Конец главы (№3) - Через реку

Но видение скоро исчезло, и она стала думать о вечере, проведённом в четверг с Тони Крумом, о грязном мальчугане у ресторанчика в Сохо, который так проникновенно убеждал: "Не забудьте бедного парня, леди! Не забудьте бедного парня!" Если бы Тони видел её вечером в пятницу! Как мало общего между чувствами и обстоятельствами, как мало мы знаем о других, даже самых близких людях! У Клер вырвался короткий горький смешок. Поистине, неведение – благо!

В деревне на колокольне заблаговестили. Забавно, её родители до сих пор ходят по воскресеньям в церковь, надеясь, видимо, на лучшее будущее. А может быть, просто хотят подать пример фермерам, – иначе церковь придёт в запустение и её переименуют в простую часовню. Как хорошо лежать в своей старой комнате, где тепло и безопасно, где в ногах у тебя свернулась собака и можно побездельничать! До следующей субботы ей, как лисице, которую травят, придётся прятаться за каждым прикрытием. Клер стиснула зубы, как лисица, заметившая гончих. Он сказал, что должен уехать с ней или без неё. Что ж, пусть едет без неё!

Однако около четырёх часов дня чувство безопасности разом покинуло её: возвращаясь после прогулки с собаками, она увидела стоявшую около дома машину, а в холле её встретила мать.

– Джерри в кабинете у отца.

– О!

– Пойдём ко мне, дорогая.

Комната леди Черрел, расположенная во втором этаже и примыкающая к спальне, носила на себе гораздо более явственный отпечаток её личности, чем остальные помещения старого, словно вросшего в землю дома с его закоулками, полными реликвий и воспоминаний о былом. У этой серо-голубой гостиной, где пахло вербеной, было своё, хотя и поблекшее изящество. Она была выдержана в определённом стиле, тогда как всё остальное здание представляло собой пустыню, усеянную обломками прошлого, которые лишь изредка чередовались с маленькими оазисами современности.

Стоя перед камином, где тлели поленья, Клер вертела в руках одну из фарфоровых безделушек матери. Приезда Джерри она не предвидела. Теперь против неё все: традиции, условности, соображения комфорта; у неё лишь одно оружие для защиты, но обнажать его ей мерзко. Он выждала, пока мать не заговорит первая.

– Дорогая, ты ведь нам ничего не объяснила. Абсолютно ничего.

А как объяснить такие вещи той, кто смотрит такими глазами и говорит таким голосом? Клер вспыхнула, потом побледнела и выдавила:

– Могу сказать одно: в нём сидит животное. Он этого не показывает, но я-то знаю, мама.

Леди Черрел тоже покраснела, что было несколько странно для женщины, которой за пятьдесят.

– Мы с отцом сделаем все, чтобы помочь тебе, дорогая. Только помни, что сейчас очень важно не сделать ошибки.

– А так как я уже сделала одну, то от меня ждут и второй? Поверь, мама, я просто не в состоянии говорить об этом. Я не вернусь к нему, и конец.

Леди Черрел села, над её серо-голубыми устремлёнными в пространство глазами обозначилась морщина. Затем она перевела их на дочь и нерешительно спросила:

– Ты уверена, что это не то животное, которое сидит почти в каждом мужчине?

Клер рассмеялась.

– Нет, не то. Я ведь не робкого десятка.

Леди Черрел вздохнула;

– Не расстраивайся, мамочка. Всё образуется, лишь бы покончить с этим. В наше время таким вещам не придают значения.

– Говорят. Но мы придаём. Что поделаешь – застарелая привычка.

Клер уловила в голосе матери иронию и быстро добавила:

– Важно одно – не потерять уважения к себе. А с Джерри я его потеряю.

– Значит, говорить больше не о чём. Отец, наверно, позовёт тебя. Пойди пока сними пальто.

