«Вспомни!»

      Мы молчали, чтобы не мешать ему. День выдался жаркий, но в машине было прохладно. Серая лента дороги слепила глаза. Бетон шелестел под шинами, звонко стучали мелкие камушки.
      Потом горы словно выросли и прижали дорогу к самому морю. На их пологих склонах густо росли дубы и буки, вонзались в бледное, словно выгоревшее от зноя небо, острые вершины кипарисов.
      — Странджа-Планина, — сказал Раковский. — Начинается Странджанский край.
      Мы приникли к стеклам, стараясь получше рассмотреть родину Томаса, которую так долго искали.
      Мелькали зеленые сёла, рыбачьи поселки. В сущности, таким небольшим поселком был и Ахтополь, приютившийся на скалистом полуострове, далеко вдававшемся в голубой залив.
      Тишина. Прямо на камнях набережной сохнут рыбачьи сети.
      Раковский привез нас в маленькую, но очень уютную гостиницу, где все было как-то по-домашнему. Когда мы устроились, он предложил показать нам город, но ни у кого не оставалось сил.
      — Потом, потом, в свободное время, — сказал Морис. — Ведь Томас сказал во сне, что родился и жил не в городе. Город от нас не уйдет.
      Поужинав в небольшом ресторанчике возле гостиницы, мы завалились спать.
      А рано утром неугомонный Раковский уже повез нас по окрестным селам. Наверное, мы повидали их за день не меньше тридцати и к концу поездки уже тупо смотрели вокруг.
      Несколько раз Томас как будто что-то припоминал и просил остановиться. Но потом обескураженно покачивал головой, молча вздыхал, и мы снова садились в машину.
      — Не огорчайтесь, — утешал его Морис. — С каждым бывают такие случаи, когда он вроде узнает места, где на самом деле никогда не бывал раньше. У нас, у психологов, эта особенность человеческой памяти так и называется: «уже видел», специальный термин даже есть — «deja vu». А тем более при вашем настроении, когда вы смотрите на все вокруг со страстным желанием узнать, вспомнить. Не беспокойтесь — вспомните!
      На другое утро поиски продолжались, и снова сёла мелькали перед нами словно в калейдоскопе.
      До Мориса даже не сразу дошло, когда Раковский, остановив машину возле каменного бассейна с фонтанчиком на площади одного из селений, многозначительно сказал ему:
      — Это Былгари.
      — То самое? — Глаза у Мориса загорелись, он начал оглядываться по сторонам.
      — То самое, — подтвердил наш проводник. — Но нестинарские игры бывают тут лишь весной, по большим праздникам.
      — Может, удастся их уговорить, чтобы показали нам эти пляски сейчас? — с надеждой спросил Морис.
      — Вряд ли, — ответил Раковский. — Ведь это не цирк, дело для них серьезное, связанное с религией, старыми обычаями.
      — Да, конечно, вы правы, — смутился Морис и повернулся к Томасу. — Ну, здесь вы видели женщин, пляшущих на углях? Узнаёте селение?
      Тот неуверенно покачал головой:
      — Не знаю.
      — Впрочем, пляски здесь бывают ведь и в других селениях, — сразу устало сникая, проговорил Морис. — Ладно, едем дальше. Нам важно родной дом ваш найти, а ведь он где-то здесь, рядом.
      «Может, и рядом, — вяло подумала я, — может, мы даже уже проезжали мимо него, да Томас не узнал родной дом. Сколько ведь лет прошло. Может, даже его мать выглянула из окошка, посмотрела вслед нашей промчавшейся в клубах пыли машине — и тоже не узнала родного сына», — но ничего не сказала.
      Видимо, Раковский думал о том же, потому что проговорил, не оборачиваясь:
      — Имя… Если бы знать ваше настоящее имя, Томас. Мы бы тогда быстро нашли…
      И вдруг Томас рванулся и громко вскрикнул:
      — Здесь! Здесь! Остановите!
      Раковский так резко затормозил, что мы намяли себе бока при толчке. Георгий начал извиняться по-болгарски и еще больше смутился, сообразив, что мы его не понимаем.
