«Вспомни!»

      — Вот одна из причуд памяти, — говорил Морис. — Важное, существенное забывается, а вот такие пустяки застревают прочно. Много тут еще любопытного.
      Но Федор Васильевич с ним не соглашался.
      — Это не пустяки. — И говорил Павлу: — Видишь, тебя каждый тут знает. Оставайся жить у нас. Женим тебя, дом колхоз построить поможет. Ты человек самостоятельный, готовый механизатор.
      — Да, я опытный механик, — подтверждал задумчиво Павел.
      — Механик. Тем более! На кой тебе эта Швейцария? Нам механики во как нужны! — И, покачивая головой, вздыхал снова, глядя на Павла: — Вылитая мать, вылитая мать…
      Надо было уезжать, но мы не решались торопить Павла. А он все бродил по окрестностям деревни, часами сидел на берегу речки или совсем заросшего камышами пруда и порой бормотал, потирая лоб:
      — Что-то я должен вспомнить важное… Что? Вот проклятая память…
      Побывали мы и там, где погиб в неравном бою отец Павла. Это оказалось недалеко от деревни, но место было глухое, со всех сторон окруженное болотами, лишь одна тропка вела через них.
      Федор Васильевич сам повел нас туда через дремучий лес, часто останавливаясь и спрашивая у Павла:
      — Вспоминаешь дорогу? Вот у той сухой сосны куда надо поворотить?
      — Не помню, — виновато отвечал Павел.
      Но вдруг при очередном вопросе неожиданно ответил:
      — А здесь надо повернуть налево, вот через те кусты.
      — Правильно! — обрадовался старик. — Значит, вспоминаешь.
      База партизан пряталась в самой чащобе, возле маленького озерка с темной и маслянистой, как нефть, водой.
      Никаких следов здесь не осталось, кроме двух неглубоких ям, где были когда-то землянки, густо заросшие кустарником. Да Морис высмотрел своими зоркими глазами и выковырял из земли позеленевшую винтовочную гильзу.
      Павел долго рассматривал ее, озирался вокруг, что-то шепча про себя, потом удрученно покачал головой и устало сказал:
      — Нет, не вспомню…
      — И как их тут немцы выследили, до сих пор ума не приложу, — сокрушался Федор Васильевич, присев на пенек и свертывая папироску. — Ведь глухое место, надежное. Николай, твой отец, сам выбирал, а уж он-то наши леса знал.
      Вернулись мы в деревню уже в сумерках, страшно усталые. Один за другим медленно поднялись по скрипучим ступенькам. Павел шел впереди — и вдруг замер на пороге. Я в недоумении заглянула через его плечо и увидела сидящую на лавке Раю, редактора нашей радиопередачи. Как она здесь очутилась?
      А навстречу Павлу неуверенно, как слепая, вытянув вперед руки, шла какая-то незнакомая молодая женщина…
      — Павлуша! — вскрикнула она. — Братик! — и бросилась к нему на шею.

9

      С первого взгляда можно было догадаться, что это в самом деле его потерявшаяся сестра Наташа! Она очень походила на Павла — такие же крутые брови, серые глаза, только все черты лица у нее были тоньше, нежнее.
      Наташа тоже ничего не могла вспомнить о том, что случилось с ними после трагического боя в лесу: ведь ей было тогда всего пять лет. Она только знала, что окончание войны застало ее в детском доме под Москвой. Потом ее удочерила одна пожилая женщина и увезла к себе в город Киров. Она вырастила, воспитала ее и стала для девочки второй матерью. Наташа выросла, закончила медицинский институт. У нее уже была своя семья, подрастала дочка.
      Воспоминания о детстве сохранились у нее еще более смутными и отрывочными, чем у брата. Но она знала, что ее удочерили, и пыталась разыскать родителей.
      — Особенно как у меня самой дочка родилась, — рассказывала она сквозь слезы. — Тогда по-настоящему почувствовала, каково было моей маме потерять меня. Как подумаю об этом, места себе не нахожу.
