Конан. Скрижаль изгоев (№2) - Время жалящих стрел

И нанес удар.

Золотой наконечник копья пронзил плоть, которую не могли пробить ни мечи, ни стрелы боссонцев, с той же легкостью, с какой входит в масло раскаленный нож Цернуннос с пронзительным воплем, точно вырвавшимся из глоток десяти тысяч оленей, обернулся к Конану. И тот с яростью ощутил, что копье его застряло в мясистой плоти.

Он не мог выдернуть его!

Киммериец рванул древко на себя, но в этот миг Бог-Олень дернулся, надвигаясь на нового противника, руки его с длинными когтями судорожно замолотили воздух у самого лица Конана – и тот отпрянул. В руках его осталось бесполезное древко без наконечника.

Все происходило, точно во сне.

Крики Нумедидеса за спиной Зверобога сливались с воем самого чудовища, точно боль их была едина. Огромная длань устремилась к киммерийцу, желая прихлопнуть его, словно муху. Он отскочил в сторону.

Но споткнулся о камень, отлетевший от колонны. Потерял равновесие. Упал. И увидел над собой гигантское раздвоенное копыто, грозящее раздавить.

Варвар едва успел откатиться в сторону. Копыто ударило в землю в том самом месте, где только что была его голова.

А разъяренный демон не унимался. Любой ценой готов он был сокрушить того, кто причинил ему такую боль. Мельком северянин заметил, что из раны у Оленя на бедре сочится густая зеленая сукровица.

Еще удар, и еще. С каждым разом уворачиваться становилось все труднее.

Цернуннос нагнулся и ударил его рогами.

Огромные острия прошли в каком-нибудь сенме от тела Конана. Со стороны казалось, будто на воина рухнул огромный белый куст. Ловко вывернувшись из-под чудовищного сплетения рогов, варвар отпрыгнул в сторону. Теперь он знал, что делать.

Бросив взгляд налево, он заметил огромную деревянную дверь, что вела в центральный неф. Ее красно-коричневая поверхность была покрыта искусной резьбой в виде солнечных лучей.

Конан сделал обманный жест, и пока Цернуннос поводил огромной головой, – ринулся к двери.

Только бы успеть! Он встал, сжав в руках меч, словно приготовившись к бою.

Зверобог захрапел, взрыл мрамор огромным копытом, и нанес стремительный удар рогами туда, где стоял варвар.

В последний миг Конан метнулся в сторону. Огромные рога слегка задели его, распоров кожу, с хрустом вошли в мягкое дерево двери и крепко завязли в нем.

Плененный Цернуннос заревел, стараясь разбить дверь в щепы ударами копыт.

Всего несколько мгновений, сказал себе Конан. У тебя, приятель, есть всего несколько мгновений. И их становится все меньше.

Еще одно золотое копье валялось неподалеку от чудовищных копыт. Надо изловчиться схватить его и не подставить себя под удар.

Разгадав намерения своего врага, Цернуннос взмахнул огромными мускулистыми лапищами. Киммериец в отчаянии попытался выставить меч – но клинок разбился, едва коснувшись чудовища, и руки его до самых плеч пронзила острая боль.

Теперь он был безоружен.

Стиснув зубы, киммериец продолжал свой танец смерти. Трижды уходил он из-под удара, но каждый раз зазор между жизнью и смертью становился все уже. В последний раз рог Зверобога зацепил его в прыжке, и бедро, задетое острым копытом, вспухло мгновенно, и штанина набухла от проступившей крови.

Конан попробовал ступить на раненую ногу, и едва удержался от крика.

Боль сковала его движения. Теперь он погиб! Через мгновение Лесной Демон разнесет дверь, и тогда – конец!

Внезапно истошный крик донесся до киммерийца сзади:

– Конан! Держи!

Он обернулся. Один из боссонцев, выступив из укрытия, швырял ему копье третьего стражника. Золотое копье.

