Кинси Милхоун (№1) - «А» – значит алиби

– Может, все-таки ничего не пропало?

– А может статься, мы просто этого не обнаружим, потому что не знаем, что именно ему было нужно, – возразила я.

Она с трудом заставила себя подняться, подошла к ящику и принялась бесцельно перебирать рассыпанные бумаги, плюшевые игрушки, фигурки животных, косметику, белье. Потом попыталась было разложить бумаги по стопкам, но оставила это занятие. Хотя руки у нее еще подрагивали, но, похоже, первоначальный страх уже прошел. Возможно, она была еще слегка напугана и о чем-то напряженно размышляла.

– Надеюсь, Раймонд не проснулся, – предположила я.

Она согласно кивнула. Но слезы все сильнее текли из ее глаз по мере того, как до нее доходили размеры совершенного акта вандализма. Понемногу я приходила в себя и смягчалась. Если это действительно дело рук Лайла, то он поступил чрезвычайно подло, ранив Грейс в самое сердце. Ей и без того было несладко. Я посветила вокруг фонарем и принялась складывать все обратно в коробки: бижутерию, белье, старые издания журналов "Семнадцать лет" и "Вог", выкройки платьев, которые Либби, возможно, так и не успела сшить.

– Вы не против, если я заберу эти коробки на ночь к себе, чтобы просмотреть? А к утру уже смогу вернуть их вам, – обратилась я к Грейс.

– Ладно. Конечно, берите. Не думаю, чтобы это кому-то повредило, – пробормотала она, не глядя на меня.

Казалось, дело безнадежное. Как разобраться в этой куче-мале и понять, что именно пропало? Мне предстояло тщательно перерыть все коробки и постараться что-то найти. Шансы хоть и были, но мизерные. Если перед нами здесь копался Лайл, то времени у него было не так много.

Положим, он узнал, что я собираюсь посмотреть вещи Либби, заехав к Грейс сегодня днем, и она сообщила ему, когда именно я у нее буду. Тогда ему оставалось дождаться темноты. Возможно, он прикидывал, что, перед тем как спуститься в подвал, мы пробудем наверху подольше, чем оказалось в действительности. В результате мы его чуть не застукали – а может, он просто замешкался. Но если и так, то почему бы ему не проделать все это раньше – ведь у него было целых три дня? Однако, припомнив его несомненную наглость, я подумала, что, возможно, он решил доставить себе особое удовольствие и попытался нахально утереть мне нос, хотя такой вариант и представлял для него определенную опасность.

Грейс помогла уложить коробки, всего шесть штук, в машину. Мне, конечно, следовало забрать эти вещи еще во время первого визита сюда, просто тогда показалось нелепым тащиться в Лас-Вегас на машине, забитой картонными коробками. Но по крайней мере они были бы целы. "Опять глупая промашка", – признала я с досадой.

Пообещав Грейс, что буду у нее рано утром, я отправилась к себе в мотель. Ночь мне предстояла долгая.

* * *

Купив две упаковки черного кофе, я заперлась в своем номере и плотно задернула шторы. Потом вытряхнула на кровать первую коробку и принялась раскладывать вещи на отдельные кучки. В одну – все, что связано со школой. Далее – личная переписка. Журналы. Игрушки.

Одежда. Косметика. Чеки и счета. По-видимому, Грейс собирала все, что было связано с Элизабет, начиная с детского сада. Табели успеваемости. Школьные сочинения.