      Но примет ей запомнилось слишком мало. Она не знала своей фамилии. Не помнила названия деревни. И вспоминались ей только садик под окнами дома, огород, старый дуплистый тополь под окнами — очень ведь узок и ограничен был еще мирок маленькой девочки. А как найти родину по таким приметам?
      — И как же в самом деле вы нашли нас? — спросил Морис. — Что вспомнили?
      — Услышала передачу «Найти человека!». Последнее время постоянно их слушала, словно предчувствие какое было. Слышу имена: Николай Петров, его жена Ольга, Наташа, Павлик, старший брат Борис. Сердце у меня так и екнуло. А тут рассказали, как Борис у Павлика зуб вырывал, я так и закричала: «Это ж мои братья родные!» — Повернувшись к Павлу, она живо добавила: — Я ведь тоже запомнила, как он дернул у тебя… у вас зуб за веревочку — и сам упал. Я так перепугалась тогда.
      — Разве ты была с нами тогда? Я не помню, — удивился Павел.
      — А я в малине сидела, — сквозь слезы засмеялась Наташа.
      Она все говорила, говорила, смеясь и плача, не сводя с брата сияющих глаз, путая «вы» и «ты». Рассказывала, как поехала в Москву, примчалась на радио, и Рая, редактор, тут же повезла ее вслед за нами в Вязовье.
      — Вот мы и встретились, братик…
      Федор Васильевич теперь стал ходить вокруг нее, приговаривая свое:
      — Вылитая мать, ну вылитая мать…
      Опять он снял со стены старую фотографию, и брат и сестра рассматривали ее, сидя рядом на лавке.
      — Это вот ты. Это я стою. А это Кузин Прокопий…
      — Кузин… — задумчиво повторил Павел и повернулся к Морису: — Эта фамилия мне кажется знакомой. И, по-моему, с ней связаны какие-то неприятные воспоминания. Только не могу припомнить, как ни стараюсь. Но чувствую: вспомнить это очень важно. Вы не могли бы помочь?
      — Можно попробовать, — ответил Морис и спросил у Федора Васильевича: — Какого числа был тот бой, в котором погиб отец Павла?
      — Было это в марте, а вот какого числа, дай бог памяти… — Федор Васильевич задумался. — Помню, аккурат Герасим-грачевник был — такой у нас праздник. Значит, семнадцатого марта. Да. Точно, семнадцатого. А через неделю уже наши пришли.
      — Попробуем, хотя попасть точно вряд ли удастся…
      Вечером Морис провел сеанс гипноза. Усыпив Павла, как обычно, он сказал:
      — Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты понял меня? Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сколько тебе лет, Павлик?
      — Восемь лет… Мне восемь лет.
      — Ты помнишь, что было вчера?
      — Помню. — Спящий вдруг весь напрягся.
      Я замерла возле магнитофона, прижав ладони к щекам.
      — Что было вчера, Павлик?
      — Бой был… Немцы напали на базу.
      — Ты был в это время на базе? Был с Наташей?
      — Да.
      — Расскажи: что ты видел?
      — Я принес бате записку… Он прочитал и начал писать ответ. А тут стрелять стали. Батя говорит: «Немцы!»
      — А Кузин, Прокопий Кузин тоже там был, на базе?
      — Нет, — ответил спящий и вдруг закричал: — Кузин предатель! Кузин предатель!
      — Не кричи, — остановил его Морис. — Отвечай мне спокойно. Откуда ты знаешь, что Кузин предатель?
      — Так батя сказал.
      — А откуда он узнал об этом?
      — Ему дядя Сережа сказал. Как начали стрелять, прибежал дядя Сережа. «Идут немцы, — сказал. — Нас окружили. Их, говорит, Кузин привел. Я сам видел. Это он, говорит, им дорогу показал». Тут батя и сказал: «Кузин предатель!»
      — Успокойся, не волнуйся так. А что потом твой отец сделал?
      — Стал нас домой отправлять… Написал записку и мне дал.
      — Какую записку?
