Однофамилец

      Он промямлил, что, может, лучше не стоит объявляться, засмеялся заискивающе, пытаясь как-то утешить Алю, хотя при этом один глаз его открылся с некоторым удивлением, а другой подмигнул неизвестно кому.
      - Та-а-ак, - Аля повернулась к Королькову.
      - Я наоборот, Алечка, я его уговаривал, - поспешно сказал Корольков.
      - Что он вам наговорил, Павлик?
      Кузьмин ответил не сразу.
      - Он ни при чём, дело не в нём.
      - Кокетничаешь ты, Паша, - сказал Корольков. - Гордишься. Не строй ты из себя блаженного. Никто не оценит. Наше поколение и так слишком деликатно. Думаешь, твой Нурматов зарыдает от твоей скромности? Да ему только на руку. Они скромничать не станут, они люди деловые, у них не залежится, всё пойдёт в дело, и твоя нерешительность и доверчивость, ми всё сгодится.
      - Иди, иди, - сказала Аля. - Корреспондент там ждёт.
      - Ничего, подождёт, я сейчас, Алечка, я только хочу показать этому гегемону, насколько он оторвался и недооценивает. Ты, Паша, пойми, наша научная деятельность будет приобретать всё большее значение. Больше, чем твои монтажные работы. Твои работяги - это ещё не механизированные остатки прошлого. Сейчас, брат мой, центр человеческой деятельности перемещается. Из цеха в институт. Активность людей переносится из сферы производства вещей в сферу производства идей...
      Он увлёкся, в словах его, хотя и произносимых не впервые, прорвалась такая гордость за науку, которой он служил, что Кузьмин поразился, самого же Королькова воодушевило то, что он заставил Алю себя слушать
      - Красивая картина, - сказал Кузьмин. - Ну прямо девятый вал. На нас идёт наука! Наука, наука, а нам что остаётся? Может, посодействуешь, чтобы нам годовой план скостили? Поскольку центр перемещается и грязная наша, бесславная работа не имеет будущего... Эх, Вася, пока вы решаете задачки и выступаете, кому-то надо таскать, строгать...
      - Тот, кто на другое не способен, пусть этим занимается.
      - Ты, значит, способен? Ты? Ты богом отмеченный? - Кровь прилила у Кузьмина к голове, забилась толчками в висках. - Уж ты бы молчал. А ты на тридцатиметровую опору залезть способен? Думаю, полные штаны накладёшь!
      - Убил! Наповал!
      - Кончайте, - отрубила Аля. - Вася, корреспонденту скажи, что с Кузьминым потом... Или нет... Словом, скажи что-нибудь! - прикрикнула она.
      Лицо Али замкнулось. Погасли глаза. Осталась грубо размалёванная маска с комками помады на запёкшихся губах.
      Молчали. И раскаяние медленно проникало в Кузьмина: старалась, хлопотала ради него, влетела сюда счастливая, а он заместо спасибо холодной водой в рыло, фанаберию свою распустил.
      Стоило бы ей сейчас заплакать, не сдержаться, и он согласился бы, пошёл за Корольковым к этому корреспонденту, сделал бы всё, что она просила.