Я и представить себе не могла, сколько всего в этих картонных коробках. Институтские зачетки. Копии анкет, поданных при поступлении на работу. Налоговые декларации. Так сказать, полная картина жизни; но на самом деле теперь это был просто мусор. Кому еще придет в голову копаться в этой коллекции? Первоначальные энергия и дух, когда-то придававшие всему этому смысл, уже давно испарились. Но я их ощущала и сейчас. И у меня складывалось свое представление о девушке, чьи поиски, удачи и разочарования открывались сейчас передо мной здесь, в маленькой комнате мотеля. Я даже не знала, что, собственно говоря, ищу. Пролистала ее дневник за пятый класс – почерк очень округлый и аккуратный, простые детские записи. На минуту я представила, что уже умерла и кто-то равнодушно копается в моих вещах. А какие "вещдоки" останутся после моей жизни? Старые чеки. Груда напечатанных и подшитых в папки отчетов, в которых реальная жизнь выжата до лаконичной прозы. О себе лично я ничего особенного не собирала и не хранила. Разве что два свидетельства о разводах. Пожалуй, и все. Значительно больше сохранилось у меня сведений 6 других людях и их жизни, хотя если как следует подумать, то в этих отчетах можно раскопать и кое-что обо мне самой. Моя собственная история – загадочная и неисследованная – была как бы рассеяна по этим аккуратно маркированным документам, каждый из которых в отдельности мало о чем может рассказать. Я просмотрела последнюю из шести коробок, но ничего интересного не обнаружила. К этому моменту часы показывали уже четыре утра, Н-и-ч-е-г-о.

Если там что-то и было, то ему приделали ноги, и я опять досадовала на себя за нерасторопность. Уже второй раз в ходе этого расследования опаздываю – и второй раз важная информация уплывает от меня.

Начав снова укладывать вещи и упаковывать коробки, я автоматически еще раз все перепроверяла. В одну коробку – одежду, а по краям игрушки. В другую – школьные тетрадки, дневники, табели и зачетки. Раскладывая все это по разделам и тщательно упаковывая, в результате прикосновения к затаенным фактам биографии Элизабет Гласс я словно заразилась свойственной ей приверженностью к порядку и прилежанием. Потом еще раз пролистала журналы, потрясла книги, подняв их за корешки. Груда вещей и бумаг на кровати постепенно таяла. Здесь было несколько личных писем, и я, преодолевая невольный стыд, все же прочитала их. Некоторые – от тетушки из Аризоны. Часть – от девушки по имени Джуди, судя по всему, подруги по колледжу. Ни в одном из писем я не встретила на единого упоминания о каких-нибудь интимных сторонах ее жизни, из чего сделала вывод, что она очень скупо делилась на эту тему с другими или у нее вообще не было в жизни таких историй. Полное разочарование. Наконец я перешла к последней стопке книг. Любопытная подборка: Леон Урис, Ирвинг Стоун, Виктория Холт, Джорджетт Хейер, несколько более экзотических изданий, по-видимому, рекомендованных на занятиях литературой в колледже. Вдруг какое-то письмо, служившее, очевидно, закладкой, нехотя выскользнуло из томика под названием "Гордость и предубеждение". А я-то уж собиралась упрятать его в коробку. Письмо было написано четким почерком темно-синими чернилами на обеих сторонах листа. Без даты. Без конверта. Без марки.

Я аккуратно взяла письмо за уголок и медленно прочла его, чувствуя, как в предвкушении важного открытия по коже бегают маленькие щекочущие мурашки.

* * *

"Дорогая Элизабет... Пишу, чтобы рассеять твои невеселые мысли, когда ты вернешься домой. Я понимаю, как тяжело тебе переносить эти разлуки, и желал бы по мере сил облегчить твои страдания. Ты несравненно чище меня и в своих чувствах намного более искренна, чем я сам могу себе позволить, Но я действительно люблю тебя и не хочу, чтобы у тебя оставались на этот счет сомнения.

