Брайтонский леденец

— Он удрал на первом утреннем поезде… с твоими деньгами.

— Ну и пусть, — сказала она. — Они все живые люди. Еще возвратятся. А я могу и подождать — благодаря Черному Мальчику.

Фил Коркери искоса взглянул на нее: просто удивительно, как у него хватило мужества посылать ей — этому воплощению могучей силы и целеустремленности — почтовые открытки с морских курортов: из Гастингса — краба, у которого из живота развертывалась полоска с видами, из Истборна — ребенка, сидящего на скале: поднимешь скалу, увидишь Хай-стрит, библиотеку Бутса и папоротники; из Борнмута (кажется, оттуда?) — открытку с бутылкой, а в ней фотография главной набережной, сада на скалах, нового плавательного бассейна… Все это ей — как слону дробина. Его приводила в трепет устрашающая сила этой женщины… Если она хотела повеселиться, ничто не могло ее остановить, а если она хотела справедливости…

— Не кажется ли тебе, Айда, что мы и так уже достаточно сделали? — нервно сказал он.

— Я еще не довела дело до конца, — возразила она, пристально глядя на маленькую группу обреченных. — Никогда не знаешь, что кого ждет впереди. Они считают себя в безопасности и сотворят какую-нибудь глупость.

Малыш молча сидел рядом с Роз, в руках у него был стакан с каким-то напитком, но он даже не притронулся к нему; только мужчина и женщина оживленно болтали.

— Мы сделали все что могли. Теперь это дело только полиции, — ответил Фил.

— Ты же слышал, что нам сказали в первый раз.

Она снова начала напевать: «Той ночью в аллее…»

— Теперь это уж не наша забота.

«…лорд Ротшильд мне сказал…» — Она остановилась, чтобы мягко направить его на путь истинный. Нельзя допускать, чтобы твой друг заблуждался.

— Это дело каждого, кто знает разницу между добром и злом.

— Ты так страшно во всем уверена, Айда. Идешь напролом… Намерения-то у тебя самые лучшие, но откуда мы знаем, что его толкнуло на все это?… И кроме того, — упрекнул он ее, — ты занимаешься этим просто ради развлечения. Дело тут не во Фреде. Кто он тебе?

Она сверкнула на него большими загоревшимися глазами.

— Ну конечно, — созналась она, — я и не отрицаю, это… увлекательно. — Ей действительно было жаль, что все уже подходит к концу. — А что тут дурного? Просто мне нравится делать добро, вот и все.

В нем возникло неясное чувство протеста.

— Ну и согрешить ты тоже не прочь.

Она улыбнулась ему с огромной нежностью, но мысли ее были где-то очень далеко.

— Ну и что же. Это ведь не грех. И никому не приносит вреда. Это ведь не убийство.

— Священники утверждают, что это грех.

— Священники! — презрительно воскликнула она. — Но даже католики в это не верят! Иначе эта девочка ни за что не жила бы с ним теперь… Можешь мне поверить, я всего повидала на белом свете. И людей я знаю.

Пристальный взгляд Айды снова устремился на Роз.

— Ты же не хочешь, чтобы я отдала ему на расправу эту девчурку? Конечно, она злит меня, дурочка этакая, но такого она не заслуживает.

— Откуда ты знаешь, что она не хочет, чтобы ее отдали в его власть?

— Не будешь же ты мне доказывать, что ей хочется умереть? Никому не хочется. Нет, нет… Я не отступлюсь, пока она не будет в безопасности… Закажи-ка мне еще пива.

Далеко за Западным молом видны были огни Уординга — признак плохой погоды; постепенно нарастал прилив, гигантский белый вал набегал в темноте на молы все ближе к берегу. Слышно было, как он бьет о сваи, словно кулак боксера по тренировочному мячу, готовясь нанести удар по человеческой челюсти. Слегка подвыпившая Айда Арнольд начала вспоминать всех тех людей, которым она когда-то помогла: вытащила из моря мужчину, когда была еще совсем молоденькая, дала денег слепому нищему, вовремя сказала доброе слово отчаявшейся школьнице на Стрэнде.