Цернуннос также заметил это. С трубным ревом он вывернул дверь из петель, что есть силы ударил ею по оставшейся колонне. Деревянная рама треснула посредине и грохнулась чудовищу под ноги. Но Бог-Олень ринулся вперед, намереваясь разделаться с противником, прежде чем смертоносное оружие окажется у него в руках. Превозмогая боль, киммериец увернулся от нового удара рогов Бога-Оленя – и одновременно, вытянув руку, поймал на лету брошенное ловкой рукой копье.

В тот же миг он развернулся к Цернунносу. Голова того еще была опущена: демон опустился почти на четвереньки, когда бил противника рогами. Звериный лик его оказался совсем рядом.

Превозмогая отвращение и боль в раненой ноге, киммериец со звериной грацией нырнул вниз, уклоняясь от торчащих рогов. Осознав опасность, демон пытался отпрянуть…

Но золотой наконечник копья впился ему прямо в глаз.

Лик Бога-Оленя исказился. Он поднял руки, стараясь выдернуть копье – но Конан, не выпуская древка из рук, налег сильнее, проталкивая оружие все глубже и глубже, пока не пронзил самый мозг чудовища.

На несколько бесконечных мгновений оба противника застыли.

А затем лесной великан рухнул на мраморные ступени храма, увлекая за собой последнюю из оставшихся колонн.

С чудовищным грохотом покосилась и обрушилась крыша святилища. Конан и двое боссонцев чудом успели выскочить из-под обломков. Но жрецы Митры остались погребены навеки, вместе с телом поверженного божества.

Пошатываясь, киммериец оперся о плечо лучника. Медленно они двинулись вниз по ступеням. И поравнялись с Нумедидесом, без чувств рухнувшим оземь, в тот самый миг, когда копье Конана поразило свою цель.

– Возьмите принца! – велел ратникам киммериец. – Отнесите его во дворец. Носилки можете соорудить из плащей…

– А как же вы, капитан? Конан пожал плечами.

– Доберусь как-нибудь. Встретимся во дворце. – С отвращением он проследил, как укладывают на самодельные носилки жирного уродливого принца и, сплюнув себе под ноги, отвернулся.

Он наконец принял решение.

…В Лурде киммериец прямым ходом направился к казармам, надеясь застать там местного лекаря. Пусть подлатает ему бедро и еще пару царапин, которые остались у варвара в память о схватке с лесным чудищем – а то нелегко придется раненому в дороге! Однако планам этим не суждено было осуществиться.

На полпути к казармам Конану навстречу устремился, тряся бороденкой, один из советников Нумедидеса. Встав у северянина на дороге, он повелительным жестом вскинул руки.

– Стой, варвар, ты должен пойти со мной!

Тот смерил тщедушного советника презрительным взглядом. Обижать старика не хотелось, но он слишком устал, чтобы покорно сносить дерзости.

Могучая длань отодвинула старикашку в сторону.

– Поди прочь, приятель. Я не в том настроении, чтобы вести светские беседы.

Тот закудахтал рассерженно.

– Принц Нумедидес желает видеть тебя, варвар! Немедленно!

– В таком случае, – отчеканил Конан, – можешь передать ему, что больше он не увидит меня никогда. Моя служба на этом закончилась.

Наемник презрительно отвернулся. Он не желал больше иметь дела с бесноватым властителем, не вызывавшим у северянина ничего, кроме омерзения и гадливости. Пусть подавится своим золотом, в конце концов! Аквилония не последнее место, где нужны добрые клинки. Но в других державах к солдатам удачи хотя бы относятся с должным уважением, а не пытаются помыкать ими, как мальчиками на побегушках!

Все это, не стесняясь в выражениях, он высказал советнику. Тот побледнел, предвкушая, должно быть, грядущее объяснение с Нумедидесом.

– Но как же так… – залепетал он, вцепившись Конану в рукав, тщетно пытаясь задержать дюжего наемника. – Принц нанял вас!..

