Конец главы (№3) - Через реку

– Я умею ждать. Для меня вечер был чудесный.

– А где же наши?

– Наверно, ждут нас в вестибюле.

– Как по-вашему, были когда-нибудь величие, достоинство и мир уделом Англии?

– Нет.

– Но ведь "высится где-то зелёный холм вдали от стены городской"!.. Благодарю вас… Я ношу это пальто уже три года.

– Оно прелестно.

– По-видимому, теперь почти вся публика отправится в ночные клубы.

– Процентов пять, не больше.

– Сейчас мне хочется одного – подышать родным воздухом и долгодолго смотреть на звёзды.

Клер отвернула голову:

– Нельзя, Тони.

– Ну, почему?

– Вы и так провели со мной целый вечер.

– Разрешите хоть проводить вас.

– Нельзя, дорогой. Пожмите мне мизинец и возьмите себя в руки.

– Клер!

– Смотрите, вон они, как раз перед нами. А теперь исчезайте. Пойдите

В клуб, выпейте глоток чего-нибудь, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну, довольно! И так уж чересчур крепко. Спокойной ночи, милый Тони.

– О господи! Спокойной ночи!

XV

Время принято сравнивать с рекой, но оно отличается от неё, – через его мутный, неиссякаемый и бесконечный, как вселенная, поток нельзя перебраться ни вброд, ни по мосту, и, хотя философы уверяют, что он может течь и вперёд и вспять, календарь упорно регистрирует лишь одно направление.

Поэтому ноябрь сменился декабрём, но на смену декабрю не пришёл ноябрь. За исключением нескольких кратких похолодании погода стояла мягкая. Безработица сократилась, пассив торгового баланса возрос; люди гнались сразу за десятью зайцами, но ловили в лучшем случае одного; газеты трепетали от бурь в стаканах воды; большая часть подоходного налога была выплачена, но ещё большая – нет; все по-прежнему ломали Себе голову над вопросом, почему пришёл конец процветанию; фунт то поднимался, то падал. Короче говоря, время текло, а загадка бытия оставалась неразрешённой.

В Кондафорде забыли о проекте пекарни. Каждое пенни, которое удавалось отложить, вкладывалось в кур, кабанов и картофель. Сэр Лоренс И Майкл так увлеклись планом трёх "К", что их вера в него заразила и Динни. Она с генералом целыми днями готовилась к встрече золотого века, который воспоследует, как только план трёх «К» будет принят. Юстейс Дорнфорд обещал поддержать его в палате. Были подобраны цифры, имевшие целью доказать, что через десять лет Британия сможет экономить на импорте до ста миллионов ежегодно за счёт постепенного сокращения ввоза трёх вышеупомянутых пищепродуктов, причём это не повлечёт за собой удорожания жизни. При условии принятия кое-каких организационных мер, отказа британцев от некоторых привычек и увеличения производства отрубей успех не вызывает сомнений. А пока что генерал призанял денег под свой страховой полис и уплатил налоги.

Новый член парламента, который объезжал свой избирательный округ, встретил рождество в Кондафорде и говорил там исключительно о свиноводстве, так как инстинкт подсказывал ему, что это сейчас вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество дома. Никто не спрашивал её, на что она тратит время, свободное от секретарских обязанностей. Об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен писем не слал, но из газет было известно, что он вернулся на Цейлон. В дни, отделяющие рождество от Нового года, жилая часть старого дома переполнилась до отказа: приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Эдриен и Диана с Шейлой и Роналдом, которые оправились после кори. Семейство Черрелов давно уже не собиралось в таком полном составе. В канун Нового года к завтраку прибыли даже сэр Лайонел и леди Элисон. Все были убеждены, что при таком подавляющем консервативном большинстве 1932 год станет важной вехой в истории страны.

Динни сбилась с ног. Теперь она была меньше поглощена воспоминаниями о прошлом, хотя ничем не обнаруживала этого. Она в такой мере являлась душой и жизненным центром собравшегося общества, что никто не додумался задать себе вопрос, есть ли у неё своя собственная жизнь. Дорнфорд внимательно присматривался к ней. Что скрывается за этим неустанным и радостным самопожертвованием? Его любопытство зашло так далеко, что он решился расспросить Эдриена, которого, как представлялось Дорнфорду, она любила больше остальных родственников.

