Паралипоменон

      Мое сердце билось как-то значительно, увесисто, и с каждым ударом тоска все больше вытесняла из него радость - мы ехали встречать маму, и это значило, что ночью мне уже не ходить на поляну...
      Аслановы только что вышли на улицу - отец приехал к ним, и весь вечер готовили, сквозь пелену пота на кухонном окне я видела, как Юсуф режет лук с закрытыми глазами - не знал, что я смотрю, вышли - и сразу пошли меня провожать, в половину двенадцатого. Зухра с сожалением сказала:
      - Плохо, что ты идешь домой в такую рань. Может, хоть в Курпинку завтра со мной сходишь? Я еще брата возьму.
      Она сорвала листик с куста, и сложно сплетенная тень на ее лице так закачалась, что у меня зарябило в глазах.
      - Конечно, пойду!
      - Тебя тетя Рита не пустит, - сказала моя сестра.
      Я не унизилась до ответа, но не посмела отпрашиваться у матери.
      Я проснулась и увидела, что на рассвете блестит все - небо, березы, подоконник, циферблат красного будильника, мои руки и треугольник груди в вырезе ночной рубашки... Птицы так кричали, что я удивилась, почему никогда не просыпалась только от этого крика, и от этого света - все было ярко и громко. Я тихо встала и надела платье. Мне его привезла мама, оно было новое, и я чувствовала, как оно сидит на мне, держит меня.
      Я спала на террасе, а она - в спальне; кухня, зал и коридор разделяли нас, но я слышала ее дыхание, всегда такое спокойное, далекое и животворящее. Хотя она и не всегда была со мной, но до этого утра я знала пока она дышит, и я дышу. Я боялась, что когда-нибудь нить ее дыхания, на которой я держусь, как паучок на паутинке, оборвется...
      Я залезла под одеяло в платье, и только я закрыла глаза - зазвенел будильник, и солнце, отраженное в циферблате, ударило мне в лицо. Я вскочила и схватилась за расческу. И вдруг надежда искусила меня: что, если я смогу вернуться так, что мама ничего и не узнает? Я вытащила из-под простыни тяжелый матрас и завернула его в одеяло. Я не знала, похоже ли это на то, что я сплю, свернувшись калачиком и накрывшись с головой, поэтому, чтобы придать сходства, я отрезала себе половину только что переплетенной косы и устроила ее на подушке: якобы торчит из-под одеяла. Там, в зале, встала бабушка, чем-то занялась на кухне. Она вздыхала и сдавленно кашляла все ближе к двери на террасу. Я испугалась, что она попытается и не сможет остановить меня, но и ссоры я боялась не меньше. Я босиком выскочила на улицу, не помня, как отперла дверь, не смогла запереть и побежала к дому Юсуфа, сжимая колючий ключ в кулаке.
      Холодная роса обжигала ноги, и пятки у меня стыли. Навстречу мне шла розоволосая, по-утреннему блестящая, улыбающаяся Зухра с корзинкой и вела за руку младшего брата, Вениамина.
      Пока мы шли по Дороге, теплело. Земля высыхала, и мои подошвы из черных становились серыми. Сонные бабочки моргали на загустевших лужах, складывали крылья и оказывались не белые, а зеленоватые. До самого поворота Зухра вела брата за руку, как будто боялась, что он исчезнет. Она говорила мне про своего отца.
      До самого поворота я думала о Юсуфе.
      А потом, украшая горизонт, сосновым венцом впереди засияла Курпинка. Дорога тянулась к ней как полотенце, потому что руками никто к ней прикоснуться не посмеет.
      Зухра отпустила Вениамина, и он бросился в поле, на бегу стаскивая с себя рубашку.
      Небо поднималось аркой, пропуская нас под собой, и поля растекались желтыми и зелеными потоками, омывая Курпинку, и то приносили к нам, то уносили от нас Вениамина.
      - Какой здесь воздух вкусный. Как у нас в горах, - сказала Зухра. -Почему называется - Курпинка?
      - Здесь жил помещик, Курпин. Во время революции он бежал, усадьбу разрушили. Остался Старый Сад - помещичий, и посадили Новый, и Пасеку сделали.
      - А осталось что-нибудь от дома?
      - От его - ничего. Там сейчас Плотина, туда за грибами ходят.