Клер поцеловала мать и вышла. Внизу всё было тихо, и она поднялась в свою комнату. Она чувствовала, что решимость её окрепла. Времена, когда мужья распоряжались жёнами, как собственностью, давно миновали, и, что бы отец и Джерри ни придумали, она не отступит! И когда её позвали, она сошла вниз, твёрдая, как камень, и острая, как клинок.

Мужчины стояли в похожем на канцелярию кабинете отца, и Клер сразу увидела, что они уже обо всём договорились. Кивнув мужу, она подошла к отцу:

– Слушаю.

Первым заговорил Корвен:

– Прошу вас, скажите вы, сэр.

Морщинистое лицо генерала выразило огорчение и досаду, но он тут же взял себя в руки.

– Мы все обсудили, Клер. Джерри согласен, что ты во многом права, но даёт мне слово больше тебя не оскорблять. Прошу тебя, попробуй понять его точку зрения. Он говорит, – и, по-моему, резонно, – что это даже не столько в его интересах, сколько в твоих. Может быть, теперь не те взгляды на брак, что в наше время, но вы в конце концов дали обет… и не говоря уже о нём…

– Я слушаю, – вставила Клер.

Генерал одной рукой пощипал усики, другую засунул в карман:

– Подумай, какая у вас обоих будет жизнь. Разводиться вам нельзя: тут и твоё имя, и его положение, и… всего через полтора года. Что же остаётся? Раздельное жительство? Это нехорошо ни для тебя, ни для него.

– И всё-таки для обоих это лучше, чем жить вместе.

Генерал взглянул на её ожесточившееся лицо:

– Так ты говоришь сейчас, но у нас с ним опыта больше, чем у тебя.

– Я ждала, что рано или поздно ты мне это скажешь. Словом, ты хочешь, чтобы я уехала с ним?

Вид у генерала стал совсем несчастный.

– Ты знаешь, дорогая, что я хочу тебе только хорошего.

– А Джерри убедил тебя, что самое лучшее для меня – уехать с ним. Так вот – это самое худшее. Я с ним не поеду, и давай закончим разговор.

Генерал посмотрел сначала на неё, потом на зятя, пожал плечами и принялся набивать трубку.

Зрачки Джерри сузились, взгляд, перебегавший от отца к дочери, остановился на лице Клер. Они долго смотрели друг на друга: никто не хотел опустить глаза первым.

– Отлично, – процедил он наконец. – Я приму другие меры. До свиданья, генерал. До свиданья, Клер.

Он повернулся кругом и вышел.

В наступившей тишине раздалось отчётливое шуршание – автомобиль уехал. Генерал мрачно курил и смотрел в сторону. Клер подошла к окну. На дворе темнело; теперь, миновав критическую точку, она ощущала полный упадок сил.

– Господи, да неужели я так ничего и не пойму в этой истории! – раздался голос её отца.

Клер, по-прежнему стоя у окна, спросила:

– Он не рассказал, как попробовал на мне мой же хлыст для верховой езды?

– Что? – задохнулся генерал.

Клер круто обернулась:

– Да.

– На тебе?

– Да. Я ушла, конечно, по другим причинам, но это было последней каплей. Прости, что огорчаю тебя, папа.

– Боже!

Внезапно Клер осенило. Конкретный факт! Вот что нужно мужчине!

– Негодяй! – вспыхнул генерал. – Негодяй! Он уверял меня, что на днях провёл у тебя целый вечер. Это правда?

Краска медленно залила щеки Клер.

– Он попросту вломился ко мне.

– Негодяй! – ещё раз повторил генерал.