– На вашей племяннице держится весь дом, мистер Черрел.

– Вы правы. Динни – чудо.

– Она думает когда-нибудь о себе?

Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Тёмные волосы, симпатичное лицо – немного смуглое, худощавое, кареглазое, пожалуй, слишком чуткое для юриста и политика. Однако едва лишь речь заходила о Динни, Эдриен настораживался, как овчарка; поэтому и сейчас он ответил сдержанно:

– По-моему, да, но лишь столько, сколько нужно, – немного.

– Иногда мне кажется, будто она пережила что-то очень тяжёлое.

Эдриен пожал плечами:

– Ей двадцать семь.

– Вы необычайно меня обяжете, рассказав – что. Поверьте, это не праздное любопытство. Я… я люблю Динни и страшно боюсь причинить ей боль, разбередив по неведению её рану.

Эдриен сделал такую глубокую затяжку, что в трубке засипело.

– Если ваши намерения серьёзны…

– Безусловно.

– Что ж, постараюсь уберечь её от нескольких тяжёлых минут. Так вот, в позапрошлом году она очень сильно любила одного человека, но всё кончилось трагически.

– Его смертью?

– Нет. Я не могу входить в подробности, но этот человек совершил нечто такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По крайней мере он сам так думал. Не желая впутывать Динни в историю, он расторг помолвку и уехал на Дальний Восток. Разрыв был окончательным. Динни об этом не вспоминает, но, боюсь, никогда не забудет.

– Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.

– Сожалею, если огорчил вас, – ответил Эдриен, – но, по-моему, самое лучшее – вовремя открыть человеку глаза.

– Бесспорно.

Посасывая трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника. На задумчивом лице Дорнфорда читались не растерянность и боль, а скорее глубокая озабоченность будущим. "Он ближе всех к идеалу мужа, которого я желал бы ей, – чуткого, уравновешенного, удачливого, – размышлял Эдриен. – Но жизнь чертовски сложная штука!"

– Она очень непохожа на свою сестру, – произнёс он наконец вслух.

Дорнфорд улыбнулся:

– Она – смесь прошлого и современности.

– Однако Клер тоже очень милая девушка.

– О да, у неё масса достоинств.

– Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?

– Превосходно: быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire[9].

– Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась её семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы её можно было наладить.

– Я никогда не встречался с Корвеном.

– С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, – в нём есть что-то жестокое.

– Динни утверждает, что он мстителен.

– Похоже, что так. Скверное свойство, особенно когда встаёт вопрос о разводе. Но надеюсь, до него не дойдёт, – грязное это дело, да и страдает чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.

– У нас тоже, но мы ведь католики.

– Не считаете ли вы, исходя из вашей судебной практики, что нравственный уровень англичан понижается?

– Нет. Скорей даже повышается.

– Оно и понятно: мораль стала менее строгой.

– Нет, просто люди стали откровеннее, – это не одно и то же.

– Во всяком случае вы, адвокаты и судьи, – исключительно нравственные люди, – заметил Эдриен.

– Вот как? Откуда вы это знаете?

– Из газет.

Дорнфорд рассмеялся.

– Ну что ж, – сказал Эдриен, поднимаясь, – сыграем партию на бильярде?..

В понедельник, встретив Новый год, гости разъехались. Часа в четыре Динни ушла к себе, прилегла на кровать и заснула. Тусклый день угасал, сумерки постепенно заполняли комнату. Девушке снилось, что, она стоит на берегу реки. Уилфрид держит её за руку, показывает на противоположный берег и говорит: "Ещё одну реку, переплывём ещё одну реку!" Рука об руку они спускаются с берега, входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она больше не чувствует руки Уилфрида и в ужасе кричит. Дно ускользает у неё из-под ног, течение подхватывает её, она тщательно пытается найти руками точку опоры, а голос Уилфрида раздаётся всё дальше и дальше от неё: "Ещё одну реку, ещё одну реку…" – и наконец замирает, как вздох. Динни проснулась в холодном поту. За окном нависало тёмное небо, верхушка вяза задевала за звезды. Ни звука, ни запаха, ни проблеска. Девушка лежала не шевелясь и стараясь дышать поглубже, чтобы справиться с испугом. Давно она не ощущала Уилфрида так близко, не испытывала такого мучительного чувства утраты.