      Пойдем, посмотрим грибы.
      И мы вошли в поле за Лосиными Буграми, и Зухра стала звать Вениамина:
      - Иди сюда, дай мне руку, мы в лес вошли!
      Сейчас! Сейчас! Вы вошли, а я нет!
      Он бегал по полю, вскидывая руки, и маленькие смугло-розовые кисти взлетали, как птички, и птицы взлетали, потревоженные в потоках. Оказалось, что Вениамин потерял рубашку.
      - Весь в брата пошел и в отца, - сказала Зухра. - Все они у нас чудаки.
      Мы пошли на Плотину и вышли к Выгоревшей Поляне, по краю поросшей орешником. Ее сжег Садовник, спившийся и сошедший с ума. Орехи здесь не вызревают, и мы набрали молочных, в скорлупках, как бы обтянутых замшей. Мы вступили на глиняный гребень Плотины. Искусственный пруд давно ушел под землю, и склизкие глинистые склоны оврагов, образовавшихся по обе стороны Плотины, заросли молодыми кленами. Глину покрывали истлевающие листья, скопившиеся в оврагах за несколько лет. Они замедляли скольжение, и мы на ногах съехали на дно левого оврага, придерживаясь за тонкие гладкие ветки. Все там было сумрак и тление. Мы нашли несколько мумий белых грибов и чью-то покинутую нору, и серый песок возле входа в нее. Выбраться из оврага было сложнее. Мы карабкались и тащили Вениамина на рогатине, а он, крепко держась за толстый ее конец, норовил ехать вверх. Глина отваливалась с моих ног черепками.
      Скоро лес вывел нас к поляне, задушенной крапивными зарослями. Когда-то тут была Пасека. А теперь только крапива бесплодно жалила. Ничего не осталось от собачьих будок, перевелись щурки, а на том месте, где был дедушкин шалаш, крапива росла выше, как будто и у шалаша была своя могила. И, словно белый остроносый корабль выплыл на нас из зеленого ветреного океана, показался на крапивных волнах угол Дома.
      - Здесь жил барин! - закричал Вениамин.
      - Нет. Это мой Дом.
      - Здесь твои бабушка с дедушкой жили, да ? - сказала Зухра. - Тут должны быть призраки теперь.
      - Я пойду туда, зайду!
      - Нет!
      - Я только на пороге постою!
      Надь, скажи ему, что нельзя!
      Но и не говорить можно было - чужие не заходили в мое святилище, потому что тоска, живущая там, чужда была их душам. Это я несла ее в себе, как в чаше.
      Тамбура нет вовсе - кто-то разобрал на доски, нет дверей, шифер с крыши сняли, стропила обрушились, окна выбиты, рамы вынуты. В коридоре разобраны полы. Я зашла в комнату и увидела разбитую печь, ржавую дедушкину кровать и благородную пахучую плесень, пожирающую Дом изнутри. Везде, везде... Я села на край сетки, и вопль раздался вместо лязга. Позолоченная крапива лезла в окно, и будто бы от нее был в Доме такой зеленый, подводный свет. Там, где была спальня, - завал. Известковая пыль стоит по щиколотку, и торчит из нее черным полумесяцем пуговица от бабушкиного халата. Я пошла на кухню. Липкие - все еще липкие - пузыречки из-под пчелиной подкормки толпились на подоконнике. На гвозде, в коконе пыли и паутины висела уздечка. Я сняла ее - и повесила на место. В кладовку, где всегда стоял бабушкин сундук, я не решилась зайти. Ни разу в жизни я туда не заходила. И заглянуть благочестиво не посмела, только увидела на самом пороге ювелирный, целиковый скелет ласточки. Дом исчезал, он растворялся в Курпинке, претворялся в нее, и вся она становилась Домом, и была уже больше, чем Сад - черты Царствия проступали в ней.
      Когда я вышла из Дома, Зухра и Вениамин, хотя и стояли близко, отступили, и руки их соединились мгновенно, как правая рука находит левую.
      - Видели?
      Я раздвинула давно уже потерявшие гибкость кусты акации.
      Зухра вскрикнула.
      - Могила!
      - Здесь похоронен мой дедушка.
      Пригоршнями я собирала сосновые иглы и кидала их за ограду, как делала моя мама.