      ...Бедняга, бедняга, как он постарел, опустился. Что за костюм, ботинки круглоносые, старомодные, и эта клетчатая перемятая рубашка. Видимо, привык и не замечает, что превратился в заурядного технаря, прораба... Бывший Кузьмин. Осталось кое-что в повадке, в манерах, по ним-то и можно признать. А какой был герой, как стартовал... К нему ходили со всего факультета с задачками. Не потому, что так уж быстро соображал, а скорее потому, что красиво у него всё получалось. Всё у него было красиво, на доске писал и то красиво. Куртка суконная с молниями сидела на нём лучше модных костюмов. Молнии сверкали на карманах, на груди. Это он первый ввёл тогда моду носить книги и конспекты, перевязанные ремешком. Корольков, стыдно признаться, и кепку надевал по-кузьмински, сдвинув верх назад. У Кузьмина имелись все данные, чтобы взмыть. Он должен был прославиться. Природа наделила его ростом и внешностью представительной, что, между прочем, играет отнюдь не последнюю роль. Пашка Кузьмин с его широкими плечами, зачёсом светлых волос был прямо-таки создан для выдвижения. При всех, как говорится, прочих равных, именно он, на взгляд любого начальника, соответствовал облику руководителя, он имел явные преимущества перед низенькими, толстыми, вислоносыми, перед тихонями и говорунами. И физиономия у него располагала. За таким прежде всяких других хотелось идти и слушаться, такой и для представительства хорош. В начале карьеры Корольков нахлебался по уши, когда какой-то кадровик усомнился, будут ли иностранцы таять при виде Королькова, ему, видите ли, надо, чтобы они ходили под себя от умиления... Даже и ныне Кузьмин, конечно, при соответствующем оформлении, тянул на крупного работника Совмина. Властность была и спокойствие, как будто он уверен, что ни одно его слово не пропадёт впустую. Господи, на какие сказочные орбиты он мог выйти!
      Первые годы Корольков ревниво следил за ним, сам не зная, чего желает: падения или возвышения. Лазарев уверял, что Кузьмин карьерист. Увидел, что в науке быстро не получается, переметнулся в инженерию, надеясь, что через промышленность скорее можно пробиться. Такое объяснение устраивало Королькова, и держалось оно долго, следуя за прерывистым, но неуклонным восхождением Кузьмина, которое, впрочем, как теперь понимает Корольков, совершалось с некоторым торможением, явно медленнее, чем полагалось в те бедные кадрами послевоенные годы.
      История с интервью, вернее, скандал с этим интервью опроверг лазаревскую схему. Самого Лазарева тогда уже не было в живых, но вряд ли и он смог бы объяснить произошедшее. Зачем, спрашивается, понадобилось Кузьмину, уже работнику министерства, откровенничать с каким-то писателем и заявлять, что Булаховскую гидростанцию строить невыгодно? И это в конце второго года строительства, которому он должен был содействовать. Корольков сразу определил, что скандала не миновать. С этой новостью Корольков и приехал после долгого перерыва к Але... Министерство это не институт, можно, конечно, отстаивать своё мнение, но весь вопрос - до каких пор, да и тактично ли через печать. Кроме строительства ГЭС Кузьмин ещё замахнулся на способ передачи энергии постоянным током, о котором тогда много говорили. При таком несогласии логичнее подать в отставку. На что он, Кузьмин, рассчитывал? Никто никогда не останавливал начатую стройку. Слишком много специалистов должны были бы признать свою ошибку. Факты, которые Кузьмин сообщил писателю, были неопровержимы, и тем хуже было для Кузьмина. Спрашивается, о чём он сам раньше думал? Где он был? Нет уж, взялся, так, будь добр, служи честно, тяни до конца и не ной, не жалуйся. Корольков тоже мог бы исхаять свою работу. В загранкомандировках не так уж много хорошего. Ему осточертел душный табачный запах отелей средней руки, с их больничным строем дверей, наглыми швейцарами; бессмысленные приёмы, которые устраивали такие же бессмысленные комитеты, где приходилось улыбаться безостановочно, широко, радушно, а ночью от этой улыбки болит лицо и дёргаются мышцы рта. А бесчисленные чашки кофе, после которых он мучился изжогой. А заседания, где надо мгновенно отбивать наскоки и выпады, и так трудно сразу найтись, а потом в кровати приходит запоздалый ответ, и от этого ворочаешься, и никакое снотворное не помогает. Давно уже он, приезжая за границу, не ходил по театрам, не искал достопримечательностей, ему надоели шоу, стриптизы, музеи. В свободное время он валялся в гостинице, читал детективы. Но он не плакался, ни перед кем не вытряхивал изнанку своей работы. Але и той не жаловался. Держался, чтобы все завидовали. И Кузьмин сегодня позавидовал это Корольков чуял безошибочно. Все завидовали, слушая его рассказы о ЮНЕСКО, а знакомствах, жизнь его выглядела яркой, как на цветных фото, которые он любил показывать: Корольков на конгрессе во Флоренции, Корольков в гостях у Бертрана Рассела, они сидят на террасе старого шотландского дома Расселов, Корольков гуляет по Версальскому парку вместе с известным французским математиком Адамаром. Академики и те с уважением разглядывали эти фото. А вот Кузьмину он не стал их показывать. Побоялся, что ли? От Кузьмина можно было чего угодно ожидать. Но чего бояться Кузьмина? Кто такой Кузьмин? Инженер, каких тьма. Ничего задуманного из его сказки не вышло. Провинциальный неудачник. Опасается нарушить рутину своей жизни, держится за местечко, благо не надо много думать, знай привинчивай и включай, - одни и те же хлопоты, одна и та же техника. С какой стороны бояться Кузьмина, - казалось бы, ни с какой, вдуматься, так он на сегодня ничего из себя не представляет. Человек, потерявший веру в себя, хотя и хорохорится, это Королькову было видно насквозь. Какого же чёрта!