– А теперь пусть наймет кого-нибудь другого! Конан был непреклонен. Аквилония – славная страна, но такому правителю служить его больше не заставит и сам Кром.

– У него теперь есть Черные Драконы. Месьор Альвий с радостью возьмется за любое поручение Его Высочества…

Болезненная гримаса исказила лицо советника. Он огляделся по сторонам в тревоге – но никто и не думал подслушивать их разговор. Наемники из отряда Конана были неподалеку, точили мечи, кидали кости или просто болтали, но хотя порой и бросали заинтересованные взоры на капитана, недоумевая, что понадобилось от него советнику принца, однако находились слишком далеко, чтобы подслушать их. И старик трагически зашептал:

– В этом все дело, варвар. Месьор Альвий бежал из столицы – и большинство Драконов с ним.

Потроха Нергала! А он-то гадал, куда подевались эти ублюдки, пока он со своими парнями бился с Цернунносом… Подлые трусы! Предатели! Конан нахмурился.

– Та-ак, – многообещающе протянул он. – И куда же направились эти доблестные воины? Что-то не верится, чтобы попросту разошлись по домам…

Советник удрученно кивнул.

– Ты верно понял, киммериец, – отозвался он со вздохом. – Его Высочество услыхал известия, когда вернулся во дворец, и с ним опять случился приступ… – Конан не смог сдержать усмешки. – Фельон Тауранский, бастард короля Вилера, объявил себя законным наследником престола. Он поднял мятеж. Несколько провинций уже присоединились к нему.

Варвар присвистнул. Похоже, в Аквилонии назревала гражданская война!

Сперва это не поколебало его решимости. Его дорога вела в другую сторону от Аквилонии – и точка.

Но тут же вспомнил. Где восстание – там, наверняка, встретятся и старые знакомцы, Валерий Шамарский и немедийский барон Амальрик. Не может быть, чтобы эти стервятники не слетелись на запах крови!

А с этими двумя у Конана были свои счеты.

– Ладно, – повернулся он к советнику, с нетерпением ожидавшему, какое решение примет варвар. – Мы выступим, когда принц отдаст приказ.

Нетерпение внезапно овладело кимерийцем. Дорога звала его. И в зове этом слышался стук копыт и пение клинков.

Аой.

ВРЕМЯ ВЫБОРА

Амальрик Торский выздоравливал. Всякий, кому, как Ринальдо, довелось бы увидеть его еще день назад, заглянуть в безумные, подернутые белесой пленкой глаза, коснуться посеревшей, липкой от пота кожи, услышать натужное, прерывистое дыхание, воззвал бы сегодня к Митре, благословляя Солнцеликого за свершившееся чудо. Ибо ничем иным как чудом это и назвать было нельзя. Не было у аквилонских лекарей-коновалов снадобий, а у монахов и жрецов – таких молитв, чтобы возможно было вернуть к жизни человека, перешагнувшего в своей агонии за черту, где не осветит уже путь надежда, и дыхание жизни не коснется идущего.

И все же исцеление свершилось.

Немедиец лежал спокойно, дышал ровно и глубоко, как дышит нормальный, здоровый человек во сне, когда его, к тому же, не мучают ни ночные кошмары, ни даже угрызения совести. Кожа порозовела, и лишь виски чуть блестели испариной. И менестрель уже не сомневался, что проснется он совершенно здоровым.

Дорога до Амилии вспоминалась ему сущим кошмаром. Барон держался, не подавая признаков усталости, пока они не выбрались из Тарантии – но затем силы оставили его.

Рана, нанесенная ему киммерийцем, оказалась неопасной, и Амальрик стойко превозмогал боль, но усталость сломила его. Ближе к полудню они устроили привал у какой-то речушки, и немедиец заснул мгновенно, как подкошенный рухнув на землю, а проснулся весь в жару, снедаемый лихорадкой.

Ринальдо не знал, что и делать. Бросить барона и искать помощи казалось немыслимым. Он был уверен, что, вернувшись, не застанет немедийца в живых. Но и помочь ему он был бессилен.

