Забытые на обочине

      Добрую неделю уголовники жили под койками, жрать им давали раз в день и уже на третьи сутки они стали, как шелковые. В отделение кончились драки, никто ночами не выл по-волчьи, не размазывал собственное дерьмо по стенам. Дробящие удары "афганских" кулаков в зубы и по ребрам привели в чувство даже тех, кто истинно "соскочил с катушек".
      - Теперь от тех "афганцев" осталось только четверо. - закончил Чекалин. - Заваров, Смирницкий, Басмач и Чуй.
      - А Петраков?
      - Он завхоз из местного Морского госпиталя. Его на бабах перекосило. - Чекалин презрительно усмехнулся. - На весь мир через щель в женской заднице смотрит. И Рекалов тоже со стороны. Он офицер-подводник, на атомной лодке плавал. По алкогольным делам погорел и по знакомству с Дьяконовым сюда попал. Дьяконов великий врач, ты его не обманешь, даже не думай. Он сейчас в Риге, в командировке. Вот наши старшинки и нервничают, как он приедет, так шороху здесь наведет, раскидает, как обещал всех за неделю. Кого куда...
      - Отбой! - прокричал Петраков, появляясь в Кают-компании. - Все разговоры отложить на завтра! Кому надо в туалет, сходите и отбой!
      Через час всякое движение в ООС прекратилось. Санитар Петрович прилег на диван и захрапел. Горел синий свет. Саня уже засыпал, когда Заваров остановился над ним и сказал.
      - Я тебя кожей прочуял, Говоров. И ты у меня ещё получишь "Большой Юбилейный Бокал". И "Большую Юбилейную Закуску" тоже отведаешь.
      - Хорошо. - согласился Саня. Лишь на следующий день он узнал от Чекалина, что Большой Юбилейный Бокал означает кружку собственной мочи, а Юбилейная Закуска состояла из той же кружки собственного дерьма, которым предлагалось закусить. Это наказание давали за очень тяжкие проступки. Придумала его ещё уголовная сволочь, но "афганцы" сохранили наказание только для самых подлых случаев.
      Так кончился его первый день появления в ООС.
      Прошла неделя. Дьяконов не возвращался из командировки и ООСовцы нервничали.
      За минувшие дни Саню наказали восемь раз "тапочками". Один раз пятнадцать на двадцать, и остальные - десять на десять. Все наказания - по доносу Заварова. Не там курил, много разговаривает. Отличился басмач Раздаков. Его перевели из командирского Маленького Кубрика в общий, Большой. Раздаков попался на онанизме. Как старшину, его не наказали "тапочкой", а выгнали из Рая Малого Кубрика, поселили в бесправный Большой. Раздаков не унывал, постоянно улыбался. Он был уверен, что победа на фронтах Афганистана не за горами. Еще через неделю он начал лопотать русско-киргизские слова, плакать и ходить под себя. Потом его комиссовали и увезли.
      Сегодня, в это тоскливое воскресенье, даже Петраков до того заскучал, что позволил всем с утра, после завтрака, валятся на койках. Под одеяла забрались, но заснул мало кто. Дневной сон в больнице - все же не ночной. Это сон сомнений, переживаний и страхов. Сознание не отключается полностью и продолжает барахтаться в узкой клетке из двух-трех мыслей, общих для всех членов ООС. Когда же наконец решающая медицинская Комиссия? А может я и действительно псих? Что будет дальше - домой, трибунал, дисбат?
      Подлинно больных было мало. Большинство просто не выдержало армейского быта. Заметная часть - симулянты, косили от службы. Петраков был в госпитале вольнонаемным завхозом. Он свихнулся по сексуальной части. Дьяконов уложил его в свое отделение, чтобы какой-нибудь химией унять его сексуальные потребности. Впрочем, они были более душевного, несколько абстрактного порядка, нежели биологического.