Она поднялась, умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в звёздную тьму и все ещё дрожа от пережитой во сне боли. "Ещё одну реку!.."

В дверь постучали.

– Кто там?

– Мисс Динни, пришли от старой миссис Парди. Говорят, она помирает. Доктор уже там, но…

– Бетти? Мама знает?

– Да, мисс, она сейчас туда идёт.

– Нет, пойду я сама. Не пускайте её, Энни.

– Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать, что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?

– Да, включите.

Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!

– Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики. Я буду внизу через две минуты.

Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери – сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно тёплая. Дорога обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у неё ушло на полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с включёнными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в камельке теплился огонёк, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шёпотом разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съёжившегося на стуле старичка – мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые, тёмно-красные, как вишня, щеки подёргивались. Старая хозяйка коттеджа полулежала на старой кровати, лицо у неё было восковое, и Динни казалось, что морщины на нём разгладились. С губ её слетало слабое прерывистое дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не видели.

Врач подошёл к двери.

– Наркоз, – сказал он. – Думаю, что не придёт в сознание. Что ж, так ей, бедняжке, легче! Если очнётся, сестра повторит впрыскивание. Единственное, что нам остаётся, – это облегчить ей конец.

– Я побуду здесь, – сказала Динни.

Доктор взял её за руку:

– Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет лёгкая.

– Бедный старый Бенджи! – прошептала Динни.

Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.

Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, – воздух был тяжёлый.

– Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.

Сиделка кивнула. В опрятном синем платье и чепце она выглядела бы совсем бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они постояли бок о бок, глядя на восковые черты старушки.

– Теперь мало таких, – неожиданно прошептала сиделка. – Ну, я пойду, захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел, не утомляйтесь зря.

Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:

– Бенджи!

Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не повернулся язык сказать ему ободряющие слова. Она погладила его по плечу, вернулась к постели и придвинула к ней единственный жёсткий деревянный стул. Потом села, молча следя за губами старой Бетти, с которых слетало слабое прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой умирает дух минувшего века. В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что старая Бетти, но они сильно отличались от неё: у них не было её здравого смысла и бережливой любви к порядку; начитанности в библии и преданности господам; гордости тем, что в восемьдесят три года у неё ещё свежа память и целы зубы, с которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры обращаться с мужем так, будто он не старик, а непослушный ребёнок. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, никогда не был жене ровней, но как он теперь останется один – трудно себе представить. Видимо, найдёт пристанище у одной из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько теперь стоят три, чета Парди произвела на свет семерых детей, и деревня кишела их потомством. Но уживутся ли внуки с этим маленьким старичком, вечным спорщиком, ворчуном и любителем пропустить стаканчик? Найдёт ли он себе место у их более современных очагов? Что ж, уголок для него, конечно, подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить. Два пособия по старости для двух стариков и одно для одного – это разные вещи.

"Ах, почему у меня нет денег!" – подумала девушка. Щегол ему теперь, разумеется, не нужен. Она возьмёт его с собой, поместит в старой теплице, а клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать, а потом выпустит его на волю.

Старичок, прочищая глотку, кашлянул в своём тёмном уголке. Динни, спохватившись, наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не заметила, как ослабело дыхание старушки. Бескровные губы Бетти поджались, морщинистые веки почти совсем закрыли незрячие глаза. С постели не доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на умирающую и прислушиваясь; затем встала, подошла к кровати сбоку и склонилась над ней.

Мертва? Словно в ответ веки Бетти дрогнули, на губах мелькнула почти неуловимая улыбка, и разом, как задутое ветром пламя, жизнь покинула тело. Динни задержала дыхание. Она впервые присутствовала при кончине человека. Её глаза, прикованные к восковому лицу старушки, увидели, как на нём появилось выражение отрешённости, как оно преисполнилось того незыблемого достоинства, которое отличает смерть от жизни. Девушка пальцем расправила покойнице веки.

