А в кино?! «Ошибку инженера Кочина» Мачерета помните? У него в этой чуши собачьей я играла Иду, жену портного. Он же просто сделал из меня идиотку!
– Войдите в дверь, остановитесь, разведите руками и улыбнитесь. И все! – сказал он мне. – Понятно?
– Нет, Сашенька, ничего не понятно!
– Но, Фаиночка, согласись, мы не во МХАТе! Делаем советский детектив – на психологию места тут нет!
Я сдалась, сделала все, что он просил, а потом на экране оказалось, что я радостно приветствую энкавэдэшников!
Не говорю уже о том, что Мачерет, сам того не желая, сделал картинку с антисемитским душком, и дети опять прыгали вокруг меня, на разные голоса выкрикивая одну мою фразу: «Абрам, ты забыл свои галоши!»
А Кошеверова? Выбросить из «Золушки» мой лучший эпизод! После того как этот чертов башмачок пришелся по ноге Леночке Юнгер – она чудно Анну играла, – я зычно командовала капралу: «За мной!» И тут же запевала:
– Эх ты, ворон, эх ты, ворон, пташечка! Канареечка жалобно поет!
И под удивительный марш сочинения Спадевеккиа отправлялась во дворец. Где это все? Можно подумать, что мне приходилось в кино часто петь!
А Пырьев?! Я снималась у этого деспота в «Любимой девушке». «Любимую», разумеется, играла Ладынина, из меня делать «любимую» никто никогда не пробовал. И что же? В последний съемочный день он мне говорит:
– Фаина Григорьевна, я надеюсь на нашу дальнейшую совместную работу.
И думаете, случайно я выпалила в ответ:
– Нет уж, дорогой Иван Александрович, я теперь вместо пургена буду до конца дней моих пить антипырьин, чтобы только не попасть еще раз под ваше начало!
Это был сплошной кошмар! И зачем я только согласилась на эту тетку Добрякова?!
Вася Добряков достался Санаеву. Пырьев орал на него как резаный, а Санаев, хороший, мягкий человек, после того как случайно попал в КГБ и отсидел там, кажется, неделю, стал запуганным на всю жизнь: никогда никому не возражал и со всем только соглашался. Иван вил из него веревки!
На Марину кричать побаивался. Она всем на каждом шагу говорила:
– Я – мхатовка!
При этом хотелось встать, снять шляпу и обращаться к ней только по имени-отчеству. Хотя на самом деле она была но МХАТе без году неделю.
Мхатовка! Подумаешь – невидаль! Я сама могла бы называться мхатовкой, если бы не моя рассеянность. Да, я действительно однажды забыла люстру в троллейбусе. Новую, только что купленную. Загляделась на кого-то и так отчаянно кокетничала, что вышла через заднюю дверь без люстры: на одной руке сумочка, другая была занята воздушными поцелуями. Но со МХАТом все получилось значительно хуже.
Боже, меня пригласил на встречу сам Немирович-Данченко! Я пришла в его кабинет, с волнением ступая по мхатовским сукнам фойе и коридоров, сидела перед ним в кресле, любуясь его необыкновенной бородой. Знаете, что в ней было необыкновенного? Только не смейтесь! Она на самом деле светилась! От нее исходило сияние. Перевернутый нимб – не над головой, а под подбородком, как слюнявчик у ребенка. Немирович предложил мне работать во МХАТе.
– Вы можете подумать, дорогая. Я понимаю, приглашение в наш театр способен изменить всю жизнь актрисы, – сказал он.
– Что тут думать, – выпалила я. – Я согласна, конечно. Согласна!
И, прощаясь, когда Немирович поцеловал мне руку, проникновенно произнесла:
– Спасибо, спасибо вам, Василий Петрович! Этого дня, Василий Петрович, я никогда не забуду!
А наутро секретарь Немировича мне сообщила:
– Приказ о вашем зачислении в труппу Художественного театра Владимир Иванович отложил.
Отложил, увы, навсегда.