Между тем, состояние раненого стремительно ухудшалось. Он метался и кричал в бреду, то порывался вскочить и бежать куда-то, то пытался наброситься на менестреля – один Митра ведает, откуда брались у него силы. Один раз ему удалось схватить Ринальдо, и он едва не задушил его… Следы на шее до сих пор болели. И поэт содрогался невольно, вспоминая это безумное лицо и горящие бешенством глаза.

Совладать с бароном было невозможно. Приступы наделяли его нечеловеческой мощью… Счастье еще, что продолжались они недолго. И затем барон валился, обессиленный, и вновь засыпал – пока лихорадка не принималась за него вновь.

Это продолжалось до самых сумерек, и вконец отчаявшийся Ринальдо уже не знал, к каким богам взывать, чтобы кошмар этот наконец закончился.

Не раз мелькала у него мысль попросту бросить умирающего, раз уж помочь он ему бессилен, и не милосердие, но малодушие удерживали его. Барон мог еще поправиться, и тогда у менестреля не будет защиты надежнее, ведь посланник, по крайней мере, у себя на родине, слыл человеком Могущественным. Остаться же сейчас одному, без покровителя, без средств к существованию, казалось поэту страшнее смерти.

И потому, уповая на чудо, он оставался с бароном.

Вот только проку от него было немного. Он ничего не смыслил в медицине, никогда не выхаживал раненых, да и вообще, предпочитал не иметь дела с больными, опасаясь заразы. И потому все, на что он был способен, это удерживать Амальрика, когда очередной приступ одолевал его, чтобы тот не сотворил с собой худого, да смачивать в речной воде и укладывать на пылающий лоб холодную тряпицу, когда у раненого начинался жар.

Немудрено, что время до вечера показалось ему бесконечным.

Но когда солнечный диск коснулся чернеющего вдали гребня леса, барон внезапно открыл глаза.

– Пить… – прошептали потрескавшиеся губы. Ринальдо торопливо подал ему флягу. Немедиец с жадностью припал к сосуду, и вода заструилась у него по подбородку.

Напившись, он откинулся на траву.

– Где мы? – спросил он слабо. – В Амилии? Где Марна?

Ринальдо мог лишь развести руками.

– Мне не ведомо, кто эта женщина, о которой говорит месьор, – отозвался он. – И мы еще не доехали до Амилии. Вы были не в силах продолжать путь.

Амальрик прикрыл глаза. Ринальдо думал, что он вновь заснул, но неожиданно барон, застонав, сделал попытку приподняться на локтях.

– Помоги мне, – прохрипел он. – Нужно осмотреть рану…

Для Ринальдо настало самое страшное.

Он не выносил вида крови. Всегда. С самого детства. Но выдать свой страх перед немедийцем не позволяла гордость.

Неуклюже он попытался задрать рубашку, но ткань, пропитанная кровью, намертво присохла к ране. Сбегав за водой, менестрель трясущимися руками смочил ее и, как велел ему барон, рванул рубаху что было сил, ухватившись за край. Зажмурившись, чтобы не видеть того, что творят его руки.

Вид раны был ужасен. Края ее были пунцовыми, воспаленными, кровь принялась идти с новой силой.

Побледневший Амальрик долгое время молчал, и хотя лицо его не выражало ничего, менестрель был уверен, что он боится. У него и самого все тряслось внутри. Теперь он не сомневался, что немедиец умрет.

Внезапно барон произнес уверенно, точно речь шла о чем-то совершенно естественном.

– Рану придется прижечь. Справишься?

Не сознавая, что делает, Ринальдо судорожно затряс головой. Амальрик криво усмехнулся.

– Ничего. Разведи костер.

С перепугу менестрелю никак не удавалось высечь искру – но вот крохотный желтый огонек заполыхал в ночи.

Ринальдо видел все, как во сне.

