Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

      На небольшом овальном столе бойко кипел никелированный самовар; под широким красным абажуром лампы - фарфор посуды, стекло ваз и графинов.
      - Это - дневная моя нора, а там - спальня, - указала Марина рукой на незаметную, узенькую дверь рядом со шкафом. - Купеческие мои дела веду в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. - Она лениво усмехнулась и продолжала ровным голосом: - И общественную службу там же, в городе, выполняю, а здесь у меня люди бывают только в Новый год, да на пасху, ну и на именины мои, конечно.
      Самгин осведомился: что называет она общественной службой?
      - А я, видишь ли, вице-председательница "Общества помощи девицам-сиротам", - школа у нас, ничего, удачная школа, обучаем изящным рукоделиям, замуж выдаем девиц, оберегаем от соблазнов. В тюремном комитете членствую, женский корпус весь в моих руках. - Приподняв густые брови, она снова и уже острее усмехнулась.
      - Вот эдакие, как ты, да Кутузов, да Алеша Гогин, разрушать государство стараетесь, а я - замазываю трещины в нем, - выходит, что мы с тобой антагонисты и на разных путях.
      Чтобы сказать что-нибудь, Самгин напомнил:
      - Все дороги в Рим ведут. Курить можно?
      - Кури. Я тоже курю, когда читаю.
      Помолчав, разливая чай, она внезапно спросила:
      - В какой Рим-то?
      - В будущее, - ответил Самгин, пожав плечами.
      - Ну, это не очень определенно! Я думала, скажешь: на кладбище. По глазам ты пессимист.
      Самгин ждал, когда она начнет выспрашивать его, а он тоже спросит ее: чем она живет?
      "Мне тридцать пять, ока - моложе меня года на три, четыре", подсчитал он, а Марина с явным удовольствием пила очень душистый чай, грызла домашнее печенье, часто вытирала яркие губы салфеткой, губы становились как будто еще ярче, и сильнее блестели глаза.
      - Не боишься жить на окраине одна?
      - Какая же здесь окраина? Рядом - институт благородных девиц, дальше на горе - военные склады, там часовые стоят. Да и я - не одна, - дворник, горничная, кухарка. Во флигеле - серебряники, двое братьев, один - женатый, жена и служит горничной мне. А вот в женском смысле - одна, - неожиданно и очень просто добавила Марина.
      - Скучно? - спросил Самгин, не взглянув на нее.
      - Нет еще. Многие - сватаются, так как мы - дама с капиталом и де без прочих достоинств. Вот что сватаются - скушно! А вообще - живу ничего! Читаю. Английский язык учу, хочется в Англии побывать...
      - Почему именно в Англии?
      Она усмехнулась, блеснули крупные, плотно составленные зубы, и в глазах появилась юмористические искорки.
      - А видишь ли, супруг мой дважды был там, пять лет с лишком прожил и очень интересно рассказывал про англичан. У меня так сложилось, что это самый смешной, наивный и доверчивый народ. Блаватской поверили и Анне Безант, а вот князь Петр Кропоткин, Рюрикович, и Ницше, Фридрих - не удивили британцев, хотя у нас Фридриха Даже после Достоевского пророком сочли. И ученые их, Крукс, примерно, Оливер Лодж - да разве только эти двое? - проживут атеистами лет шестьдесят и - в бога поверуют. Хотя тут, наверное, привычка к порядку действует, а уж где - больше порядка, чем у бога в церкви? Верно?
      - Странно ты шутишь, - сказал Самгин, раздосадованный, но и любуясь невольно ее кокетством, начитанностью.
      - Почему - странно? - тотчас откликнулась она, подняв брови. - Да я и не шучу, это у меня стиль такой, приучилась говорить о премудростях просто, как о домашних делах. Меня очень серьезно занимают люди, которые искали-искали свободы духа и вот будто - нашли, а свободой-то оказалась бесцельность, надмирная пустота какая-то. Пустота, и - нет в ней никакой иной точки опоры для человека, кроме его вымысла.