– Господи, Фаина, объясни, почему ты назвала Владимира Ивановича Василием Петровичем, – удивился Качалов, с которым я поделилась своим горем. – Ну, Василием – это я могу понять: ты в это время думала обо мне, как мы вместе выйдем в «Вишневом саде». Но откуда взялся Петрович? Еще один роман?!
Роман со МХАТом, о котором я мечтала, не получился. Аде Войцик с Пырьевым тоже, конечно, безумно не повезло. Ее угораздило родить ему ребенка. Сыграла она в его «Конвейере смерти» и «Партийном билете» отлично – она вообще настоящая актриса, хоть и не мхатовка. И пить не умела. Но когда Иван остался без работы, кормила семью.
А потом ему понадобилась актриса, которая плясала бы и пела в полях, исходящих невиданными урожаями. Ада и на это оказалась неспособна. А какие у нее выразительные глаза! Не говорю о «Мечте», но у Эйзенштейна во второй серии «Ивана» какая она Глинская! Вроде и роли нет, а молодец!
Я с Пырьевым спорила до хрипоты. Ситуация в этой «Любимой девушке» – на уровне дебила. Любимая любит любимого, простого рабочего, собирается родить от него ребенка, но не хочет, чтобы на заводе знали об их браке. Как вам это нравится? Ничего себе конфликтик состряпали?!
– Она – человек стеснительный, боится, что ее засмеют, – объясняет мне Иван.
– Так как же вы хотите, чтобы я к этой дуре относилась с симпатией?
– Из женской солидарности, – предлагает он.
– Но ведь я тетка ее мужа и не могу встать на сторону предающей племянника кретинки!
В роли Мани, тетки Добрякова в фильме «Любимая девушка»
– Фаина, не упрощайте! Речь идет о психологической драме! – сказал он и твердил это всю смену, до посинения. Извел меня окончательно, а роль-то – выеденного яйца не стоит!
– А как же быть с «Нет маленьких ролей – есть маленькие артисты»? – спросил я. – Вы же сами не раз вспоминали Станиславского!
– Вспоминала! И напрасно. Ошибся великий. Маленьких ролей предостаточно. Из них получаются такие же большие, как из дерьма – пуля! И еще. Один совет в нашей стране советов. Запомните: за все, что вы совершаете недоброе, придется расплачиваться той же монетой. Не знаю, кто уж следит за этим, но следит и очень внимательно. Марина оказалась в той же ситуации, в какую по ее вине когда-то попала Ада Войцик: Пырьева увела другая. И расплата на этот раз, по-моему, самая жестокая. Какой нынче у нас год? Так вот считайте: с пятьдесят четвертого года, когда Марина сыграла у Пырьева последнюю роль – «Испытание верности» назывался этот ее далеко не лучший фильм, – прошло пятнадцать лет! И за это время в жизни признанной кинозвезды ни одной картины! Пятнадцать лет! Что может быть страшнее для актрисы?..
НЕ ТОЛЬКО АКТРИСА
Я уже говорил, что Раневская – соавтор почти каждой своей роли. А порой – единственный автор. Иногда, правда, ее соавторство минимально. С точки зрения вмешательства в авторский текст. Минимум, вероятно, в «Золушке» Е. Л. Шварца. Ф. Г. очень любила этого «современного сказочника», а роль Мачехи относила к числу тех, что принесли настоящую радость.
В одной из своих реплик возмущенная Мачеха говорит о «сказочном свинстве». Его Раневская успешно воплотила в своей роли. В ее Мачехе зрители узнавали, несмотря на пышные «средневековые» одежды, сегодняшнюю соседку-склочницу, сослуживицу, просто знакомую, установившую в семье режим своей диктатуры. Это бытовой план роли, достаточно злой и выразительный.
Но в Мачехе есть и социальный подтекст. Сила ее, безнаказанность, самоуверенность кроются в огромных связях, в столь обширной сети «нужных людей», что ей «сам король позавидует». Причем у Шварца король не завидует Мачехе, но боится ее (это король-то!) именно из-за этих связей.