      Вот и в это нудное воскресенье, Петраков после того, как отправил по койкам все ООС, сам лег лицом к стенке и ему мерещились женщины. Именно мерещились, а не снились. Голые, в самых непристойных акробатических позах, различные по возрасту, стати и национальности, а рядом с ними - он, Петраков, тоже голый и могучий. И все эти дела происходили на солнечном берегу пляжа в Солнечногорске, или в его собственной квартире, когда жены и дочери не было дома. А то прямо и здесь, в Маленьком кубрике, на этой узкой койке. Он брал своих партнерш лежа, стоя, сзади, спереди такими приемами, что и циркачи бы не извернулись. А женщины визжали, кричали, задыхались, в то время как он, неутомимый Петраков, менял их одну за другой, трудился до седьмого пота.
      Лежа сейчас под одеялом, ощущая мелкую знобкую дрожь в животе и бедрах, Петраков как на яву чувствовал на своих ладонях прохладу женских ягодиц или жар груди, в зависимости от того, какую невероятную позу он нафантазировал на данный сеанс. Он сжимал зубы, стараясь не стонать на яву. Это было невероятно мучительно, но Петраков никогда не онанировал. По той простой причине, что строго говоря, он был попросту импотент. Дьяконов посоветовал ему во время таких видений переключаться на мысли о белом медведе или, скажем, о краснозадой обезьяне, или о том, что когда он вернется домой, то разведется с женой, коли она его не устраивает, но этот прием мало помогал. Последнее видение Петракову было вообще чудовищным ему поморщилось. что темной ночью он собственноручно выкапывает из могилы недавно похороненную официантку из столовой госпиталя. Надя, пышная булочка двадцати трех лет, погибла в автокатастрофе. А Петраков выкапывает её из могилы, срывает с трупа одежды и берет покойную прелестницу, которую весьма желал при жизни. Берет прямо на могиле, между памятников и надгробий. Берет холодную, послушную и скользкую. После этого видения он и побежал к Дьяконову, поскольку подобное явление было уже чересчур, уже очень "слишком"...
      Дьяконов предложил ему полежать в отделение с месячишко - другой, авось он в мужском коллективе и придет в себя, да ещё кое-какими препаратами можно надавить на нервы и сознание, которые по неизвестным причинам начали шалить у завхоза госпиталя, доселе человека спокойного и уравновешанного. Петраков согласился и теперь сексуальные пытки стали все же послабее, чем в первые дни. К тому же, когда его назначили Главным старшиной, по уходу их больницы "афганцев" первого призыва, он ощутил мощный и притягательный аромат власти. Власти безграничной над тридцатью идиотами. Он ощутил уважение к самому себе, Игнату Петракову с шестиклассным образованием, человеком без специальности и умения хорошо делать хоть какое-то полезное дело, потому что в армии не делают что-либо, а "служат", в этом есть кое-какая разница. Через это состояние самопочтения, заполнившее "Я" Петракова до краев, он возненавидел свою жизнь и ничтожное существование - ЗА решеткой сумасшедшего дома. Там он был убогий завхоз, которым все помыкали. Здесь же, в ООС, он был равен если не Богу, то Императору рабовладельческого государства как минимум. Здесь настоящая жизнь и он приметил, что сексуальные кошмары стали мучить его поменьше, именно с момента, когда последний Главстаршина-афганец, в день свое ухода, назначил на свое место его - Игната Петракова. Он упивался горделивым сознанием ответственности за ООС, за всех этих жмуриков, симулянтов и уголовников. Он построил для себя уродливую схему местной справедливости и честно стремился её придерживаться. Но что такое справедливость, как таковая, он не знал, да и узнать ему было о ней не у кого.
      Но сегодня, в это тоскливое воскресенье Петракову вдруг вновь с пугающей реальностью померещилась аппетитная женская грудь необьятных размеров. Он чувствовал, как сосок этой груди чешет его по лицу, ощущал даже запах. Он испугался. Потом разозлился и вскочил с койки. Он натянул халат и вышел в Кают-компанию.
      Маленький щуплый парнишка, Петраков даже не помнил его фамилии: то ли эстонская, то ли литовская, стоял у окна и смотрел на укрытый снегом пустырь.
      - Ты что тут торчишь?! - спросил Петраков. - Все приказано лечь в койки!
      Эстонец Саар понял его плохо.
      - Приказано лежать, пожалуйста? - вежливо переспросил он. - Я подумал, что не приказано, а разрешили. Нет?
