Обманный лес

Вздохнув и бросив мимолетный взгляд в зеркало заднего вида, достаточный, чтобы убедиться, как чудовищно опухли и покраснели глаза, Эмили толкнула дверцу и вышла из машины. Она перекинула ремень сумочки через плечо, взялась за ключи, и они выпали на мостовую. Эмили наклонилась поднять их, и вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха. Это ощущение захлестнуло ее, и некоторое время Эмили могла лишь кусать губы и сжимать ключи. Потом она сделала глубокий вдох, распрямилась и захлопнула дверцу машины.

Когда она подошла к крыльцу, из-за двери до нее донеслась музыка. Музыка. Какая-то часть не совершенно забыла о музыке, и воспоминание стало блаженством Это была «You Bring Me Joy», старая песня Аниты Бейкер, одна из ее любимых. Ключ повернулся в замке, и она толкнула дверь.

У стола в гостиной стоял Джо с пакетом китайского печенья в руке и донельзя глупым видом. На нем были новехонькие голубые джинсы и хлопчатобумажная рубашка, которая и сама выглядела как затертая джинсовка. Волосы у него были слегка всклокочены, он пожал плечами и развел руки, как будто не мог дать никакого ответа. Тогда как на самом деле в этот миг, судя по всему, у него был единственный ответ, на который она могла надеяться.

На столе был расставлен едва ли не десяток белых коробочек трех разных размеров с китайской едой навынос. Стояли тарелки и бокалы, не говоря уж о бутылке сухого итальянского вина. И о свечах. Он зажег свечи.

– Прости, – сказал он, качая головой, и лицо его приняло выражение крайнего отчаяния. – Я знаю, что затевать такое всего лишь ради китайской еды – это перебор, но когда я закончил проверять работы, времени, кроме как купить чего-нибудь навынос, уже не оставалось. Надеюсь, ты любишь жареный рис, потому что я подумал, что ты можешь предпочитать обычный, только когда уже все заказал, и…

Начисто проигнорировав весь этот словесный поток, Эмили бросила сумочку, решительно пересекла комнату и утонула в его объятиях. Он обнял ее, сначала нерешительно, затем со всевозрастающей уверенностью. Всего-то только и потребовалось – его теплота. Его сила.

Под запахи сычуаньской кухни и жареного риса, витающие в воздухе, она торопливо раздела его и разделась сама. Она ловила взгляд его серых глаз при любой возможности, нуждаясь в его внимании, нуждаясь в нем.

Небо над Обманным лесом светлело. Чернота сменилась глубокой синевой, затем пороховой серостью, и рыжие звезды начали исчезать. Не было видно ни облачка.

Натан сидел на носу небольшой шлюпки и смотрел на горы, которые высились вокруг. Плешивые горы, на самой высокой вершине которых, где река Вверх переплескивалась через гребень и снова текла вниз, им предстояло найти крепость шакала Фонаря.

Он больше не боялся. Не очень боялся. Теперь он был еще более безумен, чем все вокруг, и он сидел на носу, скрестив руки на груди, с самым недовольным выражением, какое только мог придать своему лицу.

– Прости, малыш, – сказал Ворчун низким и скрипучим голосом, почти таким же грубым, как у друга дедушки Натана, который жил в Бруклине.

Гном осматривал раны на спине у Натана и ворчал, качая головой.

– Очень зря старина Фонарь послал Долгозуба. Этот малый просто дикарь. И всегда им был, – сердито сказал Ворчун. – Впрочем, с виду все в порядке. Арахисовое масло залечит все лучше некуда. Давай-ка одевайся.

На Натане было чистое белье и коричневые джинсы – он признал в них свои собственные, из его комода. Ворчун принес ему одежду. Натан сначала сопротивлялся, но когда решил, что гном не собирается делать ему ничего плохого, то разделся и, как сумел, вымылся водой из ведра. Ни Ворчун, ни Тыкван Горлянкин, молчаливое пугало, которое сидело на веслах и вело лодку по реке Вверх, не смотрели на Натана, пока он мылся. Потом Тыкван веслом столкнул грязную одежду Натана в воду.