***

— У бедняги Спайсера тоже было такое желание, — сказал Дэллоу, — он мечтал купить где-нибудь небольшой бар. — Он хлопнул Джуди по ляжке и добавил: — Как насчет того, чтобы и мы с тобой осели где-нибудь вместе с этими ребятишками? — И продолжал: — Могу себе это представить. В какой-нибудь деревушке. На шоссе, где проезжают туристические автобусы: «Великий Северный путь». Остановитесь у нас… Думаю, со временем денег будет не меньше… — Он прервал свои разглагольствования и обратился к Малышу: — Чего это ты? Выпей! Теперь уж не о чем тревожиться.

Малыш бросил взгляд поверх пустых столиков на другой конец кафе, туда, где сидела эта женщина… Какая она упорная. Вот так же он видел однажды, как среди нор, вырытых в меловом холме, хорек вцепился в горло зайцу. Правда, тот заяц все равно спасся. Да и у него теперь нет причин ее бояться.

— Деревня… Не много я знаю о деревне, — сказал он равнодушно.

— Полезно для здоровья, — ответил Дэллоу, — доживешь со своей хозяюшкой до восьмидесяти.

— Осталось больше шестидесяти лет, — сказал Малыш. — Долгий срок.

За головой этой женщины брайтонские фонари, словно бусы, тянулись к Уордингу. Последние лучи заката все ниже скользили по небу, тяжелые синие тучи нависали над «Гранд-Отелем», «Метрополем», «Космополитеном», над башенками и куполами. Шестьдесят лет! Это звучало как пророчество — беспросветное будущее, бесконечный кошмар.

— Вы, парочка, — воскликнул Дэллоу, — что это на вас обоих нашло?

Это было то самое кафе, где все они собрались после смерти Фреда — Спайсер, Дэллоу и Кьюбит. Конечно, Дэллоу прав — они в безопасности: Спайсер мертв, Друитта убрали с дороги, а Кьюбит бог знает где (его-то никогда не заманить в суд свидетелем, слишком хорошо он знает, что его повесят, очень уж большую роль играл он во всем этом, да и в 1923 году его уже сажали в тюрьму). А Роз — его жена. Полная безопасность, насколько это вообще мыслимо с женщинами… Они благополучно выскочили из этой игры… все-таки выскочили. У него еще… Дэллоу и в этом прав… впереди шестьдесят лет. Мысли его опять растеклись в разные стороны: субботние ночи, затем роды, ребенок, привычка и ненависть. Он взглянул поверх столиков — смех той женщины был словно крушение всяких надежд.

— Как здесь душно, — сказал Малыш, — хорошо бы подышать воздухом. — Он медленно повернулся к Роз. — Пойдем, пройдемся, — предложил он.

На пути от столика к двери он нашел нужную мысль среди вороха остальных и, когда они вышли на подветренную сторону мола, прокричал ей:

— Мне лучше убраться отсюда.

Он положил ей руку на плечо и с предательской нежностью повел ее под застекленный навес. Со стороны Франции набегали волны, с глухим шумом разбиваясь у их ног. Малышом вдруг овладела отчаянная решимость, как в тот момент, когда он увидел Спайсера, склонившегося над своим чемоданом, или когда Кьюбит выпрашивал у него в коридоре деньги. Отделенные от них стеклянной витриной, Дэллоу и Джуди сидели над своими стаканами; вот к чему сводится первая неделя шестидесяти лет — общение, чувственный трепет, тяжелый сон, пробуждение рядом с кем-то. Среди безлюдной, наполненной шумами темноты в уме Малыша пронеслось все его будущее. Это было похоже на автомат: опустишь пенни — и зажигается свет, открывается дверка, начинают двигаться фигурки.

С притворной теплотой он сказал:

— Вот здесь мы встретились в тот вечер, помнишь?

— Да, — ответила она, со страхом глядя на него.

— Слушай, зачем они-то нам нужны? — сказал он. — Давай сядем в машину и поедем… — Он внимательно посмотрел на нее. — За город.

— Холодно.

— В машине не будет холодно. — Он опустил ее руку и добавил: — Ну конечно… если ты не хочешь ехать… я и один поеду.