      Он знал, что ему мешает, он догадывался.
      Как незримая преграда.
      Со стороны не видно, что ему не даёт перешагнуть, только он сам понимал, откуда выползает проклятая неистребимая робость. Из тех студенческих лет, из того вечера, когда Кузьмин притиснул его к холодной стене в подъезде лазаревского дома... И то, что Кузьмин удивился успехам Королькова, уже не радовало. Скорее было оскорбительно! Шло ведь это от институтских лет, когда Королькова всерьёз не принимали. Его порой вовсе не замечали. На Карельском, в дюнах, он отстал, потерял ребят, и когда наконец разыскал их, они укладывали на траве горячую варёную картошку и Кузьмин спросил, не у него ли соль. Никто и не заметил отсутствия Королькова. Беда в том, что он не может этого забыть. Слишком много он помнит.
      Ровно крутились бобины магнитофона. Внутри у Королькова тоже раскручивался записанный набор годных на сей случай фраз. Корреспондент следил за лентой, которая требовала больше внимания, чем текст. Обычные вопросы, обычные ответы, грамотно расставленные ударения, без запинок и монотонности, знает, что надо: читать, будто не читает, а говорит. Учёный нового типа: уважает чужое время и ценит своё.
      Случай с Кузьминым мог, конечно, оживить его выступление. Украсить. Вызвать в некотором роде сенсацию. То, что Кузьмин волынит, жмётся, типичное кокетство. Взять и рассказать про Кузьмина - поставить его перед фактом, и никаких кренделей. Потом благодарить будет. В таких случаях чуть столкнуть камешек - и покатится, и загрохочет, и не остановишь.
      "Павел Кузьмин, с которым, кстати, мы когда-то вместе учились в институте".
      Можно добавить: "Мы рады, что удалось его отыскать".
      Для журналистов это находка, они налетят, специальную передачу закатят. Корольков мог бы представить Кузьмина, прокомментировать. Преподнести происшествие с Кузьминым можно умно и поучительно: человек, в котором уживаются и абстрактная наука и производство монтажных работ, сделал открытие и ушёл в промышленность, и доволен! Поднять Кузьмина так, что станет он героем! Запросто.
      Но почему, спрашивается, он, Корольков, должен делать из него героя, почему он должен возвеличивать его и сам за здорово живёшь украшать его перед Алей? Что хорошего сделал ему Кузьмин? Пришёл, явился на всё готовое, и пожалуйста - все встают, овация, степень на блюдечке! А другие геморрой себе наживали, сидя над кандидатской. И сразу же, не разгибая спины, за докторскую. Молодость всю ухлопали...
      Сегодня, конечно, Кузьмину можно присуждать без защиты, ему незачем выпрашивать отзывы, трепетать от замечаний оппонентов, заниматься бесконечными правками, мучительно проводить предзащитные недели, когда ждёшь в любую минуту - где-то найдут ошибку, и всё рухнет, завалится...
      За что это Кузьмину такие привилегии, за какие такие доблести?! Если б не Аля...
      У Али свой интерес, и она доведёт Кузьмина до дела.