– Черт, ну и вонь, – передернулось тыквоголовое пугало, когда вещички Натана поплыли по течению и тут же застряли в каких-то зарослях прибрежного тростника.

Теперь Ворчун передал Натану футболку с Бэтменом, которая оказалась чуточку великовата. Она тоже была из его комода. Когда Натан натянул ее, ему захотелось плакать. Он так устал и ему так надоело бояться, что ему просто хотелось дать себе волю, залиться слезами и очутиться в том месте, где он всегда оказывался, когда плакал. Подальше. Наедине со своими страданиями.

– Поверить не могу, что я потерял эту чертову шляпу, – недовольно буркнул Ворчун и уселся на скамью, которая располагалась в центре лодки. – У меня семь лет ушло, чтобы ее разносить.

– Ни слова больше о шляпе, – рявкнул Тыкван.

Натан боязливо наблюдал за ними. Пугало, похоже, тревожилось и злилось на Ворчуна, хотя мальчик не понимал почему. Может, оно хотело, чтобы Ворчун сменил его на веслах, подумал Натан. Хотя дела-то там всего ничего, просто рулить и не давать лодке ткнуться в берег.

Он снова обратил свой взгляд на горы, прищурился, и страх начал возвращаться. Потом он посмотрел на Ворчуна, но не почувствовал ничего, кроме грусти. Гном никогда ему не нравился, с тех самых пор, как отец впервые прочитал ему про Обманный лес. Ворчун всегда казался слишком сердитым и чуточку страшным. В нем было четыре с половиной фута росту, и он носил серый в тонкую полосочку кашемировый костюм. Под мышками у него скрывалось по кожаной кобуре, в которых он носил здоровенные кольты, прямо как в старых вестернах.

И еще шляпа. Которую потерял.

Без шляпы и с такого близкого расстояния Ворчун стал казаться просто сварливым и, пожалуй, немножечко грустным. Прямо как Натан, только ему не было страшно. Едва стоило Натану об этом подумать, как ему в голову пришла мысль: а вдруг Ворчун, тоже боится, самую капельку?

– Зачем Фонарю обижать меня? – пискнул Натан, страшась возможного ответа.

Ворчун покачал головой, и теперь Натану стало совершенно понятно, что ему страшно и грустно. Мальчику стало полегче. Не так одиноко. Но ненадолго, потому что в голову ему пришла другая мысль: ведь если гном боится, может быть, им всем грозит опасность?

– Он не обидит тебя, малыш, – сказал Ворчун. – Мы не дадим ему, даже если он и захочет. Ты здесь не поэтому, Натан. В один прекрасный день ты вернешься домой. Я уверен.

– Кто это «мы»? – внезапно осведомился Тыкван и на мгновение вытащил весла из воды, глядя на Ворчуна с таким выражением, от которого у Натана по коже забегали мурашки.

– Я. – Ворчун исподлобья взглянул на Тыквана; лучи утреннего солнца играли в его седых волосах и расчерчивали лицо темными тенями. – Я. Султанчик. Барри.

Тыкван расхохотался, и Натан забился на самый нос лодки. Их несло течением, прибивало к левому берегу реки Вверх, но Натан едва замечал это. Однако впервые за все это время он обратил внимание на то, что большая желтая тыква, служившая Тыквану головой, кажется какой-то мягкой.

Подгнившей.

В Обманном лесу теперь все сгнило, подумал он.

– Паршивый коротышка, пони и птица, – угрожающе проговорило пугало и покачало своей тыквой. – Что Фонарю следует сделать, так это вспороть этому сопляку брюхо и размотать кишки по Путаному пути. Тогда Наш Мальчик станет шелковый, это уж как пить дать.

Пугало поднялось на корме во весь рост. На лице Ворчуна промелькнуло настороженное беспокойство.