      Но его просто никто не слушал.
      Мы поспешили вылезти из машины и оглядывались вокруг. Пустынная дорога. Справа — поля до самого горизонта, слева — глухие заросли.
      — Здесь вы жили? — недоверчиво спросил Морис, повернувшись к Томасу. — Но это явно какой-то старый, заброшенный сад. Никакого жилья не видно.
      — Да, это старый сад, — подтвердил Раковский и, сверившись с картой, добавил: — До ближайшего селения шесть километров. А здесь нет даже никакой сторожки. Сад давно заброшен, одичал и не охраняется.
      — Здесь должен быть дом, — упрямо сказал Томас. Глаза у него лихорадочно блестели. — Большой каменный дом… в два этажа. Там, за забором. Вот и остатки забора, видите?
      Он подбежал к торчавшему среди кустов покосившемуся каменному столбу с обрывками проржавевшей колючей проволоки.
      — Могу я войти туда? — спросил Томас у Раковского.
      — Конечно! Идите смело, мы за вами.
      Вслед за Томасом мы стали продираться сквозь густые кусты. Сад совсем зарос. Старые яблони и груши одичали — их задушил колючий кустарник. Плоды на них были маленькие и кислые даже на вид.
      Никаких тропинок уже не осталось. Но Томас пробирался через заросли с видом человека, все лучше вспоминающего знакомую дорогу.
      — Нет, надо направо, — бормотал он, и мы послушно сворачивали за ним направо. — Вот, — тихо проговорил Томас, останавливаясь перед грудой кирпичей, заросшей бурьяном.
      — Здесь был ваш дом? — так же негромко и сочувственно спросил Раковский.
      — Не знаю, кажется… Мы здесь жили.
      Было пусто в старом, заброшенном саду. Только в листве весело перекликались птицы.
      — Я устал, — сказал Томас. — Я очень устал.
      Морис взял его под руку, и мы выбрались обратно на пустынную дорогу.
      Раковский отвез нас в гостиницу и ушел наводить справки. Морис велел Томасу хорошенько отдохнуть и успокоиться и дал ему какую-то таблетку, чтобы он ненадолго уснул. Томас принял ее, но опять с некоторым колебанием и опаской.
      Меня сморила жара, и я тоже решила немножко отдохнуть.
      Проснулась я уже под вечер от голосов в соседней комнате. Морис и Раковский старались говорить потише, но, увлекаясь, то и дело повышали голос. Я начала причесываться, прислушиваясь.
      — Здание тщательно охранялось, — говорил Раковский. — В саду днем и ночью дежурили часовые с овчарками.
      — И в нем жили дети? — недоверчиво спросил Морис. — Странно… Насколько мне известно, гестаповцы не устраивали детских домов.
      — Местные жители считают, что это было нечто вроде школы.
      — Школы? Какой школы?
      — Неясно. Она была тщательно засекречена. Детям лишь очень редко удавалось общаться с местными жителями, и они уклонялись от разговоров о школе. Не сохранилось никаких документов. В августе сорок четвертого года всех детей куда-то вывезли, а здание гитлеровцы взорвали, убегая в сентябре.
      Я постучала в дверь, вышла к ним и спросила:
      — Я не помешаю?
      — Нет, конечно, что вы, — поспешно ответил Раковский.
      А Морис воскликнул:
      — Ты слышала? Георгий уверяет, будто в саду была какая-то школа, а вовсе не дом Томаса.
      — Слышала. Странно…
      — Что за школа в глухом месте, вдалеке от жилья? Ладно, попробуем его порасспросить, — сказал, тряхнув головой, Морис. — Проведу сейчас сеанс.
      — Смогу я присутствовать? — спросил Раковский. — Для нас тоже очень важно…
      — Конечно. Как только он уснет, я вас позову… Пойду посмотрю, как он себя чувствует, наш Томас, — поспешил Морис.
      Не возвращался он довольно долго, а войдя в комнату, сказал:
      — Спит как сурок. И улыбается во сне. Не стал его будить, а то опять разволнуется. Так даже лучше. Просто перевел его из обычного сна в гипнотический. Идемте.