      Локтем Петраков легко и резко ударил парнишку под вздох, эстонец переломился в поясе и Петраков поймал его голову на коленку.
      Саар выпрямился, вытер из-под носа кровь и спокойно посмотрел на Петракова.
      - Старшина, вы не правильно сделали. Я правильно выполнял приказ. Это нечестно.
      - Вали в койку, тварь белобрысая! - рявкнул Петраков, а Саар ответил по уставному.
      - Есть! - и даже откозырнул, без насмешки и иронии.
      Петраков отвернулся, прошел к бачку попить воды, а дремавший на диване санитар Петрович сказал лениво.
      - Ты, Игнат, старайся по сопатке, по зубам не бить. Следы останутся, это не к чему. Бей кулаком в серед груди. Это и больнее и следов не будет.
      - Наплевать, - буркнул Петраков. - Сколько там до обеда?
      Петрович извлек из-под халата древние карманные часы, щелкнул крышкой, прищурился и сообщил, что до обеда осталось около двух часов, что взбесило Петракова до визга.
      - А ну, подьем! Всем подьем! Живо подьем! Кто сегодня дневальный?! Стройся! Тряпки взять, полы помыть, порядок навести! Все койки перестелить!
      Петрович глянул с дивана ошалело:
      - На кой ляд приборка, старшина? Воскресенье! Не дури.
      - Нечего им лежать, жир наращивать! Подьем, я сказал! Стройся!
      Большой кубрик принялся уныло вставать с коек. Без возражений, без упреков. Час назад Петраков разрешил лежать, теперь - поднимал. И то, и другое по велению собственной дурости. Теперь, поднятые без причин в безделье и тоску воскресенья, они потянулись в Кают-компанию на построение.
      Черт побери! Да кто во всем мире вообще имеет право СТРОИТЬ ЛЮДЕЙ В КОЛОННЫ, ШЕРЕНГИ, ПОВЗВОДНО И ПОРОТНО? Почему какая-то неведомая мразь может повелевать построением тысяч и даже миллионов людей? Да чем они лучше - эти атаманы, лидеры, генералы, короли и президенты - чем лучше всех остальных людей? И кто в конце-то концов обличил их властью над каждым? И почему просто взятый отдельный человек должен бежать на свое место в строю, едва какой-то СУМАСШЕДШИЙ или НОРМАЛЬНЫЙ урод отдает команду на построение? Вот в чем свинство человеческого общества...
      В Маленьком кубрике никто и не шевельнулся. Для подьема старшин требовалась особая команда. Петраков сейчас мучительно искал причину, чтобы и этих проклятых скотов взвить сейчас на ноги, выстроить по ранжиру, приказать петь боевые марши или выполнять с метлой ружейные приемы: "На пле-чо! К но-ге!" Но Маленький кубрик - это свои, тут допустишь промашку и неизвестно в каком положении окажешься сам. Старшину - выбирает и назначает Маленький кубрик, так положили "афганцы". Старшина - безоговорочный командир, пока у него по настоящему и сурово "не поедет крыша".
      Петраков с ненавистью посмотрел на шеренгу выстроившихся в Кают-компании ООСовцев. Вялые, ко всему безразличные они пытались встать в один ряд по росту.
      - Ну, что встали, как бараны?! - закричал Петраков. - Все по десять тапочек получите! До обеда ещё два часа! Ложись по койкам, сегодня воскресенье!
      Он принялся пинать своих подчиненных под зад ногами, загоняя их в Большой кубрик. То, что его действия являются идиотизмом высшей марки, он понимал лучше других, но остановиться не мог.
      Установив в Большом кубрике кладбищенскую тишину, Петраков вновь рухнул на койку и окликнул.
      - Завар ты спишь?
      Тот не ответил и Петраков вновь принялся мучиться своими сексуальными виденями.
      Примечание к первым эпизодам Хроники. Попытка написать эту Хронику делается через год после событий. Так попросил врач психиатрического Диспансера в городе Риге Зирниньш. Врач Зирниньш требует, чтобы все было правдиво, но некоторые фамилии надо поменять, свою тоже. Но все написанное не есть плод фантазии, а документально.
