Письма (1857)

Одним словом: вероятностей выиграть дело - очень много, и, на мой взгляд, даже больше, чем проиграть. Тебе вся выгода начать дело: выигрыш большой, а проигрыш только в том, что в Москву напрасно проехался. И потому мой совет - начинай, и начинай немедленно, на святой.

Может быть, что в первый раз просто откажут. Но потом совесть замучит, сами призовут и дадут.

Варе я покамест ни слова не скажу. На это письмо мое отвечай мне немедленно, тотчас же, как ты решил? Тогда же и Варю можно уведомить (а лучше уведомить после твоего приезда, - мое мнение). Начинать же с бабушки.

Окончательно: начинай дело лично и откладывать не советую.

Теперь о другой статье:

Друг мой, ты, верно, получил мое последнее письмо. Я писал тебе, что повесть, кажется, не кончится. Повторяю, Миша: я так измучен, так придавлен обстоятельствами, в таком мучительном я теперь положении, что даже за физические силы мои, при работе, отвечать не могу. Жду я с жадностию твоего ответа. Но теперь я вот что скажу: повесть разрастается. Может быть будет 5 печатных листов, не знаю; так что, при самом огромном старании, (7) окончить материально невозможно. Что же делать? Неужели печатать неоконченною? Невозможно. Она дробиться не может. А между тем - я не знаю, что будет, - может быть, дрянь, но я-то, лично, сильно на нее надеюсь. Будет вещь сильная и откровенная; будет правда. Хоть и дурно будет, пожалуй, но эффект произведет. Я знаю. А может быть, и очень хороша будет. Что же делать? Во всяком случае, повторяю, подобный труд матерьалъно невозможен в такой срок; и если ты решаешься выдать к святой, то и критическая статья может быть невозможна. Да и наверно. И потому, если только возможно - избавь меня от мартовской книжки, будь благодетелем. На апрель зато у тебя значительной величины моя повесть и критическая статья. За это ручаюсь головой, если только не умру. Дай мне докончить повесть, и тогда увидишь мою деятельность.

Ты пишешь, что надобно занимательней выдать следующие книжки. За апрель ручаюсь. Но март? Приставай к Страхову за критикой; если только имеешь что на март занимательного - помещай всё. Не беспокойся за апрель и помести как можно больше "Загадочных натур", ибо они очень любопытны. Подписка, если бы мы даже теперь с каждым номером выдавали по Тургеневу не очень увеличится. Вся подписка будет от 1-й книги. Объявление же и статьи

1-й книги заманчивы. В провинцию и объявления и книга едва дошли. Подписка еще может быть от впечатления первой книги. Позднее же, то есть к лету, едва ли увеличится, даже при всех совершенствах книжек. Для впечатления же на публику - не один март месяц есть в году. К будущему году мы великолепно подготовим публику. Ручаюсь.

Марья Дмитриевна почти при последнем дыхании. Предуведомляю: ты, может быть, приедешь ко мне на похороны. Прощай, обнимаю тебя и всем кланяюсь.

Твой Ф. Д<остоевский>.

За 100 рублей благодарю. Что со мною будет дальше

- понять не могу!

Прежде чем решишься на что-нибудь насчет тетки, непременно и сейчас же отвечай мне на это письмо. Не забывай, это очень нужно.

До ответа на это письмо я твоего письма Вареньке не покажу, ничего ей не скажу, да и никому не скажу. Тебя же прошу Вареньке не писать.

Не привезешь ли Машу? Право, это, может быть, пособит делу. Да и Маша проехалась бы. А уж со так здесь хотели бы видеть. Так хорошо вас здесь поминают.

На днях вышлю повесть Аполлинарии. Предуведомляю заранее для того, чтоб ты, получив пакет с моею надписью, не подумал, что моя повесть. Повесть же не хуже ее прежних и может идти.

(1) было: не просто (2) вместо: очень слаба - было: несколько (3) вместо: без своих замечаний - было: молча (4) было: ведь кончат (5) было начато: может <быть> (6) вместо: Это ей даже польстит - было: Она, разумеется (7) далее было начато: я просто

226. П. А. ИСАЕВУ

10 апреля 1864. Москва

10 апреля/64 Москва.

