись и отдыхай — отдыхай от споров, разных теорий и модных веяний. Можно сказать: «Я не верю, но приемлю» — и замолчать, как молчат трапписты. Трапписты — это ведь церковники-сталинисты.

— В таком случае из вас вышел бы хороший траппист.

— Возможно, только я не люблю рано вставать.

Добравшись до Галисии, они остановились в селении, чтобы узнать, у какого винодела можно купить хорошего вина, так как у них осталось всего несколько бутылок ламанчского, а мэр не доверял вину с этикетками. Отсутствовал он целых десять минут и вернулся такой мрачный, что отец Кихот с тревогой спросил:

— Дурные вести?

— О нет, я получил адрес, — сказал он и пояснил, по какой дороге им надо ехать; следующие полчаса он не говорил ни слова, показывая лишь рукой, куда сворачивать, однако молчание Санчо было столь тягостным, что отец Кихот решил его прервать.

— Вы чем-то встревожены, — сказал он. — Из-за жандармов?

— О, жандармы! — воскликнул мэр. — С жандармами мы справимся. Разве мы уже не справлялись с ними — и притом неплохо — под Авилой и по дороге на Леон? Да плевал я на жандармов.

— Тогда что же вас расстраивает?

— Не люблю я, когда чего-то не понимаю.

— И чего же вы не понимаете?

— Этих невежественных крестьян и их жуткий выговор.

— Они же галисийцы, Санчо.

— И они знают, что мы — нездешние. Так что же они считают, мы чему угодно поверим?

— А что они вам наговорили?

— Они сделали вид, будто очень хотят посоветовать нам вино получше. И принялись спорить между собой по поводу трех виноградников — белое вино-де лучше у одного хозяина, красное — у другого, и еще вздумали меня предупреждать, да так при этом серьезно. Считают, что я полный дурак, раз нездешний. Какие же они бахвалы, эти галисийцы! Вы у нас найдете лучшее вино в Испании, заявили они мне, точно наше ламанчское — конская моча.

— Но о чем же они все-таки вас предупреждали?

— Один из виноградников находится около местечка по имени Леариг. Так вот они сказали: «От этого места держитесь подальше. Там одни мексиканцы». И больше ничего. А потом крикнули мне вслед: «Держитесь подальше от тех мест, где мексиканцы. Их священники портят даже вино».

— Мексиканцы?! Вы уверены, что правильно расслышали?

— Я же не глухой.

— Что же это должно означать?

— Должно быть, Панчо Вилья [настоящее имя: Франсиско (1877-1923) — руководитель крестьянского движения на севере Мексики в период Мексиканской революции 1910-1917 гг.; убит реакционерами] воскрес из мертвых и грабит Галисию.

Они проехали еще с полчаса и вступили в винные края. Справа от них склоны холмов зеленели виноградниками, а слева ютилось ветхое селение, прилепившееся, точно брошенный труп, к скале, — то тут, то там торчали полуразрушенные дома словно зубы во рту, где добрая их половина выбита.

Мэр сказал:

— Не будем сворачивать в селение. Проедем еще пятьдесят ярдов, оставим машину и пойдем по тропинке вверх.

— Куда — вверх?

— Они назвали его сеньором Диего. Под конец эти идиоты пришли все же к согласию, что у него наилучшее вино. «Мексиканцы туда еще не добрались», — сказали они.

— Опять мексиканцы! Я начинаю немного нервничать, Санчо.

— Мужайтесь, отче. Вас не устрашили ветряные мельницы, почему же вас должна устрашить какая-то горстка мексиканцев? Вот это, должно быть, нужная нам тропинка, так что оставим машину здесь.

Они пристроили «Росинанта» за «мерседесом», уже узурпировавшим лучшее место.

Не успели они двинуться вверх по тропинке, как навстречу им попался плотный мужчина в элегантном костюме и ярком полосатом галстуке, быстро спускавшийся вниз. Он очень разгневанно что-то бормотал про себя. Они чуть не столкнулись с ним, так как он вдруг остановился и загородил им дорогу.

— Вы идете наверх за вином? — резко спросил он их.

— Да.

— Можете не стараться, — сказал мужчина. — Он сумасшедший.

— Кто сумасшедший? — спросил мэр.