      Эпизод 3.
      Здесь будет потом написано подробно, как Саня Говоров со своими друзьями Чекалиным и Михаилом Фридманом стал готовить военный переворот в ООС. Это надо вспомнить как следует. Потом, когда будет настроение. Переворот надо было сделать, чтобы Старшины не издевались и не забили ООСовцев.
      Забытый эпизод - вставка.
      Еще в первый день оказалось, что Саню Говорова положили на очень "хитрую койку". Вечером, когда Саня уже принял присягу ООС, Чекалин сказал.
      - Ты спи сегодня осторожно. Чутко.
      - Почему?
      - Майор Смирницкий за твоей койкой охотится.
      - Как?
      - Так. Ночью со своей койки сползет и к тебе под койками будет по пластунски красться. А потом бросится тебя душить.
      - Зачем?
      Чекалин сумрачно усмехнулся.
      - Это ты его спроси. Зачем мы тут все кукуем?
      - Так что, удушит? - спросил Саня.
      - Может и удушит. Ты не спи. Как он подкрадется, сразу бей пяткой в зубы. Может и угомонится.
      - Я не могу. - сказал Саня. - Он старший. Майор.
      - Здесь чинов нет. Кроме старшин самозванцев.
      Саня разглядел майора Смриницкого, тот сидел у стола и читал какую-то книгу. Хилый, с острыми лопаткими и узким затылком.
      - У него сил не хватит задушить. - сказал Саня.
      - Хватило. - Чекалин усмехнулся. - В последний момент от горла молдованина Ивана оторвали. Того парня, что до тебя на "хитрой койке" лежал. Он, майор, считает, что на этой койке какой-то враг демократии Афганистана лежит. Или американский агент. А у сумасшедшего знаешь, какие силы могут оказаться? Говорю тебе, бей ногой в зубы.
      - Поможет? - спросил Саня.
      Чекалин затушил сигарету о ладонь и сказал с нехорошей улыбкой.
      - Когда по настоящему бьют, везде помогает. В лагерях, в тюрмах, в армии и дурдоме тоже. Колотухи везде первое лекарство.
      Когда дали отбой и включили синий свет, Саня разглядел, что Смирницкий лежит в самом дальнем от него углу Кубрика. Майор лег сразу, и закутался с головой. Саня не знал, что делать - ждать, пока майор нападет или спать. Саня подумал, что Чекалин просто пошутил от скуки.
      Но он проснулся, наверное, через час сам по себе, неизвестно почему. И увидел, что майор, в углу, сидит на своей койке, вытягивает морщинистую шею и напряженно смотрит на него, Саню, дурными глазами. Тогда Саня почти закрыл глаза и скоро увидел, как майор нырнул под койки и через весь Кубрик пополз к нему по полу. А потом застыл и лежал долго, рядом с Саней, под соседней койкой эстонца Саара.
      Саня освободил из-под одеяла одну ногу и когда голова Смирницкого показалась между коек, то Саня ногой нажал майору на макушку и тот нырнул вниз. И снова пополз на свое место.
      Но Саня опять проснулся неизвестно почему ещё через час. Наверное, какая-то часть его мозга не спала, готовая в опасности. Майор проделал тот же маневр, полз под койками к нему, чтобы задушить. И Саня снова загнал его на прежнюю позицию. Только он уже понял, что придется бить.
      В третий раз майор пополз перед рассветом. Саня скинул с ног одеяло и дождался, пока Смирницкий выскочит между коек и ринется на него. Смирницкий оказался очень сильным, глаза у него были зверские. Саня оттолкнул его руками, а пяткой ударил в зубы. Майор упал на пол и заскулил.
      В Кубрик вошел сонный санитар, посмотрел, засмеялся и ушел.
      Смирницкий поднялся и встал по стойке "смирно". Сказал громко.
      - Задание выполненно, товарищ генерал! - потом лег на пол и пополз на свое место, а на полу оставались следы крови, которая текла у него изо рта.