– У нее такие связи – лучше ее не трогать, – говорит он.
Мачеха-Раневская прекрасно ориентируется в сказочном государстве, она отлично знает, какие пружины и в какой момент нужно нажать, чтобы достичь цели.
Пусть сказочно нелепа задача, которую она себе поставила, – ее и ее уродливых дочек должны внести в Книгу первых красавиц королевства, – но средства, которыми она пытается добиться своего, вполне реальны. Мачеха знает: нужны прежде всего факты («Факты решают все!» – лозунг!), нужны подтверждения собственного очарования и неотразимости, а также аналогичных качеств ее дочерей. И начинается увлекательная охота за знаками внимания короля и принца: сколько раз король взглянул на них, сколько раз сказал им хотя бы одно слово, сколько раз улыбнулся «в их сторону». Учету «знаков внимания высочайших особ» Мачеха и ее дочки посвящают весь сказочный королевский бал.
Это одна из замечательных сцен фильма. В ней все смешно: и то, чем занимается милое семейство, и то, как оно это делает. Раневская здесь, повторим, минимальный соавтор Шварца-сценариста, но полная хозяйка роли. По сценарию дочки сообщают матери о знаках внимания, и та, зная силу документа, немедленно фиксирует в блокноте каждый факт. Ф. Г. ничего не добавила в текст. Она только повторила в несколько усеченном виде реплики дочерей.
На экране сцена выглядела так:
А н н а. Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону три раза…
М а ч е х а. Взглянул – три раза.
А н н а. Улыбнулся один раз…
М а ч е х а. Улыбнулся – один.
А н н а. Вздохнул один, итого – пять.
М а р и а н н а. А мне король сказал: «Очень рад вас видеть» – один раз.
М а ч е х а. Видеть – один раз.
М а р и а н н а. «Ха-ха-ха» – один раз.
М а ч е х а. «Ха-ха-ха» – один раз.
М а р и а н н а. И «Проходите, проходите, здесь дует» – один раз.
М а ч е х а. Проходите – один раз.
М а р и а н н а. Итого три раза.
Свои реплики Раневская произносила меланхолически-деловито, как бы повторяя слова дочерей для себя. Притом она с легкой небрежностью вела запись в блокноте – точно так, как это делают современные официанты. Закончив запись, Мачеха, не моргнув глазом, подытожила ее тоже не менее «современно»:
– Итак, пять и три – девять знаков внимания со стороны высочайших особ!
Проба на роль мачехи к кинофильму «Золушка».
Реплика неизменно вызывала смех. Находка Раневской вскрывает немудреный подтекст роли. В пору, когда любая критика чуть «выше управдома» находилась под запретом, подобные намеки находили у зрителя радостное понимание.
Я поинтересовался, как Евгений Львович относился к таким «вольностям» актрисы?
– О, он был очень доволен, – сказала Ф. Г., – хотя, как никто другой, бережно, даже болезненно бережно относился к каждой фразе, каждому слову в сценарии. Очевидно потому, что работал над своими вещами необычайно тщательно. Меня Шварц любил и позволил несколько отсебятин – правда, согласованных с ним.
Там была еще такая сцена. Я готовлюсь к балу, примеряю разные перья – это я сама придумала: мне показалось очень характерным для Мачехи жаловаться на судьбу и тут же смотреть в зеркало, прикладывая к голове различные перья и любоваться собой. Но для действия мне не хватало текста.
Евгений Львович посмотрел, что я насочиняла, хохотнул и поцеловал руку: «С Богом!».
Теперь эпизод стал таким.
Мачеха, всхлипывая, садится к зеркалу, а Золушка подает ей диковинные перья.
– Я работаю, как лошадь. Бегаю (перо), хлопочу (перо), требую (перо), добываю и добиваюсь (перо), очаровываю (тощее павлинье перо).
