Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

      - Будет, - обещал Самгин, не глядя на него.
      - Так...
      Дронов приподнялся, подогнул под себя ногу, сел на нее и несколько секунд присматривался к лицу Самгина, покусывая губы, играя цепочкой часов; потом - опросил:
      - А тебе она - нужна? Конституция?
      - Странный вопрос.
      - Нет, - серьезно?
      - Шаг вперед, - нехотя сказал Самгин, пожимая плечами.
      - И - далеко вперед? - назойливо добивался Дронов. Клим, разливая вино по стаканам, ответил не сразу:
      - Увидим.
      - Осторожно сказано, - вздохнул Дронов. - А я, брат, что-то не верю в благополучие. Россия - страна не-бла-го-по-лу-чная, - произнес он, напомнив тургеневского Пигасова. - Насквозь неблагополучная. И правят в ней не Романовы, а Карамазовы. Бесы правят. "Закружились бесы разны".
      "Пьянеет", - отметил Самгин.
      Лицо Дронова расплылось, он сопел, трепетали ноздря, уши налились кровью и вспухли.
      - Томилина помнишь? Вещий человек. Приезжал сюда читать лекцию "Идеал, действительность и "Бесы" Достоевского". Был единодушно освистан. А в Туле или в Орле его даже бить хотели. Ты что гримасничаешь?
      - Голова болит.
      - Бек или мек?
      - Я перестал заниматься политикой.
      Ответ Самгина или равнодушие ответа как будто отрезвили Дронова, - он вынул золотые часы и, глядя на них, сказал очень просто и трезво:
      - Да, ты - не из тех рыб, которые ловятся на блесну! Я - тоже не из них. Томилин, разумеется, каталог книг, которые никто не читает, н самодовольный идиот. Пророчествует - со страха, как вое пророки. Ну и - к черту его!
      Раскачивая часы на цепочке и задумчиво глядя в лицо Самгина, он продолжал:
      - Однако - в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно говоря. Никому, брат, не верю я. И тебе не верю. Политикой ты занимаешься, - все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты и Жюль Фавры.
      - Это остроумно, - сказал Самгин, находя, что надо же сказать что-нибудь.
      Дронов встал, посмотрел на свои ноги в гамашах.
      - Вижу, что ты к беседе по душам не расположен, - проговорил он, усмехаясь. - А у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я - понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня не узнал будто бы. Н-да. Между нами - полковника-то Васильева он ухлопал, - факт! Ну, что ж, - прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
      Казалось, что Дронов не ушел, а расплылся в воздухе серым, жирненьким дымом.
      "Маленький негодяй хочет быть большим, но чего-то боится", - решил Самгин, толкнув коленом стул, на котором сидел Дронов, и стал тщательно одеваться, собираясь к Марине.
      "Она тоже говорила о страхе жизни", - вспомнил он, шагая под серебряным солнцем. Город, украшенный за ночь снегом, был удивительно чист и необыкновенно, ласково скучен.
      Магазин Мариаы был наполнен блеском еще более ослепительным, как Суд-то всю церковную утварь усердно вычистили мелом. Особенно резал глаза Христос, щедро и весело освещенный солнцем, позолоченный, кокетливо распятый на кресте черного мрамора. Марина продавала старику в полушубке золотые нательные крестики, он задумчиво пересыпал их из горсти в горсть, а она говорила ему ласково и внушительно:
      - О предметах священных много торговаться - нехорошо!
      - Да ведь со мною покупатель-то будет торговаться? - опросил старик, покачивая головой. - Ему тоже охота священный-то подешевле купить...
      Тем же ласковым тоном, каким она говорила с покупателем, Марина сказала Самгину:
      - Проходите, пожалуйста, туда!
      Комната за магазином показалась Климу давно и до мельчайших подробностай знакомой. Это было так странно, что лотребовада объяснения, однако Самгин не нашел его.
      "Зрительная память у тяеня не так хороша", - -подумал он.
      Лепообразвый отрок плотно прикрыл дверь из магазина, - это придало комнате еще более неприятную затаенность. Теплый, духовитый сумрак тоже был неприятен.
      "Темная баба.", - вспомнил Клим отзыв Дронова и презрительно ствдумал: "Как муха, на всем оставляет свой грязный след".