      Томас крепко спал у себя в комнате на широкой деревянной кровати. Над его головой в раскрытое окно тянулась ветка, вся увешанная мелкими румяными яблочками.
      — Можете нормальным голосом задавать мне любые вопросы, курить, ходить — вообще чувствуйте себя совершенно свободно, — сказал Раковскому Морис, заметив, что тот вошел на цыпочках и боится подойти ближе к кровати. — Никогда не приходилось присутствовать при таких сеансах?
      — Нет, — ответил Раковский, с любопытством рассматривая спящего Томаса.
      — Присаживайтесь вот сюда, поближе. Да не бойтесь вы: его сейчас пушками не разбудишь. Он слышит только мои приказы. Покажу вам сегодня любопытные вещи и довольно редко применяемые, — не удержался похвастать Морис и тут же виновато посмотрел на меня. — Клодина, будь добра, займись, пожалуйста, магнитофоном. Надо записать все получше!
      — Хорошо.
      Он, конечно, мог гордиться своими знаниями и способностями. Морис творил настоящие чудеса, и так спокойно, ловко, уверенно, что я залюбовалась им, а Раковский притаил дыхание, замер, словно его и не было в комнате.
      Морис снова внушил спящему Томасу, будто ему девять лет, и вернул его в давний сорок четвертый год.
      Морис не терял времени зря и еще дома, ожидая, пока Томас выйдет из больницы после загадочного покушения, занимался болгарским языком. И он начал теперь задавать вопросы по-болгарски:
      — Где ты живешь?
      — Не зная.
      — Твой дом здесь, в большом саду?
      — Не.
      — А где твой дом?
      — Не зная.
      — А что было в саду?
      — Това е лошо място, — ответил Томас и быстро добавил, понизив голос: — Не бива да се ходи там.
      Морис вопрошающе посмотрел на Раковского.
      — Там плохое место. Не надо туда ходить, — торопливо перевел тот.
      — Защо? — спросил Морис у Томаса.
      Томас промолчал, словно не слыша вопроса.
      — Тут была школа, в большом доме, в саду?
      — Не разбирай, — помотал головой спящий.
      Морис повторил вопрос по-немецки.
      И Томас ответил:
      — Да.
      Морис опять попробовал перейти на болгарский:
      — Как тебя зовут?
      — Томас.
      — А как зовут твоего отца?
      — Не зная.
      — Как зовут твою мать?
      — Не зная.
      — Къде живеят те?
      — Не зная, — помолчав, Томас вдруг добавил не очень уверенно по-немецки: — Они умерли.
      — От каквоса умрели?
      Молчание.
      Морис повторил вопрос.
      — Не разбирай.
      — Вспомни: как ты называл своего отца? — спросил Морис по-немецки.
      Молчание.
      Лицо спящего Томаса стало вдруг напряженным и побледнело.
      — Мой отец — фюрер, — неожиданно громко произнес он и выкрикнул что есть мочи: — Хайль Гитлер!
      Мы все трое переглянулись.
      — Любопитно… Много любопитно. — Раковский от возбуждения тоже перешел на родной язык.
      — Ты учишься в этой школе? — продолжал допытываться на немецком Морис.
      — Да.
      — Как называется твоя школа?
      — Школа, — с некоторым недоумением ответил Томас.
      — Как зовут директора школы?
      — Герр Лозериц.
      — Он строгий?
      — Да.
      — Ты хорошо учишься?
      — Да.
      — Какие предметы вам преподают?
      — Нельзя говорить, — нерешительно ответил Томас. — Всякие…
      — А какие предметы ты любишь?
      — Географию. Как находить дорогу в лесу.
      — Пожалуй, хватит, — пробормотал озабоченно Морис. — Очень он волнуется. Пусть отдохнет. Спи спокойно, крепко. Когда ты проснешься, будешь чувствовать себя здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим…
      Сделав мне знак, чтобы я выключила магнитофон, Морис спросил у Раковского:
      — Ну как?