Любезный Паша,

Я действительно теперь чрезвычайно занят; даже выбиваюсь из сил на работе, а сил у меня немного, потому что я пять недель сряду был болен по приезде из Петербурга, так что и теперь не могу совершенно поправиться. Потому и не писал тебе тотчас по получении твоего письма; тем более, что пришлось писать много и часто брату о делах. Да, сверх того, ты сам так проморил меня своим молчанием до твоего предпоследнего письма и так много сделал мне этим горя и досады, что мог бы и не удивляться, что получил ответ только от тетки и что я несколько подождал отвечать.

О здоровье мамаши скажу тебе, что оно слишком, слишком плохо. Мы всё до сих пор надеялись, что авось-либо она с весной поправится, но ей всё хуже и хуже, и бог знает, к чему придет это. Я бы желал, Паша, чтоб ты думал об ней почаще. Это навело бы тебя на другие мысли, более великодушные и благородные, более идущие к молодой развивающейся душе, чем теперешнее твое легкомыслие.

Пишешь ты, что учишь уже о многоугольниках. Хорошо, если б впрок пошло и если б ты хоть это знал порядочно. (1) Помни, что не надобно и другого забывать, а напротив, всё более и более развивать себя, читать и учиться. Да одно самолюбие заставило бы всякого другого, на твоем месте, вести дело серьезно. Не говорю уже о других побуждениях.

Ты говоришь о пальто в 28 р. Послушай, Паша, что это за легкомыслие? Ты до того слаб волей и изнежен, что не можешь отказать себе ни в малейшем почесывании. К чему же это поведет? Ты знаешь, а если не знаешь, то можешь угадать, каковы наши денежные обстоятельства. Ты должен бы был сам быть скромнее. Ты хочешь рядиться; у тебя на уме хвастовство, задать шику, тону. Для чего? Кого прельщать? Говорю окончательно, я не могу тебе купить пальто дороже чем в 12 или по крайней мере в

15 рублей. Такое пальто можно купить готовым и с этим, пожалуй, обратись к брату, в том только случае, если тебе действительно нечего носить. Я не помню, в чем ты ходил прошлый год летом. Но если только возможно тебе несколько подождать, то подожди и проноси прошлогоднее. Во всяком случае, обратись по этому делу к брату, Михаилу Михайловичу. Покажи ему это письмо, если нужно. Как он решит, пусть так тому и быть. Я вчера еще отослал к нему письмо. Скоро буду еще писать ему и упомяну о тебе еще раз, потому что я уже просил его помогать тебе. Я ему столько теперь должен, а у него так много своих забот и трат, что мне ужасно совестно его беспокоить.

Тетка тебе кланяется. Мамаша тебя любит. До свидания.

Тебя любящий Ф. Достоевский.

Р. S. Мамаше сегодня вечером слишком, слишком худо. Доктор ни за что не отвечает. Молись, Паша.

(1) было: хорошо

227. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

13-14 апреля 1864. Москва

Москва 13 апреля/64.