      Явилась Марина, побрякивая ключами; он тотчас же рассказал ей, зачем пришел, а она, внимательно выслушав его, лениво сказала-:
      - Алеша-то Гогин, должно быть, не знает, что арест на деньги наложен был мною по просьбе Кутузова. Ладно, это я устрою, а ты мне поможешь, - к своему адвокату я не хочу обращаться с этим делом. Ты - что же, - в одной линии со Степаном?
      - Не совсем, - сказал Самгин. - Помогаю чем могу.
      - Сочувствуешь, - сказала она, как бы написав слово крупным почерком, и объяснила его сама себе: - Сочувствовать - значит чувствовать наполовину. Чайку выпьем?
      Она пощупала бок самовара, ткнула пальцем в кнопку звонка и, когда в дверь заглянул отрок, сказала:
      - Подогрей, Мишка!
      Затем снова обратилась к Самгину:
      - Около какой же правды греешься? Марксист все-таки?
      - Экономическое его учение принимаю...
      - Степан утверждает, что Маркса нужно принимать целиком или уж лучше не беспокоить. Самгин, усмехаясь, спросил:
      - Ты - не беспокоишь?
      Она не успела ответить, - в магазине тревожно задребезжал звонок. Самгин уселся в кресло поплотнее, соображая:
      "Исповедовать хочет. Бабье любопытство..."
      Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: "Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого". Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой женщине есть какая-то приятно угнетающая, теплая тяжесть.
      "Простодушие? Искренность? Любопытный тип. Странно, что она сохранила добрые отношения с Кутузовым".
      В магазине мягкий басок вкрадчиво выпевал:
      - Какой сияющий день послал нам господь и как гармонирует природа с веселием граждан, оживленных духом свободы...
      Затем басок стал говорить потише, а Марина твердо сказала:
      - Сто тридцать пять, меньше - не могу. 154
      - Городок у нас, почтеннейшая, маленький, прихожане - небогаты, кругом - язычники, мордва.
      - Не могу, - повторила Марина.
      - Ох, какие большие деньги сто рублей! Самгин слушал и улыбался. Красавец Миша внес яростно кипевший самовар и поглядел на гостя сердитым взглядом чернобровых глаз, - казалось, он хочет спросить о чем-то или выругаться, но явилась Марина, говоря:
      - Жестоко торгуются попы! Четвертый раз приходит, а сам - из далекого уезда. Сколько денег проест, живя здесь.
      Заваривая чай, она продолжала:
      - Большая у меня охота побеседовать с тобой эдак, знаешь, открыто, без многоточий, очень это нужно мне, да вот всё мешают! Ты выбери вечерок, приди ко мне сюда или домой.
      - С удовольствием, - сказал Самгин.
      - Вот - завтра. Воскресенье, торгую до двух. Помню я тебя человеком несогласным, а такие и есть самые интересные.
      Самгин счел нужным предупредить, что едва ли он покажется ей интересным.
      - Ну, как же это? - ласково возразила она. - Прожил человек половину жизни...
      - Жизнь сводится, в сущности, к возне человека с самим собою, - почти сердито, неожиданно для себя, произнес Самгин, и это еще более рассердило его.
      - Это - правда, - легко и просто согласилась Марина, как будто она услыхала самые обыкновенные слова.
      "Не поняла", - подумал он, хмурясь, дергая бородку и довольный тем, что она отнеслась к его невольному признанию так просто. Но Марина продолжала:
      - "Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя", - как сказал Глеб Иванович Успенский о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а человек - вокруг духа своего.
      Самгин посмотрел на нее вопросительно, ожидая какой-то каверзы; она, подвинув ему чашку чая, вздохнула:
      - Прелестный человек был Глеб Иванович! Я его видела, когда он уже совсем духовно истлевал, а супруг мой близко знал его, выпивали вместе, он ему рассказы свои присылал, потом они разойтись в разуме.
      Она усмехнулась, разглаживая ладонями юбку на коленях:
      - На оттиске рассказа "Взбрело в башку" он супругу моему написал: "Искал ты равновесия, дошел до мракобесия".
      - Что значит: разошлись в разуме? - спросил Самгин, когда она, замолчав, начала пить чай.
      - Ну, - в привычках мысли, в направлении ее, - сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. - Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой - гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а - духовных наслаждений.
      Глядя в ее потемневшие глаза, Клим требовательно произнес:
      - Этого я не понимаю...