      — Потрясающе! — воскликнул тот и развел руками, — Никогда бы не поверил. Вы настоящий маг и волшебник!
      Морис заулыбался, но я поспешила вернуть его на землю, спросив:
      — Что же это за странная школа, о которой он не хочет вспоминать?
      — Да, действительно весьма любопытно, — подхватил Раковский. — Мне кажется это важным. Нельзя ли его расспросить о ней подробнее? Так была засекречена, и не случайно, конечно, немцы ее взорвали.
      — Попробуем, — сказал Морис. — Хотя почему-то рассказывает он о ней неохотно. Такое впечатление, будто ему внушали что-то забыть, никому не рассказывать и хранить в строгом секрете. Мои вопросы о школе его явно волнуют, беспокоят.
      — Под гипнозом внушали? — переспросила я. — Ты думаешь, его гипнотизировали?
      Морис пожал плечами, рассматривая лицо спящего Томаса, и задумчиво ответил:
      — Возможно… Не случайно же он так боится таблеток и засыпал первый раз неохотно.
      Что же это в самом деле была за необычная школа, где детей подвергали гипнозу? И зачем? Я не могла понять, а донимать Мориса расспросами при Раковском стеснялась.
      Дав Томасу немного поспать спокойно, Морис снова внушил, будто ему девять лет, и опять начал задавать вопросы:
      — Как е вашето име? Къде живеете?
      Он спрашивал его по-болгарски о родителях, о странной школе, о друзьях.
      Томас отвечал неохотно и все одно и то же:
      — Не разбирай… Не зная, — и то и дело старался перейти с болгарского на немецкий язык. Он вертел беспокойно головой, дергался, по лицу его катился пот; Морис несколько раз вытирал его осторожно полотенцем. Расспросы о школе явно мучали бедного Томаса.
      Тогда Морис переменил тему и стал спрашивать его по-немецки:
      — А после занятий вы что делаете?
      — Играем. Играем в саду.
      — Как вы играете?
      — Как хотим. В сыщиков. В боевые операции.
      — Сад тебе нравится?
      — Очень нравится, — с улыбкой, странно выглядевшей при крепко закрытых глазах, ответил Томас.
      — А яблоки вам разрешают рвать? Ягоды есть?
      — Нам всё разрешают. Делай что хочешь после занятий.
      Вспоминать это Томасу было приятно. Даже голос у него изменился, стал радостным, веселым, и по губам то и дело пробегала улыбка.
      — А гулять вас пускают?
      — Иногда разрешают ходить с учителем на речку, рыбу ловить. Только редко.
      — Ты любишь ловить рыбу?
      — Да.
      — А куда-нибудь еще пускают?
      — Нет, — грустно ответил Томас и громко вздохнул.
      — И вы никуда не ходите?
      — Только с учителями. И все вместе. Редко.
      — А домой вас отпускают, повидаться с родителями?
      — Нет.
      — А где ты родился?
      — Далеко отсюда, — неожиданно ответил Томас, и губы у него задрожали, как у обиженного ребенка.
      — Колко далече?
      — Не зная.
      — Где же ты родился? — Морис опять перешел на немецкий.
      Томас молчал, весь напрягшись.
      — Как тебя звали там, дома, твои родные? Не бойся, мне ты можешь сказать. Как тебя звали дома?
      — Павел…
      Мы так и замерли.
      — Очень хорошо, Павел. Хорошее имя. А фамилия твоя как?
      — Петров.
      — Дома тебя звали Павел Петров?
      — Да.
      — А как звали твоего отца?
      — Не знаю.
      — А как звали твою маму?
      — Не знаю, — упрямо повторил Томас — или теперь его нужно называть Павлом?
      — Но где же они жили, где твой дом? Ты сказал: далеко отсюда. Где?
      — Не знаю. — Опять он явно не хотел отвечать на эти вопросы.
      Морис не стал его больше мучать, сделал внушение, что он будет спокойно и крепко спать до утра, а когда проснется, станет чувствовать себя веселым и бодрым, хорошо отдохнувшим, и мы ушли в свой номер, оставив Томаса одного.