– Сядь, Тыкван, – велел гном – Ты перевернешь лодку, или мы врежемся в берег. Берись за весла.

Из-за спины, откуда-то из дерюжных лохмотьев, которые являли собой немудреную одежку соломенного чучела, Тыкван извлек длинный нож. Тыква ухмыльнулась, и с уголка ее губ начала сочиться гнилая мякоть.

– Не думаю, – сказал Тыкван. – Думаю, настало время кому-то из нас действовать по-настоящему. Слишком уж быстро все разваливается.

Ворчун сунул руку за пазуху кашемирового пиджака и вытащил длинный железный кольт, так быстро, что Натан едва уловил движение его руки.

– Берись за весла, мать твою, – рявкнул Ворчун.

Натан разглядывал пистолет и щетинистое лицо гнома: седые волосы и бачки, голубые глаза, делавшие его почти похожими на настоящего человека, на настоящего карлика, из тех, кого можно увидеть на улице. Но остроконечные уши выдавали его с головой. Они да еще зубы, которые сужались и превращались на концах в острые иглы – полный рот острых клыков.

Тыкван рассмеялся.

Натан смотрел на них широко раскрытыми глазами, крепко обхватив себя руками.

Пугало двинулось на него.

Ворчун вскинул кольт и выстрелил, и гнилая тыква заляпала всю корму лодки и плюхнулась в реку. Все, что осталось от Тыквана, отлетело назад от удара пули, опрокинулось навзничь и, перекувырнувшись через борт, полетело в воду.

Натан закричал, завизжал и залепетал что-то нечленораздельное. Слова слетали с его губ, но в них не было никакого смысла, даже для него самого. Ворчун сунул кольт в кобуру и сел грести. Он вывел лодку на середину реки, потом снова поднял весла. Он осторожно приблизился к Натану, и мальчик с плачем шарахнулся от него. Но через некоторое время гном обнял Натана и крепко прижимал его к себе, пока тот плакал.

– Прости, Нат, – прошептал Ворчун скрипучим и тихим голосом – Но иначе никак. Другого пути нет.

Река текла прямо, препятствий в воде было немного, и Ворчун просидел так с мальчиком довольно долго. Скоро наступило утро, оранжевое солнце ярко засияло на небе, и деревья – по крайней мере здесь – зеленели как ни в чем не бывало. Вокруг вздымались горы, и поток нес свои воды все выше, выше и выше, пока не начало холодать.

Ворчун снял свой кашемировый пиджак и накинул его на Натана, а мальчик лежал ничком и плакал на носу лодки. Ворчун греб. Некоторое время спустя плач прекратился, и гном понял, что парнишка уснул. Он порадовался за Натана. Ребенок, скорее всего, практически не спал с тех пор, как попал в Обманный лес, и сон должен был стать для него счастливым избавлением.

Пока не начался настоящий кошмар.

Пока он не встретился с шакалом Фонарем.

Раскладушка немилосердно впивалась в бока. Томасу вспоминался матрас в цветочек, который хранился в подвале у его родителей вместе с раскладным основанием из проволочной сетки, когда он был ребенком. Оставаясь у него с ночевкой, его друзья всегда были вынуждены прибегать к услугам этой штуковины, которая напоминала изощренное пыточное приспособление даже мальчишкам, не слишком сведущим в подобных вещах. Но хуже всего было, когда к ним наведывался какой-нибудь родственник и перебираться на раскладушку приходилось Томасу.

То, что предоставила в его распоряжение больница, внешне было чуть больше приближено к кровати, нежели та садистская конструкция из пуха и проволоки времен его детства, но более удобной ее назвать можно было едва ли. Отделяй его от состояния полного изнеможения хоть на йоту больше, он всю ночь не сомкнул бы глаз.

Вместо этого он провалился в сон еще до десятичасовых новостей.