      - Да, тебе трудно понять, - согласилась Марина. - Недаром ты и лицом на Успенского несколько похож.
      - Я? - удивленно спросил Самгин. - И лицом? Почему - и? Разве ты думаешь, что я тоже - миру жертва?
      - Ну, а кто - не жертва ему? - спросила Марина и вдруг сочно рассмеялась, встряхнув головою так, что пышные каштановые волосы пошевелились, кад дым. Сквозь смех она говорила:
      - Да ты чего испугался? Ты меня дурочкой, какой в Петербурге знал, не вспоминай, я теперь по-другому дурочка.
      - Я - не испугался, - пробормотал он, отодвигаясь, - но согласись, что...
      Марина встала, протягивая руку:
      - Значит - до завтра? К двум. Ну, - будь здоров! Провожая его, она, в магазине, сказала:
      - Слышал - офицер-то людей изрубил? Ужас какой!
      - Да, - согласился. Самгин.
      "Действительно - темная баба", - размышлял он, шагая по улице в холодном сумраке вечера. Размышлял сердито и чувствовал, что неприязненное любопытство перерождается в серьезный и тревожный: интерес к этой женщине. Он оправдывался пред кем-то:
      "Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно много читала. Говорит в манере героинь Лескова. О поручике вспомнила после всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И - сентиментально... Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны... Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это - достоинство или недостаток?"
      Не желая видеть Дуняшу, он зашел в ресторан, пообедал там, долго сидел за кофе, курил и рассматривал, обдумывал Марину, но понятнее для себя не увидел ее. Дома он нашел письмо Дуняши, - она извещала, что едет -петь на фабрику посуды, возвратится через день. В уголке письма было очень мелко приписано: "Рядом с тобой живет подозрительный, и к нему приходил Судаков. Помнишь Судакова?"
      Самгин разорвал записку на мелкие кусочки, сжег их в пепельнице, подошел к стене, прислушался, - в соседнем номере было тихо. Судаков и "подозрительный" мешали обдумывать Марину, - он позвонил, пришел коридорный - маленький старичок, весь в белом и седой.
      "Какой... нереальный", - отметил Самгин. - Самовар и бутылку красного вина, пожалуйста! Рядом со мной живет кто-нибудь?
      - Ополдень изволили выехать на вокзал, - вежливо ответил старичок.
      Это было приятно слышать, и Самгин тотчас же вернулся к Марине.
      "Дурочка - по-другому"? Верует в бога. И, кажется, иронизирует над собой. Неужели - в церковного бога? В сущности, она, несмотря на объем ее, тоже - нереальна. Необычна", - уступил он кому-то, кто хотел возразить.
      Запах жженой бумаги вынудил его открыть форточку. В разных местах города выли и лаяли на луну собаки. Луна стояла над пожарной каланчой. "Как точка над i", - вспомнил Самгин стих Мюссе, - и тотчас совершенно отчетливо представил, как этот блестящий шарик кружится, обегая землю, а земля вертится, по спирали, вокруг солнца, стремительно - и тоже по спирали - падающего в безмерное пространство; а на земле, на ничтожнейшей точке ее, в маленьком городе, где воют собаки, на пустынной улице, в деревянной клетке, стоит и смотрит в мертвое лицо луны некто Клим Самгин.
      Стало холодно, - вздрогнув, он закрыл форточку. Космологическая картина исчезла, а Клим Самгин остался, и было совершенно ясно, что и это тоже какой-то нереальный человек, очень неприятный и даже как бы совершенно чужой тому, кто думал о нем, в незнакомом деревянном городе, под унылый, испуганный вой собак.
      "Суть в том, что я не могу найти в жизни точку, которая притягивала бы меня всего целиком".
      Стало жалко себя, и тогда он подумал:
      "Это - свойство людей исключительно одаренных, разнообразно талантливых".
      "Но, может быть, - и свойство людей... разбитых ударами действительности".
      "Бездарных? Нет. Бездарность - это бесформенность, неопределенность. Я - достаточно определенен".
      Другой Самгин тоже угрюмо, но строго и почти грубо возразил ему:
      "Ты мог бы не делать таких глупостей, как эта поездка сюда. Ты исполняешь поручение группы людей, которые мечтают о социальной революции. Тебе вообще никаких революций не нужно, и ты не веришь в необходимость революции социальной. Что может быть нелепее, смешнее атеиста, который ходит в церковь и причащается?"