Когда Клер снова осталась одна, на душе у неё стало горько. Как неожиданно изменился её отец, узнав об этой подробности с хлыстом! Он воспринял его как личную обиду, как оскорбление, нанесённое его собственной плоти и крови. Клер подозревала, что, если бы это случилось с дочерью другого человека, он остался бы невозмутим; она вспомнила, что он даже одобрял порку, которой Хьюберт подверг погонщика мулов и которая позже принесла им всем столько тревог. Как бесконечно много предвзятого и личного в людях! Они все воспринимают и оценивают, исходя из собственных предрассудков! Ну, полно. Самое худшее позади: теперь родители на её стороне, а она уж постарается, чтобы Джерри больше не остался наедине с нею. Каким долгим взглядом он на неё посмотрел! Он из тех, кто умеет примиряться с проигрышем, потому что никогда не считает игру законченной. Его увлекает бытие в целом, а не отдельные его эпизоды. Он вскакивает жизни на спину, она выбрасывает его из седла, он поднимается и снова вскакивает на неё; если встречает препятствие, берет его и едет дальше, а на полученные царапины смотрит, как на неизбежное следствие повседневных усилий. Он околдовал Клер, растоптав на ходу её душу и тело; теперь чары рассеялись, и она даже не знает, была ли околдована на самом деле. Что он собирается предпринять? Ясно одно: он отыграется любой ценой.

XIII

При взгляде на ровный зелёный дёрн Темпла, на его стройные деревья, каменные здания и зобастых голубей, вы приходите в восторг, который, однако, быстро остывает, как только вы представите себе однообразные кипы бумаг, перехваченные красной тесьмой, бесчисленных клерков, томящихся в тесных комнатушках и посасывающих свой большой палец в ожидании стряпчих, тома в переплётах из телячьей кожи, содержащие такие подробные отчёты о делах, что, взглянув на них, легкомысленный человек начинает вздыхать и думать о кафе "Ройяль". Кто дерзнёт отрицать, что Темпл представляет приют in exselsis[7] человеческому духу и в креслах – человеческой плоти; кто станет оспаривать, что, попадая в Темпл, люди отрешаются от человечности и оставляют её у входа, как башмаки у врат мечети? Сюда её не допускают даже во время торжественных приёмов, поскольку мышление юриста должно быть свободно от всякой сентиментальности; поэтому на пригласительных билетах в порядке предосторожности указывается: «Просят быть при регалиях». Конечно, осенью, редкими солнечными утрами, обитатель Темпла, вероятно, чувствует то же замирание сердца, которые испытываешь, стоя на вершине горы, или слушая симфонию Брамса, или увидев первые весенние нарциссы; но, даже если это так, он быстро вспоминает, где находится, и берётся за дело «Коллистер против Девердея, посредник Попдик».

Как ни странно, однако Юстейс Дорнфорд, человек, уже подходивший к середине своего земного пути, и в солнечную и в пасмурную погоду испытывал чувство, которое бывает, когда сидишь на низкой ограде, нежась в первых весенних лучах, и видишь, как из сада, полного апельсиновых деревьев и ранних цветов, к тебе выходит сама жизнь в образе женщины с картины Боттичелли. Говоря без лишних слов, он был влюблён в Динни. Каждое утро с появлением Клер он изнывал от желания бросить диктовать ей на парламентские темы и перевести разговор на её сестру. Но, умея владеть собой и обладая к тому же чувством юмора, он не выходил из круга своих профессиональных обязанностей и только однажды осведомился у Клер, не пообедает ли она и её сестра с ним в субботу здесь или в кафе "Ройяль".

– Здесь, пожалуй, будет оригинальнее.

– Пригласите, пожалуйста, четвёртым кого-нибудь из знакомых мужчин.

– А почему вы сами не хотите, мистер Дорнфорд?

– У вас могут быть определённые планы на этот счёт.

– Хорошо, позовём Тони Крума. Я ехала вместе с ним на пароходе. Он славный мальчик.

– Отлично. Итак, в субботу. Сестру тоже пригласите сами.

Клер не сказала ему: "Да она, наверно, за дверью", – потому что Динни действительно ждала сестру на лестнице. Всю неделю она заходила за Клер в половине седьмого вечера и провожала её до Мелтон-Мьюз: различнее случайности были ещё не исключены, и сестры не хотели рисковать.

Выслушав приглашение, Динни призналась:

– Когда я вышла от тебя в тот вечер, я наткнулась на Тони Крума, и он проводил меня до Маунт-стрит.