Смерть! Пусть спокойная, пусть безболезненная, и всё-таки смерть! Древнее всеутоляющее средство, общий жребий! Под этим низким просевшим потолком, на этой кровати, в которой больше полувека подряд Бетти проводила ночи, только что отошла маленькая старушка с большою душой. У неё не было того, что принято называть знатностью, положением, богатством, властью. Жизнь её не осложнялась ни образованием, ни погоней за модой. Она рожала, нянчила, кормила и обмывала детей, шила, готовила, убирала, ела скудно, за всю жизнь ни разу никуда не съездила, много мучилась, не знала ни довольства, ни избытка, но держала голову высоко, шла прямой дорогой, взгляд её был спокоен, а сердце приветливо. Если уж она не большой человек, значит, больших людей не бывает.

Динни стояла, опустив голову, до глубины души потрясённая этими мыслями. Старый Бенджи в своём тёмном уголке снова прочистил себе глотку. Динни опомнилась и, слегка дрожа, подошла к нему:

– Пойдите к ней, Бенджи. Она уснула.

Она взяла старика под руку и помогла ему встать, так как колени у него одеревенели. Даже выпрямившись, этот иссохший человечек был девушке почти по плечо. Поддерживая Бенджи, Динни помогла ему пересечь комнату.

Они стояли бок о бок и смотрели на покойницу, лоб и щёки которой постепенно приобретали странную красоту смерти. Лицо старичка стало малиновым; он надулся, как ребёнок, потерявший игрушку, и сердито проскрипел:

– Э, да она не спит. Она померла. Она уже больше словечка не скажет. Посмотрите-ка сами! Нет больше матери… А сиделка где? Кто ей разрешал уходить?

– Тс-с, Бенджи!

– Да она же померла. Что мне-то теперь делать?

Он повернул к Динни своё сморщенное, как печёное яблоко, личико, и на неё повеяло запахом горя, немытого тела, табака и лежалой картошки.

– Не могу я тут оставаться, раз с матерью такое, – проворчал он. – Не годится так!

– И не надо! Пойдите вниз, выкурите трубку и скажите сиделке, когда та вернётся.

– Что ещё ей говорить? Я ей скажу – зачем ушла. О господи, господи!

Обняв старика рукой за плечо, Динни проводила его до лестницы и подождала, пока он, спотыкаясь, хватаясь за стену и охая, не спустился вниз. Затем вернулась к постели. Разгладившееся лицо покойницы неотразимо притягивало к себе девушку. С каждой минутой оно все более облагораживалось. Печать лет и страданий постепенно стиралась с него, оно выглядело почти торжествующим и в этот краткий промежуток между жизненной мукой и смертным тлением раскрывало истинный облик усопшей. "Чистое золото!" – вот какие слова нужно высечь на её скромном надгробии. Где бы она ни была теперь, – пусть даже нигде, – неважно: она выполнила свой долг. Прощай, Бетти!

Когда сиделка вернулась, девушка всё ещё стояла и всматривалась в лицо умершей.

XVI

После отъезда мужа Клер постоянно встречалась с Тони Крумом, но упорно держала его на расстоянии вытянутой руки. Влюблённость сделала его необщительным, да и показываться с ним на людях было бы неосторожно; поэтому Клер не знакомила его со своими друзьями, и молодые люди назначали друг другу свидания в дешёвых ресторанах, ходили в кино или просто гуляли. Домой к себе она его снова не приглашала, а он не набивался в гости. Его поведение можно было бы назвать поистине безупречным, если бы он иногда не умолкал в самый неподходящий момент, так напряжённо глядя на Клер, что у неё чесались руки встряхнуть его за плечи. Он, повидимому, неоднократно ездил на конский завод Джека Масхема и просиживал долгие часы над книгами, трактующими о том, обязан ли Эклипс своими редкостными статьями Листеру Турецкому или Дарли Арабскому и предпочтительнее ли случать потомков Блеклока с мужскими, нежели с женскими отпрысками Сен-Симона и Ласточки.

Приехав из Кондафорда после встречи Нового года, Клер целых пять дней не получала от Тони никаких известий, вследствие чего он занял в её мыслях гораздо большее место, чем раньше, и она написала ему на адрес "Кофейни":

"Дорогой Тони,

Где вы и что с вами? Я вернулась. Желаю вам счастья в Новом году.