      — Павел Петров… — сказал Раковский, просматривая записи в блокноте. — И родился не здесь, а где-то в другом районе. Искать будет нелегко. У нас в Болгарии много Петровых да и Павел довольно распространенное имя. Если бы еще хоть какие-нибудь детали. Имена отца, матери…
      — Вы же видите: приходится из него буквально вытаскивать новые сведения, — устало ответил Морис. — Почему он так упирается? Не пойму.
      — Да, — сочувственно произнес Раковский. — Форменный детектив. Ни разу еще, пожалуй, не приходилось мне вести такое сложное и запутанное следствие. Но у вас это великолепно получается.
      — Благодарю, — склонил голову Морис. — Но почему ему вспоминается так мало болгарских слов? Забыл? Но он уже в монастыре говорил только по-немецки — я специально справлялся. Не мог же он так скоро забыть родной язык.
      — Видимо, в этой школе их усиленно заставляли его забыть, — угрюмо проговорил Раковский.
      — Вероятно. — Морис вздохнул и потянулся. — Как я устал…
      Я тоже так устала, что решила отложить расшифровку пленки до утра, хотя и страшно не люблю рано вставать.

6

      Следующий сеанс принес новую неожиданность. Усыпив Томаса как обычно, Морис опять начал расспрашивать его о доме и родителях, все время успокаивая и ободряя:
      — Где ты родился? Может быть, в Софии? Или в Бургасе?
      — Не знаю.
      — Постарайся вспомнить, Павел. Тогда мы найдем твоих родителей. Ты хочешь их увидеть?
      — Хочу.
      — Будешь снова жить дома, ходить на речку, ловить рыбу. Ты ведь любишь ловить рыбу?
      — Люблю.
      — Спросите его, пожалуйста, чем они ловят рыбу: удочкой или сетью? — зашептал вдруг Раковский, хватая Мориса за локоть.
      — Зачем? — удивился тот. — Разве это важно?
      — Пожалуйста, спросите. Я вам потом объясню.
      Морис пожал плечами:
      — А как будет «удочка» по-болгарски?
      — Въдица.
      — Въдица? Трудное слово. А сеть, кажется, — мрежа?
      — Да.
      Морис, запинаясь, задал этот, по-моему, совершенно пустой и ненужный вопрос. Томас ответил:
      — Не разбирай.
      Морис повторил вопрос снова, уже увереннее. Ответ был тот же:
      — Не разбирай… Нищо не разбирай.
      — Не понимает! — радостно воскликнул Раковский, хватаясь за блокнот.
      — Но я тоже не понимаю: зачем вы задали этот вопрос и чему радуетесь? — спросил удивленно Морис.
      — Что это за мальчишка, который не знает, как называется удочка?! Понимаете? Он не знает этого слова. Вам не кажется это странным?
      — Пожалуй, — пробормотал Морис и опять склонился над спящим Томасом. — Ну, Павел, вспомни! Как зовут твоего отца?
      — Не знаю.
      — А как зовут твою маму? Может быть, Христина? Или Лиляна?
      — Не знаю, — ответил Томас и вдруг, помедлив и понизив голос, добавил что-то еще чуть слышно.
      Мне показалось, что он сказал это на болгарском языке. Но Морис и Раковский вдруг необычно оживились.
      — Он сказал по-русски: «Мою маму зовут Ольга»! — пояснил мне Морис.
      — По-русски?
      — Да!
      Морис два года занимался научной работой в Институте мозга в Москве и неплохо знает русский язык. Он начинал задавать вопросы по-русски, и Томас отвечал так же, но опять неуверенно, неохотно, словно с опаской:
      — Ты знаешь русский язык?
      — Да.
      — Значит, ты родился в России?
      — Нет.
      — А где ты родился?
      — Не знаю, — испуганно ответил спящий.
      — А твои родители где живут? Здесь, в Болгарии?
      — Не знаю… Я не знаю. — Голос Павла звучал так умоляюще, что Морис поспешил прекратить мучительные расспросы.