      — Что Кузин предатель… Велел в деревню отнести, мамке отдать, чтобы все знали.
      — Где эта записка? Куда ты ее дел?
      — Я ее в патрон спрятал и смолой заткнул.
      — А где этот патрон с запиской? Куда ты его дел?
      — В дупло бросил.
      — Зачем?
      — Чтобы немцы не отобрали.
      — Вас поймали с Наташей в лесу солдаты?
      — Да… Немцы.
      — И ты тогда бросил патрон с запиской в дупло?
      — Да.
      — Далеко это было от базы?
      — Нет, недалече.
      — А отец твой остался на базе?
      — Да… Поцеловал меня, потом Наташку и сказал: «Бегите быстрее, а то немцы близко». А сам остался в лесу, там бой был.
      Оглянувшись на меня, муж сказал:
      — Надо бы его еще расспросить, но он так волнуется…
      — Не мучай его.
      — Ладно, задам еще один вопрос… — Он опять склонился над спящим Павлом: — А вас с Наташей немцы забрали?
      — Да… В Сосновку отвезли на машине.
      — Успокойся и спи спокойно. Ты проснешься здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим. Никакие тревожные мысли не будут мучать тебя…
      Когда мы, пригласив председателя колхоза и нескольких бывших партизан, дали прослушать эту пленку, Федор Васильевич сказал Павлу:
      — Кузин предатель? Прокопий Кузин? Не может этого быть. Ты на него наговариваешь.
      — Да ведь Павел сам впервые слышит об этом, — сказала я старику. — Не мог он такого выдумать. Посмотрите на него: слушает самого себя и удивляется. Ведь он это во сне говорит.
      — Во сне? — удивился Федор Васильевич и покачал головой. — Тем более. Мало ли что во сне пригрезится может… Надо же: Прокопий Кузин — предатель.
      — А как вы считаете, профессор, не мог он все это в самом деле выдумать? — спросил у Мориса председатель колхоза, протирая очки.
      — Вряд ли. Такое не выдумывают. Тем более у Павла ведь нет никаких оснований наговаривать на Кузина. Он его не знает и просто повторяет разговор взрослых, который слышал в тот день.
      — Но, может, он ослышался? Чего-нибудь недопонял? — спросил один из бывших партизан. — Хотя многое совпадает, такого не выдумаешь. Дядя Сережа, которого он поминает, это не иначе как Сергей Лавушкин, разведчиком в отряде был. Он погиб в том бою, это точно.
      — И в Сосновку, говорит, ребятишек немцы отвезли, — вмешался другой партизан. — Тоже правильно, не выдумывает. Там у них комендатура была, у немцев.
      — Но все равно надо проверить, — покачивая головой, сказал председатель. — Ведь речь идет о делах серьезных, судьба человека затронута.
      — Верно, — согласился Морис. — Поэтому во всех странах и считают, что такие заявления, сделанные под гипнозом, юридической силы не имеют. Но мы можем проверить его.
      — Каким образом? — спросил председатель.
      — Павел упоминает о записке, которую запрятал тогда где-то в дупле. Надо попытаться ее найти.
      — Легко сказать… — покачал головой председатель.
      На следующий день с утра больше десятка бывших партизан начали под руководством приехавшего из города молодого человека в штатском, но с явно военной выправкой обшаривать лес вокруг бывшей партизанской базы. Они не пропускали ни одного дупла, часто обращаясь с вопросами к Павлу.
      Но он ничем не мог им помочь, потому что вспоминал о записке и о тайнике только в гипнотическом сне. Многие никак не могли этому поверить, несмотря на разъяснения Мориса, удивлялись, переглядывались, недоверчиво качали головами.
      Искали с двумя коротенькими перекурами почти до самого вечера, но тщетно.
      — Ничего не выйдет, — сказал председатель, устало опускаясь на ближайший пенек. — Пустое дело, все равно что иголку в сене искать.
      Тогда Морис задумчиво проговорил:
      — А что, если попробовать… Рискнем!