Ты была права, когда называла меня консерватором. Я полностью признаю свою вину, Ваша честь, и вовсе не свободен от переживаний по этому поводу, болезненно реагируя на частые обвинения в собственном эгоизме, хотя тебе и могло показаться иначе. Я бы хотел это подчеркнуть и уверен, что мое признание представляет важность для нас обоих. Отношения, сложившиеся сейчас между нами, мне очень дороги, и я вовсе не исключаю возможности – пожалуйста, поверь мне – перевернуть, если понадобится, для тебя всю свою жизнь. С другой стороны, мы оба должны твердо верить, что сумеем преодолеть все нелепости повседневной жизни только в том случае, если будем оставаться вместе. В данный момент ситуация крайне обострилась, и на первый взгляд самым очевидным решением для нас обоих было бы бросить все и попробовать зажить какой-нибудь другой жизнью, если бы только мы не знали друг друга так долго и так хорошо. Я не вправе рисковать женой, детьми и карьерой в пылу минутного увлечения, хотя тебе известно, как трудно мне подчас устоять перед искушением. Прошу, не торопи меня.

Любовь мою не выразить словами, я страшно боюсь тебя потерять – по сути, это тот же эгоизм. Мне вполне понятно твое нетерпение, но, пожалуйста, не забывай, как много стоит в этом деле на кону – и для тебя, и для меня, Если можешь, будь терпима к проявляемой мной предосторожности. Люблю тебя. Лоренс".

* * *

Я не знала, как же все это понимать. Внезапно до меня дошло, что дело здесь не просто в том, что я не верила в связь Лоренса с Элизабет, а в том, что не желала в это верить. Да и сейчас не была уверена на все, сто процентов. Но откуда взялось подобное предубеждение? Это была такая добродетельная, такая удобная точка зрения.

И она так хорошо укладывалась во всю цепочку известных мне фактов. Я еще раз внимательно перечитала письмо, осторожно придерживая его за самый уголок, и откинулась на спину. Что же со мной происходит? Конечно, я переутомилась, слишком много мотаясь последние дни. Но что-то подсознательно беспокоило меня, и вовсе не было уверенности, что причина именно в этом письме, а не во мне самой, моем собственном характере – словно яркая внутренняя вспышка вдруг осветила то, что я тщательно старалась не замечать. Теперь оставалось выяснить, было письмо настоящим или поддельным. Понемногу я приходила в себя. Достав большой конверт из прочной светло-коричневой бумаги, я поместила туда письмо, стараясь при этом не заляпать его своими отпечатками пальцев и заранее предчувствуя реакцию Кона Долана, которому это письмо явно придется по душе, потому что подтвердит его худшие подозрения о развитии событии в те далекие дни. Неужели именно этими сведениями и располагала бедняга Шарон Нэпьер? Возможно, она могла бы поделиться дополнительной информацией на эту тему, если бы только прожила подольше.

Я завалилась на кровать как была, в полной амуниции. Все тело ныло, а в голове царил кавардак. Кого же она собиралась шантажировать, если и вправду все знала?

Похоже, именно это она и замышляла. За что ее и прикончили. В Лас-Вегасе кто-то все время следил за мной, зная, что я собираюсь с ней встретиться, и понимая, что она сообщит мне нечто ошеломляющее. Разумеется, пока я не располагала доказательствами, но чувствовала, что уже вплотную приблизилась к истине и сама сильно рискую. Мне как-то резко захотелось домой. Чтобы укрыться в безопасности в своей маленькой уютной норке. Целых восемь лет все было спокойно, и вдруг началось сначала.

Если Никки невиновна, то, выходи! дело, все это время истинный убийца спокойно отсиживался, а сейчас вдруг зашевелился, почуяв опасность разоблачения.

На мгновение передо мной мелькнуло лицо Никки и неожиданный злой блеск, вспыхнувший у нее в глазах, полных холодной, нечеловеческой ярости. Именно она разворошила все по новой. Нельзя отбрасывать вероятность, что Шарон Нэпьер шантажировала именно ее и знала нечто такое, что могло послужить доказательством причастности Никки к убийству Либби Гласс. И поскольку Шарон исчезла из виду, то Никки могла специально нанять меня, чтобы выследить ее и одним выстрелом решить все вопросы. Не исключено также, что Никки последовала за мной и в Шерман-Оукс, одержимая навязчивым желанием отыскать в вещах Либби что-нибудь, подтверждающее связь той с Лоренсом Файфом. В этой картине еще недоставало отдельных фрагментов, которые должны занять свое место в схеме и придать событиям окончательную стройность.