      Мы пошли в Липовую Аллею, и там по-прежнему свет лился с веток как мед в золотом истоке ее и в золотом конце, в середине же, под черно-зеленым покровом, можно было и днем спать, даже и в дождь - ни струйки не пропускали густые ветви...
      Там мы кололи орехи и ели их белые ядра, а потом медленно пошли вглубь, и Зухра находила грибы, похожие на янтарь.
      На одном дереве вырезано мое имя. Только последние две буквы подернулись мхом. Я показала Зухре и сказала:
      - Это вырезал мой отец.
      Никто не знал, кто вырезал имя, оно появилось здесь до моего рождения.
      Мы прошли всю Аллею, и Зухра набрала полкорзинки. На пересечении Липовой и Тополиной Аллей мы услышали шорох тележных колес в сухой, но еще не мертвой траве, и стук копыт в ритме тиканья часов верных, стрелки которых цифры с циферблата слизывают.
      - Арба, - сказал Вениамин.
      Мы увидели конопатую лошадь с губами, похожими на персик, и низкобортную длинную телегу. Чужой дед в кепке правил, трое чужих ребятишек валялись в пропахшем лошадью сене и грызли яблоки. Жеребенок и собака бежали следом. А за тополями, потом за Дорогой, Рябина так раскинулась, что грозди как розы топорщились и стояли.
      - Ваша рогожка?
      Дед выдернул из-под себя рубашку Вениамина и бросил в нас.
      - А лапти тоже потеряли? Мы не видали, нет.
      И мальчишка бросил в нашу сторону точеный огрызок.
      Я не прокралась на незапертую террасу с ненужным ключом. Я вошла в калитку и мыла ноги под окном кухни, где за завтраком сидели они: бабушка кричала мне не слышно что, смеялась и замахивалась на окно половником, сверкая глазами и сережками что-то с лукавой улыбкой говорила сестра, и молча глядела мама. У нее были синяки под глазами. Я знала, что она никогда не простит мне, что я была там без нее.
      ПАЛЬМОВЫЕ ВОЛОКНА
      В коридоре было темно, и только бельевые веревки как пепельные витые жилы слабо светились надо мной. Меня встретил Вениамин. Он сказал:
      - К нам Фатьма приехала. Злая такая, скорей бы ее бабушка забрала.
      В спальне за столом сидела черная круглолицая девчонка, белую рыхлую руку она положила на стол и читала. Когда мы вошли, она взглянула на меня из-под шерстяных бровей и промолчала. Свет лампы делал страницы книги желтыми, как песок, и тени лежали на них волнами барханов.
      - Садись, Надь, - сказала Зухра, - я сейчас чай приготовлю. Фатьма, будешь чай?
      - Нет.
      - Я буду! - сказал Вениамин.
      - Ты иди отсюда. Не видишь - здесь взрослые. А ты будешь?
      - Давай, - сказал Юсуф.
      Он упал на кровать, выщипнул из подушки перышко и, протянув руку, стал щекотать Фатьме шею.
      На улице темнело. Черные деревья были нарисованы на густо-синем окне, а за ним - ничего. Ночная бабочка с пылью на крыльях вскарабкалась в приоткрытую форточку и заскользила вниз по стеклу, то ли сбегая, то ли падая. Я села возле колен Юсуфа. Теперь я видела Фатьму в профиль и рыжее как огненный язычок перо у ее шеи.
      - Пожалуйста, прекрати! - сказала Фатьма.
      Юсуф спустил ноги с кровати.
      Вениамин залез в мое кресло и грыз ногти.
      - Ты уйдешь отсюда или нет?
      Юсуф схватил брата и унес его, утонув вместе с ним в складках дверной занавеси. Вениамин рычал как львенок, братья возились в зале, и я впервые услышала, что они говорят по-таджикски. Складки занавеси уже не качались. Они стали неподвижными, как колонны. Я спросила Фатьму:
      - Что ты читаешь?
      - Коран.
      Я подумала: "Не одинока ли я?". Бабочек в спальне стало больше. Две прилепились на стену, под потолком, а одна с легким однообразным шумом кружила возле лампы, иногда ударяясь об нее маленьким тельцем и отлетая к потемневшему окну, вдруг отражаясь в нем.