      Он внушил, что сон постепенно перейдет в обычный и, проснувшись, Павел будет чувствовать себя хорошо, и мы перешли в наш номер, оставив спящего в покое.
      — Может, он родился все-таки не в Болгарии, а в России? — сказала я. — Ты ошибся, Морис?
      — Не знаю. Он ведь отрицает, но это надо еще проверить, — озабоченно ответил муж. — По-моему, он был кем-то очень запутан и многое скрывает.
      — Кем запуган?
      — Гитлеровцами, — ответил мне вместо Мориса Раковский. — Во время войны они вывезли из Советского Союза не менее сорока тысяч детей и подростков. Многие из них попали к нам, в Болгарию. Прошло уже четверть века после окончания войны, а мы все еще продолжаем искать по просьбам безутешных родителей этих злодейски украденных детей…
      — Я слышал об этом, — кивнул помрачневший Морис. — «Хеуакцион» — это вы имеете в виду?
      — Да, — подтвердил Раковский. — «Акция „Сено“» — так она называлась на секретном фашистском жаргоне.
      — Но зачем они воровали и вывозили детей? — спросила я. — Какие из малышей работники?
      — Их вывозили не на принудительную работу, — угрюмо пояснил Раковский. — Как указывалось в секретных приказах, старались этим «уменьшить биологический потенциал Советского Союза». А кроме того, фашисты мечтали вырастить из похищенных детей будущих палачей своего родного народа, слепо преданных фюреру. Их отдавали на «воспитание» в особые лагеря СС. А в конце войны попробовали даже создавать секретные школы для подготовки шпионов и диверсантов.
      — Из детей?!
      — Да.
      — Но это же чудовищно! Бесчеловечно!
      — Фашизм вообще бесчеловечен, — пожал плечами Раковский.
      Я посмотрела на мужа. Морис мрачно кивнул и сказал:
      — Да, тоже слышал о таких школах. Фашисты считали, что детей будут меньше подозревать и опасаться. Маленькие шпионы, надеялись они, смогут всюду проникать беспрепятственно.
      — И вы думаете, что несчастный Павлик попал в такую школу?
      Раковский кивнул и сказал:
      — Очень подозрительна эта загадочная школа в тщательно охраняемом саду. И этот номер на запястье у Павла. Школа была строго засекречена, детей в ней всячески запугивали, — понятно, почему он вспоминает о пребывании в ней так неохотно.
      Морис в задумчивости прошелся по комнате и сказал:
      — Пожалуй, Георгий прав: кажется, наш Томас-Павел побывал именно в таком шпионском притоне, где старательно выбивали из каждого ребенка память о прошлом — о родном доме, о близких. И не случайно кто-то испугался, что он может вспомнить виновников этих преступлений.
      Морис рассказал Раковскому о покушении на Томаса возле бензоколонки.
      — Вот видите, — сказал болгарин. — Это еще одно подтверждение, что наши догадки правильны. Его старались заставить забыть прошлое, это несомненно!
      — Но ведь он послушно воображает себя девятилетним мальчиком по одному слову Мориса, — сказала я. — Он полностью подчиняется ему, когда спит. Мне кажется, он бы ничего скрывать не стал. Нет, Морис, наверное, он в самом деле не помнит ни своей родины, ни родителей.
      Морис покачал головой.
      — Ты переоцениваешь гипнотическое внушение, а оно не всесильно. Нельзя внушить человеку поступки, противоречащие его моральным убеждениям, — я уже, кажется, тебе объяснял.
      — Пытая Эрнеста Тельмана в своих застенках, гестаповцы пробовали его заставить под гипнозом выдать товарищей и назвать их адреса, но у них ничего не вышло, — сказал Раковский.
      — Верно, — кивнул Морис. — Отличный пример. Даже под гипнозом человек не станет говорить о том, что хочет скрыть. Поэтому напрасны надежды некоторых полицейских чиновников использовать гипноз при допросах, так же как и всякие «эликсиры правды». Насколько мне известно, ни в одной стране показания, данные под гипнозом, юридической силы не имеют. Ведь я могу внушить Томасу, будто ему не девять лет, а шестьдесят. И он станет вести себя и отвечать на мои вопросы соответственно, хотя стариком еще не был! Но он вообразит себя стариком, и, можете поверить, весьма убедительно. Так что ко всем ответам человека, находящегося в гипнотическом сне, надо подходить строго критически, отделяя вымысел от правды.