      Ccopa быстро принимала ожесточенный характер; вмешался Самгин третий Самгин мелких мыслей.
      "О причастии говорила Дуняша..."
      Самгин первый углублял мысли.
      "Причаститься - значит признать и почувствовать себя частью некоего целого, отказаться от себя. Возможно, что это воображается, но едва ли чувствуется. Один из самообманов, как "любовь к народу", "классовая солидарность".
      "А - Степан Кутузов?"
      "Он сам утверждал, что капиталистическое общество разрушает социальный инстинкт".
      "Он - делает, "делающий - это верующий".
      "Он делает не то, что все, а против всех. Ты делаешь, не веруя. Едва ли даже ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую ты не можешь, не в силах осветить. Да и мысли твои - не твои. Найди, назови хоть одну, которая была бы твоя, никем до тебя не выражена?"
      Этот, новый Самгин явно одолевал, и тот, который видел сам себя настоящим, реальным, почти уже не сопротивлялся ему, а только подумал устало:
      "Заболеваю или выздоравливаю?"
      Безмолвная ссора продолжалась. Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы требовала, чтоб человек думал о себе. Он и думал. Пил вино, чай, курил папиросы одну за другой, ходил по комнате, садился к столу, снова вставал и ходил; постепенно раздеваясь, снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки снял.
      Думы однообразно повторялись, становясь все более вялыми, - они роились, как мошки, избрав для игры своей некую пустоту, которая однако не была свободна и заключалась в тесных границах. Потом Самгин погасил лампу, лег в постель, - тогда вокруг него стало еще более тихо, пусто и обидно. Обида разрасталась, перерождаясь в другое чувство, похожее на страх перед чем-то. Неприятно, волнами, набегала дремота, но заснуть не удавалось, мешали толчки изнутри, вызывая дрожь в теле. Бесконечно долго тянулась эта опустошенная, немая ночь, потом загудел благовест к ранней обедне, - медь колоколов пела так громко, что стекла окон отзывались ноющим звуком, звук этот напоминал начало зубной боли.
      "Ждать до двух - семь часов", - сердито сосчитал Самгин. Было еще темно, когда он встал и начал мыться, одеваться; он старался делать все не спеша и ловил себя на том, что торопится. Это очень раздражало. Потом раздражал чай, слишком горячий, и была еще одна, главная причина всех раздражений: назвать ее не хотелось, но когда он обварил себе палец кипятком, то невольно и озлобленно подумал:
      "Веду я себя - точно перед экзаменом. Или - как влюбленный".
      С трудом дотянув время до полудня, Самгин оделся и вышел на улицу.
      Его встретил мягкий, серебряный день. В воздухе блестела снежная пыль, оседая инеем на проводах телеграфа и телефона, - сквозь эту пыль светило мутноватое солнце. Петом обогнал человек в новеньком светлосером пальто, в серой пуховой шляпе, надетой так глубоко, что некрасиво оттопырились уши.
      Шел он очень быстро, наклонив голову, держа руки в карманах, и его походка напомнила Самгину, что он уже видел этого человека в коридоре гостиницы, - видел сутулую спину его и круто стесанный затылок в черных, гладко наклеенных волосах.
      "Вероятно, Дуняшин "подозрительный". На филера - не похож. Да ведь подозрительный вчера уехал..."
      Человек дошел до угла, остановился и, согнувшись, стал поправлять галошу, подняв ногу; поправил, натянул шляпу еще больше и скрылся за углом.
      Пустынная улица вывела Самгина на главную, - обе они выходили под прямым углом на площадь; с площади ворвалась пара серых лошадей, покрытых голубой сеткой; они блестели на солнце, точно смазанные маслом, и выкидывали ноги так гордо, красиво, что Самгин приостановился, глядя на их быстрый парадный бег. На козлах сидел, вытянув руки, огромный кучер в меховой шапке с квадратным голубым верхом, в санях - генерал в широчайшей шинели; голову, накрытую синим кружком фуражки, он спрятал в бобровый воротник и был похож на колокол, отлитый из свинца. Сзади саней тяжело подпрыгивали на рыжих лошадях двое полицейских в черных шинелях, в белых перчатках.