Вот немедиец, кряхтя и морщась от боли, приподнялся на локте. Достал из ножен кинжал. Сунул его в костер. Лезвие накалилось докрасна. Амальрик взял кинжал за рукоять, несколько Мгновений смотрел на него – и внезапным, резким движением поднес клинок к бедру. Раздалось шипение, запах горелой плоти, и Ринальдо отвернулся.

Его тошнило.

Обернувшись, он увидел, что Амальрик лежит, раскинувшись на траве. Лицо его оставалось каменно-спокойным.

Лишь через несколько мгновений менестрель понял, что немедиец лишился чувств.

Превозмогая тошноту и страх, он заставил себя сделать то, что казалось ему необходимым. Обмыть края раны, перевязать ее осторожно, разорвав на повязки чистую рубаху, найденную им среди вещей Амальрика; закутать барона как можно теплее; подбросить дров в костер.

И все же к утру он понял, что раненого не спасти.

Ночи в это время года были в Аквилонии слишком прохладными. Холод уносил жизнь барона вернее, чем болезнь. К утру его вновь начало лихорадить.

И тогда Ринальдо принял решение.

Они ничего не выгадают, оставаясь здесь, у реки, где не видно ни единого человека, да к тому же тянет сыростью от воды. Необходимо было любой ценой добраться к людям.

Но барон не сможет сидеть на лошади. Значит, Ринальдо придется отправляться за помощью одному.

Он уже взнуздывал свою кобылу, когда вдруг слабый, но все такой же властный голос остановил его.

– Мы поедем вдвоем!

Он обернулся. Барон смотрел на него, и во взгляде его была ненависть. Он был уверен, что Ринальдо собирался бросить его!

Менестрель вернулся к раненому. Должно быть, страх остаться одному вернул его к жизни. На бледных щеках играл румянец, глаза лихорадочно блестели.

– Мы поедем вдвоем, – повторил он упрямо. Дорога до амилийского леса заняла у них вечность. Но Амальрик ни разу не пожаловался, не застонал.

Когда бы Ринальдо не обернулся к нему, он видел лишь мертвенно бледное лицо, упрямо стиснутые губы и глаза, горящие яростью.

Менестрель не осмеливался даже подать голос…

Но вот лес, что, казалось, последние два поворота клепсидры не приближался, но, напротив, ускользал от них, точно заколдованный неведомым чародеем, наконец приблизился, надвинулся на путников, грозный и неприветливый, во всей своей сумрачной красе. Они въехали под тенистые своды.

Теперь Амальрик поехал впереди. Маленький менестрель не мог понять, как удается ему находить дорогу в этой чащобе, среди бурелома и непроходимых зарослей, где каждое дерево казалось похожим на соседнее, тропинки путались, точно кружево, и каждый шаг словно возвращал их на то же самое место, откуда они начали путь. Он сперва пытался запомнить, как они едут, сориентироваться в лесной пуще – но вскоре осознал всю тщетность этих стараний.

Как вдруг что-то блеснуло впереди, точно серебро, и лесное озеро открылось их восхищенным взорам.

Ринальдо хотел спешиться и напоить коней, но Амальрик остановил его.

– Это еще не конец дороги. За нами должны прийти. Менестрель со вздохом повиновался. Необъяснимый страх удержал его от расспросов.

Они ждали долго, и барон начал подавать признаки тревоги – впервые за все время, что поэт знал его.

– Что-то случилось, – услышал Ринальдо его бормотание. – Она должна была выйти к нам.

Внезапно он застыл в седле, точно прислушиваясь к чему-то. Затем вытянул вперед руку, делая какие-то пассы. И вдруг воскликнул:

– Митра! Она убрала защиту! Но что же могло случиться?

Менестрель с изумлением посмотрел на своего спутника. Должно быть, у немедийца вновь начался бред. Путешествие в седле отняло у него последние силы… Но барон в этот миг не был похож ни на больного, ни на безумца. Взгляд его был ясен, а речь тверда, только он казался возбужден сильнее обыкновения.