      Жаль, что из-за Али нельзя выдать полным текстом Кузьмину, ох и славно было бы перешагнуть всякие соображения и с маху выдать им обоим, не выбирая слов, и Кузьмину и Але. Пусть она слышит...
      Он представил себе это живо, так что в горле запершило. Какая сладость хоть на минутку отбросить высшие соображения, всякую дальновидность, этот проклятый мундир положения, который никак не снять. И ведь дома, с Алей, и то он разучился быть самим собой... С Алей он всегда тоже на цыпочках, Аля человек железной воли, она могла бы командовать армией, могла подводной лодкой, могла быть послом, министром, вождём африканского племени.
      Она любого заставит сделать всё, что ей надо. Как бы там Кузьмин не мудрил, ему не вырваться.
      Корреспондент поиграл на клавишах переключателей. Магнитофон заговорил голосом Королькова - звучным, наполненным баритоном. Чувствовалось, что говорит без бумажки компетентный, серьёзный учёный. Разве можно было догадаться, что творилось с ним, когда он это говорил? В одном месте он запнулся, вместо "Лаптев" сказал "Лазарев", тут же поправился, но корреспондент сказал, что это легко вырезается. Прекрасное устройство, любые оговорки, ошибки вырезаются и удаляются, остаётся только нужное, разумное.
      Вы ничего не хотите добавить? - Это голос корреспондента.
      - По-моему, достаточно, - ответил тот же звучно уверенный баритон, принадлежащий человеку, которая и Аля могла бы признавать, как это делали все остальные.
      Она сама его создала и не любила. Он знал это. Хотя она полагала, что он не знает. Она не догадывалась, что он знает. Это было его преимущество, но он никогда не мог использовать его...
      V
      - Ты счастлива?
      У Монетного двора бродили часовые в мокрых блестящих плащах с острыми капюшонами. Площадь перед собором была пуста. Прожектора освещали золотой шпиль и на нём ангела, одиноко летящего сквозь туман.
      Ты счастлива?.. Откуда пробился этот вопрос, из каких подземных источников, что продолжали струиться меж ними. Какое ему дело - счастлива она или нет. Что ему хотелось бы услышать?
      Рука её в синей перчатке лежала на его согнутой руке... Когда-то с ним что-то похожее было. Они ходили с Алей по Ленинграду, в котором ещё не было метро и телевизионной башни, и телевизоров, кажется, тоже не было...
      Когда-то точно так же она прижималась бедром, у неё это получалось само собой. Не мудрено, что он лапал её не стесняясь, но и вела себя будь здоров... Глядя со стороны на её строгое лицо, и в голову не придёт, что она умеет так прижиматься и шептать.
      Счастливо?.. Ещё бы, сам отвечал он, как всё хорошо у неё сложилось... Ему хотелось улестить её и Королькова: смотри, как взлетел, какой стал корифей, наверняка это её рук дело, искательно предполагал он, надо же уметь обнаружить в Королькове такой алмаз!
      Наконец-то она усмехнулась. Ей понравилась его догадка. Мало кто знал, сколько ей пришлось помыкаться и какова её роль. Корольков не верил в себя, боялся и мечтать о диссертации ("Ваша работа, Павлик, да и папа мой тоже добавил"), терпеливо и осторожно она внушала ему, что он способен, что может не хуже других. Не отступаясь ни на один день, она буквально заставляла его писать, действуя и лаской и угрозами, грозилась бросить его, зачем ей муж, который не имеет положения, не в состоянии пробиться. Наверное, легче было самой сделать диссертацию.
      - Неужели и докторскую вытянула ты?
      - И докторскую. Могу из него и член-корра сделать, если возьмусь, - с вызовом сказала она.
      - Но докторская... Это же должен быть серьёзный вклад...
      - Вклад был... - Голос её колыхнула чуть слышная улыбка. - Что вы, не знаете, Павлик, как это делается? Направили в докторантуру. Им для Учёного совета нужен был доктор. Полагалось. И ставка была. Я говорила: направляют - иди. С кандидатской его тоже подгоняли. У них свой план подготовки. Должен расти. Ассистент должен становиться научным сотрудником. Корольков не рвался. Единственное, чего я добивалась, чтобы он не противился. Делал, что требуют. Мой Корольков ещё лучше некоторых других.