Через девятнадцать минут после того, как его глаза закрылись, Томас проснулся от в высшей степени странного звука. Сначала он решил, что телевизор вышел из строя, но, подняв глаза, увидел, что все еще идут новости, хотя звук и приглушен. Нет, шуршание помех доносилось из какого-то другого места затемненной палаты.

Уткнувшись лицом в стену и подтянув ноги к груди, в позе человеческого зародыша, он попытался было не обращать на этот звук внимания. Но шум был раздражающе настойчивым. Почти как шепот, если бы москиты умели шептать.

Когда Томас понял, что не заснет, пока не прекратится шум, он покорился судьбе и уселся на раскладушке. Он оглядел палату, пытаясь определить источник звука. Может быть, это забытая телефонная трубка? Но нет, звук, казалось, исходил отовсюду сразу.

– Какого дья… – Он не договорил и поднялся; кафельный с нашатырными потеками больничный пол холодил подошвы.

Что-то шевельнулось в голубоватом свечении телеэкрана Томас пригляделся, пытаясь сосредоточиться.

И тут он окончательно проснулся.

Надо было быть идиотом, чтобы не узнать этот звук. Теперь, когда он увидел, как одна из них ползает по экрану, потрескивая от статического электричества, глаза у него расширились, и он замер.

Пчелы.

Сосчитать, сколько их, не представлялось возможным, но гул становился громче. Томас терпеть не мог пчел всегда, сколько себя помнил. Но в палате был Натан, тихонько посапывал в своей постели, и защитить сына было важнее, чем пытаться спастись от их жал.

«Как эти твари пробрались сюда?» – подумал он, бесшумно скользя по кафелю к выключателю на стене. Но вопрос «как?» отступал на второй план перед вопросом «что делать?».

Добравшись до стены, Томас протянул руку, нащупал выключатель и на миг замешкался, прежде чемвключить свет. Какая-то часть его ожидала, что в палате будут кишмя кишеть пчелы, – та часть, которая медленно ускользала от реальности. Эта его часть вздохнула с облегчением, когда загорелся свет. Все остальное в нем ужаснулось.

– Господи, Натан, – прошептал он.

В следующую секунду Томас был у двери. Он быстро, но бесшумно распахнул ее и выглянул в коридор. Сестринский пост пустовал. Томас завертел головой и услышал совсем рядом, за углом, чей-то смех.

– Эй! – позвал он, не решаясь кричать из-за опасения рассердить пчел.

На мгновение он застыл на пороге, разрываясь между необходимостью позвать на помощь и нежеланием оставлять Натана одного. Сестра должна вот-вот вернуться, он знал это. Если он просто оставит дверь открытой, помощь придет. Решающим оказался внезапно всплывший в голове образ шнура с кнопкой вызова сестры на конце. Если он нажмет на нее, они быстро появятся.

Томас вернулся обратно в палату Натана и прикусил губу, когда снова увидел сына. Пчелы ползали по простыням, кружили над кроватью, приземлялись на окне и в углах палаты. Несколько десятков, не больше. Но этого было более чем достаточно, чтобы у Томаса на миг перехватывало дыхание всякий раз, когда он смотрел на них. На Натана. На его обнаженной коже с виду не было заметно ни одного укуса, и это несколько успокоило Томаса. Но не может же он оставить их так ползать. Он должен что-то сделать, но что? Стоит ему только напасть на них, как пчелы, вероятнее всего, накинутся на него в ответ, снова и снова жаля.

У Томаса аллергия на пчелиный яд. У него начнется отек, возможно, настолько сильный, что будут перекрыты дыхательные пути. В таком случае он может умереть. Единственный плюс во всей ситуации – он в больнице, так что, может быть, хоть кто-нибудь подоспеет вовремя.

Кто-нибудь.

Его глаза отыскали белый шнур с маленькой пластмассовой кнопочкой, которую нужно нажать, чтобы вызвать сестру. Она находилась на другом конце кровати Натана, у самых ног мальчика. Чтобы дотянуться до нее, ему придется положить руку на простыню, а там пчелы.