– Ты не сказала ему, что у меня был Джерри?

– Разумеется, нет.

– Ему и без того тяжело. Он в самом деле славный, Динни.

– Я это сразу увидела. Поэтому мне хочется, чтобы он уехал из Лондона.

Клер улыбнулась:

– Он тут не засидится: мистер Масхем решил поручить ему своих арабских маток в Беблок-хайт.

– Как? Ведь Джек Масхем живёт в Ройстоне.

– Для маток требуется отдельная конюшня и местность, где более мягкий климат.

Динни, с трудом отогнав воспоминания, спросила:

– Ну, дорогая, будем толкаться в подземке или возьмём для шика такси?

– Мне хочется подышать воздухом. Прогуляемся пешком?

– Конечно. Пойдём по набережной, а затем через парки.

Было холодно, и сестры шли быстро. Под звёздным пологом тьмы эта обширная, залитая электрическим светом часть города казалась незабываемо прекрасной; даже на зданиях, контуры которых расплылись во мгле, лежал отпечаток величия.

– Ночной Лондон прекрасен, – вполголоса заметила Динни.

– Да. Но ложишься спать с красавицей, а встаёшь с трактирщицей. Город – сплошной сгусток энергии, он – как муравейник, а чего ради люди суетятся!

– Это так тягостно, как сказала бы тётя Эм.

– А всё-таки, Динни, почему же люди суетятся?

– Потому что жизнь – мастерская, пытающаяся выпускать совершенные изделия: одно удаётся, миллион идёт в брак.

– Есть ли смысл надрываться?

– Почему нет?

– А во что верить?

– В характер.

– Что ты понимаешь под этим словом?

– Характер – способ, каким мы выражаем наше стремление к совершенству и культивируем то лучшее, что живёт в нас.

– Гм! – недоверчиво усмехнулась Клер. – А кто же решит, что во мне худшее и что лучшее?

– Хотя бы я, дорогая.

– Нет, я до всего этого ещё не доросла.

Динни взяла сестру под руку:

– Ты старше меня, Клер.

– Нет, хотя, вероятно, опытнее. Но я ещё не успокоилась и не познала себя. А покамест я нутром чувствую, что Джерри бродит около МелтонМьюз.

– Зайдём на Маунт-стрит, а потом отправимся в кино.

В холле Блор вручил Динни письмо:

– Заходил сэр Джералд Корвен, мисс, и велел вам это передать.

Динни вскрыла конверт.

"Дорогая Динни,

Я покидаю Англию не в субботу, а завтра. Если Клер передумала, буду счастлив взять её с собой. Если нет, пусть не надеется на моё долготерпение. Я оставил такую же записку у неё на квартире, но, не зная, где она, пишу для верности и вам. Она или её письмо застанут меня завтра, в четверг, до трёх часов в "Бристоле". После этого срока – a la guerre comme a la guerre.[8]

Глубоко сожалею, что всё сложилось так нелепо, и желаю вам всего хорошего.

Искренне ваш

Джералд Корвен".

Динни прикусила губу.

– На, прочти!

Клер прочла письмо.

– Не пойду, и пусть делает, что хочет.

Когда сестры приводили себя в порядок в комнате Динни, туда вплыла леди Монт.

– А! Теперь и у меня есть новости, – объявила она. – Ваш дядя вторично виделся с Джерри Корвеном. Что ты решила насчёт него, Клер?

Клер повернулась спиной к зеркалу; свет упал ей на щёки и губы, которые она ещё не успела подкрасить.

– Я никогда не вернусь к нему, тётя Эм.

– Можно присесть на твою кровать, Динни? Никогда – долгий срок а тут ещё этот… как его… мистер Крейвен. Я не сомневаюсь, Клер, что у тебя есть принципы, но ты слишком хорошенькая.

Клер перестала подводить губы:

– Вы очень добры, тётя Эм, но, честное слово, я знаю, что делаю.