      - Представляю. Но при чём тут наука?
      - Ах, Павлик, не равняйте на себя, у вас иное дело, у вас талант.
      Он молчал.
      - А на Королькова вы напрасно, он вырос на своём месте, если б вы знали, сколько он пробил для наших математиков изданий, командировок по обмену. Это можно лишь с его упорством. У него характер есть, этого от него не отнимешь. Помните, Павлик, как он у нашего дома дежурил?..
      Наконец-то из глубин и поверхности сознания всплыла картина осенней набережной, продрогшая фигура Королькова с поднятым воротником. Всякий раз, возвращаясь к Лазаревым, Кузьмин видел маячившего поодаль Королькова. До поздней ночи горе-кавалер бродил под окнами. Над ним смеялись. Аля потешалась откровенно и зло. На Королькова ничего не действовало. Однажды, рассвирепев, Кузьмин прогнал его, тогда Дудка перешёл на другую сторону Фонтанки, стал там ходить, мотаясь взад-вперёд, вдоль чугунных перил. Он был трус, слабак, зануда, его постная физиономия изображала страдание необыкновенной личности, - всё это смешило Кузьмина, знавшего, что Дудка бездарен, скучен и не имеет никаких надежд на успех. Все преимущества были на стороне Кузьмина. Тем не менее Дудка исступлённо продолжал свою безнадёжную борьбу. Иногда, обессилев, он повисал на перилах, тупо глядя в грязную воду. Лазарев боялся, что он утопится. Однажды Кузьмину это надоело. Почему-то вдруг обрыдло, и он уступил. Или отступил?
      Постепенно провалы в памяти заполнялись клеточка за клеточкой, как в кроссворде.
      - ...чего другого, а настойчивости ему хватает. Если им постоянно руководить. У американцев вышла книга "Роль жён в жизни учёных"...
      - Что делает любовь, - сказал Кузьмин.
      - Любви не было, - сказала Аля. - Был расчёт.
      - Он же тебя любил?
      - Он - да. А мне было не до любви. И глупо было ждать любимого. Кто я была? Разведёнка, учителка. Восемьдесят пять рэ в месяц, маленький ребёнок, жила в одной комнате с больной тёткой. Чего мне ждать? Мать-одиночка. Я уже без иллюзий была.
      - А Корольков ходил под окнами.
      - Примерно так. Во всяком случае, возник и не испугался. Счастлив был, когда я согласилась. Расчёт - он умнее любви. И честнее. Любовь с первым моим кончилась пьяными драками да судом. Квартиру потеряла. Нет, для прочного брака любовь не главное. Без неё даже лучше. Я для Королькова старалась, потому что отрабатывала, в благодарность. Отплатить хотела. Она подумала. - Да и должна я себя куда-то тратить.
      - А он?
      - А ты, а он, - передразнила Аля, - я пошла с вами, Павлик, не для исповеди. Что он, ему прекрасно, он считает, что это и есть любовь. Может, он и прав. Любовь разная бывает. Я столько ему отдала, столько возилась с ним, почти наново сделала, что и самой смотреть - сердце радуется... Так что иногда думаешь... Хотя...
      Пауза возникла опасная, зыбкая, как трясина.
      Часовые принимали их за любовную парочку: немолодые люди, у каждого семья, деться некуда, вот и кружат подальше от людей, в туманному безлюдье крепости.
      А ведь могло и так случиться.
      Вариант, который ещё возможен.
      Отлитая, затверделая, казалось, навсегда, жизнь податливо размягчалась, позволяя всё смять и переделать.
      Полосатые тюремные ворота, будки, каблуки по булыжнику...
      Тень арки поглотила их и вырезала полукружием Неву, мглистое высвеченное снизу небо, комендантскую пристань. Волна била в гранит. Холодный ветер гулял по реке. Аля прижалась к Кузьмину. Ему захотелось спуститься к воде...
      Прыгнуть на осклизлый камень...
      Поднять Алю на руки...
      - ...Как обидно, Павлик, что папа не дожил и не узнал.