— А куда?

— Я же сказал тебе. За город, — ответил он с нарочитой небрежностью.

Малыш вынул из кармана пенни и сунул его в ближайший автомат. Затем, не глядя, выбрал ручку и дернул за нее; и тут же с шумом начали вылетать пакетики с фруктовой жевательной резинкой: лимонная, грейпфрутовая, ликерная — это был выигрыш.

— У меня легкая рука, — усмехнулся он.

— Что-нибудь случилось? — спросила Роз.

— Ты ведь видела ее? — ответил он. — Поверь мне, она и не думает отстать от нас. Однажды за городом у дороги я видел хорька… — Малыш обернулся, свет одного из фонарей мола упал на его лицо — в глазах был блеск, оживление. Он продолжал: — Я собираюсь проехаться, а ты оставайся, если хочешь.

— Я тоже поеду, — возразила она.

— Можешь не ехать.

— Нет, поеду.

У тира Малыш остановился. На него нашло озорное настроение.

— Который час? — спросил он у хозяина тира.

— Ты сам прекрасно знаешь, сколько сейчас времени. Я тебе и раньше говорил, что не стану впутываться…

— Ладно, не лезь в бутылку, — оборвал его Малыш. — Дай мне ружье.

Он поднял ружье, уверенно прицелился в «яблочко», затем умышленно сдвинул дуло и выстрелил. «Он был чем-то взволнован», — так скажет на следствии свидетель, промелькнуло у него в голове.

— Что это с тобой сегодня творится? — воскликнул хозяин тира. — Ты едва попал в мишень.

Малыш положил ружье.

— Нам нужно подышать свежим воздухом. Хотим прокатиться за город. Спокойной ночи. — Он педантично сообщал все эти сведения, делая это так же тщательно, как заставлял раскладывать карточки убитого Фреда по всему маршруту, — для дальнейшего. Повернувшись спиной, он даже добавил: — Поедем по дороге на Гастингс.

— Не желаю я знать, куда вы поедете, — проворчал хозяин тира.

Старый «моррис» стоял невдалеке от мола. Стартер упорно не действовал, пришлось крутить ручку. Малыш минуту помедлил, с отвращением глядя на старую машину, как будто в ней воплощалось все, что может дать рэкет. Затем сказал:

— Прокатимся туда, куда ездили в тот день. Помнишь? Автобусом. — Он снова произнес это так, чтобы услышал хозяин тира. — До Писхейвена. А там выпьем.

Они объехали вокруг «Аквариума» и на второй скорости со скрежетом взобрались на холм. Одна рука Малыша была в кармане, он нащупывал клочок бумаги, на котором она написала свое послание. Брезент хлопал от ветра, а потрескавшееся грязное ветровое стекло мешало ему видеть дорогу.

— Скоро дождь польет как из ведра, — заметил он.

— А мы не промокнем под этим брезентом?

— Для нас это не имеет значения, — ответил он, глядя вперед, — нас дождь уже не замочит.

Роз не посмела спросить, что он хочет этим сказать, — в ней не было уверенности, что она все понимает, а раз так, можно было еще верить в то, что они счастливы; просто они влюблены друг в друга и поехали прокатиться под покровом темноты, и нет у них больше никаких печалей. Она положила руку ему на плечо, но тут же почувствовала, как он инстинктивно отстранился, на миг ее поразило страшное сомнение — может, это кошмарный сон, может, он ее вовсе не любит, как сказала та женщина… Влажный ветер, проникая сквозь прореху в брезенте, хлестал ее по лицу. Все равно. Она его любит, у нее есть свои обязанности. Мимо них проносились автобусы, спускающиеся с холма по направлению к городу, они были похожи на ярко освещенные клетки для домашней птицы, где сидели люди с корзинками и книжками в руках; какая-то девчушка прижалась лицом к стеклу, на миг ее освещенное дорожным фонарем личико так приблизилось, что, казалось, можно было прижать его к груди.