– Очень успокоительно! Стоит мне это сказать себе, как я уже знаю, что наделаю глупостей.

– Если Клер обещает, она держит слово, тётя.

Леди Монт вздохнула.

– Я обещала моему отцу ещё год не выходить замуж, а через семь месяцев подвернулся ваш дядя. Всегда кто-нибудь подвёртывается.

Клер поправила волосы на затылке:

– Обещаю не выкидывать никаких фокусов в течение года. За это время я разберусь в себе и приму решение, а если нет, значит, никогда не приму.

Леди Монт погладила рукой одеяло:

– Перекрести себе сердце.

– Лучше не надо, – торопливо вмешалась Динни.

Клер приложила пальцы к груди:

– Я перекрещу то место, где ему полагается быть.

Леди Монт поднялась:

– Динни, ты не находишь, что ей следует переночевать у нас?

– Нахожу, тётя.

– Тогда я распоряжусь. Цвет морской воды – действительно твой цвет, Динни. А у меня вот нет определённого. Так уверяет Лоренс.

– Нет, тётя, есть – чёрный с белым.

– Как у сорок или у герцога Портлендского. Я не была на Эскотских скачках с тех пор, как мы отдали Майкла в Уинчестер, – из экономии. К обеду будут Хилери и Мэй. Они без вечерних туалетов.

– Да, тётя, – неожиданно перебила её Клер. – Дядя Хилери знает обо мне?

– Он вольнодумец, – изрекла леди Монт. – А я, как ты понимаешь, не могу не огорчаться.

Клер встала:

– Поверьте, тётя Эм, Джерри скоро утешится: такие подолгу не переживают.

– Померьтесь-ка спинами. Так и думала – Динни на дюйм выше.

– Во мне пять футов пять дюймов, – сказала Клер. – Без туфель.

– Вот и хорошо. Когда будете готовы, идите вниз.

С этими словами леди Монт поплыла к двери, рассуждая вслух: "Соломонова печать – напомнить Босуэлу", – и вышла.

Динни снова подошла к камину и уставилась на пламя.

Голос Клер зазвенел у неё за спиной:

– Мне хочется петь от радости, Динни. Целый год полного отдыха от всего. Я довольна, что тётя Эм вырвала у меня обещание. Но какая она смешная!

– Нисколько. Она – самый мудрый член нашей семьи. Если принимать жизнь всерьёз, из неё ничего не получается. Тётя Эм не принимает. Допускаю, что хочет, но просто не может.

– Но у неё ведь и нет настоящих забот.

– Кроме мужа, троих детей, кучи внучат, жизни на два дома, трёх собак, пары одинаково бестолковых садовников, безденежья и двух страстей всех женить и вышивать по канве, – действительно никаких. К тому же она вечно боится потолстеть.

– Ну, в этом смысле у неё всё в порядке. Динни, что мне делать с этими вихрами? Вот наказание! Подстричь их опять?

– Пускай себе растут. Кто его знает, может быть, локоны снова войдут в моду.

– Скажи, зачем женщины так заботятся о внешности? Чтобы нравиться мужчинам?

– Конечно, нет.

– Значит, просто назло и зависть друг другу?

– Больше всего в угоду моде. Женщины – сущие овцы в отношении своей внешности.

– А в вопросах морали?

– Да разве она у нас есть? А если и есть, так создана мужчинами. От природы нам даны только чувства.

– У меня их нет.

– Так ли?

Клер рассмеялась.

– По крайней мере, сейчас.

Она надела платье, и Динни заняла её место у зеркала.