      - Разве ты... я думал, что ты - верующая, - сказал Самгин, недоверчиво взглянув на лицо ее, в потемневшие глаза, - она продолжала, легко соединяя слова:
      - Печально, когда человек сосредоточивается на плотском своем существе и на разуме, отметая или угнетая дух свой, начало вселенское. Аристотель в "Политике" сказал, что человек вне общества - или бог или зверь. Богоподобных людей - не встречала, а зверье среди них - мелкие грызуны или же барсуки, которые защищают вонью жизнь свою и нору.
      По легкости, с которой ода говорила, Самгин догадывался, что она часто говорит такие речи, и почувствовал в ее словах нечто, заставившее его подозрительно насторожиться.
      - Ты много читаешь? - спросил он.
      - Я много читаю, - ответила она и широко улыбнулась, янтарные зрачки разгорелись ярче - Но я с Аристотелем, так же как и с Марксом, - не согласна: давления общества на разум и бытия на сознание - не отрицаю, но дух мой - не ограничен, дух - сила не земная, а - космическая, скажем.
      Говорила она спокойно и не как проповедница, а дружеским тоном человека, который считает себя опытнее слушателя, но не заинтересован, чтоб слушатель соглашался с ним. Черты ее красивого, но несколько тяжелого лица стали тоньше, отчетливее.
      - Наши Аристотели из газет и журналов, маленькие деспоты и насильники, почти обоготворяют общество, требуя, чтоб я безоговорочно признала его право власти надо мной, - слышал Самгин.
      Это было давно знакомо ему и могло бы многое напомнить, но он отмахнулся от воспоминаний и молчал, ожидая, когда Марина обнаружит конечный смысл своих речей. Ровный, сочный ее голос вызывал у него состояние, подобное легкой дремоте, которая предвещает крепкий сон, приятное сновидение, но изредка он все-таки ощущал толчки недоверия. И странно было, что она как будто спешит рассказать себя.
      "Говорить она любит и умеет", - подумал он, когда она замолчала и, вытянув ноги, сложила руки на высокой груди. Он тоже помолчал, соображая:
      "Что же она сказала? В сущности - ничего оригинального".
      И спросил:
      - Что ты понимаешь под словом "дух"?
      - Этого не объяснить тому, в ком он еще не ожил, - сказала она, опустив веки. - А - оживет, так уж не потребуется объяснений.
      Он не успел спросить ее еще о чем-то, - Марина снова заговорила:
      - Ты знаешь, что Лидия Варавка здесь живет? Нет? Она ведь - помнишь? в Петербурге, у тетки моей жила, мы с нею на доклады философского общества хаживали, там архиереи и попы литераторов цезарепапизму обучали, - было такое религиозно-юмористическое общество. Там я с моим супругом, Михаилом Степановичем, познакомилась...
      Впервые она назвала имя своего мужа и снова стала провинциальной купчихой.
      - Ну - и что же Лидия? - спросил Самгин.
      - Приехала сегодня из Петербурга и едва не попала на бомбу; говорит, что видела террориста, ехал на серой лошади, в шубе, в папахе. Ну, это, наверное, воображение, а не террорист. Да и по времени не выходит, чтоб она могла наскочить на взрыв. Губернатор-то - дядя мужа ее. Заезжала я к ней, лежит, нездорова, устала.
      Марина взяла рюмку портвейна, отхлебнула и, позванивая по стеклу ногтями, продолжала:
      - Неплохой человек она, но - разбита и дребезжит вся. Тоскливо живет и, от тоски, занимается религиозно-нравственным воспитанием народа, кружок организовала. Надувают ее. Ей бы замуж надо. Рассказала мне, в печальный час, о романе с тобой.
      - Представляю, как она рассказала, - пробормотал Самгин.
      - Очень хорошо, - ты ошибаешься, - строговато возразила Марина. Трогательный роман, и без виноватых. Никто не виноват, кроме вашей молодости, - это она хорошо понимает.