      Вошла Зухра, она принесла зеленые пиалушки и заварной чайник на подносе; а за ней - Юсуф с большим жестяным чайником. Мы пили красный как дерево чай. Юсуф хлюпал, держа пиалу на растопыренных стройных пальцах. Фатьма взглядывала на него, вскидывая стальные белки, и морщилась. На ее руке лежала серая тень, как крыло огромной бабочки. Кожа у Юсуфа была оранжевая или розовая - поздний вечер не давал мне понять.
      - Что делает Марина? - спросил Юсуф.
      - Опять Марина! Меня замучил и Надю хочешь замучить?
      Я испугалась, не догадывается ли Зухра.
      - Мы стирали сегодня, потом спали...
      ...Вот она лежит на высокой кровати, не разделась, не накрылась, белые носки уже не очень чистые. На лице у нее - тюлевая накидка с толстых бабушкиных подушек. Это правда, и я знаю, что и Юсуф не может увидеть ее спящего лица, приоткрытых губ, маленьких и тугих.
      - Потом Марина пошла к Ленке, а я к вам.
      - Интересно, что она делает у Ленки. Фатьма, прочитай вслух, где ты читаешь?
      Фатьма помедлила и произнесла торжественным глухим голосом:
      - "Клянусь утром и ночью, когда она густеет..."
      Колонны плотных складок в дверях раздались, и в спальню вбежал Вениамин. Он бросил в Зухру верблюжьим одеялом и крикнул:
      - Мамка велела тебе...
      - Знаю! Пошел отсюда!
      - Сейчас он получит...
      Юсуф сделал вид, что встает, его локти сверкнули как медные мечи, а Вениамин уже смеялся на кухне.
      - Вон отсюда, быстро, я сказала! - кричит Шуре Марина, не поднимаясь из-за письменного стола и не отрывая от подбородка руки, которой она подпирает голову.
      Когда я захочу, тогда и уйду.
      Шура стоит на кровати и перебирает что-то на полке. У нее цыпки на коленках.
      Куда с ногами на кровать!
      Марина хочет схватить сестру за ногу, но Шура перепрыгивает через спинку кровати, бросает Марине какую-то книжку в лицо и убегает. Марина гонится, Шура кричит в коридоре, я вижу тени сестер на пороге.
      Фатьма еще ниже склонилась над книгой. Ее пробор похож на серебряную нитку.
      - Слышал, Юсуф, - сказала Зухра, - Антон Ковырялов поехал бычка сдавать и пропил. Танька сказала: "Вернется - зарублю. Не посмотрю, что дети, пусть меня сажают".
      - Она болтает, - ответил Юсуф, - разве баба может убить?
      Я сказала: - Может. Отравить может запросто.
      - Да, - сказала Фатьма. - Я могу, Юсуф.
      - Где читаешь?
      - "В тот день люди будут как разогнанные мотыльки, и будут горы, как расщипанная шерсть".
      - Бабочки куда-то исчезли, - сказала Зухра.
      - Они на ночь спрятались, - ответил Юсуф.
      - Ночные бабочки живут только один день. Наверное, они спрятались куда-нибудь, чтобы умереть.
      Сегодня, когда мы стирали, и мокрые рубашки пузырились в корыте, Марина спросила:
      - Если бы тебе надо было выбрать из родни, чтобы он умер, а иначе все умрут, кого бы ты выбрала? Себя нельзя.
      - Я не всю свою родню знаю. Наверняка кто-нибудь сам хочет.
      А я думала, меня.
      Я поняла, что она все знает. Вечером я в первый раз сказала ей, что пойду к Зухре. Я ходила к ней каждый день.
      Стало совсем темно. Наши бледные призраки сидели в окне, в черной спальне, и отражения немного двоились.
      - Интересно, они уже ушли на поляну? - спросил Юсуф.
      Я сказала: - Зухра, подлей мне чаю, пожалуйста.
      Сейчас попьем и все пойдем, неймется ему! На здоровье. Маринка тебя уже видеть не может, достал ее, как... шайтан.
      Фатьма перестала читать и смотрела на нас. Ее синие ресницы торчали прямо, как иглы.
      - Ты дура, Зухра, я тебе при всех говорю - мы с Мариной будем жениться, я знаю, что делаю. Или я... офигею. Да, Надь?