Милый друг мой, Миша,

Сегодня получил твои два письма: одно с деньгами

100 руб. и с припиской в две строки, за что (то есть за письмо и за приписку) благодарю тебя от всего сердца; а другое письмо, от 10 апреля, на которое спешу отвечать. Я уже писал тебе о моей повести в двух письмах. Что она не готова и что я оставил тебя в самое критическое время (время первых книг журнала) без повести и без статей, - я сам слишком мучительно знаю, (1) друг мой милый. Но что же делать, всё это внешний фатализм; всё это не от меня зависело. По году жизни бы отдал за каждую книгу журнала, только бы этого не было. Я в положении ужаснейшем, нервном, больном нравственно и только тащу с тебя деньги, потому что траты мои не уменьшаются, а увеличиваются. Всё это меня мучит, мучит, и я не знаю, чем это кончится. Но о деле: что я писал о повести, то и теперь пишу: повесть растягивается; очень может быть, что выйдет эффектно; работаю я изо всех сил, но медленно подвигаюсь, потому что всё время мое поневоле другим занято. Повесть разделяется на 3 главы, из коих каждая не менее 1 1/2 печат<ных> листов. 2-я глава находится в хаосе, 3-я еще не начиналась, а 1-я обделывается. В 1-й главе может быть листа 1 1/2, может быть обделана вся дней через 5. Неужели ее печатать отдельно? Над ней насмеются, тем более, что без остальных 2-х (главных) она теряет весь свой сок. Ты понимаешь, что такое переход в музыке. Точно так и тут. В 1-й главе, по-видимому, болтовня; но вдруг эта болтовня в последних 2-х главах разрешается неожиданной катастрофой. Если напишешь, чтоб я присылал одну 1-ю главу, - я пришлю. Напиши же непременно. Пожертвовать такими пустяками я еще могу и пришлю главу. Но вот что: ты сам писал, что хочешь выдать к празднику книгу. Когда ж присылать? Неужели ж выйти после праздников? Это задержит подписку. Теперь о подписке. Брат, я уверен и твоя собственная опытность должна бы научить и тебя, что теперь подписка уже почти проходит и что если б мы в каждом номере выдавали бы по Тургеневу, то и тогда бы не подняли сильно подписку. У тебя есть большая вещь Зарубина. Печатай ее. Это недурно. Возьми у Милюкова рассказов и проч. Похлопочи только о критике, главное о критике. Направление наше, конечно, для публики несомненно, но статей-то, специально разрабатывающих направление, мало. О, конечно надо, необходимо надо, чтоб март был даже лучше первых двух номеров. Но что же делать? Да и на подписку за нынешний год уже нельзя надеяться. Но зато мы последующими номерами возьмем; целым годом возьмем и зато к концу года выработаем великолепную подписку на будущий год. За это отвечаю. Деньги же на этот год доставай здесь у тетки. Ты, вероятно, получил уже мое ответное письмо на этот вопрос. Было бы сумасшествием не испробовать (имея столько вероятностей на успех) этот заем! Издавай же книгу скорее, до пасхи, и приезжай на святой сюда.

Кстати: достань для марта, если возможно, статью у Горского, с бойким заглавием. Вот такие-то статьи и читаются публикой. Я видел, как в Москве эту статью стар и мал читали и об ней говорили. Это ясно, это понятно. Это и заманчиво. Статью же Тургенева всё, что называется массой, не хвалит, а таких людей как песку морского. "Загадочных натур" тоже побольше. Обещай, что в будущем номере наверно будет продолжение "Подполья". Объяви, что я был болен.

Я читал в газетах объявление о выходе мартовской книги "Отеч<ественных> записок", одно это объявление - прием микстуры.

О Чаеве я тебе писал уже раз и всё ждал ответа. Написал с полстраницы; помню это как то, что я живу. Ты верно проглядел, или письмо затерялось. О драме этой я лично не имею понятия. Читал он ее здесь на всех литературных чтениях. Аксаков в газете "День" хвалил стихи. Чаев - человек образованный и смыслит русскую историю. Островский сказал, что драматизма нет, но что это хроника, а стихи прекрасные и есть удачные сцены. Драма его была давно уже послана к Боборыкину, Дмитриев (повесть "Лес" и проч.), его приятель, писал ему на днях, что берет его драму от Боборыкина и несет в "Эпоху". Боборыкин не решался напечатать ее всю, а хотел печатать отдельные сцены. Чаев не согласен. Просил он с Боборыкина 100 руб. с листа. Я сказал, что ты этого ни за что не дашь во всяком случае. (Да и нельзя давать.) И поэтому, если получишь от Дмитриева, не печатай не условившись. Чаев сам хотел тебе писать. Человек он очень хороший. Но драму его прочти со вниманием. Ведь, может быть, и действительно всё-то вместе и тяжело. А такие вещи не дают подписчиков. Ну вот и всё о Чаеве.