Внезапно он сделал менестрелю знак и направил коня в обход озера. Ринальдо последовал за ним.

Теперь немедиец ехал куда медленнее, выбирая дорогу и тщательно осматриваясь по сторонам, точно он никогда прежде не бывал в этой части леса – что было нелепо, если верить его словам, что они ехали к женщине, хорошо ему знакомой. И Ринальдо наконец решился спросить:

– Месьор, простите мое любопытство, но кто такая эта Марна?

Он не мог поверить, чтобы у могущественного немедийского нобиля не нашлось иных союзников, кроме загадочной лесной отшельницы. Когда барон говорил о том, что она единственная способна помочь им, воображение поэта создало образ таинственной возлюбленной, горделивой, прекрасной и могущественной. Грешным делом, он даже принялся слагать стансы в ее честь… Но невозможно было посвящать стихи старухе, которая только и может жить в столь странном месте.

Барон долго не отвечал на его вопрос.

– Ты скоро все узнаешь сам, – произнес он наконец с трудом, и Ринальдо понял, что даже столь малое усилие потребовало От него напряжения. Лишь нечеловеческая воля удерживала барона в сознании.

Вот почему, как никакому дворцу, обрадовался он, когда наконец узрел впереди на поляне крохотную покосившуюся избушку без окон. Он готов был, подстегнув коня, устремиться вперед – но что-то удержало его.

Менестрель вопросительно взглянул на Амальрика. Тот был бледен, как мел, пот ручьями стекал по лицу, и в глазах застыло отчаяние.

– Все пропало, – прошептал Амальрик. – Ее здесь нет!

Силы оставили его. Голова безвольно поникла. И Ринальдо ничего не оставалось, как взять бразды правления в свои руки.

Он не знал, кто такая эта Марна, чье отсутствие так поразило барона, но полагал, что она не обидится, если в ее отсутствие они воспользуются гостеприимством ее жилища.

Он помог барону спешиться – тот буквально сполз с седла – и отволок его на себе в избушку. Внутри было чисто и сухо. Постелью служила охапка сухой травы, куда Ринальдо и уложил раненого. Большой сундук в углу сразу привлек его внимание – но он не осмелился пока заглянуть внутрь.

Амальрик просил его нагреть воды, и Ринальдо, как заботливая нянька, исполнил его волю. Однако, когда он вознамерился осмотреть рану, уже ощущая в душе призвание лекаря – ибо кто, как не он, в конце концов, спас барона там, у реки, кто с таким несравненным мужеством… барон неожиданно отослал его прочь.

И слова его прозвучали резко и непочтительно, точно он обращался к слуге, а не к одному из величайших пиитов Аквилонии.

– Ступай прочь и закрой дверь. И не смей подходить к дому, пока я не позову тебя!

Надувшись, Ринальдо вышел, не сказав ни слова. Закутавшись в плащ, он всю ночь просидел у костра, заливая свои горести вином, оставшимся в одном из бутылей, что прикупил он у стражников, пока дожидался барона.

Обида на людскую несправедливость захлестывала его.

Кто, как не он, спас барону жизнь! Кто тащил его на себе всю дорогу! Кто отдавал ему последнее! А теперь тот обращается с ним, как с собакой. Как с последней, презренной собакой…

Захмелев, он заснул у костра и проснулся под утро, весть дрожа от лютого холода.

С земли тянуло сыростью. Лунный свет погребальным саваном окутывал черные мертвые деревья. Сова ухала вдалеке, точно кликала беду. И странные звуки доносились из покосившегося домика на краю поляны.

Превозмогая любопытство, менестрель на цыпочках приблизился.

Неразборчивое бормотание, стоны, вздохи… Похоже, барон вновь бредит.

Мстительной радостью наполнилось сердце поэта. Умрет – ну и пусть. Сам виноват! Он, Ринальдо, не подаст этому неблагодарному ни глотка воды!

Однако когда из-за двери его окликнули, менестрель суетливо поспешил на зов. Что ни говори, а барон оставался его покровителем…

Переступив порог, он замер в нерешительности. Амальрик сделал ему знак приблизиться.

В лунном свете, проникавшем в дом через дверной проем, лицо барона казалось особенно бледным и осунувшимся, точно маска смерти уже сковала его черты, и менестрель едва удержался, чтобы не сделать знак, отвращающий зло. Но глаза на застывшем лице жили отдельной жизнью, и взгляд их в предрассветном сумраке казался особенно пронзительным.

– Я получил добрые вести, – прошептал он голосом сухим и ломким, точно осенние листья. – Скоро нам следует ждать гостей. Тебе приятно будет встретить старых знакомцев, Ринальдо.

Яркий солнечный свет лился в распахнутую дверь, и в сиянии дня внутреннее убранство лесного скита казалось почти праздничным, так что когда Амальрик открыл глаза, он даже не сразу вспомнил, где он. Сколько не бывал он у Марны, он никогда не видел ее жилища таким. Точно ведьма намеренно окружила это место чарами, не пропускавшими ни яркий свет солнца, ни свежесть ветра, ни заливчатую радость птичьих трелей.

Обреченная на вечный мрак, она весь мир пыталась погрузить в сумерки злобы и отчаяния.

Как чудно было оказаться в жилище колдуньи без ее угнетающего присутствия! Все здесь казалось иным сегодня. Он наслаждался свободой, точно школяр, удравший с урока сурового наставника.

Амальрик потянулся на ложе из душистых трав, так что хрустнули кости, с наслаждением ощущая себя живым. Последние два дня вспоминались непрерывным кошмаром, отрывочным бредом. Олени вновь гнались за ним, погибал под копытами верный Зверь – потом барону казалось, это его топчут их копыта – или он несся куда-то, вцепившись в оленьи рога, с одной лишь мыслью удержаться, не упасть…

Сколько ни бился, он не в силах был отличить реальность от видений, вызванных лихорадкой. Правда ли, что наемники преследовали их? И чье лицо видел он во мраке, очнувшись? И эта страшная боль, пронзавшая тысячами кинжалов… Он не помнил.

Но, должно быть, руки его оказались умнее рассудка. Не вставая с ложа, он видел раскрытый сундук ведьмы и разложенные рядом сокровища. Никто, кроме него самого не мог рыться в вещах Марны. Должно быть, он сделал это ночью, в поисках снадобья, что могло бы излечить его.

Приподнявшись, Амальрик обнаружил, что не испытывает боли – осталась лишь слабость. Да еще жажда мучила его, но с этим можно было потерпеть.

Внимательным взором окинул он содержимое сундука колдуньи, в беспорядке сваленное у его ложа. Большая часть этих вещей была хорошо знакома ему – именно это и помогло барону, даже в том сумеречном состоянии, в котором находился он накануне, без труда разобраться, что здесь к чему, и отыскать нужное.

Стигийские хрустальные пирамидки, Амальрик помнил, он использовал, чтобы сконцентрировать энергию – иначе у него никогда не достало бы сил сосредоточиться настолько, как это требовалось для успешного исцеления.

Вот эти розоватые корешки он жевал, чтобы придать ясность мысли и не впасть в забытье – именно от них теперь такая сухость в горле, но это было лишь незначительной ценой.

Серый порошок, завернутый в промасленную тряпицу, барон использовал, чтобы посыпать затянувшуюся рану… жаль, дрогнула рука, и большая часть просыпалась на пол. Теперь драгоценные крупинки уже не собрать.

А серебряное зеркальце и свечу он взял уже под утро, чтобы связаться с самой Марной, ибо тревога снедала его.

Разговор их был кратким – Амальрик слишком обессилел, чтобы долго поддерживать связь; однако главное колдунья успела сообщить ему.

– Мы в Тарантии, немедиец, – звучал в ушах его голос. Он не осмелился спросить, что она делает там. – Ты не сумел обуздать оленьего выкормыша – мы сделаем это за тебя. К вечеру будь готов встретить нас.