      - Не знаю. Со временем все меняется.
      Нет!
      Фатьма стала читать вслух, у нее дрожал голос, и от этого дрожания становился все сильнее:
      "Пусть пропадут обе руки Абу Лахаба, а сам он пропал! Не помогло ему богатство его и то, что он приобрел. Будет он гореть в огне с пламенем, и жена его - носильщица дров; на шее у нее - только веревка из пальмовых волокон!".
      Фатьма встала, опираясь на стол так, что пиалушка Юсуфа зазвенела, соприкасаясь с заварным чайником, нагнулась, и конец ее косы упал на стол, стукнув, как что-то тяжелое. Фатьма взяла из-под стула костыли и шагнула к двери. Она отдернула занавесь, и сидевшие в складках мотыльки разлетелись по спальне.
      ДЫШИ-НЕ-ДЫШИ
      Однажды, когда мы с Мариной гуляли, за нами увязалась Олька. Она залезала на все заборы и рассказывала, что видит оттуда. Она видела Москву, как тетя Маня колотит дядю Пашу, и как тетя Полина превратилась в жабу и присосалась к вымени соседской коровы.
      - Вон баба Параша шуруя, колун схватила, да как дала! Вон у жабы лапа-то отлетела! Теперь Полинка охромела либо!
      Вечером к нашей бабушке зашла тетя Полина. Она опиралась на палку, и тапок был не обут, а привязан веревочкой к ее распухшей забинтованной ноге.
      С тех пор мы подружились с Олькой.
      Мы сидели на ступеньках магазина и слушали Олькины рассказы о поселковых бабках, столпившихся под липой в ожидании машины с хлебом. Все они были ведьмы.
      К нам подошла Юлечка, наша ровесница, но до того хорошенькая, что на нее заглядывались и взрослые. Она была в гольфах и с дамским лакированным кошельком под мышкой.
      - Идет, чулида, - сказала Олька.
      - Здравствуйте, девочки, - Юля не села на пыльное крыльцо, а встала поодаль и, зажав кошелек коленками, стала переплетать косичку.
      - Юлькина бабка нашу кобылу испортила, - рассказала Олька. -Плюнула ей под хвост - и все.
      - Хватя болтать! У вас и кобылы-то никогда не было. Папка твой всю жизнь на мерине ездиет.
      - А почему наша кобыла мерином стала? Потому, что твоя бабка-ведьма ей под хвост плюнула. Не знаешь ничего - и молчи.
      - Я не знаю ничего? Вон ведьма идет настоящая - Дышиха, она по руке гадая как цыганка, не знаю я прямо ничего.
      По дороге маленькими шагами шла женщина. Это была Дыши-не-дыши, фельдшерица на пенсии, но назвать ее старухой было бы трудно. Рыжие косы с сединой она уложила корзиночкой, очень модное в городе лет десять назад платье было утянуто в талии узорным пояском, каблуки вихлялись, и ноги Дыши-не-дыши все время подворачивались на комьях засохшей грязи.
      - Добрый день, Антонина Ивановна! - закричала Юлечка.
      - Привет, - сказала Дышиха.
      Она не подошла поздороваться к замолчавшим бабкам, а достала из кармана пачку папирос и закурила.
      - Юль, пусть она нам погадает, - сказала Марина.
      Я сказала: - Пожалуйста.
      Стало так интересно, что по спине побежали холодные мурашки.
      - Что она, при всех, что ли, будет? Чтобы все узнали? - Юлечка таращила глазки, и это ей очень шло.
      Мы договорились купить хлеб, отнести его домой и встретиться у Дышихиного дома.
      Мы с Мариной пришли первые, но боялись выйти под дышихины окна и стояли в проулке, между двух глухих стен соседних домов. Там было эхо - и поэтому мы уже не сомневались, что Дыши погадает нам правду. Мы говорили шепотом, и наши тени на белой облупившейся стене были какие-то необыкновенно черные.
      Наконец мы увидели, как по дороге идут Олька и Юлечка. Юлечка переоделась, а Олька специально шаркала, чтобы пылить ей на гольфы.
      Мы медленно подошли к дому.
      Одинаковые цветы росли в палисаднике и в горшках на окнах.