Викарий трущобного прихода обедает не для того, чтобы изучать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел, который убил большую часть дня, включая и время еды, на выслушивание жалоб своей паствы, не делавшей запасов на завтра, потому что ей не хватало их на сегодня, поглощал предложенную ему вкусную пищу с нескрываемым удовольствием. Если даже он знал, что молодая женщина, обвенчанная им с Джерри Корвеном, разорвала узы брака, то ничем этого не выдавал. Хотя Клер сидела с ним рядом, он ни разу не намекнул на её семейные дела и распространялся исключительно о выборах, французском искусстве, лесных волках в Уипснейдском зоопарке и школьных зданиях нового типа с крышами, которыми в зависимости от погоды можно пользоваться, а можно и не пользоваться. Иногда по его длинному, морщинистому, решительному и проницательнодобродушному лицу пробегала улыбка, словно он что-то обдумывал, но догадываться о предмете его размышлений позволяли только взгляды, которые он изредка бросал на Динни с таким видом, как будто хотел сказать: "Вот мы сейчас с тобой потолкуем".

Однако потолковать им не пришлось, потому что не успел он допить свой портвейн, как его вызвали по телефону к умирающему. Миссис Хилери ушла вместе с ним.

Сестры вместе с дядей и тёткой сели за бридж и в одиннадцать удалились к себе наверх.

– Ты не забыла, что сегодня годовщина перемирия? – спросила

Клер, расхаживая по комнате.

– Нет.

– В одиннадцать утра я ехала в автобусе и заметила, что у многих какие-то странные лица. Вот уж не думала, что буду переживать это так остро. Мне ведь было всего десять, когда кончилась война.

– Я помню перемирие, потому что мама плакала, – отозвалась Динни. Тогда у нас в Кондафорде гостил дядя Хилери. Он сказал проповедь на стих: "И те служат, кто стоит и ждёт".

– Люди служат лишь тогда, когда надеются что-то получить за службу.

– Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.

– Да, ты права.

– А почему они так поступают?

– Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.

– "Иди в монастырь – и поскорее".

– Серьёзно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.

– С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.

– Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?

– Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.

– "Бесстрастно молвила она и повернулась к двери". Поцелуй меня.

– Дорогая, – сказала Динни, – я уверена, что всё образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придёт в гавань.

XIV

Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трёх остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причём по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер – в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни – в ложе против третьего.

– О чём вы задумались, мисс Черрел?

– О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.

– Всё дело в причёске. Лица на картинах, которым лет сто – полтораста, куда больше похожи на наши.

– Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.

Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?

– Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?

– Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.

– Ноги у них были невыразительные, зато шеи – очень.

– Согласна, но только насчёт женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим "я", мистер Дорнфорд.

– Но оно всё-таки то и дело выглядывало, как маленький принц

Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.

– Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.

– Не скажите. Его царствование – вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нём словно открылись шлюзы…

– Он уехал наконец. Клер?

– Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.

– А почему бы ей не ответить?

– Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.

– Вот из кого получится замечательная свояченица!

– А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?

– Господи, конечно! Ещё бы не хотеть!

– Нравится вам Дорнфорд?

– Очень приятный человек и совсем не сухарь.

– Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.

– Это не повредило ему на выборах?

– Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.

– Политика – страшно глупое занятие.

– А всё-таки интересное.

– Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.

– И с какой ещё! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.

– Вот как!

– Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.

– Мы с вами всё равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе всё равно не становимся. Пойдёмте курить.

– Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чём мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.

– Подождите!

– Как это жутко! – глубоко вздохнула Динни. – Я ещё не забыла гибель "Титаника". Ужасно, что мир устроен так расточительно!

– Вы правы.

– Расточается все: и людские жизни, и любовь.

– Вы против такой расточительности?

– Да.

– А вам не очень неприятно об этом говорить?

– Нет.

– Не думаю, что ваша сестра расточит себя напрасно. Она слишком любит жизнь.

– Да, но она взята в клещи.

– Она из них выскользнет.

– Мне нестерпимо думать, что её жизнь может пойти прахом. Нет ли в законе какой-нибудь лазейки, мистер Дорнфорд? Я хочу сказать – нельзя ли развестись без огласки?

– Если муж даст повод, её почти не будет.

– Не даст. Он человек мстительный.