Кстати, хотя все это и вошло с разрешения Евгения Львовича в фильм, но, издавая сценарий, Шварц остался верен первоначальному варианту своего текста и вымарал все мои «добавки», все эти «добываю и добиваюсь» – еще одно свидетельство, как относился он к написанному.
Мачеха – одна из лучших комедийных ролей Раневской. Но вот загадочная метаморфоза: злая Мачеха – объект ненависти читателей «Золушки» Перро – в фильме вызывает восхищение и восторг. Даже юные зрители, которые часто острее взрослых воспринимают зло, встречают ее появление на экране с радостным оживлением. И по окончании фильма говорят о ней не с возмущением, а с любовью.
И при этом Мачеха ни на секунду не перестает быть «отрицательной». Ее чванство, хамство, тирания обрисованы и сыграны выпукло, четко, без полутонов. Даже покидая поле битвы, она не желает признавать поражения. «А еще корону надел!» – успевает она бросить королю.
Мачеха Раневской глупа и мелочно коварна. Она, конечно, никогда не признается в этом, ибо считает себя талантливым стратегом и женщиной, умеющей жить. Как она хочет пробиться в высший круг – в королевское семейство! Для этого все средства хороши. «Капрал! Зовите короля! Туфелька как раз по ноге одной из моих дочек, – стремительно приказывает она, не собираясь примерять хрустальный башмачок. И тут же добавляет весьма многозначительно: – Я вам буду очень благодарна. Вы понимаете меня? Очень! (Тихо.) Озолочу!»
А как деловито-озабоченно осведомляется она, когда башмачок пришлось все же примерить и он оказался мал для ее дочерей: «Других размеров нету?»
И все это Раневская делает открыто, напоказ. Ее коварство – демонстративное, хитрость – обнаженная, глупость – откровенная. Раневская играет свою Мачеху так, что заставляет зрителя насквозь видеть ее.
Демонстративное коварство Мачехи – не страшно, оно – смешно. Раневская сама смеется над ним и приглашает к смеху зрителя. Она убеждает – можно заставить зрителей ненавидеть героя и при этом им восхищаться. Восхищение – от мастерства актрисы. И при этом актриса, безусловно, любит своих героинь, как это ни парадоксально звучит.
«Золушка» – минимальный вариант вмешательства Ф. Г. в текст роли, прямого соавторства. Но кто установит ее многочисленные дописки текста в других фильмах?
– Как рождаются эти фразы, трудно сказать, – говорила Ф. Г. – Часто путем долгих поисков, когда мучаешься над текстом и не можешь понять, чего же не хватает. Иногда как бы само собой. Но без этого я не смогла бы играть. Вот в «Мечте», помните, я обнаруживаю пропажу денег, кидаюсь к прислуге, выхватываю у нее из-за пазухи пачку купюр и кричу:
– Смотрите, панове, у меня в доме воровка. Она обокрала меня, сломала комод и вытащила деньги. Это же мои деньги – они еще пахнут нафталином!
С Эрастом Гариным в фильме «Золушка»
Последняя фраза про нафталин родилась на съемках – я нюхала деньги и громогласно объявляла результат. Без него вся сцена мне показалась малоубедительной: ведь запах нафталина здесь единственное доказательство, что к прислуге попали деньги именно из комода. И притом обнюхать собственные деньги, согласитесь, что для Розы Скороход – это точная, характерная деталь.
«С ДОСАДОЙ!»
Мы договорились пойти днем погулять по Кремлю.
– Полвека не было такой возможности. Надо же взглянуть, во что превратили большевики памятник культуры. И истории тоже, – сказала Ф. Г.
Но наш «главный» – Константин Степанович Кузаков – объявил прослушивание и обсуждение. Удрать после того, как я столкнулся с ним лицом к лицу в коридоре, было невозможно. Пришлось позвонить Ф. Г. и извиниться.