      - Иди, шумни своей подружке, - сказала Олька.
      - Ага, умная, я зайду, а там Володька.
      Юля пошла вперед, но не приблизилась к крыльцу, и закричала:
      - Тетя Тоня! Тетя Тоня! Тетенька Тонечка!
      - Дышиха, выходи, хрычовка! - крикнула Олька.
      Дверь распахнулась, и, резко откинув занавесь, появилась Дыши-не-дыши.
      Марина завизжала, я испугалась ее визга, мы хотели бежать, но остались.
      - Ну что орете? Что вам приспичило? - громко говорила Дышиха, быстро спускаясь с крыльца.
      Лицо и руки у нее были в лепехах рыжих веснушек.
      - Погадайте нам, тетя Тонечка, пожалуйста.
      - Не могу и не могу. Нашли гадалку.
      Дышиха нашла в траве веник и пошла с ним к дому.
      - Ну пожалуйста, вы же можете, вы же Лидке Орловой всю правду сказали, - просила Юлечка.
      - Дышиха, гадай давай, карга, набреши чего-ничего! - крикнула Олька, как только Дыши закрыла за собой дверь.
      Дыши тотчас вернулась на крыльцо.
      - Погадаю. Иди сюда, кошечка.
      Мы сразу поняли, что кошечка - это Юля.
      Юля боязливо взбежала на крыльцо и подала ладошку.
      - Жизнь у тебя будет ровная и спокойная, - сказала Дыши. - Замуж выйдешь в восемнадцать лет, через год разведешься и опять выйдешь, за мужчину старше тебя, богатого. Родишь ему двойню, мальчика и девочку. Жить будешь счастливо и лет до восьмидесяти.
      Дверь опять открылась, и в темноте коридора появился юноша, бледный, с впалой грудью. Лицо его напоминало череп. Он собрал занавеску и держал ее в руке на отлете.
      Олька и Марина завизжали, Юля опрометью бросилась с крыльца и чуть не сбила меня с ног.
      Это был сын Дыши, Володька, наркоман и лунатик.
      Гриша рассказал нам, как-то ночью он встретил Володьку в саду и следил за ним. А тот бродил с невидящими глазами, потом забрел в детский сад и качался на качелях - да так, что несколько раз сделал солнышко. Луна отражалась в его неподвижных, широко раскрытых глазах.
      Второй раз я увидела Володю Дыши через десять лет.
      Полгода назад он вернулся из тюрьмы.
      Это было ночью, на пустыре. Вдалеке от костра, на бревне, сильно согнувшись, сидел худой изможденный человек.
      Юлечка уже была женой директора совхоза и матерью двойняшек.
      Кто-то из ребят у костра крикнул Володе:
      - Дыши, расскажи про Есенина!
      Дыши медленно поднял голову, и я увидела, что на коленях у него ежик.
      Володя тихо стал рассказывать:
      - Вот идет он по улице, набежали, куртку снимают. "Вы чего, ребята, я - Есенин!" "Так чего же ты сразу не сказал!" И на руках отнесли его домой. Он был женат на этой, на Дункан, вот идет он по Америке, видит - в газете свой портрет напечатан. Накупил штук пятьдесят, он сам парень был Рязанский, думает - своим всем, в деревню. А Дункан прочитала, там не по-нашему чего написано было - вот, пьянь из России приехала и пьет здесь. Он осерчал и разорвал все газеты на кусочки, вот так.
      Парень, который просил про Есенина, принялся ломать сучья для костра. Сухие, они щелкали, и парень матерился и щурился.
      Дыши замолчал и снова опустил голову.
      Приехал Гриша. Огонь костра осветил его длинные скулы и отразился в бензобаке его мотоцикла.
      - Володьк, поехали, прости, что задержался, непутевый я, - сказал Гриша.
      Дыши медленно поднялся, выпустил ежика в черную траву, сел позади Гриши и обнял его бледными дрожащими руками. Пепельная ветхость была в его пальцах, длинных и худых, как кости.
      Я подошла к Грише, чтобы передать зеркальце, которое возвращала ему Марина, и ощутила запах гнилого рта Дыши.
      Он сидел за поножовщину. Осудили многих, но самый большой срок дали Володе. В этой драке зарезали старшего Гришиного брата.