2) Теперь о Страхове: как бы он отлично сделал, если б еще прежде хоть две строчечки писнул мне об этом деле. Уезжая, я с ним говорил, что по первому требованию Боборыкина - деньги у тебя готовы. Но вот у тебя и требуют. Я ужасно бы желал знать, как это у них там происходило. Тут не простое любопытство, а честь. Не хотел бы я, чтоб Боборыкину представлялось, что я надул его. Бог видит, что я, несмотря ни на какие обстоятельства, отдал бы сперва туда мою повесть. Если же не дал, то не хочу, чтоб осмеливались подсмеиваться надо мной за 300 р. Если б еще я не брал оттуда 300 руб., то я бы наплевал на насмешку и, если б случились такие обстоятельства, - отдал бы туда повесть. Но когда редакция "Библиотеки" сама связала меня не то что обещанием, а честным словом и деньгами, то уж тогда ей бы не следовало допускать на меня насмешки на страницах своего журнала: куплен, дескать, отвертеться и обидеться не смеешь, повесть все-таки дашь. Нет-с, я своей личности и свободы моих действий за 300 руб. не продаю.

И потому я ужасно бы желал знать подробности, то есть каким образом и при каких словах Боборыкин потребовал денег? Ужасно бы мне не хотелось отдать эти 300 р. без личных объяснений с Боборыкиным. Написать письма (2) отсюда к Боборыкину я в настоящую минуту не могу: ведь бог знает, что там произошло и на что я должен отвечать? Хотелось бы это знать сперва. Но там наверно что-нибудь произошло: иначе Ник<олай> Николаевич не стал бы требовать с тебя денег. Бывши в Петербурге, я корчился от болезни и мне было не до "Библиотеки". Помню, Николай Николаевич меня подбивал ехать к Боборыкину, но у меня на то и времени и здоровья не было и... еще было кое-что, что помешало мне ехать. А именно: если только Боборыкин тогда уже знал хоть кое-что о том, что я обиделся, (3) то, мне кажется, самая простая, самая простейшая учтивость требовала, чтоб он сделал сам, первый шаг, - не к извинению, а к простому объяснению. Но он и этого не сделал. И потому, ради бога, передай от меня Николаю Николаевичу, не может ли он для меня, слишком искренно его любящего, сделать так: хоть на несколько минут отдалить Боборыкину отдачу денег. Я понимаю очень хорошо его прескверное, двусмысленное положение, в которое я его поставил (то есть не я, а сам Боборыкин и все обстоятельства). Он был посредником между Боборыкиным и мною в самом начале займа. Он передавал туда мое честное слово, да и посредничеством своим как бы сам гарантировал Боборыкину этот заем. Если Боборыкин сердится, обижается и требует денег, то Николаю Николаевичу, разумеется, мучительно неприятно. И потому, если только он видит себя действительно в крайнем (4) двусмысленном положении, - то пусть отдает; а ты выдай деньги, так и быть, хотя мне может быть из-за этого бесславие: ведь я, отдавая молча деньги, как бы соглашаюсь, (5) что я действительно надул Боборыкина. Но если только возможно хоть капельку повременить, то упроси Николая Николаевича на это. Тем временем узнай от него, от моего имени, об обстоятельствах дела. Надеюсь, он тебе не откажет всё в подробности сообщить, ведь мне бы он верно не отказал (я не претендую на самую полную его откровенность и не смею требовать, чтоб он сообщил всё, что было лично между ним и Боборыкиным). Узнав, не было ли тут чего-нибудь и что именно было, я бы сочинил Боборыкину письмецо, самое утонченно вежливое, оправдательное и безо всякой обиды, переслал бы тебе для передачи Николаю Николаевичу незапечатанным. Ник<олай> Николаевич сам бы его контролировал, то есть в том смысле, чтоб не было чего щекотливого, касающегося собственно Ник<олая> Николаевича, (так как (6) он все-таки был посредником в этом деле) - и тогда, с приложением денег, все бы это было отослано (7) Боборыкину через редакцию журнала "Эпоха" или, если возможно, доставлено через Ник<олая> Николаевича. Одним словом, я очень прошу: 1) уведомить меня (в случае, если еще возможно ждать отдачей денег), - как смотрит на это дело Боборыкин. 2) Не обвиняет ли он меня гласно? Не было ли для меня чего оскорбительного, равно как и для Николая Николаевича? И потому сообщи эту часть моего письма (8) Николаю Николаевичу. Что он скажет окончательно, то и будет. Повторяю; если ему будет хотя малейшая тягость от задержки платежа, то пусть немедленно берет у тебя деньги и отдает. Если же можно повременить, то пусть прежде бы я узнал это дело обстоятельнее и там уж поступил как мне следует.