Всегда ваша

Клеро.

Ответ прибыл только через три дня, в течение которых она сначала ощутила досаду, потом забеспокоилась и, наконец, немножко струхнула. Письмо было помечено беблок-хайтской гостиницей.

"Клер, дорогая,

Ваша записка меня страшно порадовала, потому что я решил не писать

Вам, пока не получу от Вас весточки; мне меньше всего на свете хочется докучать Вам своей персоной, а я иногда побаиваюсь, что так получается. У меня все хорошо – настолько, насколько может быть хорошо тому, кто не видит Вас. Присматриваю за оборудованием конюшен для маток. Они (конюшни) выйдут первоклассными. Главная трудность – акклиматизация. Впрочем, предполагается, что климат здесь довольно мягкий, пастбища тоже, кажется, на славу. Местность тут красивая, особенно река. Жизнь в гостинице, слава богу, недорогая, а я могу сидеть на яичнице с ветчиной хоть до скончания века. Джек Масхем – замечательный парень: он назначил мне жалованье с Нового года, так что я подумываю, не выложить ли оставшиеся у меня шестьдесят с чем-то фунтов за старую двухместную машину Стейплтона, который уехал в Индию. Раз я осяду здесь, мне без машины просто зарез, так как, не располагая ею, я не смогу видеть Вас, а без этого вообще не стоит жить. Надеюсь, Вы прекрасно провели время в Кондафорде. Известно ли Вам, что я не виделся с Вами целых шестнадцать дней и прямо-таки чахну от тоски? Приеду в субботу к вечеру. Где встретимся?

Ваш навсегда

Тони.

Клер пробежала письмо, сидя на кушетке в своей комнате. Распечатывая его, она хмурилась; дочитывая – улыбалась.

Бедный милый Тони! Она взяла телеграфный бланк, написала: "Приходите пить чай Мелтон тире Мьюз тчк К", – и отправила телеграмму по дороге в Темпль.

Встреча двух молодых людей приобретает тем большее значение, чем больше значения люди придают тому, чтобы помешать этой встрече. Подходя к Мелтон-Мьюз, Тони думал только о Клер и, естественно, не заметил низенького человечка в роговых очках, винно-красном галстуке и чёрных ботинках, внешностью напоминавшего секретаря учёного общества. Этот ненавязчивый и неприметный субъект сопровождал его от самого Беблокхайт до Пэддингтонского вокзала, от вокзала до "Кофейни", от «Кофейни» до угла Мелтон-Мьюз; проследив, как Тони вошёл в дом N 2, он сделал заметку в записной книжке, развернул вечернюю газету и стал ждать, когда тот выйдет обратно. Но газету он не читал, а с трогательной преданностью впился взглядом в сине-зелёную дверь, готовый в любую минуту сложиться, как зонтик, и скрыться в первом попавшемся закоулке. Предаваясь ожиданию (что было его повседневным занятием), он, как и остальные граждане, раздумывал об удорожании жизни, о чашке чая, которого ему очень хотелось, о своей дочурке, о её коллекции иностранных марок и о том, придётся ли ему платить подоходный налог. Его воображение было также занято формами девицы из табачной лавочки, где он обычно покупал свои дешёвые сигареты.