      Самгин кидал, как за санями взорвался пучок огня, похожий на метлу, разодрал воздух коротким ударом грома, взметнул облако снега и зеленоватого дыма; все вокруг дрогнуло, зазвенели стекла, - Самгин пошатнулся от толчка воздухом в грудь, в лицо и крепко прилепился к стене, на углу. Он видел, как в прозрачном облаке дыма и снега кувыркалась фуражка; она первая упала на землю, а за нею падали, обгоняя одна другую, щепки, серые и краевые тряпки; две из них взлетели особенно высоко и, легкие, падали страшно медленно, точно для того, чтоб навсегда остаться в памяти. Видел Самгин, как по снегу, там и тут, появлялись красные капли, - одна из них упала близко около него, на вершину тумбы, припудренную снегом, и это было так нехорошо, что он еще плотней прижался к стене.
      Он не заметил, откуда выскочила и, с разгона, остановилась на углу черная, тонконогая лошадь, - остановил ее Судаков, запрокинувшись с козел назад, туго вытянув руки; из-за угла выскочил человек в сером пальто, прыгнул в сани, - лошадь помчалась мимо Самгина, и он видел, как серый человек накинул на плечи шубу, надел мохнатую шапку.
      Пара серых лошадей бежала уже далеко, а за ними, по снегу, катился кучер; одна из рыжих, неестественно вытянув шею, шла на трех ногах и хрипела, а вместо четвертой в снег упиралась толстая струя крови; другая лошадь скакала вслед серым, - ездок обнимал ее за шею и кричал; когда она задела боком за столб для афиш, ездок свалился с нее, а она, прижимаясь к столбу, скрипуче заржала.
      Второй полицейский, лысый, без шапки, сидел на снегу; на ногах у него лежала боковина саней, он размахивал рукой без перчатки и кисти, - из руки брызгала кровь, - другой рукой закрывал лицо и кричал нечеловеческим голосом, похожим на блеяние овцы.
      Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, - все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, - они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал:
      - Вот и у нас...
      Никто не решался подойти к бесформенной груде серых и красных тряпок, - она сочилась кровью, и от крови поднимался парок. Было страшно смотреть на это, не имеющее никакого подобия человека... растерзанное и - маленькое. Глаза напряженно искали в куче тряпок что-нибудь человеческое, и Самгин закрыл глаза только тогда, когда различил под мехом полости желтую щеку, ухо и, рядом с ним, развернутую ладонь. Голоса людей зазвучали громче, двое подошли к полицейскому, наклонились над ним. Высокая барышня с коньками в руке спросила Самгина:
      - Вы ранены?
      Он тряхнул головой, оторвался от стены и пошел; идти было тяжко, точно по песку, мешали люди; рядом с ним шагал человек с ремешком на голове, в переднике и тоже в очках, но дымчатых.
      - Вот те и превосходительство, - тихонько сказал он, подхватив Самгина под локоть, и шепнул ему: - Сотрите кровь-то со щеки, а то в свидетели потянут.
      Быстро выхватив платок из кармана, Самгин прижал его к правой щеке и, почувствовав остренькую, колющую боль, с испугом поднял воротник. Боль в щеке была не сильная, но разлилась по всему телу и ослабила Клима. Он остановился на углу, оглядываясь: у столба для афиш лежала лошадь с оторванной ногой, стоял полицейский, стряхивая перчаткой снег с шинели, другого вели под руки, а посреди улицы - исковерканные сани, красно-серая куча тряпок, освещенная солнцем; лучи его все больше выжимали из нее крови, она как бы таяла; Самгину показалось, что и небо, и снег, и стекла в окнах - всё стало ярче, - ослепительно и даже бесстыдно ярко. Он шел осторожно, как по льду, - ему казалось, что если он пойдет быстрее, то свалится. Вероятно, он прошел бы мимо магазина Марины, но она стояла на панели.
      - Губернатора? - тихонько спросила она и, схватив Самгина за рукав пальто, толкнула его в дверь магазина. - Ой, что это, лицо-то у тебя? Клим, - да неужели ты..?
      По ее густому шопоту, по толчкам в спину Самгин догадался, что она испугалась и, кажется, подозревает его. Он быстро пробормотал несколько слов, и Марина, втолкнув его в комнату, заговорила громче, деловито:
      - Ну-ко, покажи! В ранке есть что-то... Сядь! Отбежала в угол комнаты, спрашивая:
      - Бомбиста - схватили? Нет?