      ШУРА
      Гриша уехал в Вязово на несколько дней, погулять. Пока его не было, в одну из ночей ближе к рассвету на улице кричали и плакали пьяные, и прогуливающаяся молодежь старалась обходить голоса, обсуждая, "кто там есть" и кто кого бьет. Усталый лай переливался с одного порядка на другой, а когда расходились по домам, слышали, как воет женщина и собака Гришиных соседей рычит так, словно чует кровь.
      Утром Шура и Оксанка встретились у магазина и уселись на горячем бетонном крыльце ждать продавщицу. Цветные ромашки на клумбе со сломанной оградкой качались во все стороны, потому что в них лазили цыплята.
      Поодаль, по сизому асфальту катились машины. Свет солнца вваливался в окна каждой, но весь так и не мог уехать из поселка.
      Девчонки делали пищалки из стручков акации и расчесывали комариные укусы.
      К ним подошла Аня, Гришина сестра. Обычно ее желто- зеленоватые волосы были так гладко зачесаны, что голова напоминала луковицу с косичкой, но в то утро Аня была простоволоса, и блестящие пряди падали на облупившееся лицо в розовых веснушках. Она сказала:
      - Не ждите, девчонки, мамка не откроя.
      - А чего с мамкой?
      - Рот разорватый. Лежит. Гришка приехал, сказал: "Найду, кто избил мамку, зарублю".
      - А она не зная кто?
      - Чегой-то не зная? Не говорит ему, боится.
      - А ты не видала?
      - Чегой-то не видала? Видала - Оксанкин папка.
      Оксанка, Анина подружка, как улыбалась, ковыряя стручок, так и продолжала улыбаться. Поднесла пищалку к тугим, в перетяжках, губам, стручок сломался, бросила, плюнула, достала из кармана другой.
      Из-за магазина вышел Гриша. Он заметил девчонок и свернул к ним. Его лицо скорее порозовело, чем загорело за лето, но светлые брови выделились. Гриша хмурился от солнца и улыбался, выдвигая нижнюю челюсть. На нем ничего не было, кроме штанов на подтяжках, и солнце освещало распятие, вытатуированное между синих сосков. Гриша закричал еще издалека, голыми пальцами надламывая крапивные стебли вдоль тропинки:
      - Оксанка! Замуж возьму! Жди сватов!
      - Да иди ты! - Оксанка поправила коричневую, как сургуч, тяжелую косичку.
      Гриша схватил Оксанку с крыльца и перевернул ее вниз головой: - Что? Согласна?!
      Подошвы Оксанкиных сандалий блеснули на солнце. Стручки и смятый фантик высыпались у нее из кармана. Оксанка визжала и хохотала:
      - Нет!
      - Нет?! - и Гриша тряс и мотал ее в воздухе, перехватывая то одной рукой с заметными под тонкой кожей венами на мышцах, то другой.
      - А теперя?
      - Нет! - визжала Оксанка, и мокрые губы у нее сияли.
      - Пусти ее, дурень, уронишь, - голосом матери сказала Аня. Шура выбросила свои стручки и пошла в ту же сторону, откуда пришел Гриша, удлиняя тем самым путь домой. Она трогала теплую крапиву, сломанную Гришей, и чувствовала, что солнце жжет ей уши и открытую шею.
      ДАНКОВ
      Тетя Лиза и дядя Захар давно уже старики, а все "тетя" и "дядя".
      Все племянницы, внучатые племянницы, их дочки и двоюродные сестры жили и учились или подолгу гостили в Данкове у тети Лизы и дяди Захара.
      Их домик почти не виден с улицы. Только когда подходишь к калитке, угол его появляется в лилиях и флоксах, будто сад белозубо улыбнулся.
      Я взялась за калитку, и какая-то женщина в сапогах и халате окликнула меня:
      - Это Маринка или кто?
      - Я Надя, племянница тети Веры.
      - А! Учиться приехала?
      - Нет, в гости.
      - А! Ну привет тете Верке скажи от Наташки, сестры, скажи, Ольгиной, если не помнит - дочки Раисы Петровны, учительницы-то.
      Жирные цветы качались, сплетаясь над дорожкой, и черный шланг мокрым удавом свешивался с водосточного бака.