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросил Малыш. — Жизнь не так уж плоха, вот о чем. Не верь этому, — продолжал он. — Я скажу тебе, что такое жизнь. Это тюрьма, безденежье. Глисты, слепота, рак. Слышишь крики из верхних окон того дома — это рождаются дети. А жизнь — это медленная смерть.

Вот оно, надвигается — она это знала; лампочка на щитке освещала худые напряженные пальцы, лицо оставалось в тени, но Роз догадывалась, что в глазах его возбуждение, горечь, отчаяние.

Мимо них бесшумно промчалась машина какого-то богача, «даймлер» или «бентли», она не разбиралась в марках.

— К чему так нестись? — заметил он, затем вынул из кармана руку и разгладил на колене бумажку, которую она сразу узнала. — Ты правда так думаешь? — спросил он. И вынужден был повторить: — Правда?

Ей казалось, что она одним росчерком уничтожила не только собственную жизнь, но и рай, что бы ни значило это слово, и ребенка в автобусе, и малыша, плакавшего в соседнем доме.

— Да, — ответила она.

— Поедем и выпьем сначала, — предложил он, — а потом… Вот увидишь. Я все подготовил. — С ужасающей легкостью он добавил: — На это и минуты не потребуется. Он обнял ее за талию и приблизил свое лицо к ее лицу; она чувствовала, как напряженно работает его мысль; от его кожи пахло бензином — все пропахло бензином в этом протекающем, старомодном, ветхом автомобиле.

— Ты уверен… нельзя ли нам отложить… хоть на один день? — спросила она.

— Какой смысл? Ты же видела ее там сегодня вечером? Она преследует нас. В один прекрасный день она добудет свои доказательства. Зачем откладывать?

— Почему же не тогда?

— Тогда может быть уже слишком поздно, — произнес он раздельно, чтобы хлопающий брезент не заглушал его слов. — Тебя ударят, а потом наденут… Знаешь что?… Наручники… Вот и будет слишком поздно… Да мы тогда и вместе не будем, — лицемерно закончил он.

Малыш нажал ногой на педаль, стрелка, дрожа, дошла до тридцати пяти — из старой машины нельзя было выжать больше сорока, но создавалось впечатление, что скорость неимоверная; ветер бился в стекло и врывался сквозь прореху в брезенте.

Он произнес тихо, нараспев: «Dona nobis pacem!»

— Все равно не дарует.

— Что ты хочешь сказать?

— Не дарует нам покоя.

А Малыш думал: впереди еще будет много времени… долгие годы… шестьдесят лет… успею раскаяться в этом. Пойду к священнику. Скажу: «Отец мой, я дважды совершил убийство. И была еще девушка, она сама себя убила». Даже если смерть настигнет тебя вдруг, например, если на обратном пути врежешься в фонарный столб… все-таки еще будет время, «между стременем и землей».

С одной стороны дороги дома кончились, море опять приблизилось, волны доходили до шоссе, проложенного под самой скалой, было темно, лишь слышался глухой шум. Он не старался обмануть себя, с прошлого раза твердо усвоив: когда времени остается мало, тут уже не до раскаяния. Впрочем, какое это имеет значение… Он не создан для покоя, не может в него поверить. Рай — это пустой звук. Ад… его еще можно себе представить. Ум способен поверить только в то, что он может постичь, а он не мог постичь того, чего никогда не испытывал; цементная спортивная площадка в школе, потухший очаг дома, умирающий человек в зале ожидания на вокзале Сент-Пэнкрас, кровать у Билли и кровать родителей — вот как формировалось его сознание. В нем вдруг вспыхнуло дикое негодование — почему он лишен того, что есть у других? Отчего ему не дано увидеть кусочек небесного рая, даже если это всего только просвет в расщелине брайтонских стен?… Когда они подъезжали к Роттингдину, он повернулся и так внимательно посмотрел на нее, как будто она и была этим небесным раем… но ум его не мог постичь этого… Он увидел рот, жаждущий чувственной близости, округлые груди, требующие ребенка. «Конечно, она добродетельна, — думал он, — но все-таки недостаточно добродетельна, вот я и увлек ее в преисполню».

Над Роттингдином виднелись новенькие виллы, выстроенные в футуристическом стиле. Странные очертания частной лечебницы на меловых холмах напоминали самолет, распростерший крылья.