Я бы и без задержки мог написать Боборыкину. Но, во-1-х, (я уже упомянул это выше) обстоятельств теперешних, может быть, очень щекотливых, не знаю, а во-2-х), не знаю, как посмотрит на это Николай Николаич, который в этом деле был посредником. Одним словом, эта история запутанная.

Да вот еще кстати: пусть не винит меня Николай Николаевич, что я сам ему не пишу. Если б он всё знал, как я здесь живу, то он понял бы, что я до сих пор не успел собраться написать ему об этом деле. Да и теперь у меня столько на шее дел, что дело с Боборыкиным совсем и на ум не просилось. Николаю Николаевичу я хотел было писать по прочтении его статьи в "Эпохе". И наверно бы позабыл написать о Боборыкине, если б написалось письмо к Ник<олаю> Николаевичу.

Прощай, брат. Обнимаю тебя, будь здоров и бодр,

а я твой весь Ф. Достоевский.

Вторник, 14 апреля. Вчера, в 2 часа ночи, кончил это письмо. Потом Марье Дмитриевне стало очень худо. Она потребовала священника. Я пошел к Александру Павловичу и послал за священником. Всю ночь сидели, в 4 часа причащали. В 8 часов утра я лег отдохнуть, в 10 меня разбудили, Марье Дм<итриев>не в эту минуту легче. (9)

Из денег 100 р., присланных тобою, ко 2-му дню праздника ни гроша не остается. Вот моя жизнь.

Надеюсь, друг милый, что о Боборыкине я написал удачно. Ник<олай> Николаич, может быть, прочтя это, и повременит. Я, впрочем, писал правду. Иначе я бы и сам не мог решить вопроса. Но я-то, я-то, который в такое время только тяну с тебя деньги. Никогда я не переживал времени более мучительного.

Повесть Аполлинарии посылаю отдельно. Обрати внимание. Печатать очень можно.

(1) далее было: может быть - и несколько густо зачеркнутых слов (2) было: даже письма (3) было: обижен (4) было: самом крайнем (5) было: молча соглашаюсь (6) было: ибо (7) было: вручено (8) вместо: эту часть моего письма - было: мое письмо (9) далее было: Вот жизнь ?

228. П. Д. БОБОРЫКИНУ

14 апреля 1864. Москва Черновое

Москва 14 апреля/64.

Милостивый государь,

Сегодня пишу к моему брату и очень прошу его заплатить Вам за меня долг. Я очень надеюсь, что он захочет исполнить мою просьбу.

Очень Вам благодарен, что Вы разрешили наконец мое недоумение этим требованием денег назад. Главное дело для меня в том, (1) что, кроме денег, я связан был с Вами и честным словом; (2) да, сверх того, передавал Вам это честное слово от меня и ходатайствовал в мою пользу наш общий знакомый многоуважаемый Николай Николаевич Страхов. Неисполнением же моих обязательств я как бы кладу тень на крепость моего честного слова, а может быть, делаю некоторую неприятность и Николаю Николаевичу. И то и другое обстоятельство побуждают меня теперь сказать несколько слов, чтоб по возможности разъяснить подробнее всё это дело. (3)