Ему стало трудно дышать, как будто его уже ужалили, и Томас попытался подавить это ощущение. Это все от страха, и только, уверил он себя. Но все равно он не знал, что делать. Он смотрел, как пчелы копошатся на кровати его сына, внимательно вглядывался в лицо Натана в поисках хоть какого-нибудь признака, что его сын может очнуться, ощущая, как ползают по нему насекомые.

На глазах у Томаса пчела выползла из правой ноздри Натана и устроилась у него на верхней губе.

Звук, который вырвался у Томаса, нельзя было даже назвать словом. Скорее, из него просто вышел воздух, но в едином этом восклицании заключался весь его страх и все отчаяние. Он медленно шагнул к Натану.

Жужжание прекратилось. Пчелы умолкли. Все разом. Томас заморгал, потряс головой, спрашивая себя, не оглох ли он внезапно, ведь с глухотой куда проще смириться, чем с сумасшествием, о котором он так много думал за прошедшие два дня. Может быть, ничего этого не происходит на самом деле, вот ведь в чем беда Может быть, все дело в нем, и что тогда?

Пара пчел гуськом вылетела из приоткрытого рта Натана.

– Хватит! – завопил Томас. – Хватит! Убирайтесь от моего сына! Проваливайте отсюда!

Он неистово замахал руками, как будто гнал стадо, и закричал на пчел. Все они как одна снялись со своих мест, сбились в плотную тучу в центре палаты и зажужжали. В открытую дверь легонько постучали, показалось озабоченное мужское лицо. Пчелы, как по команде, устремились к двери.

– Вот черт! – вскрикнул медбрат, который, разом растеряв свою профессиональную невозмутимость и шарахнувшись в коридор, смотрел, как небольшой пчелиный рой с жужжанием вылетел из палаты и пронесся над коридором, прежде чем разлететься по различным палатам, темным углам и закоулкам.

Томас уставился на медбрата. Тот в ответ уставился на него.

– Вы их видели? – спросил Томас и немедленно сообразил, как по-идиотски, должно быть, прозвучал его вопрос.

– Откуда они взялись? – спросил медбрат.

Томас вспомнил, как пчелы выползали из открытого рта Натана, и покачал головой, запрещая этой мысли даже закрасться в его голову.

– Не знаю, – сказал он. Миг спустя он сам поверил в собственную ложь и принялся ломать голову над тем, кто же это мог запустить пчел в палату.

Преследователь? Он твердо решил с утра первым же делом позвонить детективу Сарбекеру. Но сейчас он был слишком ошарашен, чтобы говорить с кем-нибудь.

– Послушайте, я ночую в палате сына, – сказал он. – Но после всего этого мне очень нужен глоток свежего воздуха. Я схожу прогуляюсь у входа, а потом вернусь. Можно?

– Только предупредите охранника, когда будете выходить, – сказал медбрат, который теперь стоял у двери в палату Натана и оглядывал ее. – Если у него возникнут какие-нибудь вопросы, скажите, пусть позвонит Ла Марре, и я приду за вами.

– Спасибо, – сказал Томас и, бросив взгляд на безмятежную фигурку сына, стремительно бросился к лифту. Ему нужно на воздух. За спиной у него Ла Марре что-то бормотал себе под нос. Что-то о пчелах.

На улице светили звезды, легкий ветерок холодил лицо и гулял в кронах деревьях, и Томас попытался отделаться от жуткого ощущения под ложечкой.

Ничего не вышло. Он был как никогда убежден, что кто-то преследует его, и Натана тоже. Даже сейчас ему самому может угрожать опасность. И все же он куда больше беспокоился о сыне. Врачи ничего не обнаружили, но Томас намеревался запросить стороннее мнение о результатах токсикологического исследования. Должен быть какой-то яд, какая-то причина запаха в палате.

Пчелы точно появились не по волшебству, уж в этом он был уверен.