Все-таки у меня должно хватить сил и опыта, чтобы найти необходимый ключ к разгадке...

Глава 18

Ровно в шесть утра, так и не заснув, я вскочила с кровати. Во рту ощущался неприятный привкус, и я решила почистить зубы. Потом приняла душ и переоделась.

Я стосковалась по бегу трусцой, но была слишком измотана, чтобы отважиться на пробежку по самому центру Сан-Висенте да еще в такой ранний час. Быстро собрав все вещи, я уложила в футляр пишущую машинку и сунула листки с отчетом в портфель. Снова загрузила коробки в машину и бросила чемодан в багажник. В служебном помещении уже горел свет, и я заметила, что Орлетт как раз закончила выкладывать свежие, пышные пончики из картонной коробки на большое пластиковое блюдо и накрыла его прозрачной куполообразной крышкой. Рядом уже закипала вода, предназначенная для приготовления стандартного и безвкусного быстрорастворимого кофе. Когда я входила в контору, Орлетт слизывала с пальцев сахарную пудру.

– Господи, сегодня ты поднялась чертовски рано, – заметила она. – Может, хочешь позавтракать?

Я помотала головой. При всей своей терпимости к незамысловатой и простой пище пончики я бы есть не стала.

– Нет уж, благодарю, – сказала я. – Мне пора выметаться.

– Что, в такую рань?

Я молча кивнула, потому что слишком устала, чтобы отвечать. Похоже, она усекла, что сегодня ей не удастся со мной потрепаться. Поэтому просто заполнила счет, и я подписала его, даже не проверив. Как правило, она всегда ошибается в расчетах, но сейчас мне было не до того. Я села в автомобиль и направилась в Шерман-Оукс.

Увидев, что на кухне Грейс горит свет, я обошла дом и постучала в окошко. Через пару секунд она уже вышла к боковому входу и открыла мне дверь. Этим утром она выглядела совсем миниатюрной и тщательно одетой – на ней была вельветовая юбка-клеш и кофейного цвета водолазка. Она старалась говорить вполголоса:

– Раймонд еще не вставал, но могу предложить кофе.

– Благодарю, к восьми утра я приглашена на завтрак, – солгала я, даже не задумавшись. Что бы я ей ни сказала, все тут же будет передано Лайлу, а мои планы его совсем не касаются – так же как и ее. – Просто заскочила вернуть вам коробки.

– Вам удалось найти что-нибудь? – спросила Грейс Она встретилась со мной взглядом и часто заморгала, уставившись сначала в пол, а потом куда-то влево от меня.

– Мы сильно опоздали, – ответила я, стараясь не замечать розовый румянец, вспыхнувший у нее на щеках.

– Что поделаешь, – пробормотала она, прикрыв горло рукой. – Я... х-м-м... уверена, что это был не Лайл...

– В данном случае это не играет особой роли, – сказала я, несмотря ни на что чувствуя себя перед ней виноватой. – Я сложила все насколько могла аккуратно. Если не возражаете, сейчас перенесу коробки в подвал и оставлю рядом с контейнером. Вероятно, вы захотите его починить, после того как поправят заднюю дверь.