Потом она рассказала:
– Я ходила по Кремлю одна, дошла до царь-пушки, села и больше не вставала. Нет Чудова монастыря, нет знаменитых церквей и памятников. Но сидеть, размышляя о варварстве в горестном одиночестве, мне не дали. И все потому, что я оказалась брошенной на произвол судьбы. С вами ко мне почти не пристают, а тут я заделалась фотомоделью:
– Можно с вами сфотографироваться? А нам можно с вами…
– Конечно, с удовольствием, – лицемерила я, понимая, что прогулке конец.
Вот только солдатик один понравился. Он подошел, покраснев от смущения, как мак, и попросил:
– Моя мама с детства любит вас, и я тоже видел вашу «Золушку». Можно, я пошлю маме фотку с вами? И автограф.
Конечно, на «фотку» я не могла не согласиться! Нас щелкнул какой-то фотокорр и – не поверите – оказался честным человеком! Первый раз в жизни я получила от него десяток добрых бабушек, соблазняющих воина советской армии. Вадим Козин получил за это срок, а мне пока сошло с рук.
Ф. Г. выбрала одну фотографию, «самую лучшую», как она сказала, и надписала ее: «Милому Глебу – с досадой!»
– Такая я уж злопамятная, как шварцевская Мачеха, – сказала она и вдруг спросила:
– А вы боитесь Кузакова?
– Когда в редакции заговорили, что он сын Сталина, и лоб его, и овал лица, особенно надбровная часть, мне показались копией со знаменитых портретов, я испытал и любопытство, и непонятную робость. Но потом привык, как и все.
Короткое время я был ответсекретарем, с Константином Степановичем общался по нескольку раз на день, и, по-моему, мы сработались. Во всяком случае, он понял мой скулеж по привычной работе и жалобы на бесконечный поток планов – тематических, перспективных, квартальных, недельных – и отпустил меня снова в корреспонденты. Он хороший человек. И добрый, хоть проколов не забывает.
– Злопамятность у него от отца. А доброта от матери, простой русской бабы, пожалевшей и согревшей когда-то ссыльного в ледяном Туруханске. Все русские женщины жалостливы по натуре. И я тоже, хоть и из другого рода, – вздохнула Ф. Г. – Россия нас делает такими.
А с вашим нынешним шефом я сталкивалась на «Мосфильме». Он ведь сделал оглушительную карьеру: чуть ли не в двадцать лет стал работником аппарата ЦК – шагнул из рядовых на самый верх, минуя положенные ступени. И дошел бы Бог знает до каких высот, если бы не смерть отца. На «Мосфильм» его прислали главным редактором, держался он скромно. Но если звучало: «Кузаков согласен», значит, картине открыт зеленый свет. Вот вам и странности нашей системы.
Закончила Ф. Г. неожиданно:
– А о Кремле я вам не скажу больше ни слова. Пока мы не совершим прогулку по его камням, увы, уже не священным…
ПРОГУЛКА ПО КРЕМЛЮ
В Кремль мы собрались месяца через два. Было уже тепло, деревья зазеленели.
– По правде говоря, мне и не очень хочется бродить здесь, – сказала Ф. Г., когда мы миновали Спасские ворота. – Одного раза вполне довольно. До революции, как вы, конечно, не догадываетесь, я не удосужилась посетить этот символ государственности. Другие были заботы, и ничего, кроме малинового звона на пасху – со всех сторон, и из Кремля тоже, – не запомнила. Меня, по легкомыслию, больше интересовал Мюр и Мерилиз – там мне Гельцер поднесла чудную Шанель № 5. На такие духи моих денег не хватило бы.
А потом Кремль стал закрытой крепостью, и я видела его только в кино. Смотрела на экране бесконечные физкультурные парады на Красной площади и не подозревала, что они – любимое зрелище Сталина и его подельника Гитлера. Михаил Ильич Ромм в своем «Фашизме» показал это.
Александров и Пырьев по поводу и без вставляли Кремль в свои фильмы. Иван даже умудрился засунуть его в эту ходульную мелодраму, где Ладынина всю картину страдает на одной краске. Не помню, как этот бред назывался.
– «Испытание верности», – сказал я.