      - Странно, что ни у нее, ни у тебя детей нет, - неожиданно для себя и вызывающе проговорил Самгин. Марина тотчас же добавила:
      - И у тебя нет.
      Помолчали. Затем она спросила:
      - А не кажется тебе, Клим Иванович, что дети - наибольше чужие люди родителям своим?
      О Лидии она говорила без признаков сочувствия к ней, так же безучастно произнесла и фразу о детях, а эта фраза требовала какого-то чувства: удивления, печали, иронии.
      - Вот - соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то кричат отцам - не так, всё - не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну - это политика! А декаденты? Это уж - быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети - церковники...
      Самгин подумал, что все это следовало бы сказать с некоторым задором или обидой, тревогой, а она сказала так, как будто нехотя дразнила кого-то, а сказав - зевнула:
      - Ой, извини!
      Самгин встал, нервно потирая руки, похрустывая пальцами.
      - Интересный ты человек...
      - Спасибо, - сказала она, улыбаясь.
      - Но - я тебя не понимаю...
      - Потолкуем побольше - поймешь!.. К Лидии-то зайди, я сказала, что ты здесь. Будь здоров...
      В пронзительно холодном сиянии луны, в хрустящей тишине потрескивало дерево заборов и стен, точно маленькие, тихие домики крепче устанавливались на земле, плотнее прижимались к ней. Мороз щипал лицо, затруднял дыхание, заставлял тело съеживаться, сокращаться. Шагая быстро, Самгин подсчитывал:
      "Торгует церковной утварью и вольнодумничает. Хвастает начитанностью. Ест и пьет сластолюбиво. Грубовата. Врет, что "в женском смысле - одна", вероятно - есть любовник..."
      Кроме этого, он ничего не нашел, может быть - потому, что торопливо искал. Но это не умаляло ни женщину, ни его чувство досады; оно росло и подсказывало: он продумал за двадцать лет огромную полосу жизни, пережил множество разнообразных впечатлений, видел людей и прочитал книг, конечно, больше, чем она; но он не достиг той уверенности суждений, того внутреннего равновесия, которыми, очевидно, обладает эта большая, сытая баба.
      "Если она читала не те книги, какие читал я, - этим еще ничего не объясняется. Ее слова о духе - какая-то наивная чепуха..."
      В конце концов он должен был признать, что Марина вызывает в нем интерес, какого не вызывала еще ни одна женщина, и это - интерес, неприятно раздражающий.
      На другой день он пошел к Лидии.
      Она жила на углу двух улиц в двухэтажном доме, угол его был срезан старенькой, облезло" часовней; в ней, перед аналоем, качалась монашенка, над черной ее фигуркой, точно вырезанной из дерева, дрожал рыжеватый огонек, спрятанный в серебряную лампаду. Часовня примыкала к стене дома Лидии, в нижнем его этаже помещался "Магазин писчебумажных принадлежностей и кустарных изделий"; рядом с дверью в магазин: выступали на панель три каменные ступени, над ними - дверь мореного дуба, без ручки, без скобы, посредине двери- - медная дощечка с черными буквами: "Л. Т. Муромская".
      Самгин позвонил, спрашивая себя:
      "Зачем это я засоряю голову мелочами?"
      Дверь открыла пожилая горничная в белой наколке на голове, в накрахмаленном переднике; ладо у нее было желтое, длинное, а губы такие тонкие, как будто рот зашит, но когда она спросила: "Кого вам?" оказалось, что рот у нее огромный и полон крупными зубами.
      На лестнице было темновато, горничная с каждым шагом вверх становилась длиннее, и Самгину показалось, что он идет не вверх, а вниз.
      "Как в Дарьяльском ущелье..."
      Сумрак в прихожей был еще более густ; горничная, сняв с него пальто, строго сказала:
      - Пройдите направо.
      Самгин шагнул в маленькую комнату с одним окном; в драпри окна увязло, расплылось густомалиновое солнце, в углу два золотых амура держали круглое зеркало, в зеркале смутно отразилось лицо Самгина.