Грейс кивнула и поднялась, чтобы открыть дверь в подвал, а я направилась к машине, наблюдая по пути, как она возвращается на кухню, шаркая мягкими домашними тапочками. У меня было ощущение, что я бесцеремонно вторглась в ее спокойную жизнь, которая из-за моего вмешательства стала только тяжелее. Она пыталась помочь мне в меру своего понимания, но результаты оказались плачевными. Оставалось лишь развести руками, потому что ничего здесь больше поделать было нельзя. Я за несколько рейдов разгрузила машину и уложила все коробки в поврежденный контейнер, подсознательно все еще отыскивая признаки пребывания Лайла. Подвал был залит холодным серым светом зарождающегося дня, но, кроме разбросанных досок и разбитого подвального окна, никаких следов вторжения я не обнаружила. Последний раз направляясь из подвала наверх, я лениво обшарила взглядом все вокруг в поисках окурков, следов крови и даже – чем черт не шутит – оброненной визитной карточки злоумышленника. Выйдя по бетонным ступенькам наружу, я взглянула вправо, на поросший клочковатой травой двор, провисшую проволочную ограду и заросли кустарника. Отсюда я могла рассмотреть и соседнюю улицу, где взломщик, судя по всему, ставил свою машину.

Было еще раннее утро, и солнце озаряло окрестности ровным неярким светом. Со скоростного шоссе на Вентуру до меня доносился мощный рев автомобилей, мелькавших сквозь разрывы растущих вдоль дороги деревьев. Земля около дома была слишком твердая, чтобы сохранить отпечатки следов. Обходя дом слева по пешеходной дорожке, я с любопытством отметила, что кто-то уже оттащил в сторону злополучную газонокосилку. На память о стремительном ночном полете и торможении руками по острому гравию у меня остались впечатляющие двухдюймовые царапины на ладонях. А я даже не вспомнила про бактин, понадеявшись, что и на этот раз сумею избежать гангрены, всевозможных инфекций или заражения крови – всего того, чем меня в детстве так пугала тетушка, стоило мне поцарапать коленку.

Усевшись в машину, я поехала назад, в Санта-Терезу, задержавшись лишь в Таузенд-Оукс, чтобы позавтракать.

В десять утра я была уже дома и, плотно завернувшись в одеяло, проспала на диване почти весь остаток дня.

* * *

В 16.00 я отправилась с визитом к Никки, в ее дом на побережье. Когда я позвонила ей и сообщила, что уже вернулась, она пригласила меня на стаканчик вина. Я еще не решила, какую часть из собранных сведении ей сообщу – если вообще захочу чем-нибудь поделиться, – или, вернее, что пожелаю утаить, учитывая грызущие меня на ее счет подозрения. В конце концов решила действовать в зависимости от ситуации. В любом расследовании для меня наступает критический момент, когда все предположения, расчеты и версии сгущаются в своего рода туманность, закрывающую путь к истине. Поэтому я собиралась довериться интуиции.

Дом Никки располагался на отвесном океанском берегу. Сам участок был небольшой, не правильной формы, с трех сторон окруженный мощными эвкалиптами. Здание удачно вписывалось в живописный ландшафт: густые кроны лавров и тисов, кусты розовой и красной герани вдоль дорожек, края которых были посыпаны кедровой корой, еще сохранившей свой натуральный цвет. Волнистая черепичная крыша напоминала очертаниями океанскую зыбь. На фасаде выделялось огромное овальное окно, окруженное по бокам двумя полукруглыми проемами поменьше, причем все были не зашторены. Трава на лужайке имела такой нежно-зеленый цвет, что казалась почти съедобной, а стволы эвкалиптов были все в мелких стружках, словно в завитках. Беспорядочными стайками по лужайке разбежались белые и желтые ромашки. В целом создавалась картина легкой запущенности, и искусно, но ненавязчиво поддерживаемое ощущение первозданной и дикой природы гармонично дополнялось густым ароматом океана и отдаленным грохотом накатывающих на берег волн. Воздух был пропитан влагой и запахом соли, ветер колыхал длинные верхушки травы. Если дом в Монтебелло производил впечатление солидности, некоторой угловатости и верности традициям, то этот коттедж отличался весьма прихотливой и изысканной архитектурой – смелые пропорции, большие окна разнообразной формы и величины, всюду некрашеное дерево. В верхнюю половину входной двери был вмонтирован изящный витраж с рисунком, напоминавшим стилизованные тюльпаны, а звук дверного звонка походил на бой курантов.