На улице, когда от свежего воздуха голова у него немного прояснилась, он задался вопросом не вызваны ли его собственные сегодняшние причудливые галлюцинации какими-либо химическими причинами. Возможно, его тоже каким-то образом отравили. В таком случае ему тоже следует немедленно сделать анализ крови. У Томаса с самого детства бывали приступы. Последний случился много лет назад, но в аптечке у него всегда хранился флакончик с фенобарбиталом – на всякий случай.

При одной мысли о новом приступе столько лет спустя, пчелы сразу были позабыты. Когда они случались, это было ужасно. Передернувшись, Томас мысленно сделал себе заметку сдать кровь на анализ.

Какой-то яд. Чем дольше он обдумывал такую возможность, шагая по заросшему травой пригорку перед больницей с засунутыми в карманы джинсов руками, тем увереннее приходил к выводу, что это должно быть так. Это был единственный ответ, который имел хоть какой-то смысл. Единственный рациональный ответ.

Мальчишкой Томас любил Шерлока Холмса и всегда безоговорочно верил в одно из известнейших изречений великого сыщика Холмс полагал, что, когда все невозможное исключено, то, что осталось, сколь бы невероятным оно ни казалось, и есть правда.

Итак, решил Томас в ту ночь, вдыхая свежий воздух в надежде прочистить организм, настало время исключить невозможное.

Утром он поговорит с докторами, а вот с полицейскими тянуть до утра он не намерен. Нет, он позвонит Уолту Сарбекеру, как только вернется назад.

Он зашагал обратно к больнице. Его предупредили, чтобы он входил через приемный покой, поскольку главный вестибюль на ночь закрывается. Томас перешел с лужайки на асфальтированную стоянку и направился к массивной автоматической двери приемного покоя. Обстановка казалась чересчур спокойной, даже для ночи вторника. Где же «скорые»?

И потому, что он подумал о «скорых», первая его мысль о пронзительном ритмичном звуке была – сирена.

Но это была не сирена. Это был звук, который, как ему показалось, он слышал в воскресенье вечером за окном комнаты Натана. Теперь он услышал его снова как будто кто-то обольстительно играл на скрипке под нежный перезвон китайских колокольчиков.

Томас остановился как вкопанный. Помотал головой, прошептал «нет» и заплакал.

Этого просто не может быть. Он так хорошо разложил все по полочкам всего секунду назад. Это просто невозможно.

Томас медленно поднял глаза к небу; ветерок шелестел листвой деревьев неподалеку. Но над головой у него деревьев не было. Одни звезды да небо – и парящий над стоянкой маленький зеленый дракон с оранжевым брюшком и крылышками, которые на лету издавали волшебную музыку.

Смычок сделал два круга в вышине над стоянкой. В воображении Томаса его крылья ни разу не звучали так волшебно.

ГЛАВА 9

Когда Томас подъехал к дому, который когда-то делил с Эмили и Натаном, в небе пророкотал гром. С грохотом, как будто ночь раздирали пополам, гроза разбушевалась не на шутку, обрушив на Тарритаун плотную стену проливного дождя. «Дворники» на Томасовом «вольво» уже который месяц требовали замены, но он каждый раз благополучно забывал о них, как только снова выглядывало солнце.

Теперь он пожалел об этом. Сквозь лобовое стекло он с трудом различал даже то, что свет его фар расщепляется и отражается от сплошной завесы дождя. Свернув на подъем к Таппан-хилл, он наехал на поребрик и едва не врезался в синий пузатый почтовый ящик.

Год назад его жизнь была настолько приближенной к идеальной, насколько вообще можно было на это надеяться: прекрасный дом, замечательная жена, чудесный малыш, играющий во дворе, и стремительно развивающаяся карьера на творческом, но при этом жестоком поприще, которое сокрушало большинство тех, кто отваживался вступить на него. Он был нарасхват. Журнал «Тайм» назвал его «Милном нового тысячелетия».