      — И проверять эти показания другими данными, — вставил Раковский.
      — Совершенно верно, — согласился Морис. — Только тогда мы будем застрахованы от возможных ошибок.
      — В таком случае, может, Томас-Павел и свои детские воспоминания сочиняет? Притворяется, играет перед нами, как хороший актер? — сказала я. — Разве этого не может быть?
      — Нет! — решительно ответил муж. — То, что человек испытал, пережил, он вспоминает под гипнозом вполне искренне и правдиво. Могу привести вам такой пример: у новорожденных каждый глаз еще движется независимо от другого — они «плавают», как говорят медики. И вот один исследователь — кстати, ваш земляк, профессор Лозанов, — повернулся Морис к Раковскому, — попробовал некоторым людям внушать под гипнозом, будто им всего два дня от роду. Невероятно, но глазные щели суживались, взрослые люди начинали косить, как младенцы, и глаза у них «плавали»! Такого не сыграет самый гениальный актер…
      Морис закурил, несколько раз жадно затянулся и добавил:
      — Муштровка в этой школе создала у Павла в памяти, видимо, второй психологический барьер. Первый, связанный с его семейными переживаниями, мы благополучно преодолели. Перескочим и через второй барьер!
      Попробую перенести его внушением еще в более раннее детство, хотя бы на год.
      — В сорок третьем ему было восемь лет — уж больно ранний возраст, вспомнит ли он что-нибудь? — засомневался Раковский.
      Томас вспомнил!
      На следующем сеансе Морис внушил Томасу, будто ему только восемь лет, и начал задавать вопросы по-русски. И Томас отвечал без запинки, хотя в нормальном состоянии, не в гипнотическом сне, мог бы поклясться, что не знает ни слова по-русски! Это было поразительно.
      Раковский знал русский язык, а мне муж переводил вопросы и ответы:
      — Как тебя зовут?
      — Павел… Павлик.
      — А как твоя фамилия?
      — Петров.
      — Сколько тебе лет?
      — Восемь.
      — Ты уже ходишь в школу?
      — Нет, — ответил он с явным сожалением.
      — Почему же ты не ходишь в школу?
      — Немцы ее закрыли.
      — Где ты живешь?
      — Здесь.
      — Где — здесь? Ты живешь в городе или в деревне?
      — В деревне.
      — А как называется ваша деревня?
      — Вазово… Нет, Васино.
      — От вашей деревни далеко до города?
      — Далеко.
      — Ты был когда-нибудь в городе?
      — Нет, ни разу.
      — Как он называется?
      — Название не помню.
      — Когда ты родился?
      — Не знаю.
      — А когда празднуют твой день рождения?
      — В мае. Пятнадцатого мая.
      — А где же находится ваша деревня?
      Молчание.
      — Ваша деревня в Белоруссии? Или на Украине?
      — Я не знаю.
      — Ваша деревня в лесу или в степи?
      — В лесу. Большой лес, хороший.
      — А речка у вас есть?
      — Есть. И пруд. Мы там рыбу ловим.
      — А как называется ваша речка?
      Пожав плечами, спящий ответил, как ребенок:
      — Просто речка.
      — Спросите его, какие культуры там выращивают на полях? — подсказал шепотом Раковский.
      — Это идея! — одобрил Морис и задал такой вопрос спящему Павлику.
      — Погоди-ка, сейчас скажу… Рожь сеют… Пшеницу… Горох, овес сеют. Лен…
      — Очень хорошо, — обрадовался Морис. — Значит, северо-западные области России. Но вряд ли Украина или Белоруссия: он говорит, по-моему, без всякого акцента. Надо будет потом проверить, знает ли он украинский или белорусский язык. Продолжим. У тебя есть братья, Павлик?
      — Есть брат.