Разъяснение это состоит в откровенном моем сознании, что я, кроме поразивших меня тяжких домашних бед и долгой болезни моей, много помешавших моим занятиям, получил, (4) месяца два назад, некоторое нежелание доставить в Ваш журнал мою будущую работу, хотя в то же время мне и очень хотелось сдержать мое слово. Я бы мог представить Вам положительные доказательства, что до этого времени, то есть еще 2 месяца назад, я имел твердое намерение и искреннее желание исполнить мои обязательства перед "Библиотекою для чтения". Мысли же мои изменились поневоле, с того времени как я имел некоторое неудовольствие прочесть в Вашем журнале насмешку на мои сочинения. (5) Печатных насмешек на мои сочинения, во время стольких лет моего литературствования, было множество. Хотя я на очень многие из них и обращал внимание, но никогда не вступал по поводу их в какие бы то ни было объяснения, гласные или негласные. Теперь же - дело особенное и, вследствие моего взгляда на некоторые вещи, не обратить совершенно внимания на насмешку (6) "Библиотеки" (хотя и довольно скромную) я не мог. У Вас, в одной статье, сказано было, что я пишу "в чувствительном роде", и сказано было в достаточно насмешливом тоне. (7) Конечно, это очень невинно, но такой тон, (8) при отношениях моих к "Библиотеке", даже - извините меня был невозможен. Не получи я от Вас вперед денег, и, главное, не свяжи я себя с Вами честным словом, насмешка эта, как бы я ни смотрел на нее, не имела бы никакого влияния нa возможность для меня печатать или не печатать в "Библиотеке". Но теперь она касалась меня, связанного по рукам и по ногам. Могло предполагаться, что я не посмею изменить обстоятельств и должен перенести всякий тон, потому

- деньги взял. Я, конечно, не предполагаю и возможности такого взгляда на наши отношения в редакции "Библиотеки". Но уже одна возможность в таком случае есть щекотливое дело. Я согласен, что с моей стороны это "тонкости". Но по моему взгляду даже и излишняя тонкость в некоторых обстоятельствах жизни и всё же лучше известной "плотности" отношении, - извините, не могу прибрать удачного (10) слова для изображения того цинизма, которого я всегда избегал (11) в сношениях с людьми.

Вы скажете, что я мог бы и не беспокоить Вас этими подробностями, тем более, что о них всякое слово устранено Вами же, - так как Вы требованием денег назад придали всему делу чисто коммерческий оборот. Но, извините меня, мне показалось почему-то, что, при теперешних обстоятельствах, некоторая откровенность объяснения вовсе была бы не лишнею. (12) Я все-таки не могу смотреть на Вас иначе, как на собрата-литератора, тем более, что имел удовольствие познакомиться с Вами лично, хотя и не имел чести (13) продолжать это знакомство. Но во всяком случае еще раз благодарю Вас за то, что Вы, (14) очевидно, желая избавить меня разом от всех затруднений, так деликатно повернули все наши взаимные сношения (15 в одну коммерческую сторону и находите, как Вы сами выразились, "что возвращение Вам мною денег будет лучшим исходом этих (16) сношений". Я нахожу то же и надеюсь, что брат мой не заставит Вас ждать долго.

С чрезвычайным почтением имею честь быть, милостивый государь,

Ваш Ф. Достоевский.

(1) вместо: Главное ... ... в том - было: Главное для меня дело в том (2) далее было: доставить статью (3) было: обстоятельство. - Далее было: Но прежде всего я должен Вам заметить, что даже при всем моем желании исполнить мои обещания к сроку, то есть в зимние месяцы, я бы не мог [Вам доставить] этого сделать на деле вследствие непредвиденных вполне тяжелых домашних моих обстоятельств и совершенно непредвиденной моей болезни, продолжавшейся полтора месяца. (4) вместо: Разъяснение это ... ... получил - было: Собственно же объяснение мое с Вами состоит в откровенном моем сознании, что я, кроме домашних обстоятельств и болезни моей, получил (5) вместо: на мои сочинения - было: насчет моих сочинений (6) было: невинную насмешку (7) вместо: в достаточно насмешливом тоне - было: а. с совершенно достаточным юмором б. Начато: очевидно в. Начато: несколько (8) вместо: такой тон - было: насмешливый тон был очевиден; а (9) было: делах (10) было: лучше (11) было: боялся (12) далее было: Не скрою от Вас, что я даже питал некоторую надежду, что эти недоразумения могли кончиться (13) далее было: и возможности (14) далее было: теперь (15) было: отношения (16) было: наших

229. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

15 апреля 1864. Москва

Москва 15 апреля/64.