Звали его Чейн, и существовал он за счёт того, что отличался редкой памятью на лица и неистощимым терпением, аккуратно заносил плоды своих наблюдений в записную книжку, умел быть незаметным и, на своё счастье, напоминал внешностью секретарей учёных обществ. Короче говоря, он служил в агентстве Полтида, которое в свою очередь существовало за счёт того, что знало о людях больше, чем тем было желательно. Он получил инструкции ещё в тот день, когда Клер возвратилась из Кондафорда, "разрабатывал объект" уже пятые сутки, и об этом не знал никто, кроме самого Чейна и его хозяина. Поскольку, судя по прочитанным им книгам, люди, населяющие Британские острова, заняты главным образом тем, что следят за жизнью себе подобных, Чейн никогда не испытывал желания критически взглянуть на профессию, которой добросовестно занимался уже семнадцать лет. Наоборот, он гордился своим ремеслом и считал себя способным сыщиком. Невзирая на усиливающееся расстройство дыхательных путей – следствие сквозняков, на которых ему так часто приходилось стоять, Чейн даже не представлял себе ни иного времяпрепровождения, ни иного способа зарабатывать свой хлеб. Адрес Крума он раздобыл очень несложным путём – заглянув через плечо Клер, отправлявшей телеграмму; но так как текст последней он прочесть не успел, то немедленно отправился в Беблок-хайт, после чего до самого Мелтон-Мьюз всё шло гладко. Меняя время от времени свою позицию, он с наступлением темноты переместился в глубину переулка. В половине шестого сине-зелёная дверь распахнулась, и на улице появилась молодая пара. Она пошла пешком, и мистер Чейн пошёл за нею. Она шла быстро, и мистер Чейн с профессионально обострённым чувством ритма следовал за нею в точно таком же темпе. Вскоре он удостоверился, что молодые люди направляются всего лишь туда, куда он уже два раза провожал леди Корвен, а именно – в Темпл. Это было чрезвычайно отрадно, так как подогревало его надежды выпить чашку чая, о чём он уже давно мечтал. Прячась за спинами прохожих, достаточно широкими, чтобы заслонить его, он дошёл вслед за молодыми людьми до Мидл-Темпл Лейн и увидел, что у Харкурт Билдингс они расстались. Убедившись, что леди Корвен вошла в здание, а молодой человек стал медленно прохаживаться от подъезда до набережной и обратно, мистер Чейн посмотрел на карманные часы, повернул обратно вдоль Стрэнда и забежал в закусочную со словами: "Пожалуйста, мисс, чашку чая и булочку". Ожидая, пока подадут чай, он сделал пространную заметку в записной книжке. Затем, дуя на чай, выпил его с блюдца, съел полбулочки, зажал вторую в руке, расплатился и опять вышел на Стрэнд. Он покончил с булочкой как раз в тот момент, когда подошёл к Лейн. Молодой человек по-прежнему медленно прохаживался взад и вперёд. Мистер Чейн выждал, пока тот повернётся к нему спиной, и с видом клерка, который заставляет ждать своего стряпчего, устремился мимо Харкурт Билдингс во Внутренний Темпл. Там, остановившись у одного из подъездов, он изучал доску с фамилиями до тех пор, пока Клер не появилась снова. Молодой человек присоединился к ней, и они пошли к Стрэнду, а мистер Чейн пошёл за ними. Они завернули в ближайшее кино и взяли билеты; он тоже взял билет и сел сзади них. Он привык выслеживать людей, которые держатся начеку, и взирал на откровенную беспечность этой пары если уж не с презрительным сочувствием, то, во всяком случае, с лёгкой иронией. Они казались ему форменными детьми. Ему не было видно, соприкасаются ли их ноги, и он прошёл между стульями позади них, чтобы взглянуть на положение их рук. Оно удовлетворило его, и он выбрал себе свободное место сбоку от прохода. Уверенный, что теперь целых два часа парочка от него не ускользнёт, он сел, закурил, пригрелся и стал наслаждаться фильмом. Это была приключенческая картина: два главных героя, охотясь и путешествуя по Африке, всё время попадали в опасные положения, при съёмке которых оператор, несомненно, подвергался ещё большей опасности. Мистер Чейн с интересом внимал их мужественным голосам, с американским акцентом предупреждавшим: "Эй, смотри, настигают!" хотя не забывал при этом, что вместе с ним картину смотрят и его подопечные. Когда зажёгся свет, он увидел их профили. "Все мы были молоды", – подумал мистер Чейн, и его воображение ещё отчётливей нарисовало себе юную леди из табачной лавочки. Парочка сидела с таким видом, словно обосновалась здесь надолго, и он отважился на минутку выскользнуть из зала. Кто знает, когда ещё повторится такой благоприятный случай! По мнению Чейна, одним из слабых мест детективных романов (он тоже увлекался этим воскресным развлечением тех, кто ездит в автобусах) было то, что авторы изображают сыщиков этакими ангелами, которые способны по целым дням буквально ни на минуту не выпускать из поля зрения своих подопечных. В жизни, разумеется, дело обстояло по-иному.