      Утром Заваров сказал, что за это Сане положены "тапочки", но все старшины заявили, что на личную защиту ночью имет право каждый. Нельзя же по таким пустякам будить старшин в Малом Кубрике?! Больше майор Смирницкий своей охоты не возабновлял и почти все ночи в Кубриках проходили спокойно. Онанисты занимались своим делом совсем тихо.
      Эпизод 4
      По будним дням с десяти часов до обеда полагались лечебные процедуры. В одиннадцать часов появлялась старшая медсестра с коробкой медикаментов и выдавала кому следовало утреннюю дозу пилюль. Все, от буйных до зачуханых жмуриков получали одно и тоже. К лекарствам в ООС испытывали панический страх. Считалось, что этими медикаментами "залечивают до полного завихрения мозгов". Какие-то "красные" таблетки действуют на подавление мужского темперамента, если принимать их много, то есть шанс остаться евнухом. ООСовцы старались вообще ничего не глотать, при сестре совали пилюлю в рот, а потом потихоньку выплевывали. Старшины при этом делали вид, что забывают грозный пункт присяги: "регулярно и безотказно принимать лекарства". Старшины сами боялись лекарств больше, чем неизлечимого сумасшествия.
      В этот день санитар Михайло Кузьмич радостно сообщил, что главврач Дьяконов прибыл из командировки и сегодня же начнет шерстить отделение.
      Новость взволновала всех, даже тех, у кого не было причин для страха.
      Но миновал полдень, а осмотра никто не проводил, в кабинет Дьяконова никого не вызывали. А по графику ООС будних дней, в 12.30 - значился Большой Концерт. Каждый член ООС был обязан спеть, чечетку сбацать, анекдот отмочить, виртуозно материться. Что угодно, но непременно показать свой талант на радость товарищей. Отказ от выступления в Большом Утреннем Концерте не принимался и наказание было суровым - "двадцать на двадцать тапочков".
      - Все на концерт! - прокричал Петраков и старшины, как в королевскую ложу уселись на продавленный диван в Кают-компании. Остальные разместились кто-где на полу и койках. Сцена была возле дверей в туалет.
      Дежурная сестра и санитар присутствовали на Концерте всегда. Об этих концертах в госпитале много говорили и санитар Петрович сознавался, что его друзья, когда они сидели за бутылкой, всегда просили: "Изобрази, какую там ваши психи самодеятельность замачивают!".
      Сане рассказали, что после каждого концерта дежурная медсестра представляет Дьяконову коротенький отчет: кто и как пел, что рассказывал, как танцевал. Это были ценные данные по наблюдению, а все сестры свое дело знали.
      Думали, что Утренние Концерты придумал кто-то из первых "афганцев", но это не было правдой - концерты начал главврач Дьяконов.
      - Начинаем концерт! - прокричал Петраков. - Первым выступаю я!
      Он рассказал подряд три анекдоты, очень похабных и грязных, но Петракову аплодировали и вызвали на "бис". Все анекдоты Петракова исполнялись и повторялись неоднократно, но это не возбранялось. Растроганный аплодисментами Петраков заявил.
      - А вот ещё одна жутко смешная история! Месяца два назад сюда парня привезли, он умирал от бешенства! Он ещё здоровый был и в разуме, но уже крышка ему была! Он в лесу задрал лисенка, шкуру содрал, чтоб своей девке подарить. А на руке у него была, наверное, царапина! Ну, поздно всякие прививки делать. Так вот, положили его подыхатьна койку, где сейчас Говоров лежит, привязали, конечно, а он все просит: "Мужики, отпустите меня на ночь к девке, последний раз душу отведу!" Так наш врач Лебедев чуть его не отпустил! А потом он как завоет, как пена у него изо рта пошла! Орет и все к бабе просится!
      Опять поопладировали, хотя ничего веселого в истории не было. Майор Смирницкий, третий месяц пел на концерте одну и ту же свою боевую песню.
      Афган - си!
      Янки - ноу!
      Вот и ноу пасаран!
      Афган - си!
      Янки - ноу!
      Вот и будет пасаран!
      Следующим выпала очередь выступать Чекалину. Он неторопливо вышел к проему двери, откинул со лба космы, помолчал, нахмурился и запел хриплым, мрачным голосом.