      "А пожалуй, верно: похож я на Глеба Успенского", - подумал он, снял очки и провел ладонью по лицу. Сходство с Успенским вызвало угрюмую мысль:
      "Среди таких людей легко сойти с ума".
      Слева распахнулась не замеченная им драпировка, и бесшумно вышла женщина в черном платье, похожем на рясу монахини, в белом кружевном воротнике, в дымчатых очках; курчавая шапка волос на ее голове была прикрыта жемчужной сеткой, но все-таки голова была несоразмерно велика сравнительно с плечами. Самгин только по голосу узнал, что это - Лидия.
      - Боже мой, - вот неожиданно! Хотя Марина сказала мне, что ты здесь...
      Бросив перчатки на стул, она крепко сжала руку Самгина тонкими, горячими пальцами.
      - А я собралась на панихиду по губернаторе. Но время еще есть. Сядем. Послушай, Клим: я - ничего не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще надо? Ты постарел немножко: белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно - какие дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но - что ж делать, что?
      Она говорила непрерывно, вполголоса и в нос, а отдельные слова вырывались из-за ее трех золотых зубов крикливо и несколько гнусаво. Самгин подумал, что говорит она, как провинциальная актриса в роли светской дамы.
      За стеклами ее очков он "е видел глаз, но нашел, что лицо ее стало более резко цыганским, кожа - цвета бумаги, выгоревшей на солнце; тонкие, точно рисунок пером, морщинки около глаз придавали ее лицу выражение улыбчивое и хитроватое; это не совпадало с ее жалобными словами.
      - Он был либерал, даже - больше, но за мученическую смерть бог простит ему измену идее монархизма.
      Самгин, доставая папиросы, наклонился и скрыл невольную усмешку. На полу - толстый ковер малинового цвета, вокруг - много мебели карельской березы, тускло блестит бронза; на стенах - старинные литографии, комнату наполняет сладковатый, неприятный запах. Лидия - такая тонкая, как будто все вокруг сжимало ее, заставляя вытягиваться к потолку.
      - Ты, конечно, тоже за конституцию? Самгин утвердительно кивнул головой, ожидая, скоро ли иссякнет поток ее слов.
      - Я - понимаю, ты - атеист! Монархистом может быть только верующий. Нравственное руководство народом - священнодействие...
      Нет, она не собиралась замолчать. Тогда Самгин, закурив, посмотрел вокруг, - где пепельница? И положил спичку на ладонь себе так, чтоб Лидия видела это. Но и на это она не обратила внимания, продолжая рассказывать о монархизме. Самгин демонстративно стряхнул пепел папиросы на ковер и почти сердито спросил:
      - Почему ты так торопишься изложить мне твои политические взгляды?
      - Нужна ясность, Клим! - тотчас ответила она и, достав с полочки перламутровую раковину в серебре, поставила ее на стол: - Вот пепельница.
      - Я тебя задерживаю?
      - Нет, нет! Я потому о панихиде, что это волнует. Там будет много людей, которые ненавидели его. А он - такой веселый, остроумный был и такой...
      Не найдя слова, она щелкнула пальцами, затем сняла очки, чтоб поправить сетку на голове; темные зрачки ее глаз были расширены, взгляд беспокоен, но это очень молодило ее. Пользуясь паузой, Самгин спросил:
      - Ты очень близка с Зотовой?
      - Ради ее именно я решила жить здесь, - этим все сказано! торжественно ответила Лидия. - Она и нашла мне этот дом, - уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, - они, по ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? "Человек приближается к себе самому только в совершенной тишине". Ты ничего не знаешь о Диомидове?
      - Нет, - сухо ответил Самгин и, желая услышать еще что-нибудь о Марине, снова заговорил о ней.
      - Но ведь ты знал ее почти в одно время со мной, - как будто с удивлением сказала Лидия, надевая очки. - На мой взгляд - она не очень изменилась с той поры.