Никки быстро подошла к двери. На ней был длинный легкий халат нежно-огуречного цвета со свободными рукавами и вырезом, обшитым круглыми большими блестками. Волосы на сей раз были убраны со лба и собраны сзади в пучок, обвязанный светло-зеленой бархатной лентой. Выглядела она вполне умиротворенной: лоб разгладился, серые глаза смотрели ясно и спокойно, а слегка приоткрытый рот с тронутыми розовой помадой губами создавал впечатление скрытой душевной радости. Ее прежняя вялость исчезла, уступив место неподдельной живости. Я захватила с собой альбом с фотографиями, который просила передать Диана, и протянула его Никки, как только она закрыла за мной дверь.

– Что это? – поинтересовалась она.

– Диана собрала снимки для Колина, – объяснила я.

– Пойдем к нему, – предложила она. – Он сейчас делает хлеб.

Я последовала за ней через весь дом. Здесь не было ни одной прямоугольной комнаты, все помещения как бы перетекали одно в другое, связанные между собой сверкающими полами светлого дерева и яркими пушистыми паласами. Везде много окон, растений, застекленных крыш. Камин в гостиной, выложенный из огромных серо-коричневых булыжников, скорее напоминал вход в пещеру. Деревянная лестница у дальней стены вела наверх, в мансарду, откуда, должно быть, скрывался роскошный вид на океан. Оглянувшись, Никки радостно мне улыбнулась и положила альбом с фотографиями на журнальный столик.

Полукруглой формы кухня была обставлена мебелью из натурального дерева и белого пластика. Здесь тоже было полно пышных и ухоженных комнатных растений, а из окон на все три стороны открывался вид на широкую веранду и дальше на океанские просторы, в это время слегка размытые и окрашенные в жемчужно-серые оттенки.

Колин сидел ко мне спиной и сосредоточенно замешивал тесто для хлеба. Его волосы такого же бледного, почти бесцветного оттенка, как у Никки, симпатично завивались на шее в такие же шелковистые колечки.

Его движения были спокойными и уверенными, и руки с длинными цепкими пальцами явно знали, что им делать. Он подбирал края теста, заправлял их внутрь и снова переворачивал. Колин находился в самом расцвете своей юности, уже начиная вытягиваться, но еще не приобретя соответствующую угловатость. Никки коснулась его рукой, и он мгновенно обернулся, моментально окинув всю меня взглядом. На секунду я замерла. На меня глядели огромные, с легкой косинкой глаза болотного цвета, опушенные густыми темными ресницами Лицо было узкое, с острым подбородком и маленькими прижатыми ушками. Вместе с шелковистой челкой, падающей на лоб, оно создавало просто потрясающий эффект. Они оба словно сошли со сказочной иллюстрации – хрупкие, прекрасные и неземные. Взгляд у него был миролюбивый, погруженный в себя и довольно смышленый. Такой взгляд обычно бывает у кошек – мудрый, отсутствующий и печальный.

Пока мы с Никки переговаривались, он наблюдал за нашими ртами, безмолвно шевеля губами, что придавало ему довольно эротический вид.

– Похоже, я просто влюбилась в него, – заметила я, рассмеявшись. Улыбнувшись в ответ, Никки быстро и элегантно сделала пальцами знаки Колину. Лицо у него тут же осветилось улыбкой – более взрослой, чем полагается в его годы. Я почувствовала, что краснею.

– Наверное, не стоило ему это переводить, – промямлила я. – Может, нам лучше уединиться где-нибудь?

– Я сказала, что ты мой первый друг, которого я встретила после заключения. И что нам надо немного выпить, – успокоила она меня, продолжая жестикулировать пальцами и не отрывая взгляда от лица Колина. – Большую часть времени мы не пользуемся знаками. Просто я решила сама немного вспомнить эту азбуку.