      Мама, милая мама, шлю тебе свой привет.
      мама милая мама, мама слов больше нет тихо тихо в бараке, только слышно вокруг как сибирские ветры, снег с дороги метут.
      Песня была из "лагерного" цикла, для блатных. Как и все они, жалостливые и сентиментальные, в общем-то были с одной колодки: грусть по потерянной воле, жалобы и воспоминания об удалой жизни прежних лет. И песня Чекалина была не лучше других.
      Мама, плакать не надо, будет сон нехорош Мама плакать не надо, как с работы придешь Выпей кружечку чая, я уж выпила две Я тебя вспоминая, не забудь обо мне.
      Дежурная сестра Зоя Поликарповна даже всплакнула, а она то уж здесь, в палатах, видывала виды!
      Чекалину аплодировали без ярости, но прочувственно и бдительный Петраков это уловил.
      - Чекалин! - торжественно обьявил он. - Еще одну так душевно споешь и мы будем присваивать тебе звание заслуженного артиста ООС!
      Чекалин молчал. Он колебался. Он был законченным хулиганом, едва начал переходить в разряд блатных, примерился к воровству и кражам, как его призвали в Армию. Там он через полгода службы оказался в дисбате Черняховска, где прошел хорошую школу среди армейских преступников. Заточение ему надоело, он повесился. Или изобразил повешению, в чем и должен был разобраться Дьяконов. У Чекалина было две дороги в будущее - в дисбат с новым сроком, или домой, в гражданскую "психушку". Как профессиональный хулиган, Чекалин не мог опуститься до того, чтобы угождать людям, которых не уважал. Он мог склониться перед силой сильного. Но если вонючий бабник Петраков соблазнял его дурацким званием "заслуженного артиста ООС", такой уступки своей чести Чекалин сделать не мог. Он уже хотел отказаться, но Зоя Поликарповна вытерла слезы и сказала грустно.
      - Ох, и славно ты поешь, Чекалин. Тяжело тебе в жизни пришлось, сразу видно. Спой ещё чего. Для меня спой.
      Такая просьба меняла дело. Чекалин кивнул и так же хрипло запел.
      Весна наступает, весь мир оживает К нам птицы из дальнего края летят И ветер весенний любовь навевает Доносит веселые песни девчат Дисбат в Чнрняховске, мне так надоел он Хочу я увидеть сады города Пожить бы немного, как сердцу хотелось Потом распрощаться, с судьбой навсегда В песне было куплетов пятнадцать однотонного сетования штрафника Черняховского дисбата на свою судьбу. Оно понятно, весна на дворе, солнышко светит, мужские силы играют, а ты сидишь.
      По окончанию номера Петраков торжественно присвоил Чекалину звание "заслуженного артиста ООС" и как знак особой милости собственноручно отпустил в зад Чекалина десять "холодных" тапочек. Зато теперь эти "тапочки" Чекалину не были положены за малые и средние провинностьи. Следом за тем Чекалина принялись качать, подкидывать к потолку. Он подлетал в воздух раз за разом и уже приготовился к моменту , когда его подкинут и не поймают, как вдруг громко лязгнула входная дверь и млвадший врач лейтенант Лебедев громко крикнул.
      - Привет, страдальцы! Говоров к Дьяконову - на казнь!
      Саня, ничего не понимая, встал с пола, запахнул халат, голова у него закружилась. Незримый железный обруч сжал череп и все замутилось перед глазами. Он пришел в себя лишь увидев перед собой лицо Чекалина, челка у него опять свисала до зубов.
      - Теперь держись, Санька. - шепотом проговорил Чекалин. - В кулак все силы собери. Судьба твоя, а может и жизнь решается.
      И снова Саня ничего не понял, только увидел, что Лебедева окружили ООСовцы, о чем - то расспрашивали и смеялись. Младшего врача отделения Лебедева все очень любили.
      - Меня на осмотр вызывают? - спросил Саня.
      - К Дьяконову. - ответил Чекалин. - Первый осмотр решает все. Дьяконов на нас дважды время не тратит. Что сегодня решит, то с тобой и будет... Не пытайся косить, Саня, ты этому не обучен. Он тебя враз расколет, будет ещё хуже.