— За городом нас никто не услышит, — сказал он.

По дороге в Писхейвен огни фар стали меркнуть, освещенный ими свежесрезанный меловой откос, казалось колыхался, как свисающая простыня; сверху, ослепляя их, неслись машины.

— Аккумулятор не заряжается, — объяснил Малыш.

У Роз было такое чувство, что он отдалился от нее на тысячу миль… его мысли опережали события, бог весть как далеко они зашли. Он ведь умный, думала она, заранее предусмотрел все, чего она не может постичь: вечные муки, адский огонь… Ее охватил ужас, мысль о боли приводила ее в трепет; то, что они задумали, надвигалось вместе со шквальным дождем, бившим по старому, потрескавшемуся ветровому стеклу. Эта дорога больше никуда не вела. Говорят, что самый страшный грех — отчаяние, такому греху нет прощения. Вдыхая запах бензина, она пыталась внушить себе, что ее охватило отчаяние, тоже смертный грех, но так и не смогла — она не чувствовала отчаяния. Он готов навлечь на себя проклятье, а она готова доказать всем им, что они не могут проклясть его, не прокляв и ее тоже; что сделает он, то сделает и она; она чувствовала, что способна стать соучастницей любого убийства. Какой-то фонарь на мгновение осветил его лицо — хмурое, задумчивое, но совсем еще ребяческое; в душе у нее зашевелилось чувство ответственности за него — нет, она не отпустит его одного в этот мрак.

Начались улицы Писхейвена, они тянулись по направлению к скалам и меловым холмам; кусты боярышника росли вокруг досок с надписью «Сдается внаем»; улицы упирались во мрак, в лужу воды или в морскую траву. Все напоминало последнюю попытку отчаявшихся путешественников покорить новую местность. Но эта местность покорила их самих.

— Мы поедем в отель, выпьем, а потом… — сказал он. — Я знаю подходящее место.

Начал накрапывать дождь, он зашуршал по выцветшим красным дверям зала аттракционов, по афише, сообщающей об игре в вист в карточном клубе на будущей неделе и о танцевальном вечере на прошлой. Под дождем они добежали до дверей отеля; в баре не было ни души… только белые мраморные статуэтки, а на зеленом фризе над обшитыми панелями стенами — позолоченные тюдоровские розы и лилии. На столиках с голубым верхом стояли сифоны, а на окнах с витражами средневековые корабли неслись по холодным бурным волнам. Кто-то отбил руки у одной из статуэток… а может быть, она так и была сделана — что-то классическое, задрапированное в белое, символ победы или поражения. Малыш позвонил в звонок, и из общего бара вышел мальчик его возраста, чтобы принять заказ; они были странно похожи, но с каким-то неуловимым отличием — узкие плечи, худые лица; оба ощетинились, как псы, при виде друг друга.

— Пайкер, — сказал Малыш.

— Ну и что с того?

— Обслужи-ка нас, — приказал Малыш. Он сделал шаг вперед, двойник отступил, а Пинки усмехнулся. — Принеси нам по двойной порции бренди, — сказал он, — да побыстрее… Кто бы мог подумать, что я встречу тут Пайкера? — тихо добавил он.

Роз смотрела на него, удивляясь, что он в состоянии замечать что-то, не имеющее отношения к цели их приезда; она слышала, как ветер стучит в окна верхнего этажа, там, где лестница делала поворот, еще одна надгробная статуя поднимала вверх свои разбитые руки.

— Мы вместе учились в школе, — объяснил он. — Я частенько давал ему жару на переменах.

Двойник принес бренди, он глядел исподлобья, испуганный, настороженный; вместе с ним к Малышу вернулось все его мрачное детство. Роз почувствовала острую ревность к двойнику — сегодня все, что связано с Пинки, должно принадлежать только ей.

— Ты здесь слуга, что ли? — спросил Малыш.

— Не слуга, а официант.

— Хочешь, я дам тебе на чай?

— Не нуждаюсь я в твоих чаевых.

Малыш взял рюмку с бренди и выпил до дна; он закашлялся, когда жидкость схватила его за горло, как будто отрава всего мира попала ему в желудок.