Пока Никки откупоривала бутылку вина, я наблюдала, как Колин готовит хлеб. Он предложил мне поучаствовать, но я покачала головой, предпочитая наблюдать за его сноровистыми руками, которые словно по волшебству придавали куску теста необыкновенно ровную и гладкую поверхность. Неожиданно он издал несколько грубых и довольно неприличных звуков, никак на них не отреагировав.

Никки подала мне холодное белое вино в изящном бокале на тонкой ножке, а сама пила минеральную воду перье.

– О чем я и мечтала, – сказала она, заметив мой взгляд.

– Ты выглядишь намного более расслабленной, чем раньше, – заметила я.

– О да. Чувствую себя прекрасно. Мне так хорошо с ним здесь. Я буквально хожу за ним по пятам, будто домашняя собачка, – совсем не даю парню покоя.

Руки ее двигались автоматически, и я наблюдала, как она синхронно переводит ему наш разговор, не прерывая беседы со мной. Это вызывало у меня легкое недовольство: почему я сама не могу общаться жестами так же, как она? А мне было что сказать ему лично и о чем расспросить – прежде всего как он воспринимает полную тишину в своей голове. Это напоминало мне своего рода игру в шарады; при этом Никки использовала все средства – тело, руки, мимику, а Колин время от времени отвечал ей. Иногда Никки на секунду запиналась, припоминая нужное слово, глядя на сына и подсмеиваясь над своей забывчивостью. В такие моменты его улыбка светилась великодушием и безграничной любовью, так что я невольно прониклась завистью к установившейся между ними дружеской и таинственной атмосфере доверия и подтрунивания друг над другом, где Колин занял положение учителя, а Никки – ученика. Невозможно было и представить Никки с каким-нибудь другим ребенком.

Колин переложил гладкий кусок теста в миску, поверхность которой предварительно смазал маслом, и прикрыл все чистым белым полотенцем. После этого Никки провела его в гостиную и показала подарок Дианы. Колин присел на краешек дивана и наклонился вперед, упершись локтями в колени и разложив перед собой на журнальном столике альбом с фотографиями. Лицо у него было спокойное, но глаза смотрели пристально и внимательно, буквально впиваясь в каждый снимок.

Мы с Никки вышли на веранду. День уже клонился к вечеру, однако солнце еще светило довольно ярко и было тепло. Облокотившись на перила, она глядела на рокочущий внизу океан. В некоторых местах прямо у поверхности я заметила бурые языки водорослей, флагами развевающиеся среди бледно-зеленых волн.

– Никки, ты никому не говорила насчет того, куда и зачем я отправилась? – спросила я у нее.

– Абсолютно никому, – ответила она испуганно, – А почему ты спрашиваешь?

Тогда я поведала ей о всех событиях последних дней – о смерти Шарон Нэпьер, о моих встречах с Грегом и Дианой, о письме, которое нашла в вещах Либби Гласс. Я относилась к Никки с инстинктивным доверием.

– Ты могла бы узнать его почерк?

– Разумеется, – ответила она.

Я достала из сумочки желтый конверт, аккуратно извлекла из него письмо и развернула перед ней. Быстро взглянув на листок, она произнесла:

– Да, это писал Лоренс.

– Хочу, чтобы ты его прочла, – сказала я. – Меня интересует, совпадает ли его содержание с тем, что тебе подсказывала интуиция.

Ее взгляд неохотно коснулся бледно-голубой страницы письма. Дочитав до конца, она растерянно посмотрела на меня:

– Никогда бы не поверила, что все было так серьезно.

– По крайней мере его связи с другими женщинами этим не отличались.

– А как насчет Шарлотты Мерсер?

– О, это настоящая шлюха. К тому же алкоголичка. Как-то она позвонила мне, после чего я ее возненавидела. Должно быть, ты с ней уже беседовала.