– Понятно. Боюсь, что тогда остаётся одно – ждать. Такие конфликты со временем разрешаются сами по себе. Конечно, предполагается, что мы, католики, отрицаем развод. Но когда чувствуешь, что для него есть основания…

– Клер только двадцать четыре. Она не может всю жизнь оставаться одна.

– А вы намерены оставаться?

– Я – другое дело.

– Да, вы не похожи на сестру, но если и вы расточите свою жизнь, будет ещё хуже. Настолько же хуже, насколько обидней терять погожий день зимой, чем летом.

– Занавес поднимается…

– Странно! – призналась Клер. – Глядя на них, я всё время думала, что их любви хватило бы ненадолго. Они жгли её с двух концов, как свечку.

– Боже мой, будь мы с вами на этом пароходе…

– Вы очень молоды. Тони.

– Я старше вас на два года.

– И все равно моложе на десять.

– Клер, вы вправду не верите, что можно любить долго?

– Если вы имеете в виду страсть, – не верю. Вслед за ней, как правило, сразу же наступает конец. Конечно, для парочки с «Титаника» он наступил рановато. И какой – холодная бездна! Бр-р!

– Я подам пальто.

– Не скажу, чтобы я была в таком уж восторге от пьесы, Тони. Она выворачивает человека наизнанку, а я не испытываю ни малейшего желания выворачиваться.

– Мне тоже пьеса куда больше понравилась в первый раз.

– Весьма признательна!

– Она и задевает тебя и проходит мимо. Самое лучшее в ней то, что относится к войне.

– После этого спектакля мне что-то расхотелось жить.

– Он слишком сатиричен.

– Герои словно издеваются над собой. Удручающее зрелище, – слишком похоже на нас самих.

– Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.

– Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а он хочет сделать из неё мадонну прошлого.

– Верно.

– Лицо у него в самом деле приятное. Интересно, понравилась ли ему та часть пьесы, которая посвящена войне? Внимание, занавес! Началось.

Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.

– Никогда бы она так не сделала, – хрипло сказала она. – Не стала бы ни размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С толпой, может быть, смешалась бы, но так – никогда.

– Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом акт превосходный. Очень удался.

– А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили чем они несчастней, тем больше нарумянены. А как солдаты насвистывают "Типпеоери"! Страшная, должно быть, вещь война!

– Человек на ней как бы пребывает в исступлении.

– И подолгу?

– В известном смысле – всегда. Вы находите это отвратительным?

– Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал мне кое-что похожее.

– То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить – я ведь по характеру совсем не солдат. Но что там ни говори, война самое большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.

– Вы и теперь в неё верите?

– До сих пор верил. Но… Я должен вам сказать, пока есть возможность. Я люблю вас, Динни. Мы ничего не знаем друг о друге, но это неважно. Я полюбил вас, как только встретил, и люблю всё сильнее. Я не жду ответа, я только прошу вас помнить об этом и…

Клер пожала плечами:

– Неужели люди на самом деле вели себя так в день перемирия? Тони, неужели они…

– Что?

– Действительно так себя вели?

– Не знаю.

– Где вы были тогда?

– В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.

– Моего тоже могли убить. И брата! Но все равно так нельзя. Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.

– Моя, наверно, тоже.

– Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом пьеса отнимает слишком много нервов. Пойдёмте, я хочу курить. Нет, лучше останемся. Здесь того и гляди встретишь знакомых.

– Чёрт бы их побрал!

– Я пришла сюда с вами, и это самое большее, что я могу для вас сделать. Я ведь торжественно обещала целый год блюсти приличия. Ну, не надо огорчаться. Мы будем часто видеться…

– "Величие, достоинство, мир!" – повторила Динни, вставая. – Помоему, достоинство – это самое важное.

– Во всяком случае, самое труднодостижимое.

– Ах, как эта женщина пела в ночном клубе! И небо – все в рекламах! Я страшно благодарна вам, мистер Дорнфорд. Я долго буду помнить сегодняшний спектакль.

– А то, что я вам сказал?

– Вы очень добры, но алоэ цветёт лишь один раз в столетие.