— За храбрость, — произнес он. И спросил Пайкера: — Который час?

— Можешь посмотреть на часы, — огрызнулся Пайкер, — ты ведь грамотный.

— У вас тут что, нет музыки? — спросил Малыш. — Черт возьми, мы хотим повеселиться.

— Вот пианино. И приемник.

— Включи его.

Приемник был спрятан за растением в горшке; заныла скрипка, помехи искажали мелодию.

— Он ненавидит меня, — объяснил Малыш. — До смерти ненавидит. — И повернулся, чтобы поиздеваться над Пайкером, но тот уже ушел. — Выпей бренди, — посоветовал он Роз.

— Ни к чему мне это, — возразила она.

— Ну, как знаешь.

Он стоял около приемника, а она возле незатопленного камина — между ними были три столика, три сифона и мавританская, тюдоровская или бог ее знает какая лампа. Обоим было страшно не по себе, нужно было начать разговор, сказать что-то вроде «какой вечер» или «как холодно для этого времени года».

— Так он учился в вашей школе? — спросила она.

— Ну да.

Оба взглянули на часы: было почти девять; звуки скрипки мешались со звуками дождя, барабанившего в окна, обращенные к морю.

— Ну что ж, скоро пора трогаться, — с трудом выговорил он.

Она начала было молиться про себя: «Святая Мария, матерь божия…», но вдруг остановилась — она ведь совершила смертный грех; ей нельзя молиться. Молитвы ее оставались здесь, внизу, среди сифонов и статуэток, у них тоже не было крыльев. Испуганная, терпеливая, она ждала, стоя у камина.

— Нам нужно написать… что-нибудь, чтобы люди узнали, — нерешительно добавил он.

— Но ведь это же не имеет значения, — возразила она.

— Ну нет, — быстро ответил он, — имеет. Мы должны все сделать по правилам. Это договор. О таких вещах пишут в газетах.

— И много людей… делают это?

— Это постоянно случается, — ответил он.

На минуту им овладела отчаянная и безрассудная уверенность. Звуки скрипки замолкли, сквозь стук дождя прогудел сигнал проверки времени. Голос за растением начал передавать сообщение о погоде: с континента надвигается шторм, в Атлантическом океане упало давление, прогноз на завтра… Она начала было слушать, но потом вспомнила, что завтрашняя погода не имеет никакого значения.

— Хочешь еще выпить… или другого чего-нибудь? — спросил он. И оглянулся, отыскивая дощечку «Для джентльменов». — Мне нужно пойти… помыться.

Она заметила, что в кармане у него лежит что-то тяжелое… Так вот как это будет.

— Напиши еще что-нибудь, пока я хожу, — сказал он. — Вот тебе карандаш. Скажи, что ты не можешь жить без меня, ну что-нибудь в этом роде. Нам нужно сделать все по правилам, как это всегда делается.

Малыш вышел в коридор и позвал Пайкера, тот указал ему, куда идти, и он стал подниматься по лестнице. У статуэтки он обернулся и посмотрел на обшитые панелями стены бара. Такие минуты обычно запечатлеваются в памяти — ветер на конце мола, кафе Шерри и певец, свет фонаря, падающий на молодое бургундское, торжество обладания в тот момент, когда Кьюбит ломился в дверь. Малыш обнаружил, что вспоминает все это без отвращения; ему показалось даже, что где-то внутри у него, словно нищенка у безлюдного дома, шевельнулась нежность, но привычка ненавидеть сковывала его. Повернувшись спиной к бару, он стал подниматься по лестнице. Он говорил себе, что скоро опять будет свободен… Найдут записку… Он ведь не мог знать, что она так отчаялась из-за того, что он сообщил ей о необходимости расстаться; должно быть, она нашла пистолет в комнате Дэллоу и захватила его с собой. Конечно, проверят отпечатки пальцев, и тогда… Он посмотрел сквозь окно уборной: невидимые волны бились под утесом. Жизнь потечет дальше. Ни до кого ему больше не будет дела, переживания других людей перестанут, как волны, биться об его мозг, он снова станет свободен, ни о чем не нужно будет думать, только о себе. «Я сам». Среди фарфоровых раковин, кранов, пробок, бумажных отходов это слово прозвучало, точно название туалетной принадлежности. Он вынул из кармана револьвер и зарядил его — две пули. В зеркале над умывальником он увидел, как рука его движется вокруг этой металлической штуки, несущей смерть, ставит револьвер на предохранитель. Там, внизу, кончились последние известия, и снова заиграла музыка — вой поднимался наверх, словно пес выл над могилой, а к стеклам окон влажным ртом прижималась кромешная тьма. Он положил револьвер обратно в карман и вышел в коридор. Это был следующий ход. Еще одна статуэтка со скорбными, как у надгробного изваяния, руками и гирляндой мраморных цветов воплощала какую-то непостижимую мораль, и он снова почувствовал предательский прилив жалости.