Милый Миша,

Сейчас через Александра Павловича послана тебе от меня телеграфическая депеша. Я просил выслать Пашу. Может быть, у него есть хоть какой-нибудь черный сюртук. Штаны бы только разве купить. Боюсь, что он тебя втянул в расходы. Хорошо, если б он отправился хоть завтра, (1) 16-го апреля, с

12-часовым поездом.

Вчера с Марьей Дмитриевной сделался решительный припадок: хлынула горлом кровь и начала заливать грудь и душить. Мы все ждали кончины. Все мы были около нее. Она со всеми простилась, со всеми примирилась, всем распорядилась. Передает всему твоему семейству поклон с желанием долго жить. Эмилии Федоровне особенно. С тобой изъявила желание примириться. (Ты знаешь, друг мой, она всю жизнь была убеждена, что ты ее тайный враг.) Ночь провела дурно. Сегодня же, сейчас Александр Павлович сказал решительно, что нынче умрет. И это несомненно.

Поеду к тетке просить денег. Но может отказать, потому что в руках у ней может не быть.

Не знаю как буду. Но тебя прошу - не оставь. Расходы будут очень большие. Пришли сколько можешь больше. На всё. Ради бога. Заслужу.

От Боборыкина получил письмо 3-го дня. Но в настоящих обстоятельствах отвечать ему сейчас не могу. Мне не до литературы. Ответом, впрочем, не замедлю. Много через неделю он его получит.

Деньги он требует прямо от меня. Одна фраза до нахальства грубая. Я хочу ему ответить; отвечу вежливо и напишу ему, что я "прошу тебя отдать ему деньги за меня. Что я надеюсь, что ты отдашь, и чтоб Боборыкин не сердился, если ты, не приготовленный к моей просьбе, несколько замедлишь. Во всяком случае (уверяю его) - замедление будет ничтожное и ты выдашь непременно".

Вот в каком смысле я пишу Боборыкину о деньгах. Иначе, Миша, я никак не могу сделать, согласись сам. Отдать надо непременно и скоро. Во всяком случае, я выставляю тебя перед Боборыкиным и Николаем Николаевичем вовсе не связанным и не обязанным так уж очень платить за меня. Ты, если заплатишь, то по усерднейшей моей просьбе, да и то, если захочешь.

Может быть, я тогда же напишу и Страхову. А копию с письма к Боборыкину тебе пришлю.

Страхову скажи о содержании телеграфической депеши. Он поймет, что не могу я в такое время быть слишком точным в ответах к такому лицу как Боборыкин. Да и хорошо бы было, если б он передал это Боборыкину.

О письме же этом, что я теперь пишу к тебе, пожалуй, и не говори Страхову.

Прощай, друг мой, обнимаю тебя крепко.

Твой Ф. Достоевский.

Р. S. Повесть теперь во всяком случае (даже и начала) не могу прислать. Что делать. Зато апрель будет.

Приезжай на святой. Выдавай скорее книгу. Какая бы ни была, все же будет лучше "Отечественных записок". А может, и "Современника". Состав важен, а ты умеешь составить.

Марья Дмитриевна умирает тихо, в полной памяти. Пашу благословила заочно.

(1) вместо: Хорошо ... ... завтра - было: Вышли его по возможности скорее; лучше б

230. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

15 апреля 1864. Москва

Москва, 15 апреля/64 г.

Милый брат Миша,

Сейчас, в 7 часов вечера, скончалась Марья Дмитриевна и всем вам приказала долго и счастливо жить (ее слова). Помяните ее добрым словом. Она столько выстрадала теперь, что я не знаю, кто бы мог не примириться с ней.

Прощай, милый брат, обнимаю тебя крепко.

Твой Ф. Достоевский.

Р. S. Сейчас же передал мне твое письмо Александр Павлович. Делай как знаешь, но, по-моему, очень худо. Я ведь тебе, друг ты мой, добра желаю. Ничего не будет. Вареньке покажу твое письмо.

Прощай, друг.

Твой Достоевский .

231. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

23 апреля 1864. Москва

Москва, 23 апреля/64.