      Пружинка волос качнулась у её виска.
      - ...такой триумф...
      Или уехать сейчас с ней. Пойти на вокзал и уехать.
      - ...почему вы не хотите? Что вам мешает?
      - Ничего не мешает, - сказал он, - да этого мало.
      - Что вас останавливает?
      - Подумать надо, - примирительно сказал он.
      - Чего думать? Завтра вечером заключительное заседание, поэтому сейчас надо решать. Нам надо ведь подготовиться. Боже, да за что вы цепляетесь? В крайнем случае назад всегда вернётесь. Такой-то хомут никуда не денется.
      - Алечка, почему вы оба, с вашим учёным супругом, так свысока о моей работе...
      Можете со мною, Павлик, без вашего примитивного мужского самолюбия. Вас никто не посмеет упрекнуть, вы не сбегаете, вы возвращаетесь к своему призванию.
      - Слишком поздно.
      - Там видно будет, сейчас следует использовать ситуацию, завтра на заседании вам надо сказать следующее...
      Завтра ему предстоит встреча со следователем. Голубевская бригада кабельщиков по вечерам халтурила на соседнем заводе. Монтировали кабели. Откуда брали материал? Кузьмин объяснил следователю, что, хотя формально материал можно считать казённым, фактически же это бросовая арматура, захороненная в земле. У бригады своё хозяйство, учёт там вести невозможно. Следователь, человек бывалый, понял, что стоимость воронок, муфт, гильз копеечная, кое-что из дефицита стоило подороже, но и это следователя мало занимало. Его интересовало - знали ли мастер, начальник участка про эту халтуру. Кузьмин, выгораживая ребят, сказал, что он и сам знал. И начальство повыше знало. Не именно про этот завод, а что кабельщики и сетевики халтурят. Почему не запрещают эту халтуру? По многим причинам, прежде всего потому, что всякому предприятию позарез нужна подобная халтура, без неё не обойтись, специальной организации, которая бы вела такие работы, нет... Пока следователь писал, высунув кончик языка, он выглядел простаком, но когда он поднимал глаза, оплетённые тонкими морщинами, было ясно, что ему давно известно многое из того, что рассказывает Кузьмин. Когда Кузьмин предложил съездить на завод убедиться, следователь спросил, нужно ли это, Кузьмин настоял, не обратив внимания на интонацию. По новому цеху их водил заводской энергетик, также привлечённый по этому делу, испуганный, плохо выбритый человек с еле слышным голосом.
      В цеху стояли серебристые камеры для каких-то испытаний, сушильные агрегаты, холодильные, сверкали эмаль, никель. Этот цех выглядел как лаборатория, красивая, чистая, тихая и неработающая. Торчали разведённые концы кабелей, обесточенных, невключённых. Появился директор завода. С ходу он набросился на следователя, грозя жаловаться в обком, в Совет министров. "Вы срываете выполнение госзаказа! - кричал он. - Вы ответите!" Ему надо было немедленно пустить этот цех. На любых условиях - отдавайте под суд бухгалтера, энергетика, но разрешите кабельщикам кончить работу. Следователь не соглашался, и директор стал сваливать незаконные действия на своего энергетика. Кузьмин не выдержал, вступился - ведь энергетик хотел выручить завод, он выполнял требования начальства. На это директор, считая, что Кузьмин хочет его "вмазать", заявил, что лично он понятия не имел о подобных махинациях, что он никогда ничего подобного бы не позволил.