Он вернулся и сел позади парочки, хотя уже с другой стороны, как раз в ту минуту, когда свет опять погас. Сейчас должен был начаться фильм с участием одной из любимых кинозвёзд Чейна, и, не сомневаясь, что она предстанет перед ним в ситуациях, позволяющих лицезреть её прелести со всех сторон, он сунул в рот мятную лепёшку и со вздохом развалился на стуле. Давно уже не доводилось ему так приятно проводить вечер при исполнении служебных обязанностей. Время года теперь суровое, а работа у него такая, что от неё не согреешься – и не надейся.

Но прошло всего минут десять, звезда еле-еле успела надеть вечерний туалет, а парочка уже поднялась.

– Не могу больше слышать её голос, – донёсся до Чейна шёпот леди Корвен.

Молодой человек поддержал спутницу:

– Мерзость!

Обиженный и удивлённый, мистер Чейн выждал, пока за ними сомкнутся дверные портьеры, и, вздохнув, побрёл им вслед. На Стрэнде они остановились, посовещались и пошли дальше, но недалеко – в ресторан на другой стороне улицы. Он задержался у двери, купил себе ещё одну газету и увидел, что они поднимаются по лестнице. Уж не в отдельный ли кабинет? Он осторожно последовал за ними. Нет, просто расположились на балконе, где за колоннами укромно стоят четыре столика.

Мистер Чейн спустился в туалет, где сменил роговые очки на пенсне и винно-красный галстук на свободную чёрно-белую бабочку. Он нередко и с неизменным успехом прибегал к этому приёму. Вы надеваете броский галстук, а затем заменяете его другим – иной формы и более скромной расцветки. Броский галстук обладает свойством отвлекать внимание от лица. Вы превращаетесь просто в "этого человека с ужасным галстуком", и стоит вам его снять, как все принимают вас за другого. Мистер Чейн вновь поднялся наверх и, выбрав столик, откуда легко было наблюдать за остальными тремя, заказал рагу и пинту портера. Они, пожалуй, просидят здесь часа два; поэтому он постарался придать себе вид литератора, вытащил кисет, свернул самодельную папироску, подозвал официанта и попросил огня. Доказав таким образом свою принадлежность к определённому социальному типу, он сделал то же, что сделал бы на его месте всякий джентльмен, – принялся читать газету и разглядывать стенные росписи. Они отличались яркостью красок; запечатлённые на них пейзажи с голубыми небесами, морем, пальмами и виллами говорили о радостях жизни и притягательно действовали на мистера Чейна. Он никогда не ездил дальше Булони и, судя по всему, уже не поедет. Естественно, что пятьсот фунтов, интересная леди и дача в солнечной местности с игорным домом неподалёку исчерпывали его представления о недостижимом, увы, рае. Он даже не мечтал о нём, но при виде таких соблазнительных картин не мог всё-таки не испытывать известного томления. Ему всегда казалось нелепостью, что люди, которых он выслеживал перед бракоразводным процессом, уезжали в этот рай и ожидали там окончания дела только для того, чтобы опять жениться и вернуться на землю. Жизнь в Финчли, где солнце светит раз в две недели, и заработок, составлявший едва пятьсот фунтов в год, в зародыше подавили поэтические задатки мистера Чейна; поэтому он испытывал нечто вроде облегчения, когда жизнь тех, кого он выслеживал, давала пищу его фантазии. Вероятно, парочка, – а вид у обоих шикарный, – поедет обратно на такси, и ему придётся долго ждать, пока молодой человек расстанется с дамой. В предвидении этого он сдобрил красным перцем поданное ему рагу. Предстоит, видно, подежурить ещё вечер-другой, прежде чем они попадутся. Что ж, заработок в общем не слишком тяжёлый. Смакуя каждый кусок, чтобы полнее усвоить пищу, и с ловкостью знатока сдувая пену с портера, он наблюдал, как молодые люди, увлечённые разговором, склоняются над столом. Что они едят не видно. Жаль: детальное знакомство с их меню могло бы послужить дополнительным ключом к разгадке их отношений. Пища и любовь! После рагу он закажет сыр и кофе и занесёт их в графу издержек.