– «Испытание зрителя», который может все снести, если чушь подслащена Дунаевским. Исаак Осипович, кстати, и был-то в Кремле от силы два раза, получая награды. Я тоже побывала на таком получении и на всю жизнь запомнила это.
Задолго до события составлялись подробные списки. Там указывалось все: место рождения, год, образование, работа, семейное положение и номер паспорта, конечно. Потом, недели за две до вручения ставили в известность, когда и к каким воротам явиться.
Москва, физкультпарад. 1938 г. Фото Э. Евзерихина
– Не забудьте паспорт! – предупреждали по телефону. Помню, часам к двум дня у Боровицких ворот, в садике, выстроился длинный хвост – никого не пускали, пока не выйдет время. Затем поочередно начали сличать фотографию в паспорте с наружностью, номера и прописку с тем, что значилось в списке, и так у каждого, каким бы известным он ни был. Пройдешь ворота – дальше ни с места, жди, пока всех не проверят.
Стою, оглядываюсь: нигде ни души, пустой тротуар к Кремлевскому дворцу, и только дюжина кагебешников возле нас, все в форме. Шестеро встали впереди, шестеро – сзади и повели нас колонной к Дворцу. «Как заключенных, – подумала я. – Только конвою не хватает ружей».
– Подтягивайтесь, подтягивайтесь, товарищи! – торопят нас.
Всем-то любопытно, вертят головами по сторонам, но нельзя!
А идти всего метров сто, не больше. У входа во Дворец – там такая медная табличка сверкала на солнце «Верховный Совет Союза ССР» – снова проверка, такая же дотошная, все уже измотались – сил нет. Поднялись по длиннющей лестнице, а уже три часа!
Появился Калинин, нет – Георгадзе. Расплылся в улыбке и сказал мне что-то об особом удовольствии, и я в ответ заулыбалась, а сама думала: «Скорей бы все это кончилось». Неуютно там, как в казарме. И бокал шампанского не поднял настроения.
А главное, дальше – то же самое, но в обратном порядке! «А теперь-то зачем? – закипала я. – Ну, каждый получил свое, ничего не украл, – отпустите душу с Богом!» Нет, те же испытующие взгляды, каменные лица, будто и «Весну» никогда не видели, – это я ведь за Маргариту Львовну получала лауреатство.
Мы сидели на скамейке неподалеку от царь-колокола, никогда не звонившего, и царь-пушки, никогда не стрелявшей.
– А это и не нужно! – усмехнулась Ф. Г. – У русского народа – постоянная тяга к гигантам. Все самое большое, пусть и недействующее, – наше. Огромное и могучее. Отсюда и страсть к силе, поклонение всевластию, восторг от изуверства, сделанного сильной рукой.
Пойдемте на ту сторону – я вам кое-что покажу, – предложила Ф. Г., и мы ступили на зебру пешеходного перехода, но тут же раздался свисток одиноко стоящего военного:
– Вернитесь!
– Туда нельзя, – сказала Ф. Г., – а вы говорите «свобода, гуляй, где хошь!» Ну, так постоим здесь, и отсюда все разглядите.
Ф. Г. указала на Пыточную башню и стройную кирпичную беседку, крыша которой подпиралась пузатыми балястрами.
– Изящная, правда? – усмехнулась она. – «Нарекая» называлась. Оттуда два великих государя, и Иван и Петр, наблюдали за казнями, смотрели во все глаза, как на лобном месте рубили головы, на площади вешали бояр и стрельцов, а потом шли в Пыточную и измывались над близкими и приближенными, наслаждались, видя, как они корчатся на дыбе, а то и сами делали с ними кое-что. Почитайте «Епифанские шлюзы» Андрея Платонова. Он живописует издевательства Петра над англичанином, которого сам же пригласил строить канал между Доном и Окою, наподобие голландских, что с юности втемяшились в него. Петр достигал ивановской жестокости – и тут у писателя все достоверно.