***

— Они уже давненько ушли, — сказал Дэллоу, — что это они задумали?

— Кому какое дело? — возразила Джуди. — Им хочется… — она прижала свои пухлые цепкие губы к щеке Дэллоу, — побыть одним… — Ее рыжие волосы попали ему в рот, вкус у них был кисловатый. — Ты же знаешь, что такое любовь, — добавила она.

— Но он не знает. — Дэллоу было не по себе, вспомнились всякие разговоры. — Он ее до смерти ненавидит.

Дэллоу нехотя обнял Джуди — не стоило портить компанию; но ему все же хотелось знать, что у Пинки на уме. Он отхлебнул из стакана Джуди; где-то со стороны Уординга завыла сирена. Через стекло было видно, как на конце мола воркует парочка, как колдунья из стеклянного автомата выбросила какому-то старику карточку с предсказанием судьбы.

— Тогда почему же он от нее не избавится? — спросила Джуди.

Ее губы прильнули к его шее под подбородком, а затем потянулись к его губам… Вдруг она с негодованием выпрямилась и спросила:

— Что это за баба, вон там? Чего она все время на нас глазеет? Мы ведь в свободной стране!

Дэллоу обернулся и посмотрел в ту сторону. Мозг его работал очень медленно — сначала утверждение: «Я никогда ее не видел», а затем воспоминание:

— Ну как же, это та самая чертова шлюха, из-за которой Пинки так переполошился! — сказал он. Тяжело поднявшись на ноги и спотыкаясь, он сделал несколько шагов между столиками.

— Кто вы такая? — спросил он. — Кто вы такая?

— Айда Арнольд, — ответила она, — но можно и проще. Друзья называют меня просто Айда.

— Я же не друг вам.

— Лучше, если будете другом, — спокойно сказала она. — Выпейте с нами. Куда это ушел Пинки… и Роз? Надо бы вам привести их сюда. Это Фил. Представьте же нам вашу даму. — Голос ее ласково журчал. — Пора уж нам всем собраться вместе. Как вас зовут?

— Вы что, не знаете, как поступают с людьми, которые суют свой нос…

— Ох, знаю, — ответил она, — отлично знаю. Я была с Фредом в тот день, когда вы его прикончили.

— Что за ерунда, — сказал Дэллоу. — Кто, черт возьми, вы такая?

— Вам это должно быть известно. Вы ехали за нами до самой набережной на вашем старом «моррисе». — Она улыбнулась ему совсем приветливо. Лично он ее ничуть не интересовал. — Кажется, что с того дня прошла целая вечность, правда? — Так оно и было — целая вечность. — Выпейте, — снова предложила Айда, — пейте, пейте. А где же Пинки? Видно, ему не очень приятно было встретить меня сегодня. Что вы празднуете? Не то ли, что случилось с мистером Друиттом? Но вы, наверное, еще и не слышали об этом?

— А что такое? — спросил Дэллоу.

За стеклом шумел ветер, официантки зевали.

— Прочтете в утренних газетах. Не хочу портить ваш праздник. И уж конечно, вам все станет известно раньше, если он признается.

— Он уехал за границу.