      Тон ее слов показался Климу фальшивым, и сидела она так напряженно прямо, точно готовилась спорить, отрицать что-то.
      "Глупо выдумала себя и натянута на чужие мысли", - решил Самгин, а она, вздохнув, сказала:
      - Да, она такая же, какой была в девицах, - умная, искренняя, вся для себя. Я говорю о внутренней ее свободе, - добавила она очень поспешно, видимо, заметив его скептическую усмешку; затем спросила: - Не хочешь ли взять у меня книги отца? Я не знаю, что с ними делать. Они в прекрасных переплетах, отдать в городскую библиотеку - жалко и - невозможно! У него была привычка делать заметки на полях, а он так безжалостно думал о России, о религии... и вообще. Многие надписи мое чувство дочери заставило стереть резинкой...
      - Вот как даже? - иронически воскликнул Самгин.
      - Ты - тоже скептик, - тебя это не может смущать, - сказала она, а ему захотелось ответить ей чем-нибудь резким, но, пока он искал - чем? - она снова заговорила:
      - В Крыму встретила Любовь Сомову, у дантистки, - еврейки, конечно. Она такая жалкая, полубольная, должно быть, делала себе аборты.
      - Ее в Москве избили хулиганы, - сердито сказал Самгин.
      - Да? Вот почему она такая озлобленная на все. Она была у меня на даче, но мы с ней едва не поссорились.
      Самгин тоже почувствовал, что если не уйдет, то - поссорится с хозяйкой. Он встал.
      - Ну, тебе пора на панихиду.
      - Да, к сожалению. Но - ты еще зайдешь?
      - Бели не уеду.
      - Заходи, захода, - сказала она, сильно встряхивая руку его.
      Он вынес на улицу чувство острого раздражения, которое даже удивило его.
      "Что это я, почему? Ну - противна, глупа, фальшива, а мне-то что?"
      Отыскивая причину раздражения, он шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза веем встречным, мысленно ссорясь с каждым. Людей на улицах было много, большинство быстро шло и ехало в сторону площади, где был дворец губернатора.
      "Оживлены убийством", - вспомнил он слова Митрофанова - человека "здравого смысла", - слова, сказанные сыщиком по поводу радости, с которой Москва встретила смерть министра Плеве. И снова задумался о Лидии.
      "Она не хотела говорить о Зотовой, - ясно! Почему?"
      Дома, едва он успел раздеться, вбежала Дуняша и, обняв за шею, молча ткнулась лицом в грудь его, - он пошатнулся, положил руку на голову, на плечо ей, пытаясь осторожно оттолкнуть, и, усмехаясь, подумал:
      "Какие бабьи дни!."
      Но видеть Дуняшу приятно было, - он спросил почти ласково:
      - Ну, как ты - успешно укрощала строптивых? Отскочив от него, она бросилась на диван, ее пестренькое лицо сразу взмокло слезами; задыхаясь, всхлипывая, она взмахивала платком в одной руке, другою колотила себя по груди и мычала, кусая губы.
      "Пьяная?" - подумал Самгин, повернулся спиною к ней и стал наливать воду из графина в стакан, а Дуняша заговорила приглушенным голосом, торопливо и бессвязно:
      - Ты не имеешь права издеваться, - тебе стыдно, умник! Я ведь - не знала...
      Он посмотрел на нее через плечо, - нет, она трезва, омытые слезами глаза ее сверкают ясно, а слова звучат уже твердо.
      - Но если б и знала, все равно, что я могла сделать?
      - Не понимаю, - сказал Самгин, подавая ей воду. - Что случилось?
      - Они там - чорт знает чего наделали, - заговорила Дуняша, оттолкнув его руку. - Одному кузнецу перебили позвонки, так что у него ноги отнялись, четверых застрелили, девять ранено. А я, дура, пою! Ка-ак они засвистят! с ужасом, широко открыв глаза, сказала она и зажмурилась, тряся головой. Ну, знаешь, я точно сквозь землю провалилась, - ничего не понимаю! Ты был прав тогда - сволочь они! Это ты и напророчил мне! Солдаты там, капитан какой-то. В рабочей казарме стекла выбиты, из окон подушки торчат... В красных наволочках, как мясо. Я приехала вечером, ничего не видела...