      Потом она обожгла щеку его одеколоном, больно поковыряла ее острым ногтем и уже совсем спокойно сказала:
      - Железинка воткнулась, - пустяки! Вот если бы в глаз... Ну, рассказывай!
      Но говорить он не мог, в горле шевелился горячий сухой ком, мешая дышать; мешала и Марина, заклеивая ранку на щеке круглым кусочком пластыря. Самгин оттолкнул ее, вскочил на ноги, - ему хотелось кричать, он боялся, что зарыдает, как женщина. Шагая по комнате, он слышал:
      - Ой, как тебя ушибло! На, выпей скорее... И возьми-ко себя в руки... Хорошо, что болвана Мишки нет, побежал туда, а то бы... Он с фантазией. Ну, довольно, Клим, сядь!
      Самгин послушно сел, закрыл глаза, отдышался и начал рассказывать, судорожно прихлебывая чай, стуча стаканом по зубам. Рассказывал он торопливо, бессвязно, чувствовал, что говорит лишнее, и останавливал себя, опаздывая делать это.
      "Не следовало называть Судакова".
      Марина слушала, приподняв брови, уставясь на него янтарными зрачками расширенных глаз, облизывая губы кончиком языка, - на румяное лицо ее, как будто изнутри, выступила холодная тень.
      - Когда парнишка придет - ты перестань об этом, - предупредила она.
      И, не отводя глаз от его лица, поправляя обеими руками тяжелую массу каштановых волос, она продолжала вполголоса:
      - Но - до чего ты раздерган! Вот - не ожидала! Такой ты был... уравновешенный. Что же с тобой будет, эдак-то?
      Самгин пожал плечами, - тон ее был неприятен ему, а она строговато, как старшая, начала допрашивать его:
      - С женой - совсем порвал? С Дуняшей-то серьезно, что ли? Как же и где думаешь жить? - Он отвечал ей кратко, откровенно и, сам несколько удивляясь этой откровенности, постепенно успокаивался.
      - В своей ли ты реке плаваешь? - задумчиво спросила она и тотчас же усмехнулась, говоря: - Так - осталась от него кучка тряпок? А был большой... пакостник. Они трое: он, уездный предводитель дворянства да управляющий уделами - девчонок-подростков портить любили. Архиерей донос посылал на них в Петербург, - у него епархиалочку отбили, а он для себя берег ее. Теперь она - самая дорогая распутница здесь. Вот, пришел, негодяя!
      Она встала, вышла в магазин, и там тяжело зазвучали строгие ее вопросы:
      - Ты - что же - болван, забыл, что магазин запирать надобно? А тебе какое дело? Ну - не поймали, а - тебе что?
      Возвратясь, она сказала вполголоса:
      - Никого не поймали. Ты, Клим Иванович, поди-ко к себе в гостиницу, покажись там...
      Самгин поднялся на ноги, изумленно спросил:
      - Неужели ты думаешь..?
      - Ничего я не думаю, а - не хочу, чтоб другие подумали! Ну-ко, погоди, я тебе язвинку припудрю...
      И, накладывая горячим пальцем пудру на его щеку, она сказала:
      - Если скушно будет, приезжай домой ко мне часам к шести. Ладно? И вздохнула.
      - Разваливается бытишко наш с верха до низа. Помолчала, точно прислушиваясь к чему-то, перебирая лальцами цепочку часов на груди, потом твердо выговорила:
      - Ну - ничего! Надоест жить худо - заживем хорошо! Пускай бунтуют, пускай все страсти обнажаются! Знаешь, как старики говаривали? "Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься". В этом, друг мой, большая мудрость скрыта. И - такая человечность, что другой такой, пожалуй, и не найдешь... Значит - до вечера?
      Самгин пошел домой не спеша, походкой гуляющего человека, обдумывая эту женщину.
      "Не может быть, чтоб она считала меня причастным к террору. Это - или проявление заботы обо мне, или - опасение скомпрометировать себя, опасение, вызванное тем, что я сказал о Судакове. Но как спокойно приняла она убийство!" - с удивлением подумал он, чувствуя, что спокойствие Марины передалось и ему.