— Он сейчас в полицейском участке, — доверительно сообщила Айда. — Его сразу же вернули, — продолжала она, тщательно выговаривая каждое слово. — Вам надо бы выбирать себе адвокатов получше, таких, которые могут позволить себе поехать отдохнуть. Его взяли за мошенничество. Арестовали на пристани.

Дэллоу с тревогой посмотрел на нее. Он ей не верил… а в то же время…

— Ужасно много вы знаете, — заметил он. — По ночам-то вы спите?

— А вы?

Его толстое лицо со сломанным носом стало каким-то простодушным.

— Кто? Я? — переспросил он. — А мне ничего не известно.

— Зря вы дали ему столько денег. Он все равно бы сбежал… а это только вызывает подозрения. Когда я познакомилась с Джонни на молу…

Он уставился на нее с беспомощным удивлением.

— Познакомились с Джонни? Как, черт возьми?…

— Я нравлюсь людям, — просто объяснила она. Затем отпила из своего стакана и продолжала: — Его мать ужасно к нему относилась, когда он был малышом.

— Чья мать?

— Джонни.

Обеспокоенный, смущенный, напуганный, Дэллоу нетерпеливо спросил:

— Что, черт побери, вам известно о матери Джонни?

— То, что он сам мне рассказал, — ответила Айда. Она сидела совершенно непринужденно, ее пышная грудь была готова вместить любую тайну. Сочувствие и понимание исходили от нее, как резкий запах дешевых духов. — Против вас я ничего не имею, — мягко добавила Айда, — мне нравится жить со всеми в дружбе. Пригласите же сюда вашу даму.

Он быстро взглянул через плечо, но тут же снова повернулся к Айде.

— Лучше не надо, — сказал он. И понизил голос. Он тоже невольно стал откровенным. — Дело в том, что эта баба очень уж ревнива.

— Да что вы? А ее старик?…

— Ну, с ее стариком все в порядке, — объяснил Дэллоу. — Билли не обращает внимания на то, чего не видит собственными глазами. — Он еще больше понизил голос. — А он мало что видит, он ведь слепой.

— Вот этого я не знала, — удивилась она.

— Вам бы ни за что не догадаться, — сказал он, — ни по его утюжке, ни по глаженью. Очень уж здорово умеет обращаться с утюгом… — Вдруг Дэллоу взорвался. — Почему, черт побери, вы говорите… что не знали только этого? А что вы знаете?

— Не так уж и много, — призналась она, — я ничего не выпытывала… а просто то тут услышишь, то там. Соседи ведь всегда болтают. — Она была вооружена житейской мудростью.

— Кто это болтает? — теперь в разговор вступила Джуди. Она тоже подошла к ним. — И о чем им болтать? Ну если бы я захотела потрепать языком о некоторых их делишках… Но мне это ни к чему, ни к чему, — повторила она. Затем с беспокойством огляделась вокруг. — Что такое стряслось с нашей парочкой?

— Может, это я их напугала? — спросила Айда Арнольд.

— Вы их напугали? — повторил Дэллоу. — Вот это здорово! Пинки не так легко напугать.

— А мне все-таки хочется знать, — не отставала Джуди, — какие это соседи? Что они болтают?

В тире кто-то стрелял; когда отворилась дверь, пропуская еще одну пару, в бар донеслись звуки выстрелов: один, два, три.

— Это, наверное. Пинки, — заметил Дэллоу, — он знает, как обращаться с оружием.

— А вы бы пошли и посмотрели, — мягко предложила Айда, — не выкинул бы он чего-нибудь безрассудного… с этим своим оружием… когда узнает…

— Очень уж вы прыткая, — сказал Дэллоу, — нам нечего бояться Друитта.

— Но ведь деньги, я думаю, вы ему дали не зря?

— Ну, это Джонни просто натрепался, — возразил он.

— А вот ваш дружок Кьюбит, кажется, думает…

— Кьюбит ровно ничего не знает…

— Ну конечно, — согласилась она. — Его ведь там не было? В то время, я хочу сказать. Ну, а вы… — продолжала она, — разве вам не пригодились бы двадцать фунтов? В конце концов, вы же не хотите попасть в беду?… Пусть Пинки сам и отвечает за свои преступления.