      Самгин курил, морщился и вдруг представил себя тонким и длинным, точно нитка, - она запутанно протянута по земле, и чья-то невидимая, злая рука туго завязывает на ней узлы.
      - Ты успокойся, - пробормотал он, щадя себя, но Дуняша, обмахивая мокрым платком покрасневшее лицо, потрясая кулаком другой, говорила:
      - Я ему, этой пучеглазой скотине - как его? - пьяная рожа! "Как же вы, говорю, объявили свободу собраний, а - расстреливаете?" А он, сукин сын, зубы скалит: "Это, говорит, для того и объявлено, чтоб удобно расстреливать!" Понимаешь? Стратонов, вот как его зовут. Жена у него морда, корова, - грудища - вот!
      Дуняша показала объем грудищи, вытянув руки, сделав ими круг и чуть сомкнув кончики пальцев.
      - "Родитель, говорит, мой - сын крестьянина, лапотник, а умер коммерции советником, он, говорит, своей рукой рабочих бил, а они его уважали". "Ах ты, думаю, мать..." извини, пожалуйста, Клим!
      Она снова тихонько заплакала, а Самгин с угрюмым напряжением ощущал, как завязывается новый узел впечатлений. С поразительной реальностью вставали перед ним дом Марины и дом Лидии, улица в Москве, баррикада, сарай, где застрелили Митрофанова, - фуражка губернатора вертелась в воздухе, сверкал магазин церковной утвари.
      - Ну, перестань же, перестань, - машинально уговаривал он, хотя Дуняша не мешала ему, да и видел он ее далеко от себя, за облаком табачного дыма. Чувствовал он себя нехорошо, усталым, разбитым и снова подумал:
      "Можно сойти с ума..."
      Дуняша оборвала свои яростные жалобы, заявив:
      - Я - есть хочу, напиться хочу!
      Самгин послушно подошел к звонку и, проходя мимо Дуняши, легонько погладил ее плечо, - это снова разбудило ее гнев:
      - Они там напились, орали ура, как японцы, - такие, знаешь. Наполеоны-победители, а в сарае люди заперты, двадцать семь человек, морозище страшный, все трещит, а там, в сарае, раненые есть. Все это рассказал мне один знакомый Алины - Иноков.
      - Иноков? Зачем он там? - спросил Самгин, остановясь среди комнаты.
      - Не знаю. Кажется, служит. Неприятный такой. Разве ты знаешь его?
      - Это - не тот, - сказал Самгин.
      - Он был в городе, когда губернатора убили...
      - Тише, - предупредил Самгин. - А Судакова не видала там?
      - Нет.
      Самгин замолчал, отметив, что об Инокове и Судакове спрашивал как будто не он, а его люди эти не интересуют.
      - Что же ты молчишь? - спросила Дуняша очень требовательно; в этот момент коридорный сказал, что "кушать подано в комнату барыни", и Самгин мог не отвечать.
      - Сюда подайте! - сердито крикнула Дуняша, а когда еду и вино принесли, она тотчас выпила рюмку водки, оглянулась, нахмурясь, и сказала ворчливо:
      - Чорт знает что! Может, лучше бы я какие-нибудь рубашки шила, саваны для больниц... Скажи, - может - лучше?
      - Ешь, - сказал Самгин. - Жаловаться - бесполезно. Все обусловлено...
      - Обусловлено, - с гримасой повторила она. - Нехорошее какое слово. Похоже на обуто. Есть прибаутка:
      "Федька - лапти обул, Федул - губы надул, - мне бы эти лапотки, да и Федькины портки, да и Федьку в батраки!"
      Насмешливая прибаутка снова вызвала у нее слезы; смахнув их со щек пальцами, она задорно предложила:
      - Чокнемся! И давай напьемся! Самгин усмехнулся, глядя на нее.