      Ничего не объясняя, он попросил всех пока оставаться на месте и отдыхать, а кого-нибудь одного из партизан отвести его с Павлом снова на то место, где находилась база.
      — А я?
      — Пойдем и ты с нами, — кивнул мне Морис. — Будешь все записывать. Жалко, магнитофон не захватили. Ничего, достаточно будет и этого протокола, потом все подпишем.
      Нас повел председатель колхоза. Когда мы пришли к двум ямам, оставшимся от прежних землянок, Морис отвел Павла в сторонку и усыпил. Теперь это происходило очень быстро: Павел слушался его с полуслова.
      — Вы спите так крепко, что ничто не в состоянии внезапно разбудить вас… (Странно это звучало в лесу.) Вы слышите только то, что я вам говорю. Я теперь открою вам глаза, и вы будете продолжать спать с открытыми глазами. Я считаю до пяти. Пока я буду считать, ваши глаза начнут медленно открываться… Раз… Два…
      — Открывает! — прошептал рядом со мной пораженный председатель. — Смотри, открывает!
      То, что довелось им увидеть в этот день, многие наверняка запомнили на всю жизнь.
      — Сегодня семнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты находишься возле партизанской базы. Где ты находишься, Павлик?
      — На базе.
      — Ты узнаешь эти места? Посмотри внимательно вокруг.
      Павел осмотрелся и ответил:
      — Узнаю.
      — Теперь найди дупло, в которое ты положил патрон с запиской. Ты помнишь к нему дорогу?
      — Помню.
      — Иди!
      Павел бросился в лес, мы за ним. Он почти бежал, часто меняя направление, прислушиваясь и затаиваясь ненадолго в кустах.
      Так мы появились на глазах ошеломленных колхозников, ожидавших нас в лесу, — впереди Павел, за ним, запыхавшись, мы.
      Морис поспешно махнул рукой, чтобы все молчали и не двигались, хотя это, конечно, не могло помешать Павлу.
      Он ничего не видел и не слышал вокруг, хотя и шел с открытыми глазами. Он был далеко — за двадцать четыре года от нас! — в тревожном партизанском лесу…
      Все зачарованно не сводили с него глаз.
      — Немцы! — вдруг вскрикнул Павел и бросился в кусты.
      Сейчас он должен прятать патрон с запиской…
      Но Павлик как-то странно замешкался. Он озирался по сторонам, но не подходил ни к одному дереву.
      Забыл?!
      «Вспомни! Вспомни!» — едва не крикнула я.
      — Ага, вот в чем дело, — пробормотал Морис и, подойдя к Павлу, резко сказал: — Найди дерево, где ты прятал патрон с запиской. Отец приказал тебе отнести ее в деревню, чтобы люди знали о Кузине. Найди записку и отнеси в деревню!
      Мы притаили дыхание.
      Павел напролом, через кусты, бросился к старой березе и засунул руку в дупло. Он шарил в нем, стараясь дотянуться…
      — Ничего там нет, я смотрел, — не выдержал кто-то из партизан.
      На него зашикали.
      Павел вытащил руку из дупла, что-то крепко зажав в кулаке…
      — Дай мне патрон с запиской! — сказал Морис, протягивая руку.
      Павел попятился, пряча кулак за спину.
      — Отдай мне записку! Я твой друг, ты же знаешь.
      — Я должен отдать ее маме… Так батя велел.
      Что делать? Не отнимать же у него записку силой?!
      Я уже подумала, что Морис решился на это, и вскрикнула, когда он шагнул к Павлу…
      Но Морис только сказал:
      — Теперь я тебя разбужу. Я буду считать до трех. Я буду называть цифры, а ты станешь просыпаться. Когда я скажу «три», ты проснешься окончательно. Раз… Два… Три!
      Павел медленно разжал кулак и с недоумением уставился на позеленевшую от времени винтовочную гильзу, лежавшую у него на ладони…
      Он поднял голову, посмотрел на нас — и все понял. Поспешно начал неповинующимися пальцами выковыривать из гильзы застывшую смолу. Все обступили его, кто-то подал нож…
      Павел расковырял смолу и осторожно вытряхнул на ладонь из патрона комочек бумаги. Он медленно развернул его и разгладил, прочитал и молча подал Морису. Я заглядывала через плечо мужа.