2

Распечатываю пакет, в который уже было уложено первое письмо, чтобы приписать одно очень важное для тебя, милый друг мой, известие. Сейчас был Александр Павлович. Мы укладываемся помаленьку, и так как работы много, то он и приехал к нам (ко мне и к Варваре Дмитриевне) на совет. Теперь, прости меня, брат, что я горько думал о твоих обстоятельствах и, не видя никого, кто бы за тебя здесь постарался, и зная, наконец, Александра Павловича за честнейшего человека и весьма способного сохранить секрет, сообщил ему твой проект займа, со всеми подробностями, прося его совета. Дело в том, что я сам хотел удостовериться (хотя и уверен вполне) в верности и благоразумии моего совета, то есть насесть на тетку ЛИЧНО, строго, и насесть не с купеческой, а с нравственной стороны (всё что я тогда писал тебе). Александр Павлович, выслушав всё очень внимательно (под величайшим секретом, в чем дал мне слово), сказал решительно, что денег тетка не даст ни за что. Когда же я ему изложил подробнее всю мысль мою действовать на тетку нравственно и строго (именно, что ты не просил никогда, любимый сын матери, ее прежнего друга и проч.) и, главное, не клянчить, а строго и с достоинством просить, как честный и работящий человек, имеющий полную возможность отдать, - тогда Александр Павлович согласился, что есть шансы, но вполне отверг всякую теорию предварительного ходатайства и проч., а именно согласился со мною, что надо действовать лично, одному и решительно (ходатайствовать - значит уж клянчить). Что для этого тебе необходимо быть сюда самому. Насчет Вареньки же возможность ее ходатайства, при теперешнем ее собственном клянчении тысячи рублей, ему кажется предположением почти диким. Я, между прочим, ему сказал всё и изложил, что для тебя будут значить эти

10000 и что без них ты можешь лопнуть с "Эпохой" и провалиться с детьми. Полагаю наверно, зная этого человека, что не высокие проценты, а только одно родственное участие заставило его наконец сказать мне следующее: - "А что, Федор Михайлович, возьмет ли Ваш брат акции Московско-Ярославской железной дороги, у меня 40 акций, на 6000 серебром?" (NВ. Эти деньги, как рассказывала мне покойница Марья Дмитриевна, при ней, в декабре месяце, Александр Павлович принес и торжественно отдал Маше и Соне, дочерям, каждой по 20 акций в руки, сказав, что это всё, что они, каждая, получат от него в приданое). Теперь, говорит он, это деньги Маши и Сони. Процентами они платят за уроки на фортепьяно и одеваются, а он не ввязывается. Эти-то деньги он и хочет по совету с Верочкой предложить тебе. (Не беспокойся, секрет займа у тетки будет полный, несмотря на то, что узнает и Верочка). Когда я стал расспрашивать о подробностях, он сказал: акции правительством не гарантированы, но процентов я получаю аккуратно по 8 руб. на акцию. Каждая акция в

150 р. В продаже нет. Если ты найдешь возможным, справившись, продать их, то надобно Александру Павловичу знать, в какую сумму пойдут они каждая.

"Дело в том, - сказал он мне, - что они у дочерей как их приданое, при замужестве пойдут номинально". Но уж если он спрашивает от тебя: в какую цену ты мог бы принять их, значит, и согласен на некоторую уступку. Теперь рассуди сам: что тебе делать. По-моему, поступать надо в этом деле совершенно искренне и по-родственному, так как он вполне из радушия и родственного участия предложил (разумеется, он не прочь будет для детей и от хороших процентов, но клянусь тебе, в процентах для него не главный расчет), да и не сбыть, например, он желает тебе акции, ибо ты зазнамо можешь справиться предварительно. Получает же он по 8 р. на каждую акцию (в 150 р.) аккуратно.

Поверь же, наконец, в истинное, действительное благородство этого человека. На это письмо ты мне не отвечай; я сам выезжаю в субботу, много в воскресенье. Не отвечай до меня и Александру Павловичу. Об акциях, что стоят они, ты, конечно, можешь легко узнать в Петербурге. Наконец, во всяком случае это дело секретное.