      - Ну? Что? - спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: - Да - сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты - право! Разглядываешь, усмехаешься... Смотри, как бы над тобой не усмехнулись! Ты хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и - встретимся ли? В Москве у тебя жена, там я тебе лишняя.
      "Ей хочется скандалить, - сообразил Самгин, снимая очки. - Не думал, что она истеричка".
      Заставляя себя любезно улыбаться, он присматривался к Дуняше с тревогой и видел: щеки у нее побледнели, брови нахмурены; закусив губу, прищурясь, она смотрела на огонь лампы, из глаз ее текли слезинки. Она судорожно позванивала чайной ложкой по бутылке.
      "Какое злое лицо", - подумал Самгин, вздохнув и наливая вино в стаканы. Коротенькими пальцами дрожащей руки Дуняша стала расстегивать кофточку, он хотел помочь ей, но Дуняша отвела его руку.
      - Мне душно.
      И, заглянув в его лицо, тихо сказала:
      - Обидел ты меня тогда, после концерта. Самгин, отодвигаясь от нее, спросил:
      - Чем?
      - Нет, не обидел, а удивил. Вдруг, такой не похожий ни на кого, заговорил, как мой муж!
      Сказала она это действительно с удивлением и, передернув плечами, точно от холода, сжав кулаки, постучала ими друг о друга.
      - Когда я рассказала о муже Зотовой, она сразу поняла его, и правильно. Он, говорит, революционер от... меланхолии! - нет? От другого, как это? Когда ненавидят всех?
      Теперь она стучала кулаком - и больно - по плечу Самгина; он подсказал:
      - Мизантропии?
      - Вот! От этого. Я понимаю, когда ненавидят полицию, попов, ну чиновников, а он - всех! Даже Мотю, горничную, ненавидел; я жила с ней, как с подругой, а он говорил: "Прислуга - стесняет, ее надобно заменить машинами". А по-моему, стесняет только то, чего не понимаешь, а если поймешь, так не стесняет.
      Она вскочила на ноги и, быстро топая по комнате, полусердито усмехаясь, продолжала:
      - У Моти был дружок, слесарь, учился у Шанявского, угрюмый такой, грубый, смотрел на меня презрительно. И вдруг я поняла, что он... что у него даже нежная душа, а он стыдится этого. Я и говорю: "Напрасно вы, Пахомов, притворяетесь зверем, я вас насквозь вижу!" Он сначала рассердился: "Вы, говорит, ничего не видите и даже не можете видеть!" А потом сознался: "Верно, сердце у меня мягкое и очень не в ладу с умом, меня ум другому учит". Он действительно умный был, образованный, и вот уж он революционер от любви к своему брату рабочему! Он дрался на Каланчевской площади и в Каретном, там ему офицер плечо прострелил, Мотя спрятала его у меня, а муж...
      Остановилась, прищурясь, посмотрела в угол, потом, подойдя к столу, хлебнула вина, погладила щеки.
      - Ну, чорт с ним, с мужем! Отведала и - выплюнула.
      Она снова, торопясь и бессвязно, продолжала рассказывать о каком-то веселом товарище слесаря, о революционере, который увез куда-то раненого слесаря, - Самгин слушал насторожась, ожидая нового взрыва; было совершенно ясно, что она, говоря все быстрей, торопится дойти до чего-то главного, что хочет сказать. От напряжения у Самгина даже пот выступил на висках.
      - По-моему - человек живет, пока любит, а если он людей не любит, так - зачем он нужен?
      Наклонясь к Самгину, она схватила руками голову его и, раскачивая ее, горячо сказала в лицо ему:
      - И ты всех тихонько любишь, но тебе стыдно и притворяешься строгим, недовольным, молчишь и всех молча жалеешь, - вот какой ты! Вот...