Неделю назад ему еще позавидовал бы почти любой из тех, кого он знал. В разводе, да, но с бывшей женой хорошие отношения, с сыном видится, киношники и телевизионщики наперебой предлагают сделки, и он даже может позволить себе роскошь подумывать о том, чтобы почить на лаврах.

Это все, разумеется, внешне. В душе Томас всегда оставался Томасом. Тем же мальчишкой, которого перетаскивали с одной базы на другую, когда его отец в очередной раз получал новое назначение. Когда его сын Натан завел себе воображаемого друга, Томасу это не показалось слишком странным. Дичок был порождением буйной фантазии, и Томас вполне это одобрял.

Какая-то его часть навсегда останется тем маленьким мальчиком, чьи лучшие друзья были обретены в библиотеках и в комиксах, купленных в ближайшем магазинчике за четвертак, а также на экране старенького черно-белого телевизора «Моторола», который они возили за собой с одного края света на другой.

Ти-Джей Рэнделл. Томас Рэнделл. Томми звала его мать, и ее одну он никогда не поправлял. В душе он испытывал все ту же неуверенность, все ту же боязнь, то же изумление, которые испытывал двадцать лет назад.

Именно эти струны и затронула в нем Эмили, став частью той чистой любви, которая до сих пор жила в глубине его души. Но лишь Натан обосновался там навечно. С самого своего первого вздоха, с той секунды, когда Томас впервые взял сына на руки, Натан единовластно занял это место в сердце Томаса.

В сущности, Натан стал его сердцем, он стал всем, что делало Томаса Томасом.

Теперь, когда Натан лежал в коме и будущее было мрачным и неопределенным, у Томаса появилось ощущение, как будто он заблудился. Все разваливалось, все, что он знал о жизни, во что верил и что считал незыблемым. Происходили вещи, которых он был не в силах постичь. Разумеется, это его сознание играет с ним злую шутку. Это единственно возможное объяснение.

Но все было таким реальным. Таким реальным, какими в детстве были друзья, которых он соткал из вымышленного материала, а эти эпизоды, галлюцинации, называй как угодно, они были еще более реальными.

Ему необходима помощь. Он отдавал себе в этом отчет. Но сейчас слишком поздно, и единственная доступная помощь – это единственная живая душа, которая сможет его понять, хотя бы отчасти.

Неисправные «дворники» широкими полотнищами смахивали влагу с лобового стекла, но этого было совершенно недостаточно. Выворачивая на подъездную дорожку к дому Эмили, он заехал на бордюр и врезался бы в зад ее машины, если бы не ударил по тормозам. Томас открыл дверцу, сунул в карман ключи и захлопнул дверцу. Потом сквозь пелену дождя вгляделся в дом. В нескольких окнах еще горел свет.

Некоторое время он не двигался с места, стоя под проливным дождем и чувствуя, как стремительно намокают волосы и одежда. На миг при взгляде на дом его охватила тоска, и он спросил себя, не оставил ли он здесь часть своей души, когда переезжал.

Потом он подбежал к парадному крыльцу; с промокшего пиджака ручьем лила вода. Шум дождя был таким громким, что он не расслышал, прозвонил ли звонок, когда он нажал на кнопку, поэтому он почти сразу же забарабанил в дверь.

Отчаянно.

Послышался скрежет отодвигаемого засова, и дверь раскрылась. Эмили предстала перед ним в одном халате, растрепанная, с размазанной по лицу косметикой, и Томас понял, что вытащил ее из постели. При виде спутанных волос, в живописном беспорядке рассыпавшихся по плечам, он почувствовал такой острый приступ ностальгии, что с трудом удержался от желания обнять ее.

– Господи, Томас! – лихорадочно проговорила она и потянула его в дом, от дождя. – В чем дело? Что-то с Натаном?