      На мятом листке бумаги неровные, торопливые строчки. Местами буквы расплылись от попавшей в патрон воды. Но все равно можно было прочесть:
      «Мы окружены. Прокопий Кузин — предатель, показал тропу немцам, знайте об этом! Нас осталось семеро, боеприпасов мало, всего три десятка гранат. Если свидеться не удастся, помните: мы погибли за нашу Советскую Родину!»

10

      Вот и закончились поиски. Мы вернулись домой, в Монтре, и опять начались спокойные будни. Морис снова увлечен своими исследованиями и целыми днями пропадает в лаборатории.
      Павел вернулся на опостылевшую бензоколонку, моет и заправляет чужие машины.
      Как плакала Наташа, не желая отпускать только что обретенного брата! Все уговаривали Павла остаться в родной деревне. Но он решил вернуться с нами в Швейцарию. Видно, нелегко в таком возрасте менять привычный образ жизни.
      Зачем мы искали ему родину? Не знаю.
      Конечно, для науки все это любопытно. Морис вечерами пишет большую статью в научный журнал.
      Небесполезны оказались и сведения, которые удалось получить о загадочной школе в старом саду под Ахтополем.
      Раковский писал, что им удалось разыскать еще двух ее бывших воспитанников. Их опознали по такой же татуировке, как у Томаса — Павла. Теперь ведутся поиски родителей, с которыми их в детстве так злодейски разлучили фашисты.
      Через московских друзей Мориса узнали мы и об аресте Кузина. Он признался в предательстве. Оказывается, за два дня до боя в лесу он, раненный в руку, попал к немцам в плен. Его били, пытали, пригрозили расстрелом. Воевал он, кажется, честно. Но так же честно умереть перед самой победой у него не нашлось сил. Он не выдержал, показал тропу к партизанской базе. Во время перестрелки ему удалось бежать. Три дня скрывался он в лесу, не решаясь выйти к людям. Потом повстречал знакомого, узнал из разговора, что все, окруженные на базе, погибли в бою!
      Кузин решил, что о его предательстве никто теперь не узнает. Он пришел в деревню, и его в самом деле чествовали как храброго партизана. Но все-таки он предпочел уехать подальше. Арестовали его где-то в Сибири, и он сразу во всем признался.
      — Только подумать, как он жил двадцать пять лет, каждый день опасаясь разоблачения… — сказала я мужу. — Даже представить страшно.
      — Я не интересуюсь переживаниями предателей и подлецов, — холодно ответил Морис.
      Итак, возмездие все-таки настигло предателя, хотя и через четверть века. Но те, кто отнимал детей у родителей, мучал их, калечил им души, еще разъезжают по дорогам Европы.
      Эхо войны не умолкает. Еще взрываются старые мины, тревожные сны не дают людям покоя, и давно уже ставшие взрослыми дети все ищут своих матерей и отцов.
      Об этом нельзя забывать! Как сказал (устами Ганса Всепомнящего) один мудрый философ: «Те, кто забывает прошлое, осуждены пережить его вновь…»
      Стал ли счастливее Павел — вот что мучает меня.
      И вдруг он пришел к нам однажды вечером без предупреждения и сказал:
      — Я больше не могу. Я уезжаю в Россию. Там моя родина, и я не могу… Наташа пишет жалобные письма, зовет. И дядя Федя зовет, — добавил он по-русски.
      — Вам давно надо было сделать это! — радостно воскликнула я.
      — Да. Конечно. Вот я и еду. Там моя родина, там! И там моя сестра, она одна у меня. Там все живут спокойно, не тревожась о завтрашнем дне. Там легко дышится, понимаете? Свободно! — Разволновавшийся Павел пытался пояснить свои слова, размахивая руками.
      Но мы и так прекрасно понимали его.