Аккуратно свернув и убрав письмо в конверт, я сказала:

– Только не совсем понятен такой переход – от Шарлотты Мерсер к Либби Гласс. Словно скачок через пропасть. Мне казалось, у него был более тонкий вкус.

Никки пожала плечами:

– Из-за болезненного тщеславия его было нетрудно соблазнить. Шарлотта ведь тоже... по-своему интересна.

– Неужели и она обращалась к нему за помощью в деле о разводе? Именно так они и познакомились?

Никки помотала головой:

– Нет, мы просто часто общались с ними. Ведь судья Мерсер был своего рода покровителем Лоренса. Не думаю, что он что-либо знал об их связи, – такое известие просто убило бы его. Пожалуй, это единственный приличный судья, которого я встречала в своей жизни. Сами знаете, что большинство из них собой представляют.

– Мы коротко побеседовали с ней, – сказала я, – но не вижу, с какой стороны она может быть причастна ко всем событиям, о которых я тебе только что рассказала. Тот неизвестный был очень хорошо осведомлен о моих планах и где-то раздобыл эту информацию. Кто-то ведь преследовал меня в Лас-Вегасе. Убийство Шарон не могло просто случайно совпасть с моим предполагаемым визитом.

К Никки подошел Колин и развернул на перилах открытый альбом с фотографиями. Потом ткнул пальцем в одну из них и что-то нечленораздельно, гортанно промычал. Мне еще не доводилось слышать его голос, более низкий для двенадцати лет, чем я ожидала.

– Это день окончания Дианой средней школы, – объяснила ему Никки.

Колин бросил на нее быстрый взгляд и, не закрывая альбома, поднес указательный палец к губам и быстро подвигал им вверх и вниз.

Никки нахмурилась:

– Кто именно тебя интересует, милый?

Колин поднес палец к фотографии группы людей.

– Ну, здесь стоят Диана, Грег и подруга Дианы, Терри, а рядом мать Дианы, – медленно и четко произнесла Никки, сопровождая свои слова жестикуляцией.

Лицо Колина осветила недоуменная улыбка. Он поднял руку, коснувшись большим пальцем сначала лба, а потом подбородка.

Никки тоже рассмеялась в ответ, пребывая, казалось, в легком замешательстве.

– Нет, Нана вот здесь, – объяснила она, показав на снимок на обороте того же альбомного листа. – А это мать Дианы, а не папина мама. Понял? Мать Грега и Дианы. Ты не помнишь Нану? О Господи, откуда же ему помнить! – Вспыхнув, Никки обернулась ко мне. – Она ведь умерла, когда ему был только год. – И она снова взглянула на сына.

В голосе Колина послышалось недовольное бурчание.

Я задумалась, как же изменится у него характер, когда он повзрослеет. Он опять поднес большой палец ко лбу и к подбородку. Никки снова бросила озабоченный взгляд в мою сторону:

– Он все время называет Гвен "мать моего папы". Как мне объяснить ему понятие "бывшая жена"? – И она так же терпеливо принялась показывать ему все на пальцах.

Слегка наклонив голову, Колин (как-то неуверенно посмотрел на мать. Он, похоже, хотел услышать от нее дополнительные разъяснения. Так и не дождавшись, забрал свой альбом и пошел в дом, не отрывая взгляда от лица Никки. Он еще что-то показал жестами и покраснел. Судя по всему, ему не хотелось выглядеть передо мной дураком.

– Через минуту мы вместе с тобой посмотрим фотографии, – пообещала она ему жестами, одновременно переведя фразу и для меня.

Задумавшись, Колин медленно прошел в гостиную через стеклянные раздвижные двери.

– Извини, что прервала тебя, – сказала Никки.

– Все в порядке, мне пора ехать, – успокоила я ее.

– Можешь остаться на ужин, если хочешь. Я приготовила огромную кастрюлю говядины по-бургундски. С хлебом Колина это настоящее объедение.

– Благодарю, но мне сегодня еще многое надо успеть, – откланялась я.