Комната завертелась вокруг него: восточные гравюры, которые он купил ей в Лос-Анджелесе, здоровенный цветок в кадке – он появился в доме за неделю до того, как они разошлись, вешалка, которая была у него со времен учебы в колледже и которую ему даже в голову не пришло забрать с собой, диван, обитый плюшем с розочками, на котором он лежал с Натаном на груди, смотря по телевизору старые записи «Эббота и Костелло»[8] и одновременно укачивая сына…

– Нет, – сказал он, и это короткое слово прозвучало в его устах, как скорбный стон. Он не мог винить ее за такую реакцию. Понимал, как он должен выглядеть, что покорность и горе на его лице должны были заставить ее подумать.

– Прости, Эмили, – сказал он, пытаясь сосредоточиться. – Это не… То есть с Натаном все в порядке.

В ее глазах загорелась надежда, и Томас тут же добавил:

– Все без изменений.

Эмили поджала губы, так что по краям образовались морщинки, глаза ее оледенели. Она стояла, теребя туго затянутый пояс халатика, и смотрела, как с его одежды на ковер течет вода. Томас заговорил было, попытался объяснить, но внезапно краем глаза уловил какое-то движение.

– Э-э?

Он стремительно обернулся, гадая, что это окажется. Еще какая-нибудь галлюцинация или преследователь во плоти за окном.

Но мужчина с копной рыжеватых волос стоял не за окном. Он не был преследователем. Судя по всему, он был преподавателем английского по имени Джо Хэйес, тем самым, который в настоящее время спал с бывшей женой Томаса.

– Черт побери, что ты здесь делаешь? – осведомилась Эмили. – Ты должен быть рядом с Натаном.

Томас изо всех сил попытался сохранить достоинство. Он распрямился и чуть повернул шею, чтобы изменить позу. Он с большим тщанием пробежал пальцами по мокрым волосам, стремясь привести их в приличный вид. Прежде чем снова обернуться к Эмили, он бросил быстрый взгляд на Джо.

– Понятно, почему ты так спешила начать ночевать дома, – бросил Томас.

Едва он произнес эти слова, как его замутило. Это было не только жестоко и по-детски, это было несправедливо. Ночевать в больнице попеременно было идеей Гершманна, и они вместе решили, что первой домой отправится она. Но не это главное. Иногда слова – это оружие, не больше и не меньше. Учитывая род его занятий, он понимал это лучше, чем кто бы то ни было.

– Томас… – начала Эмили.

Джо перебил ее.

– Не надо, – сказал преподаватель и, сделав шаг вперед, протянул Томасу руку. – Джо Хэйес.

Какое-то время Томас тупо смотрел на эту руку, совершенно ошарашенный. У Эмили вид был точно такой же. Хэйес никого из себя не строил. Томас внимательно пригляделся к нему и вдруг почувствовал себя скорее идиотом, чем праведным блюстителем нравственности.

– Томас Рэнделл, – произнес он едва ли не раньше, чем сообразил, что пожимает протянутую ему руку.

Хэйес не улыбнулся. Это понравилось Томасу. Никаких глупостей.

– Мне жаль, что вам пришлось познакомиться вот так, – сказала Эмили. – Но уже поздно, Томас. Я никогда бы…

– Проехали, – сказал Томас, отмахнувшись от ее извинений. – Ты права.

Он ощущал на себе взгляд Хэйеса, но не мог заставить себя еще раз посмотреть на него. Не сейчас. Томаса окружали смеющиеся призраки этого дома. Конечно, здесь обитали и призраки боли и грусти тоже, но те, которых он видел сейчас, пришли из счастливых времен. Он знал этот дом как свои пять пальцев, знал каждую половицу в коридоре, расстановку мебели, число ступенек, ведущих на чердак. Он помнил, как гремит вешалка для полотенец в главной ванной и насколько нужно повернуть краны, чтобы добиться идеальной температуры воды для купания Натана.

Томас тяжело опустился в ротанговое кресло-качалку, которую он купил Эмили в «Пиер», когда они только что въехали в этот дом. Он снова пробежал пальцами по волосам, потом по лицу и наконец выдавил из себя слабую задумчивую, улыбку.