      Поведение директора обескуражило, - вместо того, чтобы замолвить слово за кабельщиков, директор топил их, а заодно и своих людей, так что от поездки никакой пользы не выходило. Следователь не преминул поставить директора в пример Кузьмину - вот как надо блюсти государственные интересы, а не выгораживать халтурщиков. Однако при этом, как бы невзначай, он справился у директора, почему не обеспечили кабельщиков заводским материалом. Ах, на заводе нет, но почему не запросили министерство? Фондированные материалы? Пока выхлопочешь, год пройдёт? Значит, директор всё же знал? Значит, у энергетика выхода не было? Или был? Вопросы мелькали быстрые, простенькие, и задавал он их с непонятливо-простодушным видом, и вскоре неизвестно как выявилось, что кабельщики и энергетик хоть и нарушали, но без них дело бы не продвинулось, а директор, тот как раз не способствовал, и сейчас в некотором смысле тормозит, поскольку если со стороны энергетика, как он указывает, есть злоупотребления, то надо заводить настоящее дело... На обратном пути следователь спросил: почему директор себя так ведёт? Кузьмин сперва назвал директора трусом, прохиндеем, делягой, но тут же усовестился: директор был заслуженный, прошёл огонь и медные трубы, - нет, дело в другом, на его месте, может, и Кузьмин вёл бы себя не лучше, потому что держать такой цех под замком никто не может себе позволить... А почему же Кузьмин защищает кабельщиков? Опять же не в силу благородства, разъяснил Кузьмин, а прежде всего потому, что кабельщиков не достать, дефицитная специальность. Вот и приходится цацкаться с ними. Да и выполняют-то они то, что, кроме них, никто не сделает, он действительно выручили завод... Он не стал добавлять, что, как бы их ни наказывать, ничего от этого измениться не может, сами предприятия толкают их на нарушения. Не первый раз его кабельщики попадались. Да бригадир Голубев и не таился. Похоже, привык к тому, что их отстоят. Они понимали ситуацию не хуже Кузьмина. Сам он вмешивался в крайнем случае. Было неприятно, что при этом тень подозрений ложилась и на него: "круговая порука", "честь мундира" и тому подобное. "Но кому от этого плохо, государство-то выигрывает?" А ему отвечали: "Государство не может выигрывать, если нарушается закон". К счастью, нынешний следователь избегал общих слов. "Всё же придётся привлечь бригадира", - как бы советуясь, сказал следователь. "Делайте что хотите". - "Что же вы, отступаетесь?" Он промолчал, но завтра Кузьмин скажет: "А меня это уже не интересует". - "Как так?" - "А вот так, я ухожу". - "Куда?" - "Далеко! Я улетаю от ваших дознаний, от взысканий, от наглеца Голубева, которого следовало бы проучит, от летучек, бесконечных бумажек, от хозактивов, от сметчиков, от новых распредустройств, приписок, отсыревшего кабеля, битых изоляторов, от печали вечерней своей опустелой конторы, - я улетаю, я удаляюсь".
      - ...Завтра, - говорила Аля, - завтра...
      Завтра он может стать недосягаемым, уплыть в иной мир, к иным людям. Вздуваются паруса, руль поворачивается круче, ещё круче...
      Камень внизу был мыльно-скользкий, прыгнешь - не удержишься. Прорези окон в крепостных стенах зияли столетней тьмой. Заключённые спали декабристы, народовольцы, петрашевцы... В Монетном дворе стучали прессы. Готовили ордена и медали. А напротив, через Неву, в саду Мраморного дворца стоял маленький ленинский броневик...
      - А Лаптев? - сказал Кузьмин. - Прошу тебя, Лаптева не трогай, не надо.
      - Пожалуйста. Я согласна. Я вас понимаю, Павлик. Посмотрим, если он вам поможет... - Она наклонилась к нему. - Но всё равно своё он получит, глаза её стыли, холодные и тёмные, как эта река.
      - Тогда я не играю, - сказал Кузьмин. - Нет. Не нужны мне ваши утехи, не пойдёт, - повторил он с удовольствием.
      Он загадал - удержится или не удержится, - но не прыгнул, а спустился с причала на камень, ноги его стали разъезжаться, пока не упёрлись в какие-то выступы.
      - Зачем мне всё это, не нужно, не нуждаюсь! - крикнул он снизу, не то дурачась, не то всерьёз.
      - Как это глупо, простите меня, Павлик, но другого слова я не нахожу... Пойдёмте, здесь ветер.
      В темноте арки он взял её под руку.
      - Зачем вы меня мучаете, Павлик?
      Он засмеялся.
      - Ей-богу, Алечка, неохота.
      - Вы боитесь?
      - Чего мне бояться?