— Сеньор Диего, конечно. Кто же еще? У него там целый погреб хорошего вина, а он не дал мне попробовать ни стакана, хотя я готов был купить десяток ящиков. Он сказал, что ему не нравится мой галстук.

— Ну, насчет вашего галстука мнения могут быть разные, — осторожно заметил мэр.

— Я сам делец, и вот что я вам скажу: так дела не делают. Просто сейчас у меня нет времени искать вино в другом месте.

— А почему такая спешка?

— Да потому, что я обещал вино священнику. А я всегда выполняю обещания. Тот делец хорош, который выполняет обещания. А я обещал священнику добыть вина. Я же дал это обещание церкви.

— А зачем церкви десять ящиков вина?

— Дело не только в том, что я не сдержу обещания. Я могу из-за этого потерять место в крестном ходе. Если, конечно, священник не согласится взять вместо вина деньгами. Чеки он не берет. Пропустите меня, пожалуйста. Не могу я здесь стоять с вами и разговаривать, просто я хотел вас предупредить…

— Ничего не понимаю, что происходит, — заметил отец Кихот.

— Я тоже.

Тропинка кончалась у дома, сильно нуждавшегося в ремонте; под фиговым деревом стоял стол с остатками еще не убранного завтрака. К отцу Кихоту и Санчо поспешно вышел молодой человек в джинсах. Он сказал:

— Сеньор Диего никого сегодня не принимает.

— Да мы зашли только купить немного вина, — сказал мэр.

— Боюсь, это невозможно. Сегодня, во всяком случае. И можете не говорить мне про праздник. Сеньору Диего нет никакого дела до праздника.

— Да нам нужно вино не для праздника. Мы просто путешествуем, и у нас кончились запасы вина.

— Так вы не мексиканцы?

— Нет, мы не мексиканцы, — весьма убежденно произнес отец Кихот. — Смилостивьтесь, отче… Нам надо всего несколько бутылок. Мы едем к траппистам в Осеру.

— К траппистам?.. А откуда вы знаете, что я священник?

— Когда бы вы священничали столько лет, сколько я, вы бы тоже сразу признали коллегу. Даже если он без воротничка.

— Это монсеньор Кихот из Эль-Тобосо, — сказал мэр.

— Монсеньор?

— Забудьте про монсеньера, отче. Обычный приходский священник, как, очевидно, и вы.

Молодой человек кинулся к дому и позвал:

— Сеньор Диего, сеньор Диего! Идите скорее! Монсеньор! У нас тут монсеньор!

— Разве это такая уж редкость видеть здесь монсеньора? — спросил мэр.

— Редкость? Конечно. Тут все священники сплошь друзья мексиканцев.

— А тот человек, которого мы повстречали на тропинке, он мексиканец?

— Конечно. И притом из плохих. Потому сеньор Диего и не продал ему вина.

— А я подумал, может, из-за его галстука.

На террасу вышел старик, державшийся с большим достоинством. У него было грустное усталое лицо человека, который слишком долго наблюдает жизнь. Он с минуту поколебался и, приняв неверное решение, протянул обе руки мэру.

— Приветствую вас, монсеньор, в моем доме.

— Нет, нет! — воскликнул молодой священник. — Монсеньор — тот, другой.

Сеньор Диего сначала протянул руки, а потом уже и обратил взгляд в сторону отца Кихота.

— Вы уж меня простите, — сказал он, — глаза подводят. Я плохо вижу, очень плохо. Только сегодня утром я прогуливался вот с этим моим внуком по винограднику, и сорняки углядел он — не я. Садитесь, пожалуйста, оба, и я сейчас принесу вам немного поесть и выпить.

— Они едут в Осеру к траппистам.

— Трапписты — люди хорошие, а вот вино у них, по-моему, будет похуже; что же до ликера, который они производят… Надо вам взять ящик вина для них, ну и ящик для себя, конечно. Да, никогда еще у меня под этим деревом не бывало монсеньера.

— Садитесь с ними, сеньор Диего, — сказал молодой священник, — а я принесу ветчины и вина.