      На двери висел замок, и я пошла в сад. Все там было перегорожено, огорожено -- каждое дерево, каждый куст, в огороде между грядок деревянные настилы, сарайчики низкие, а двери их еще ниже...
      Тетя Лиза была в вишняке. Она стояла на табуретке и на шее у неё висела маленькая баночка, в которую она рвала вишни - аккуратно, по одной, каждую осматривая, подопрелые кушала, а расклеванные бросала...
      Я позвала тихонько тетю Лизу, она не узнала меня, испугалась, что не узнала, а когда я назвалась - заплакала. Я сняла ее с табуретки, и тетя Лиза заплакала еще горше:
      Что ты, тяжести поднимать!
      Мы расцеловались, тетя Лиза заставила меня съесть пригоршню отборных вишен и повела в дом так, будто бы я впервые в жизни шла этой дорогой.
      - Сюда, за мной, - говорила тетя Лиза, - осторожно, здесь не споткнись, а тут угол - не ударься.
      Тетя Лиза ввела меня в дом и распахнула двери во все комнаты - сном и тенью повеяло оттуда.
      В первой комнате, с вишневым паласом и плюшевым ковром на стене, изображающим яркий шатер под дубом с гирями вместо желудей и старика, присевшего отдохнуть в холодке, было темно от яблонь за окном.
      Во второй комнате, устеленной красными дорожками, старые фотографии висели на стенах и стучала в окно старая груша.
      В третьей комнате пахло чистыми некрашеными полами, в окладе из фольги в чистых крахмальных полотенцах Иоанн Креститель смотрел на свою голову в чаше, и дуб за окном темнил ему.
      Выбирай, где будешь жить! - сказала тетя Лиза.
      Я стала объяснять, что приехала ненадолго, и уеду сегодня же, и тетя Лиза обиделась, как ребенок надула губы, сердито велела мне прилечь на диване и ушла на кухню. Я пошла за ней.
      Кухня была устроена на веранде, и вьюны, опираясь листьями на изумрудные жерди, наклонялись над столом. Капли росы круглились на клеенке, крошки пыльцы стояли в них, и два шмеля, переваливаясь с боку на бок, ползали по столу.
      Тетя Лиза простила меня. Она не разрешила мне помочь ей чистить картошку и велела сидеть в скрипящем плетеном кресле.
      - А какой тут страх был, - тетя Лиза говорила быстро-быстро, то ли боялась, что мне не интересно, то ли утомлять меня не хотела, а не рассказать не могла. - Поставила я варенье варить, уморилася, села вон на стулу, где ты сидишь, сижу. Чую краем глаза - движется что-то сзади. Обернулась, глядь - ползет. Ползет, ползет по дереву страшное, крыса вроде, а на меня смотрит. Увидал, что я смотрю, и скачком, скачком вверх по калине, по крыше затопало - и на чердак. Я Захару говорю: "Захар, там у них, видать, гнездо, ты бы сделал что-нибудь, страх ведь". - "Сейчас", говорит. Пошел и калину срубил. "Чтобы больше не лазали", - говорит. Он добрый.
      Тетя Лиза засмеялась. В этом году у нее и на губах выступили коричневые пятнышки - в прошлом не было.
      Ни собаку, ни кошку тетя Лиза и дядя Захар не держат: "кормить нечем". Но постоянно то хвост собачий маячит за калиткой, то на дорожке мяукает чумазый кот - тетя Лиза вынесет мисочку, подождет, пока поест, и прикажет дяде Захару прогнать, "чтобы больше не приходили". А придут опять выносит мисочку, которая всегда наготове.
      А мы вот поросеночка взяли. Как бы не заболел, Господи! Нехорошо вчера кушал - осталось чуть-чуть в корыте. Может, не понравилось. Подогрею ему сегодня кашку - тепленькое любит.
      Пришел дядя Захар. Все - и на молокозаводе, где он сторожит, и родные, и соседи, и соседские дети - говорят ему "ты". Он и обидится, обратись к нему кто-нибудь по-другому: "Что я, барин, что ли? Это Елизавета Николаевна у нас барыня, а я этого не люблю". Дядя Захар поставил бидон на стол:
      - Ой-ой-ой! Кто же эта прекрасная в нашем сарае?
      Тетя Лиза напустилась на него в притворном гневе: