Лидия и другие

      Она не заметила, как оказалась дома. Ей хотелось замереть, ничего не испытывать, не чувствовать. Ощущение жизни больно обдирало изнутри.
      Она набрала номер переговорной станции и заказала Израиль.
      - Ты размахнулась, Лида, - сказала испуганно Анна Лукьяновна. - Володя оставил нам не так много денег.
      - Сейчас, мама, ты все узнаешь, о своем Володе!
      - Может быть, все-таки он наш, - пыталась образумить ее Анна Лукьяновна.
      - Был наш! - скандально закричала Лидия.
      Лидия обрушила на Аллу: спиритический сеанс, Париж, Володя, Наташа Пермякова, ночное недержание (Алеша и Анна Лукьяновна терпеливо слушали все это), Веня Борисов, Интернет...
      - Нет, мамочка, - строго откорректировал Алеша. - Не интер-нет, а интер-да.
      И тут он очень испугался, потому что мама жестом руки от него отмахнулась. Такого в его жизни не было никогда. Он встал в угол между книжным шкафом и тумбочкой и завыл, призывая на помощь покойную овчарку Дженни.
      - Не помню я никакой Наташи, - сердито говорила Алла. - Кто такая?
      - Да какая разница! Вене по сетям сообщили, что в Париже она гувернантка.
      Анна Лукьяновна заметила нервно: эти мужики так любят прогресс Интернет, виртуал! Не видят дураки, что от прогресса мир стал, как большая деревня, - не спрячешься: не успели Ванька с Манькой загулять на том конце села, а здесь уже знают...
      Из Израиля прозвучало:
      - Лидия, ты же сама говорила: Цветаеву бросали, Ахматову... А мы-то чем лучше?
      - Оставить меня одну с Алешей! - кричала Лидия. - А от кого я родила?! Из-за сына я не защитилась, работаю на полставки, денег нет... Даже Веня сказал, что мы нищие!
      - Какой негодяй, - воскликнула Анна Лукьяновна. - А еще старый друг!
      - Ну, Лидочка, давай сосредоточимся на хорошем: приезжай ко мне в гости, в Иерусалим, я тут тебя сосватаю - есть несколько кандидатур.
      - Так они у тебя все в кипах, наверное, - попробовала пошутить Лидия, - мне придется гиюр принимать. Я же не могу считаться еврейкой: у меня мама русская!
      Тут русская мама вмешалась не хуже экономной еврейской:
      - Лидия! Время! Мы так до Володиного приезда не дотянем ...
      - Завтра я тебе сама позвоню, - стала прощаться Алла, - а там уже не беспокойся! Знаешь, сколько здесь стоматологи получают!
      Мир с Интернетом, конечно, стал, как одна деревня, но рядом-то с нею, деревней, течет речка, ледоход идет, и грязные тяжелые льдины разъезжаются под ногами у Лидии. И впервые за всю жизнь - никакой опоры.
      Тут своим умом, невозможным, не встречающимся нигде больше, всем своим телом Алеша понял, что поступление сил от мамы прекратилось. И что ей же хуже, а она какая-то сейчас глупая, не понимает: теперь он ослабеет, сляжет и ей еще больше придется отдавать, отрывать от себя. Но есть еще милые лекарства, может, они помогут.
      - Мама, дай мне аспаркам, комплевит, циннаризин и гефефитин! А главное: пантогам, - он произносил эти слова, выпрямившись на время, торжественным голосом, словно считал, что без этой звучности названий лекарства сами по себе не много стоят.
      - Подойди к бабушке, мне нужно написать письмо Юле, - сказала Лидия.
      - Нашей дорогой Юле из столицы Москвы, - понимающе кивнул Алеша.
      Анна Лукьяновна дала внуку все его лекарства, а дочери предложила обычное лекарство для взрослых: стопку водки.
      - Ладно, найдем денег, поезжай в Израиль, развейся, раз так... А мы... Ничего, моя пенсия есть да Лешина... проживем!
      8. Предварительные итоги
      1
      Пермь осиротела без Лидии.
      Конечно, она уезжала и раньше. Но, уезжая, всё равно краешком себя захватывала Пермь. Лидия как бы присутствовала тут вместе со своими мыслями, смехом и телеграммами. Телеграммы были всякие: поздравительные, юмористические, просто дружеские. Во время перестройки они приобрели общественно-трибунный характер - во "Взгляд", в поддержку Бакланова на XIX партконференции, в защиту Сахарова и Ельцина, в поддержку Горбачева после распада СССР (Лидия считала, что Михалсергеичу сейчас плохо и надо, чтобы они с Раисмаксимной не ожесточились). На стихи к юбилею Окуджавы телеграфистка вообще смотрела как на безнадежную патологию: все сейчас деньги зарабатывают, а эта тратит неизвестно на что...
      Но теперь, уехав на полтора месяца в Израиль, Лидия словно оказалась на другой планете.
      - Ну все, для нас она пропала в своей Палестине, - с отчаянием говорил Боря Ихлинский.
      Если Лидия выйдет там замуж, думала Галька, мы все здесь погибнем.
      В общем, все без Лидии ослабели и начали как-то осыпаться...
      Егор, прогуливаясь ночью в приятном водочном подъеме и размышляя в очередной раз об антиномиях Канта, был избит и попал в реанимацию. Он временно потерял речь и говорил только три слова: "да", "спасибо" и "простите".
      Веня, выбегая из городской Думы, упал и получил закрытый перелом голени.
      У Надьки произошел микроинсульт, и она все глаголы стала употреблять строго в инфинитиве: "Я идти на лекцию. Студенты совсем обнаглеть".
      В тот самый момент, когда Надька выписывалась из больницы на Грачевке, Лидия в последний раз загорала на побережье возле Хайфы и из Средиземного моря возле нее вынырнул необыкновенно застенчивый американец. Ей сразу бросилась в глаза обширная лысина, как у Розенбаума. Он заговорил с ней сначала на корявом иврите: "Эйфо коним по мэй-газ?" (где здесь покупают газированную воду?) По англосаксонским громыхающим шумам его голоса она поняла, что можно говорить по-английски.
      - Ай донт спик джюиш.
      Полчаса они выясняли, из какой части мировой деревни они происходят и на каких завалинках сидели их предки, - все это под пылающим пристальным взглядом солнца. Но американец так и не пошел за газировкой.
      Джекоб (так его звали) пророкотал два раза полупонятную фразу, и Лидия предположила, что ее смысл таков: "У вас прекрасное плачущее лицо".
      После таких слов ей захотелось поместить Джекоба в зеленую рощицу внутри себя, но там ветвились, как погибшие кораллы, только пересохшие бодучие сучья. На миг у Лидии появилась вера, что все это вновь зазеленеет. А вера не имеет ни цвета, ни запаха, ни образа, она только чувствуется. Дело в том, что за прошедшие полтора месяца в Израиле вся пермская колония, разбросанная по кибуцам и машавам, пыталась знакомить Лидию с одинокими евреями от тридцати до семидесяти лет (последние были чуть ли не бойчее первых), но все внутри Лидии оставалось в оцепенелой неподвижности. Только однажды, у Стены Плача, когда Лидия положила между двумя камнями записку и еще долго стояла, что-то возникло, промерцало над всеми мыслями и воспоминаниями далеко вверху. Но это кончилось раньше, чем она успела осознать (так бывает, когда блеснет в грозу молния, а ты хочешь рассмотреть ее красоту, - и вот нет ее, а лишь на том месте плавает комок темноты). Но она твердо была уверена, что все будет так, как она попросила: Алеше будет лучше. Ну и за себя она попросила, чтобы у нее тоже все было нормально. Личного счастья она не просила, но чтобы нормально-то было, ведь если она совсем развалится, то что же будет дальше с сыном...
      Лия Фельд, троюродная сестра Аллы, кропотливо посвящала Лидию в тайны эротики:
      - Купи в Ришон-ле-Ционе гипюровые черные шорты - у мертвого встанет. А упавшая как бы нечаянно бретелька комбинации действует безукоризненно, я сама проверяла - и не только на муже.
      Что касается Джекоба, то если б не завтрашний отлет на Родину... Никакого "если" и никакого "то"! Все можно решить за пять минут, если бы было такое знание, что этот человек тебе нужен. На самом деле все было очень просто: пока ей не нужен никто.
      Лидия уже решила, что Джекоб ей не нужен, но поскольку она явно была нужна ему, она решила некоторое время еще потерпеть, присоединив его голос к шуму хайфского прибоя и оставив на лице внимание. "Ну, выслушаю его еще пять минут... нет, пятнадцать, ведь после того, как он вынырнул из моря, во мне появилась уверенность..."
      А ведь князь Лев Николаевич Мышкин тоже колебался, утонченная натура... Аглаю не хотел обидеть, и Настасье Филипповне авансы слал. Лучше бы обидел кого-нибудь своим выбором сразу. Чего бы и своему мужу пожелала.
      Для того, чтобы не думать о Володе, она думала о литературе, и в конце концов получалось, что Лев Николаевич Мышкин - это Володя, а Стива Облонский - тем более Володя, ну и литература русская... Ну, а что милый Джекоб? Ты не понял, что ли, хворостиной тебя гнать? Полезай снова, ныряй, бросайся в свое Средиземное море!
      2
      - Здравствуй, Алеша, как тут тебе? Ты уж извини: я зашел тут в забегаловку, выпил.
      - Зашел, но не выпил, дорогой Егор Егорыч!
      - Завтра снова к тебе зайду.
      - Нет, не завтра, а сейчас - еще раз зайдите.
      - Сегодня вечером твоя мама приедет.
      Алеша твердо знал, как выразить, чтобы мама сразу появилась:
      - Скажите маме: мне нужны теплые носки для ног.
      Он чувствовал, что его мучает не телесный холод.
      Выйдя из больницы, Егор понял, что надо еще отдохнуть. Но отдохнуть было не на что. Он вдруг сообразил, что Лидия вот-вот вернется...
      Дома Лидию ожидали известие о болезни Алеши и письмо от мужа. Володя страшно тревожился, что уже три месяца не получает никаких писем. "Может быть, Лидия, до тебя дошли какие-то слухи, так кругом полно кишит завистников, ведь мне предложили продлить контракт". Это был какой-то чужой язык, к тому же Володя никаких завистников раньше не замечал.
      Лидия открыла дверь Егору и поспешно сказала:
      - Извини, не приглашаю. Я только с поезда и сразу собираюсь в больницу.
      В это время ожил телефон. Анна Лукьяновна послушала, выронила трубку, побежала по всем комнатам искать ручку. Лидия подхватила трубку, и врач повторил ей список необходимых лекарств, потому что Алеша только что доставлен в реанимацию.
      - Генерализванная нейроинфекция...
      - Как же так?! - воскликнул Егор. - Я ведь только что от Алеши. Он, правда, жаловался на головную боль, так у меня ведь тоже часто голова болит.
      Он хотел продолжать любимую тему, но Лидия заорала "Перестань!" и топнула ногой. "Как она сдала, - с сожалением подумал Егор. - Что осталось от фундаментальной фаюмской красоты? Хлопотливая, дрожащая, растерянная..." Тем временем Лидия обзванивала аптеки в поисках лекарств, которые могли спасти сына. Везде было пусто. Она набрала московский номер брата.
      Егор уже понял, что сегодня она не собирается ни общаться, ни кормить его.
      - Лидия, - сказал он, - давай пятьдесят тысяч, и я достану тебе хотя бы одно лекарство, у маня сосед дилер Пермфармации.
      Из скомканного вороха оставшихся мелких купюр Лидия дрожащими руками вытянула пять десяток.
      - Да успокойся ты, сейчас все побежим-сделаем... - властно и тяжело проговорил Егор.
      На минуту ей стало легче. Она только неуверенно бормотала: "Может, этого мало? Может, надо еще?" Егор сейчас был в образе благородного человека, который диктует свои - благородные - условия поведения: в случае чего он сам добавит денег, да и сосед может подождать, у него миллионы из кармана в карман пересыпаются.
      - Это у него, помнишь, я рассказывал: захожу - на полу валяются доллары вперемешку с крупой.
      - Записать названия лекарств?
      - Да ты что! Если у меня что и есть, так это тренированная память!
      Еще на минуту Лидии стало легче. Хотя деньги угрожающе стремились к нулю, она бормотала:
      - Возьми еще хоть двадцать...
      Егор круто развернулся и сказал оскорбленно:
      - Я же обещал: в случае чего добавлю! Мы с соседом...
      И вот Егор уже стоит во дворе, где живут братья Ч., а во рту приятно переливается и горит недопроглоченная водка. С тех пор, как Фая вышла замуж за одного из братьев Черепановых, Егор часто заходил сюда повидать дочь. И хотя дочь уже несколько лет назад вышла замуж и уехала в Челябинск, он заходил уже без повода. У него с братьями сложились взаимно-покровительственные отношения. Он считал себя их духовным гуру, а они часто помогали ему сохраниться как физически целому (давали поесть). Егор поднимался по лестнице, все время чуя аромат коронного Фаиного блюда: чахохбили. Вот она - бездуховность, горько улыбался Егор, они все время играют на понижение: вкусно едят, опустились, не читают ничего. Но зато Егор у них возьмет кое-что для сохранения своих высших потребностей, потому что оставшиеся тысячи долго в его кармане не продержатся. Егор горько вздохнул уже не по поводу денег, а по адресу братьев Ч. Что с ними стало?! Раньше могли в любую авантюру пуститься, а теперь трясутся над детьми да внуками. И сейчас его встретил какой-то таинственный внук:
      - Дядя Егор пришел, - сказал он. - Крутывус! Но вы будете на кухне, мы здесь видак крутим.
      Братья Ч. выбрели на кухню, щедро расточая флюиды недовольства. Но Егору после выпитого особенно легко было объяснить этим братьям, в каком трудном мире мы все живем.
      - Я собственно от Лидии. У нее Алеша в реанимации. Глупо было бы к вам не зайти по пути. Глупо ведь?
      - Зато милосердно, - огрызнулись грубые братья. - Мы вчера после шабашки заехали сюда, поздравить маму с днем рождения. Объясняем тебе в сто двадцатый раз: мы здесь давно не живем.
      Егор аристократически перебил:
      - Право, это неважно. У вас после вчерашнего осталось?
      - Если бы осталось, мы бы к этому времени уже встали, а то... легли в три часа, все допили.
      Вышла Фая и удивленно посмотрела на мужа и деверя: сколько лет не могут отвадить ее бывшего!
      Егор в ответ хрустнул вкусно рассыпающейся во рту куриной косточкой:
      - У Лидии сын лежит в реанимации. На грани жизни и смерти. Она меня ждала: дверь за полчаса до прихода открыла. Я взял пятьдесят тысяч на лекарства.
      - Так ты скажи уж: за два часа, - для Фаи было ясно, что сейчас Егор хочет завалить взятые у Лидии и уже пропитые деньги горами собственного благородства.
      Егор и точно чувствовал: они, эти горы, лежат внутри него, невостребованные и неразработанные. Ему в самом деле не нужны были машины, дачи, бабы. Не мечтал он об этом никогда. А мечтал вот о чем: однажды с тяжелого похмелья услышит: кто-то диктует что-то - а он, Егор, мужественно, через тошноту, фиксирует каждое слово... И сразу бы грянуло: журналисты, микрофоны, телекамеры, бабы эти ненужные, черный фрак, "Белый аист" - и цветы, цветы. Простаки эти, братья Ч., трепетно спросят: "Как же ты, Егорыч, поднялся так быстро?" Я им, конечно, не скажу из жалости, что нужно поменьше внуков разводить. А смогу я для них сделать - скину им парочку своих ненужный баб. Вот тогда Фаина поймет, от кого она ушла. И к кому пришла!
      3
      Аркадий позвонил на другой день: лекарства он послал с "Камой", вагон пятый, проводницу зовут Катя. И уже через день Алеша был в сознании. Поскольку в реанимацию Лидию не пускали, она села писать статью о Набокове. Лидия считала, что от книг Набокова стало меньше тепла в мире, словно он забирает его, в результате - холоднее становится. Лидия хотела это показать, обобщив опыт спецкурса...
      Когда она писала свои статьи, ей казалось, что она присоединяется к могучей силе, напоминавшей ей отца. В гимназии говорили: Шахецкая хочет пробиться, быть на виду, зачем ей это в такие-то годы. А на самом деле Лидия любила побыть с силой отца, спокойно посидеть, подумать. Она писала для отдыха, и ее статьи охотно брали столичные журналы "Вопросы литературы", "Литературное обозрение" и "НЛО" ("Новое литературное обозрение").
      Но Лидия не могла надолго удерживать рядом эту могучую отцовскую силу. Статья, бывает, еще не кончена, а сила уже удалилась. Все равно как дорогого гостя не удержишь навсегда: рано или поздно он встает и прощается. Так и у Лидии: многие статьи были начаты, но не закончены. Она не умела копать в одну сторону, добиваясь успеха. Она копала во все стороны сразу: и повесть писала (про киевское детство), и рецензии на спектакли и книги, и научные литературоведческие статьи, и сугубо педагогические разработки, методические советы. Она копала во все стороны, еще и в небо, вверх, и круг ее интересов все расширялся.
      Надька позвонила вечером:
      - Привет! Ну как там Израиль? Ты почему нас не зовешь к себе? Рассказала бы все, а... Я понимаю, что Володька дурак и все такое, но мы-то тут при чем? Кстати, поздравляю тебя!
      - С чем?
      - Как с чем?! Ты же выиграла грант Сороса! Они там опрашивали всех пермских студиозусов: кто из школьных учителей повлиял на них, так первое место заняла Шахецкая! Тебя назвали и физики, и политехники, ну и филологи, конечно, историки...
      - Ничего я этого не знала, поверь! У нас Алеша в реанимации. Только сегодня в сознание пришел.
      - Вот как... я тоже с микроинсультом отлежала тут... Все расскажу! Давай завтра сходим на вечер Бояршинова!
      - Кого?!
      - Женьки Бояршинова, он приезжает по приглашению фонда "Татищев".
      Фонд "Татищев" организовал бывший аспирант Анны Лукьяновны. Вторым браком он был женат на москвичке и, угождая жене, приглашал в Пермь лучших московских поэтов и прозаиков. Бояршинов к лучшим не относился. Правда, он усердно мелькал на страницах модных московских журналов, уверяя, каждый раз по-новому, что "зло имеет творческий характер" и все такое прочее. Раньше Лидия не пошла бы его слушать, но сейчас, когда Володя обнимается с другой, нужно как-то отвлекаться.
      - Хорошо, Надь, пойдем. Спросим, есть ли у него уже вилла в Ницце...
      - Жень, привет! - Надька первая подошла к Бояршинову. - Ну что: виллу-то в Ницце купил уже, нет?
      - А как же! Рядом с твоей стоит - не заметила, что ли?!
      Лидию прежде всего ударило, что Женю облекал громадный пиджак оттенка свернувшейся крови - как бы он тоже "новый русский", Бояршинов, но регистром покультурнее. Она не видела Женю десять лет и тотчас поняла, что он прочно ушел из области зеленого звона и теперь вокруг него какой-то пустырь заброшенный, не пустыня, нет, - пустырь. Живет в Москве, женат, говорят, на юной студентке МГУ, и все-таки на нем словно написано крупными буквами "не додано!".
      - Жень, ну как, Пермь изменилась за эти годы? - спросила она.
      - Как вы вообще можете жить в городе, где нет конной статуи! воскликнул он гневно, в конце переходя к интонации сочувствия.
      - А как ты можешь жить в городе, где покойник на поверхности в центре города лежит? - сходу парировала Надька.
      Она молодец, а Лидия ответила позже:
      - Ну что такое конная статуя, Женя?! Это памятник тому, кто убивает людей... в конце-то концов...
      Тема лекции Бояршинова была "Мотылькизм", и Лидия сразу прикинула: ну, начнет, конечно, с древних греков, у которых бабочка - символ души... А в это время Сережа, юродивый, похожий чем-то на Алешу (походка такая же вбок и взгляд детский), сел рядом с Лидией. Oн и в прошлый раз, когда Вознесенский приезжал в Пермь, рядом сидел.
      Бояршинов начал говорить, сжимая и разжимая кулак, словно некий новый Калигула, мечтающий об одной шее для человечества. Он сравнивал стадии жизни человека с таковыми у бабочки (гусеница, куколка, мотылек).
      Сережа смотрел на Бояршинова с таким видом, с каким Алеша обычно говорил: "Не, мамочка, не"... И Лидия представила, как сейчас бы Алеша ей сказал: "Нет, мамочка, не мотылькизм. Зачем он говорит, что мотылькизм?"
      В этот миг Сережа, видимо, решил, что нужна встряска ситуации, переключение на более интересный канал. У него засвербело в носу, и он чихнул.
      - И вот я к вам приехал, не погнушался, в провинцию, хочу открыть глаза на... - говорил Бояршинов.
      Сережа чихнул еще раз, и Бояршинов прервался, вставив фразу: "Я значит - правильно говорю!". А Лидия думала: почему это правильно, нет, не так все... в стадии куколки другой раз такое сообразишь, что... она вот в шесть лет поняла, что красоту надо спасать и лишь потом красота мир спасет! В это время Сережа, чувствуя себя обязанным вымешивать общественное тесто, чихнул снова, ибо тело послушно выполняло его заказ. "Я опять верно говорю", - откликнулся Бояршинов. Но тут Сережа начал чихать все громче и чаще. Бояршинов еще пару раз произнес: "Вот еще правду сказал", а потом уж чего там правду - он ничего вообще не мог сказать, ни правду, ни неправду. Апчхи-апчхи, все ждали: продемонстрирует ли выступающий мотыльково-легкое отношение. Но Бояршинов посерел, посуровел, показал пример обратного превращения бабочки в куколку. Закуклился в суровости и молчании. Прошло две минуты беспрерывного чихания, и вот Сережа бессильно откинулся головой на спинку стула. Между тем Бояршинов решил повторить все: в детстве - гусеница, ползает ребенок, потом он - куколка, стеснительный отрок, наконец - мотылек, настоящий гедонист, комплексы отпали, и он наслаждается жизнью, красотой! В это время в зале появился Егор Крутывус и сходу размахнулся интеллектом:
      - Какое сходство может быть, если насекомое элементарно не чувствует боли, можно разрезать осу пополам, а она как пила нектар с цветка, так и продолжает пить. А у человека боли ого сколько!
      Лидия предвкушала, как сейчас трудно будет отшутиться Жене, но он даже не пытался отшучиваться. "Я над этим подумаю", - сказал он.
      - Еще вопрос! - не унимался Егор.
      - Э, нет! Что же это: мы с тобой - что ли - будем разговаривать! Тут есть и другие люди!
      - А почему бы не разговаривать нам? Ведь ты приехал для...
      - Можно мне спросить? - Лидия хотела прийти на помощь Жене и сгладить шероховатость его общения с залом. - Вот как объяснить, что иногда, наоборот, к зрелости люди закукливаются в быт, хотя в юности порхали среди высоких материй? Почему они сворачиваются вдруг во что-то невыразимо серое?
      Бояршинов тут захотел, чтобы Сережа снова начал чихать, а он бы за это время нашел ответ. Он уже забыл, что сам напросился на это выступление (чтобы "Татищев" оплатил приезд к матери, в Пермь), теперь ему казалось, что его заманили. Зачем он звонил, дурак, договаривался?! Ну, ничего, он приедет в столицу и всем расскажет, как его хорошо принимали! От этой мысли ему стало легче, он порозовел и даже похорошел. И тут-то в центр его красоты и розовости угодил следующий вопрос:
      - Бояршинов, скажите, почему вы написали статью "С кем вы, Борис Ихлинский?" - по заданию коммунистов или КГБ?
      - Ну, нет, это вас неправильно информировали, я сам тогда пострадал и вынужден был уехать из Перми...
      - Нет, вы подробно расскажите, как это вы пострадали тогда?!
      Лидия подумала, ведь человек этот прав: зачем Бояршинов приехал в Пермь после того, как нагадил тогда... и как ни в чем ни бывало - о мотыльках! Тот, кто спрашивал, видимо, знал правду про тот поступок Бояршинова. Он только не знал, что правда без любви - ложь. Как и любовь без правды...
      - Так как же вы пострадали, Бояршинов? И кто устроил вам прописку в столице нашей родины?! Не КГБ ли?
      Жена директора фонда "Татищев" тем временем успела присесть ко многим и попросить: "Человек издалека ехал - задавайте вопросы в письменном виде, чтоб он сам выбирал, на что ответить".
      Но в первой же записке, которую получил Бояршинов, было просто крупно написано: "жопа". Женя, глазом не моргнув, громко прочел слово вслух, заметив:
      - Странные у вас в Перми обычаи: автор подписался, но ничего не спросил!
      Реакция зала была разнообразная, но в целом одобрительная: зашумели, захихикали, захлопали.
      Чтобы хоть как-то благопристойно завершить вечер, Лидия решила задать нейтральный вопрос:
      - Как ты, Женя, относишься к Пелевину? - спросила она с места.
      - Всегда я рад заметить разность между Пелевиным и мной...
      Егор, услышав голос Лидии, рассердился: сын в реанимации, а она прибежала на модного автора, нет, сто раз прав Шопенгауэр! Сейчас еще увидит меня и спросит про пятьдесят тысяч. Обложили! И он поспешил из зала.
      После того как директор "Татищева" с облегчением объявил о завершении вечера (никогда такого скандала не было), к Лидии подошел Бояршинов.
      - Егор-то смылся. Должен мне деньги, - растерянно сообщила Лидия.
      - У-у, деньги - это вам не всеобщий Марксов эквивалент труда, деньги это энигма! Мистика! Я вот тоже приехал на деньги этого фонда, чтобы сэкономить на подарок маме.
      Да, думала Лидия, он уже не изменится. А вот о маме заботится. Словно капля чего-то прозрачного на этой страшноватой глыбе. И ведь глыба эта все равно, несмотря на свою прочность, отпадет, осыпется. И сколько труда было потрачено на наращивание темного себя, а останется только одна эта почти неразличимая вечная капля...
      До остановки они шли втроем: Лидия, Женя и Надька. Вдруг с той стороны улицы, едва не погибая под колесами автомобилей, к ним бросился какой-то дылда, который оказался просто здоровенным одиннадцатиклассником:
      - Лидия Львовна! Я вас увидел с той стороны! - хвастаясь своей зоркостью, трещал он без умолку. - Вы куда?
      Надька и Женя уже забыли, какая бывает радость в юности: она наполняет тебя всего, и чувствуешь, что уже захлебываешься, а она все прибывает и прибывает, толкая на опасные приключения и тут же спасая.
      - Мне по пути с вами, - радостно сказал юноша.
      - Да нет, вот мы уже здесь садимся, - ответила Лидия.
      Юноша разочарованно отстал, радость мгновенно сменилась выражением "Весь мир меня не понимает".
      - Это кто такой? - спросила Надька.
      - Да просто из моего класса.
      - Здорово любят они тебя, не то что мои неандертальцы.
      - Да он, этот Носков, со мной всегда спорит - измучил меня спорами на каждом уроке, - взорвалась Лидия. - Задала сочинение "Мой Пушкин", а он написал знаешь что? - "Ваш Пушкин".
      Женя сказал:
      - Если этот твой Носков одаренный, то ты с ним все равно скоро расстанешься. Они все, одаренные, уедут в Москву и бросят тебя здесь.
      ... В это время Алеша вышел прогуляться, он захотел на воздух - трудно дышать в милой реанимации. Навстречу ему выбежала Дженни, и стало вдруг больше слов в голове. Да и где эта голова?
      4
      Когда все робко вошли во двор психиатрической больницы и побрели к моргу, подошел горбатенький высохший подросток, попросил у Егора закурить, выдохнул две дымные струи и сказал горестно:
      - Жалко Алешу, это был настоящий друг.
      - Послали Володе телеграмму? - спросил кто-то у Лидии.
      Она рассеянно ответила:
      - Да не имеет значения, - и грузно отошла, ведомая под руки Анной Лукьяновной и Борей Ихлинским.
      Рядом прихрамывал Веня Борисов. Он стыдился своей тросточки как знака циничной силы жизни: Алешу хоронят, а тут с каждым днем легче ходить - нога отлично срослась.
      Лидия думала: ну, меня ведь не могут обмануть! Начнем с того, что обмануть не могут. Подала записку в Стену Плача, чтобы Алеше было лучше. Значит, стало ему лучше. Начнем с того, что меня не обманули. Все время казалось: Алеша не умер. И Лидия гнала мысль о смерти, боясь, что разум совсем помутится: "Его же вскрыли, видела я - швы на черепе и на груди... Нет, живой!"
      В реанимации Алеша очень похудел, выступили мощные отцовские кости и красивые плиты лица. Все-таки от Володи никуда не уйти, с отупением думала Лидия, мысли были как будто отсиженные .
      Егор, как раненый нетопырь, дергался среди толпы, не зная, что делать с принесенными деньгами. Наконец он косо подлетел к Надьке, сунул смятые пятьдесят тысяч и попросил, чуть ли не слезно, чтобы она передала Лидии. Потом, на поминках, он внутренне резко повеселел, но внешне сохранял благопристойную угрюмость. Зато когда Егор стал звонить Надьке и узнавать, во сколько собираются на девять дней, он услышал:
      - Лидия просила, чтобы ты хоть месяц не заходил. Ты вообще не понимаешь... ты хоть что-нибудь понимаешь?!
      Егор обиделся: он все понимал.
      Через два месяца, когда Лидия уже лежала в психосоматике, Егор написал ей письмо.
      "Здравствуй, Лидия! Как у тебя дела, как у тебя все? У меня неважно: теща умерла, давление прыгает - двести десять на сто пятьдесят! Ссориться с тобой, конечно, не входило в мои планы. Возможно, в этом странном происшествии сказываются какие-то твои комплексы. Я уж знаю, чем я всем надоел и даю отчет перед собой, но перед Алешей я абсолютно чист. Деньги лежали у соседа, он все обещал достать лекарство, а я надеялся. Я Алешу навещал, даже сумел его развлечь, как раз перед его уходом! Я был последним знакомым лицом, которое он увидел в своей жизни..."
      Жизнь продувала ее даже сквозь эти надежные стены психосоматики. Лидия очень удивилась, что захворал Боря Ихлинский. Ей почему-то казалось, что Боря только тогда слегка занеможет, если его уронить с большой высоты. А вот вернулся из Англии со съезда социал-демократов и не выдержал перепадов климата. Плеврит! Он лежал в этой же, кстати, больнице, на Героев Хасана, этажом ниже. От шумного дыхания у Бори катался живот - прибывший, налившийся солидностью в последнее время.
      - Лидия, выходи за меня замуж! - слезливо-энергично говорил он. - У меня такое ощущение, что тогда все проблемы кончатся.
      - Боря, ну ты, конечно, демократ, - начала Лидия трудную задачу разминирования ситуации. - Сколько ты сделал для Перми во время перестройки...
      - Не надо! Я все понял, - грустно оборвал ее Боря, еще тяжелее задышав, показывая, что вот-вот умрет от судьбоносного плеврита (впрочем, через три дня он выписался абсолютно здоровым).
      Как только Володя вошел в больницу, в глаза ему бросилось произведение живописи - какой-то винегрет из красок. Картина висела в холле на стене. Сначала даже не понять: пейзаж или натюрморт. Художник тщательно разламывал формы, выгибал их, раскрашивал. При мысленном складывании Володя в итоге с трудом получил две бутылки и одно яблоко. Значит, это натюрморт. Володя подумал: был бы врачом, ни за что такую картину в психосоматике не повесил бы...
      Володю охватило странное чувство. На улице впечатление прибавлялось к впечатлению - голоса людей, цвет неба. Здесь же, в больнице, вдруг появилось труднообъяснимое ощущение какого-то тотального вычитания - всего из всего, даже воздух словно бы вычитался из пространства. Мысли, забыв многолетнюю дисциплину, забегали в беспорядке. В памяти отчетливо всплыла плас дю Руай, где он встретил Наташу. Да, это было затмение... Но оно показалось озарением... Склеивать ничего нельзя, если только само не склеится...