      - Вы, может, сами не понимаете. Вы боитесь отказаться от своего прошлого. Пришлось бы признать, что всё было ошибкой. Вся ваша жизнь, со всеми вашими достижениями, всё, всё... Нет, нет, я уверена, всё было достойно и дай бог всякому, но не то. Вам полагалось другое. Вам надо сказать себе, что вы жили не так, делали не то, занимались не тем, - это, конечно, грустно. Надо иметь мужество...
      - Да почему не то? Откуда тебе знать! - воскликнул Кузьмин, теряя терпение. Голос его взлетел, гулко ударился в кирпичный свод арки.
      - Знаю, лучше других знаю! - с нажимом сказал Аля. - У вас, Павлик, был талант. А вы его затоптали. Вы не поверили в себя, - ожесточённо твердила она. - Вам завидовали. Вы же счастливчик! Вам достался божий дар! Другие бы всё отдали... Если бы Корольков хоть половину имел. Господи, ведь это наивысший акт природы!... Вы поймите, Павлик, им всем это недоступно, они в глубине души понимают, что положение у них временное, и у Королькова временное, а талант - это вечное. Талант даёт удовлетворение, неизвестное им всем... Ну, хорошо, ошиблись по молодости, прошлого не изменишь, но зачем же оправдывать то, что произошло, только потому, что это прошлое ваше? Ах, Павлик, зрелость наступает, чтобы исправлять ошибки молодости. Судьба даёт эту возможность, судьба вознаградила вас, Павлик, и меня тоже, мы с вами наконец дождались...
      Раздражала её выспренность и то, как она прижимала руки к груди. Кузьмин видел, что всё это было искренне, и от этого ему становилось ещё досаднее.
      - Даёт, значит, судьба возможность исправиться, да? Образумиться? А он кобенится... А если я ни о чём не жалею? Тогда как? Не раскаиваюсь. И никогда не жалел, моя жалелка на других удивляется, - соврал Кузьмин, но его подмывало выразиться погрубее, да и назло. - Тебя вот жалею. А себя-то за что? Отдельные ошибки, конечно, были, но общая линия совершенно правильная. Я работал, а не языком чесал, как твой Корольков! Твоё, между прочим, произведение. На стройплощадке ему красная цена сто тридцать рэ. И будь добр, вкалывай. Ясно, зачем ему пачкаться!
      - Корольков, между прочим, лаборантом простым работал, получал девяносто рублей. У нас на такой ставке молодые ребята после университета сидят по многу лет. И не жалуются. Уж учёных в корысти грех упрекать. Вы любому предложите двойную ставку и чтобы вместо научной работы пойти счетоводом, монтёром, кем угодно - откажется. О нет, учёные - это особые существа! Самые бескорыстные!
      - Сухою корочкою питаются? Как же! Только зачем ему идти монтёром? Там давай норму, давай план. Там грязно, шумно, всякие нехорошие слова говорят. Номерок вешай. А у вас чистенько, интеллигентная среда, милые разговоры. Платят меньше, зато под душ не надо. Всё, что ни сделаешь, всё работаешь на себя, на свою славу. А не хочешь работать - никто не заметит. Вдохновения нет, и всё, поди проверь.
      - Фу, стыдно слушать от вас, Павлик, такую обывательщину. Не вам бы... Интеллигенцию легко бранить. Они, мол, белоручки, болтуны, они много о себе мнят, они хлюпики, неизвестно за что деньги получают. Наш директор института, он, например, себя считает крестьянином. Это его гордость, обижается, если его называют интеллигентом.
      - Скажи своему директору, что крестьянином можно родиться, а интеллигентом нельзя, интеллигент это не происхождение и не положение, это стремление. Свойственное, между прочим, не только научным работникам. На производстве, к твоему сведению, тоже встречаются интеллигенты... Хотя вы считаете инженера чёрной костью... - Кузьмин поднял палец, хотел что-то подчеркнуть, да передумал, вздохнул. - А может, ты права, теперь не тот инженер пошёл. Мельчает наша среда, беднеет, сколько-нибудь яркое отсасывают всякие НИИ, КБ, кафедры.