— Белого и красного — и плошки для всех нас. Мы сейчас устроим праздник получше, чем мексиканцы. — Когда священник удалился и уже не мог его слышать, он добавил: — Если бы все здешние священники были как мой внук… Я мог бы доверить ему даже виноградник. Если бы он не решил стать священником. А все его мать виновата. Мой сын никогда бы этого не допустил. Будь он жив… Я увидел сегодня, как Хосе выдергивает сорняки — я ведь их уже почти не вижу, — и подумал: «Пора и мне, и винограднику на покой».

— Это здесь приход вашего внука? — спросил отец Кихот.

— О, нет, нет. Он живет в сорока километрах отсюда. Здешние священники выставили его из нашего прихода. Слишком он для них был опасен. Бедняки любили его, потому что он отказывался брать деньги за отходную, когда кто-нибудь умирал. Прочесть отходную — это же пустяк! Пробормотал несколько слов — и подавай ему за это тысячу песет. Словом, священники написали епископу, и хотя нашлись добрые мексиканцы, которые защищали моего внука, его отсюда убрали. Вы бы сами все поняли, если б побыли здесь подольше, увидели бы, до чего у нас священники алчные, как мексиканцы развратили их этими своими деньгами, с которыми приехали в наш нищий край.

— Мексиканцы, мексиканцы! Да кто они такие, эти мексиканцы?

Молодой священник появился под фиговым деревом с подносом, на котором стояли тарелочки с ветчиной, четыре большие глиняные плошки и бутылки красного и белого вина. Он наполнил плошки вином.

— Начните с белого, — сказал он. — Чувствуйте себя как дома. Мы с сеньором Диего поели еще до прихода мексиканца. Берите ветчину — ветчина хорошая, домашняя. У траппистов вы такой ветчины не получите.

— Но эти мексиканцы… объясните нам, пожалуйста, отче.

— О, они приезжают сюда и строят здесь богатые дома и развращают священников видом своего богатства. Они даже считают, что могут купить Пресвятую Деву. Не будем говорить о них. Есть вещи более приятные для беседы.

— Но кто все-таки они, эти мексиканцы?..

— О, среди них есть и хорошие люди. Я этого не отрицаю. Много хороших людей, и все же… я просто не понимаю чего-то. Слишком много у них денег, и слишком долго их не было.

— Где — в Мексике?

— В Галисии. Вы не берете ветчины, монсеньер. Прошу вас…

— Я так счастлив, — сказал сеньор Диего, — что принимаю под этим фиговым деревом монсеньера… монсеньора…

— Кихота, — подсказал мэр.

— Кихота? Но, конечно же…

— Недостойного потомка, — вставил отец Кихот.

— И ваш друг тоже?..

— Что до меня, — сказал мэр, — то не могу утверждать, что я прямой потомок Санчо Пансы. У нас с Санчо только фамилия одинаковая — вот и все, но уверяю вас, мы с монсеньером Кихотом пережили несколько презабавных приключений. Даже если их и нельзя сравнить с…

— Это отличное вино, — сказал сеньор Диего, — но, Хосе, Пойди-ка налей нам из второй бочки слева… ну, ты знаешь из которой… потому как только самое лучшее вино достойно быть поданным монсеньору Кихоту и его другу сеньору Санчо. И только лучшим вином мы поднимем тост за то, чтобы сгинули все здешние священники. — И когда отец Хосе ушел, сеньор Диего с великой грустью добавил: — Вот уж никогда не ожидал, что мой внук станет священником. — Отец Кихот увидел, что на глазах у него появились слезы. — О, я вовсе не презираю священников, монсеньор, — разве такое возможно? У нас хороший папа, но как же, должно быть, страдает даже он, когда во время мессы ему каждый день приходится пить такое скверное вино, а другого старики священники, коллеги моего Хосе, не покупают.

— Так ведь во время причастия глотаешь лишь каплю, — сказал отец Кихот, — едва ли тут можно почувствовать вкус. Церковное вино не хуже того, что подают в ресторанах в бутылках с роскошными этикетками.

— Да, вы совершенно правы, монсеньор. О, ко мне каждую неделю приезжают сюда всякие мерзавцы за вином, чтобы потом смешать мое вино с каким-нибудь другим — они называют это «Риоха» и рекламируют по всем дорогам Испании, а бедняги иностранцы, которые не знают разницы между хорошим вином и плохим, попадаются на удочку.