      Лебедев уже манил Саню к выходу, но Заваров хватал врача за рукав халата и упрашивал.
      - Товарищ лейтенант! Вы посмотрите, какой я номер на концерт подготовил! Интеллигентный номер! Один вы поймете в чем тут дело, а всем дуракам здесь такие вещи до фонаря!
      - Какой номер, Заваров? - спросил Лебедев.
      - Гимн всех проституток и шлюх мира! - прокричал Заваров.
      Лебедев засомневался, потом кивнул.
      - Ну, давай. Только быстро.
      Заваров встал в позу, одну руку вверх, другую по горизонтали. Неожиданно лихо прищелкнул пальцами, изображая дробь кастаньетов, и запел очень точно выдерживая мелодию арии Кармен.
      У любви, как у пташки жопа, её нельзя никак поймать!
      Тщетны были бы все усилья её поймать и отодрать!
      Любо-овь! Развра-ат! Раз - в рот! Раз - в зад!
      Любовь на радость нам дана!
      И в жизни дурака она - весна!
      - Иди ты к черту, Заваров! - засмеялся Лебедев, взял Саню за плечо и вывел из Кают-компании.
      В кабинете Дьяконова было уютно. На спиртовке, под синим язычком пламени закипал в железной кружке кофе. Саня уставился на аквариум, в изумрудной зелени которого плавали две яркие рыбки. Одна из них болталась хвостом кверху. Дьяконов посмотрел в тоненьку папку и спросил.
      - Ну, Саня, давно стихи пишешь?
      Начало оказалось неожиданным. Но Саня промолчал, тупо глядя на рыбок.
      Дьяконов спросил удивленно.
      - У тебя, Саня, что? Язык отсох? Ты ведь не у следователя, а у врача. Сам понимаешь, мне тебя либо в трибунал представлять надо, либо домой отправлять. Получается, что нужно что-то написать о сущности твоей личности. Чтобы всякие наши тупоголовые генералы поняли, как ты дошел до своих подвигов. Да ещё оформил их в стихотворной форме. - он взял из раскрытой папки листок, прищурился и прочел. - "Я ухожу из этого мира, мне не надо вашего пира, в небытие мне будет спокойней, там хорошо и все довольны". Ты писал? Перед тем, как в петлю полезть?
      - Я...
      - Кофе хочешь?... Вижу, что хочешь! Тебя же из Риги призвали, а там кофе после черного бальзама первейшая влага! Валентин, налей гостю кофе!
      Лебедев взялся за кружку с кофе и пустой стакан, но Дьяконов возмутился.
      - Валентин Петрович, что это такое?! Рижанину подаешь кофе В СТАКАНЕ! Да лучше бы ты в Библию плюнул, меньший грех! Нет, уж извольте, мой друг, найти чашечку!
      Лебедев улыбнулся, нашел в столе белую фаянсовую чашку, наполнил её и поставил перед Саней.
      - Так как насчет стихов, Саня? - все так же напористо спросил Дьяконов.
      - Стихи случайно получились. - буркнул Саня.
      - Да? Ну что ж, возможно. Армейская служба и высокая лирика монтируются действительно не очень.
      - Я хорошо служил. - сердито сказал Саня. - Две благодарности.
      - Прекрасно! Но получал ли ты удовольствие и радость от службы, вот в чем вопрос. Испытывал ли ты душевный экстаз при этом?
      - Это мой долг. Как всякого гражданина.
      - Э-э, милый! Лозунгами со мной не разговаривай, я в них не верю. Расскажи по порядку, что с тобой произошло.
      Саня посмотрел в глаза Главврача. Были они у него темными, спокойными, и, словно он прекрасно знал заранее, какой ответ на свой вопрос получит. Саня сообразил, что всю его собственную историю Дьяконов знает куда как лучше, чем он сам, а потому вся его будущая судьба в этом кабинете уже решена и подписана.
      Саня глотнул кофе и, сам того не очень желая, начал всё рассказывать. Собственно, расказывать было нечего - через пяток минут он смолк, закончив.
      - Теперь я здесь...
      - Очевидный факт. - удовлетворенно кивнул Дьяконов. - А раньше тебе не хотелось покончить со всей этой мерзкой, отвратительной и никому не нужной жизнью? Бывали такие мысли?
      - В десятом классе... Иногда.
      - Правильно и закономерно! Только животное никогда не думает о самоубийстве! Лады, Саня, решать твою судьбу будет комиссия. По моему, понятно, представлению. - он помолчал и сказал тихо. - И уж во всяком случае я постараюсь, что б человека не сажали за решетку из-за того, что его от плохой, тухлой пищи дрис прохватил в боевой обстановке. А потому, Саня, мы тебя для начала немного подлечим, посмотрим на твое поведение, поставим правильный диагноз, пройдешь комиссию и улетишь домой! Тяжело тебе здесь?
      - Да так...
      - Ничего. Терпи. Пройдешь школу выживания в суровых условиях. Валентин Петрович, у вас есть вопросы к Сане?
      - Нет. Кроме общего совета. - ответил Лебедев. - Саня, если захочешь написать домой, то попроси у сестры бумагу и карандаш. Напишешь письмо, в конверт не запечатывай, письма мы читаем и не скрываем этого. Сам понимаешь. Близких своих не пугай, не сообщай где оказался, просто укажи новый номер войсковой части. Обратные письма тоже будешь получать, но мы их тоже читаем. Понимаешь почему?
      - Да.
      Саню вернули в палату как раз к обеду, но к столу не вышел курсант Олесь. Старшина Фирсов отвесил ему пару оплеух, голова Олеся болталась из стороны в сторону, глаза были бессмысленны. Его ставили на ноги, а он мешком оседал на пол.
      Фирсов, недавно прибывший "афганец", особым зверством не отличался, он оставил Олеся в покое. Тот лежал трупом. Петраков догадался вызвать Лебедева, а тот, едва глянув на Олеся, тут же вызвал двух матросов с носилками и курсанта унесли в основной корпус госпиталя.
      Все знали, что там его поместят в отдельную палату на первом этаже и Олесь оттуда уже никогда не выйдет. Если не считать короткой дороги до низкого и темного здания морга в углу территории госпиталя.
      Молчаливо-мрачная атмосфера зависла в кубриках до вечера.
      Перед ужином Саня заработал пять "горячих", на пять "холодных" за то, что сидел у телевизора на чужой койке. Казнь назначил и сам же осуществил все тот же Заваров.
      Телевизор был установлен в Большом кубрике, за стенкой, в коридоре, и экран отделялся толстым оргстеклом с дырками понизу, чтобы проходил звук. Включался телевизор санитарами из коридора.
      Получив свое наказание и добрый пинок Заварова под зад, Саня к телевизору уже не вернулся, а прошел в Кают-компанию, где на диване в одиночестве сидел Чекалин. Они молча покурили, потом Чекалин сказал негромко.
      - Прилип к тебе Завар. Добром не отвяжется.
      - Что я ему сделал не пойму. - сквозь зубы сказал Саня - Из другой ты стаи, понял? Он это шкурой чует. Так что или он тебя, или ты его.
      - В каком смысле?
      Чекалин помолчал, подождал пока эстонец Саар пройдет мимо в туалет и пояснил едва слышно.
      - А в том смысле, что Олеся-курсанта в смертную палату увезли. Неделю назад ему по башке старшины ударили, а теперь - привет! Следующий ты. Или Завар.
      - Да брось, - отмахнулся Саня. - Обойдется.
      Из Маленького кубрика вышел старшина Сухишвилли, покосился фиолетовым глазом, напился воды из бачка и ушел.
      - Сейчас настучит, сука. - злобно сказал Чекалин. - Мразь чернозадая. Поймал бы я его за проходной.
      - На кого настучит? - не понял Саня.
      - На нас с тобой. Что долго вместе сидим и разговариваем... Трусят они, понимаешь? Боятся, что сговоримся и "понесем" их из Маленького кубрика и самих сделаем жмуриками. Ученые гады.
      Он не успел договорить, как в Кают-компании появился Заваров, глянул на обоих и тут же заорал.