      — Как зовут твоего брата?
      — Боря… Борис.
      — Он старше тебя?
      — Да.
      — Сколько ему лет?
      — Четырнадцать.
      — А сестренка у тебя есть?
      — Да.
      — Одна сестренка?
      — Да.
      — Как ее зовут?
      — Наташка… Наташка очень красивая, — добавил он вдруг с нежностью и забавной детской гордостью.
      — Она маленькая?
      — Да.
      — Сколько ей лет?
      — Четыре годика.
      — А бабушка у тебя есть?
      — Она умерла в прошлом году.
      Отвечая на вопросы Мориса, спящий Павел рассказал, что его отца зовут Николаем и он сторожит лес, а маму — Ольгой, она работает на ферме в колхозе. Назвал он и несколько имен своих приятелей-мальчишек.
      — Сколько сразу нового мы узнали, — радовался Морис, потирая руки. — Вот теперь можно искать.
      — Но почему он заговорил вдруг так свободно и откровенно? — встревожилась я. — Ничего больше не скрывает. Тебе не кажется это странным?
      — А чего же ему скрывать? — рассмеялся муж. — Ведь мы забрались по ту сторону последнего шокового барьера. Ему сейчас восемь лет, и он еще не знает, что через год попадет в эту проклятую школу, где будут пытаться заставить его забыть о родном доме и близких… — Посмотрев на спящего, Морис добавил: — Ну вот, теперь ты можешь спать спокойно, Павлик. Томас Игнотус исчез навсегда.
      Когда Павел проснулся, Морис рассказал ему, что мы узнали из его ответов, и деловито добавил:
      — Ну, нашли вашу родину, теперь-то уж наверняка. Дело сделано, и можно собираться домой.
      — Вы уже хотите уезжать? — насторожился Раковский.
      — Да. Дела ждут. А потом надо и собираться в Россию. Ведь задача перед нами стоит далеко не простая. Павел родился несомненно в России, но где именно — этого мы пока не знаем. Поедем искать, а пока я спишусь с нужными организациями и с моими русскими друзьями и коллегами, они постараются нам помочь. Согласны?
      Павел молча кивнул. По-моему, он был вконец ошеломлен всё новыми и новыми неожиданностями, обрушившимися на него. Он сидел молчаливый, притихший.
      Только теперь Морис дал ему прослушать все записи, сделанные во время сеансов гипноза, сопровождая каждую подробными комментариями.
      Поразительно, что, слушая собственный голос, Павел все-таки не понимал самого себя, говорящего во сне по-русски. Морису приходилось переводить ему свои вопросы и его собственные ответы!
      — Видите, дружище, даже кратковременное пребывание в этой зловещей школе оставило в вашей психике шоковый барьер, — пояснял ему Морис. — Но теперь мы, кажется, его преодолели, и дело пойдет легче. Важно, чтобы вы поняли: воспоминания о школе не опасны, в них нет теперь ничего секретного, ничто вам не угрожает. Когда вы хорошенько свыкнетесь с этой мыслью, воспоминания тех лет начнут все чаще и свободнее всплывать в вашем сознании — я уверен в этом.
      — Мне уже кое-что вспоминается, — сказал Павел. — Отдельные сценки, лица…
      — Отлично! — обрадовался Морис. — Значит, дело пойдет на лад.
      — Записывайте, пожалуйста, все, что вспомнится об этой школе, я вас очень прошу, — вмешался Раковский. — Для нас важна каждая деталь. Особенно имена.
      — Да, ведь один из тех, кто мучал вас в ней, и сейчас преспокойно ездит по дорогам Европы в своем новеньком «оппель-капитане» и даже пытался вас убить. Так что в самом деле все записывайте, что вспомнится. Юридической силы, правда, ваши воспоминания иметь не будут, но Георгию могут пригодиться. А кроме того, это будет неплохая гимнастика для вашей памяти. Надо постараться ее получше расшевелить.
      Морис не может сидеть без дела и, видно, очень соскучился по своим исследованиям. Как ни уговаривал Георгий нас задержаться, через два дня мы отправились домой.