— А как вы отличаете мерзавца от честного человека?

— По количеству вина, которое он хочет купить, да еще по тому, что они часто не просят даже и попробовать. — И он добавил: — Вот если бы Хосе женился и был бы у него сын! Я начал учить Хосе работать на винограднике, когда ему было всего шесть лет, и вот теперь он знает почти столько же, сколько я, а глаза у него куда лучше моих. Скоро он уже мог бы учить своего сына…

— А вы не можете найти себе хорошего управляющего, сеньор Диего? — спросил мэр.

— Это глупый вопрос, сеньор Санчо, — только какой-нибудь коммунист мог бы его задать.

— А я и есть коммунист.

— Вы уж меня извините, я не хочу сказать ничего плохого про коммунистов, которые на своем месте, но в винограднике им не место. Вы, коммунисты, можете посадить управляющих на все цементные заводы в Испании, если вам захочется. Вы можете посадить управляющих на кирпичные заводы и в компании, которые производят оружие, вы можете поставить их во главе газа и электричества, но дать им управлять виноградником — нельзя.

— Почему же, сеньор Диего?

— Лоза — она живая, как цветок или птичка. Ее же не человек сделал — человек только помогает ей выжить… или умереть, — добавил он с глубокой грустью, и лицо его словно окаменело. Он закрыл его от всех, как закрывают книгу, которую больше не хотят читать.

— Это лучшее вино, какое есть на свете, — объявил отец Хосе, а они и не слышали, как он подошел и стал наливать вино из большого кувшина им в плошки.

— Ты уверен, что взял вино из той бочки, из какой надо? — спросил сеньор Диего.

— Конечно. Из второй слева.

— Тогда можно выпить за то, чтоб сгинули все здешние священники.

— Может, вы разрешите мне выпить немного этого доброго вина до того, как мы условимся насчет тоста, а то уж очень жажда мучает.

— Конечно, монсеньор. И давайте в таком случае сначала выпьем за другое. За Святого Отца?

— За Святого Отца и его замыслы, — слегка видоизменил тост отец Кихот. — Действительно, великолепное вино, сеньор Диего. Должен признаться, наш кооператив в Эль-Тобосо не производит ничего похожего, хотя наше вино — вполне пристойное тоже. Но ваше не просто пристойное, а прекрасное.

— Я заметил, — сказал сеньор Диего, — что ваш друг не присоединился к нашему тосту. Но, конечно же, даже коммунист может выпить за замыслы Святого Отца!

— А вы бы выпили за замыслы Сталина? — спросил мэр. — Никто не знает замыслов человека, а потому за них и нельзя пить. Вы думаете, предок монсеньора действительно представлял испанское рыцарство? Таков мог быть его замысел, но все мы превращаем наши замыслы в жестокие пародии.

Отца Кихота поразило то, с какой грустью и горечью мэр это произнес. Он привык видеть мэра напористым — правда, это было, возможно, лишь формой самообороны, но сожаление — это ведь разновидность отчаяния, свидетельство того, что человек сдается, даже, возможно, меняется. И отец Кихот впервые подумал: «Где-то это наше странствие закончится?»

Сеньор Диего сказал внуку:

— Расскажи им, кто такие мексиканцы. Я-то думал, вся Испания знает про них.

— Мы не слыхали о них в Эль-Тобосо.

— Мексиканцы, — сказал отец Хосе, — приехали из Мексики, но все они родились здесь. Они уехали из Галисии, спасаясь от бедности, и, надо сказать, — спаслись. Они хотели нажить денег и нажили, и вернулись сюда их тратить. Они дают деньги местным священникам и думают, что дают их Церкви. А священников разобрала алчность — они грабят бедняков и грабят богачей, играя на их суеверии. Они хуже мексиканцев. Мексиканцы — те, наверное, в самом деле верят, что могут купить себе доступ в рай. Но кто в этом виноват? Священники-то знают, что это не так, и все же торгуют Пресвятой Девой. Посмотрели бы вы на праздник, который они сегодня отмечают в соседнем городке. Священники выставляют Пресвятую Деву на торги. Четверо мексиканцев, которые больше заплатят, и понесут ее во время процессии.