      В городе было не по-праздничному тихо, музыка на катке не играла, пешеходы встречались редко, гораздо больше - извозчиков и "собственных упряжек"; они развозили: во все стороны солидных и озабоченных люде", и Самгин отметил, что почти все седоки едут съежившись, прикрыв лица воротниками шуб и пальто, хотя было не холодно. В доме, против места, где взорвали губернатора, окно было заткнуто синей подушкой, отбит кусок наличника, неприятно обнажилось красное мясо кирпича, а среди улицы никаких признаков взрыва уже не было заметно, только слой снега стал свежее, белее и возвышался бугорком. Самгин покосился на этот бугорок и пошел быстрее.
      В вестибюле гостиницы его встретил очень домашний, успокаивающий запах яблоков и сушеных грибов, а хозяйка, радушная, приятная старушка, жалобно и виновато сказала:
      - Слыхали, какое ужасное событие? Что же это делается на земле? Город у нас был такой тихий, жили мы, никого не обижая...
      - Да, тяжелое время, - согласился Самгин. В номере у себя он прилег на диван, закурил и снова начал обдумывать Марину. Чувствовал off себя очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред собой так четко, как будто она сидела в кресле у стола.
      "Почему у нее нет детей? Она вовсе не похожа на женщину, чувство которой подавлено разумом, да и - существуют ли такие? Не желает портить фигуру, пасует перед страхом боли? Говорит она своеобразно, но это еще не значит, что она так же и думает. Можно сказать, что она не похожа ни на одну из женщин, знакомых мне".
      От всего, что он думал, Марина не стала понятнее, а наиболее непонятным оставалось ее спокойное отношение к террористическому акту.
      Ярким лунным вечером он поднимался по крутой улице между двумя рядами одноэтажных домиков, разъединенных длинными заборами; тесные группы деревьев, отягченные снегов, еще более разъединяли эти домики, как бы спрятанные в холмах снега. Дом Зотовой - тоже одноэтажный, его пять окон закрыты ставнями, в щели двух просачивались полоски света, ложась лентами на густую тень дома. Крыльца не было. Самгин дернул ручку звонка у ворот и - вздрогнул: колокол - велик и чуток, он дал четыре удара, слишком сильных для этой замороженной тишины. Калитку открыл широкоплечий мужик в жилетке, в черной шапке волос на голове; лицо его густо окутано широкой бородой, и от него пахло дымом. Молча посторонясь, он пропустил гостя на деревянные мостки к двум ступеням крыльца, похожего на шкаф, приставленный к стене дома. Гремя цепью, залаяла черная собака - величиною с крупного барана. В прихожей, загроможденной сундуками, Самгину помогла раздеться большеглазая, высокая и тощая женщина.
      - Аккуратен, - сказала Марина, выглядывая из освещенного квадрата дверей, точно из рамы. - Самовар подашь, Глафирушка.
      В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу - пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью белые двери;
      Самгин подумал, что они должны вести в холод, на террасу, заваленную снегом. Комната, оклеенная темнокрасными с золотом обоями, казалась торжественной, но пустой, стены - голые, только в переднем углу поблескивал серебром ризы маленький образок да из простенков между окнами неприятно торчали трехпалые лапы бронзовых консолей.
      - Что - скушная комната? - спросила Марина, выплывая из прихожей и остановясь на скрещении дорожек;
      в капоте из кашемирских шалей она стала еще больше, выше и шире, на груди ее лежали две толстые косы. - Вкус моего супруга, он простор любил, а не вещи, - говорила она, оглядывая стены. - Музыку любил, - у него таких вот музыкальных ящиков семь было, даже ночами иногда вставал и заводил. На фисгармонии играл. А граммофонов и гармоник не мог выносить. "Хованщиной" очень восхищался, нарочно ездил в столицу, послушать.
      Самгин отметил, что она говорит о муже тоном девицы из зажиточной мещанской семьи, как будто она до замужества жила в глухом уезде, по счастливому случаю вышла замуж за богатого интересного купца в губернию и вот благодарно, с гордостью вспоминает о своей удаче. Он внимательно вслушивался: не звучит ли в словах ее скрытая ирония?
      Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, - его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола - три глубоких кресла, за дверью - широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, - дорогой шелковый ковер, дальше - шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним - хорошая копия с картины Нестерова "У колдуна".