– Ты вернешься одна? – спросил он чародейку, и тут же пожалел о нелепом вопросе. Ему прекрасно известно было, что «мы» ведьмы не означает никого более.

Но сейчас Марна неожиданно замялась.

– Возможно. А возможно и нет. Принц Валерий, должно быть, навестит нас.

Он не стал спрашивать ее ни о чем больше. Если чернокнижница считала нужным, для исполнения своих планов, освободить из темницы второго принца – он не намеревался препятствовать ей в этом. Валерий, насколько было известно барону, отныне такой же враг Нумедидесу, как и он сам. Если даже ничто более не объединит их – этого будет достаточно. Вот почему он с такой радостью сообщил менестрелю эту весть.

Амальрик избегал пока строить планы. Многое будет зависеть от Марны. Ее дар ясновидения вернее подскажет им путь борьбы с Нумедидесом.

Но и корить себя за допущенные просчеты также не спешил. Смертным свойственно ошибаться. И любые, самые надежные планы, могут завести в тупик, если удача отвернется от тебя. И тем более, если против тебя восстанут сами боги.

Барон никогда не поддавался отчаянию. Бесконечное нытье о прошлых ошибках, самокопание и самобичевание были равно чужды его натуре. Он признавал лишь конкретные задачи, и ради их исполнения готов был положить все силы; но если неудача постигала его на избранном пути, он отходил в сторону, выбирал иную дорогу – и продолжал преследовать цель с цепкостью гончей.

Чувствуя, как силы стремительно возвращаются к нему, Амальрик сел и аккуратно принялся укладывать сокровища ведьмы обратно в окованный железом сундук. Помимо знакомых предметов, он обнаружил массу магических приспособлений, вид которых мало что говорил ему. Амулеты, посвященные неведомым богам, пучки странно пахнущих трав, заткнутые тряпицей фиалы. Лишь книги возбудили его интерес, в особенности одна, тяжелая, в переплете из человеческой кожи… это барон определил с первого взгляда.

Однако стоило ему открыть таинственный фолиант, как мгновенно приступ дурноты подкатил к самому горлу, начертанные киноварью значки закружились перед глазами кровавым водоворотом – и он едва успел захлопнуть книгу, пока вихрь безумия не поглотил его.

Дрожащими руками он отложил толстый том подальше. Ему хорошо известно было, что это означает. Книга давала ему понять, что у нее уже есть хозяин, и тайны ее не могут быть раскрыты постороннему. Хотя барон и впервые встречался со столь сильным заклятьем, опасность была очевидна, и у него не было желания искушать судьбу. Даже браться за книгу больше не хотелось. На пальцах осталось ощущение чего-то липкого, неприятного… точно он измазал их в полузасохшей крови.

Стремясь отделаться от неприятного ощущения, барон вышел за порог дома. Осенний лес встретил его сияющей прохладой, и он с наслаждением подставил лицо солнечным лучам..

А когда опустил голову – то наткнулся на изумленный взгляд Ринальдо. Маленький менестрель разглядывал его, точно призрак, явившийся с Серых Равнин.

– Ме… месьор… – выдавил он с трудом. – Вы здоровы? Но…

Амальрик поневоле рассмеялся. Ужас поэта был слишком комичен, чтобы сердиться на него.

– А ты уже собрался отправить меня к Митре? Менестрель помотал головой.

– Нет, месьор, но… Еще вчера вы не держались на ногах! Я едва дотащил вас сюда…

– Вот и славно!

Ничто сегодня не могло испортить Амальрику настроения. Побывав одной ногой в могиле и чудом вернувшись к жизни, он готов был любить весь мир.

– Надеюсь, кроме моего бренного тела, ты не забыл прихватить чего-нибудь поесть? Я умираю от голода.

Приближаясь к Амилии, принц Валерий Шамарский не мог избавиться от дурных предчувствий, и чем дальше, тем тоскливее становилось у него на душе.