      Самгин ожидал не этого; она уже второй раз как будто оглушила, опрокинула его. В глаза его смотрели очень яркие, горячие глаза; она поцеловала его в лоб, продолжая говорить что-то, - он, обняв ее за талию, не слушал слов. Он чувствовал, что руки его, вместе с физическим теплом ее тела, всасывают еще какое-то иное тепло. Оно тоже согревало, но и смущало, вызывая чувство, похожее на стыд, - чувство виновности, что ли? Оно заставило его прошептать:
      - Полно, ты ошибаешься...
      - Нет, я не хуже собаки знаю, кто - каков! Я не умная, а - знаю...
      Через час утомленный Самгин сидел в кресле и курил, прихлебывая вино. Среди глупостей, которые наговорила ему Дуняша за этот час, в памяти Самгина осталась только одна:
      "Вот когда я стала настоящей бабой", - сказала она, пролежав минут пять в состоянии дремотном или полуобморочном. Он тоже несколько раз испытывал приступы желания сказать ей какие-то необыкновенные слова, но не нашел их.
      Теперь он посмотрел на ее голое плечо и разметанные по подушке рыжеватые волосы, соображая: как это она ухитряется причесывать гладко такую массу волос? Впрочем, они у нее удивительно тонкие.
      "В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего", - нашел он подходящие слова. "Завтра уедет..." - скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого, волнения, как эта рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
      "Бабьи дни, - повторил он. - Смешно..."
      Простонав, Дуняша повернулась на другой бок, - Самгин тихонько спросил:
      - Может быть, пойдешь к себе?
      - Я у себя, - ответила она сквозь сон. Самгин, улыбаясь, налил себе еще вина. "Это - так: она - везде у себя, в любой постели". Это была тоже обидная мысль, но, взвешивая ее, Самгин не мог решить: для кого из двух обиднее? Он прилег на коротенький, узкий диван; было очень неудобно, и неудобство это усиливало его жалость к себе.
      "Она - везде у себя, а я - везде против себя, - так выходит. Почему? "Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя"? Это забавно, но неверно. "Человек вращается вокруг духа своего, как земля вокруг солнца"... Если б Марина была хоть наполовину так откровенна, как эта..."
      Он задремал, затем его разбудил шум, - это Дуняша, надевая ботинки, двигала стулом. Сквозь веки он следил, как эта женщина, собрав свои вещи в кучу, зажала их под мышкой, погасила свечу и пошла к двери. На секунду остановилась, и Самгин догадался, что она смотрит на него; вероятно, подойдет. Но она не подошла, а, бесшумно открыв дверь, исчезла.
      Это было хорошо, потому что от неудобной позы у Самгина болели мускулы. Подождав, когда щелкнул замок ее комнаты, он перешел на постель, с наслаждением вытянулся, зажег свечу, взглянул на часы, - было уже около полуночи. На ночном столике лежал маленький кожаный портфель, из него торчала бумажка, - Самгин машинально взял ее и прочитал написанное круглым и крупным детским почерком:
      "...ох, Алиночка, такая они все сволочь, и попала я в самую гущу, а больше всех противен был один большой такой болван наглый".
      Дальше Самгин не стал читать, положил письмо на портфель и погасил свечу, думая:
      "Попадет она в какую-нибудь историю. Простодушна. В конце концов - она милая..."
      Утром, когда он умывался, Дуняша пришла - одетая в дорогу.
      - А я уже уложилась.
      Лицо у нее было замкнутое, брови нахмурены, глаза потемнели.
      - Ну... Если захочешь повидаться со мной - Лютовы всегда знают, где я...
      - Конечно - захочу!
      - Чай пить уже некогда, проспал ты, - сказала она, вздохнув, покусывая губы, а затем сердито спросила: - Не боишься, что арестуют тебя?
      - Меня? За что? - удивленно спросил Самгин.
      - Ну - за что! Не притворяйся. По-моему - всех вас перестреляют.
      - Ну, полно, - сказал Самгин, целуя ее руку, и внезапно для себя спросил: - Ты о себе все рассказала Зотовой?
      - Ей - все расскажешь, что она захочет знать, это такой... насос!