Вообще, надо впитывать из первоисточников! Читать Костомарова, Ключевского – они оперируют только фактами, не оглядываясь на идеологию. Я сама не могла оторваться от них.
Как-то Анна Андреевна зашла ко мне:
– Фаина, что вы читаете?
– Переписку Ивана Грозного с Курбским. Она засмеялась:
– Вот вы вся в этом! Ну, кто еще в наше время додумается читать написанное в шестнадцатом веке?!
На Ивановской площади мы сделали последнюю остановку: пища духовная требовала смены. Ф. Г. указала на «золотое крыльцо»:
– Оттуда не только читали царские указы, орали на всю Ивановскую. Оттуда юный Иван приказал разрубить на части живого слона, подарок персидского шейха, – слон не смог перед русским царем преклонить колена, не был этому обучен! И только что положенный на царство Иван с восторгом наблюдал, как из несчастного животного хлестала кровь, заливая площадь.
Меня всегда волновала загадка, почему Сталин так обожал этого изувера и упыря? На его счету сотни новгородцев, вырезанных по подозрению в измене, убийство сына и митрополита – грех первостепенный. А Сталин в беседе с Эйзенштейном сожалел, что Иван боярство «не дорезал»! Карамзин сравнил царствие Ивана с татаро-монгольским игом, еще более страшным. А Сталин аплодировал Алексею Толстому, написавшему по его заданию пьесу о сильной личности – «Трудные годы», и тут же запретил вторую серию эйзенштейновского фильма, где Сергей Михайлович отважился позволить этому государю испытать чувство вины от содеянного.
С кем мы будем сравнивать царствие Сосо? Всю жизнь он мечтал, чтобы страна поклонялась ему, единственному. Как пели с утра до вечера об этой кровавой коротышке – «самый большой, родной и любимый»…
И еще одно, чтобы не забыть. Я, между прочим, все свои лауреатские значки, ордена, медали сложила в коробочку и надписала ее – «Похоронные принадлежности».
Московский Кремль
РОЛЬ В ЧЕТЫРЕ ЭПИЗОДА
Во время съемок фильма «Сегодня новый аттракцион» (они шли в Ленинграде) молодой режиссер Файнциммер, сын довольно известного кинорежиссера Александра Михайловича, у которого Раневская сыграла в фильме «У них есть Родина» и «Девушка с гитарой», сказал Ф. Г.:
– Как мне хотелось бы, чтобы вы снимались и у меня!
– Ну, принесите сценарий, – предложила Ф. Г., – я посмотрю и, может быть, что-нибудь придумаю.
Сценарий был «Первым посетителем». Ф. Г. согласилась написать для себя роль – на четыре небольших эпизода. Режиссер пришел в восторг:
– Это то, чего не хватало нашей картине. Класс уходящий – люди, не нужные революции! Замечательно!
Ф. Г. решила сыграть старую барыню, «аристократку». И как это часто бывает у Ф. Г., юмор, сатира оказались рядом с трагедией.
Вот эти эпизоды. (Действие происходит в Петрограде, в конце 1917 года.)
Первый. Утро. Из подъезда большого дома выходит дама в элегантном пальто, в шляпе с пером, кокетливо торчащим. На руках у нее болонка – Мими.
Где-то раздаются выстрелы.
– Что это? – испуганно спрашивает дама у дворника.
– Это революция! – отвечает.
– Как, опять? Если мне не изменяет память, ведь уже была одна революция!
– То, барыня, Февральская, а это Октябрьская.
– Стоит мне выйти на улицу, начинается революция! Ну что ж, пойдем, Мими, придется нам все делать дома.
Эпизод второй. Главный персонаж фильма – Александра Михайловна Коллонтай едет в пролетке в Комиссариат соцбеспечения. Ее сопровождает солдат-охранник.
Героиня Ф. Г. видит эту сцену.
– Мими, скорее домой, – испуганно говорит догадливая дама. – Началась национализация женщин!
И поспешно скрывается в подворотне.
Эпизод третий. Полупустой трамвай. Дама в пообтрепавшемся уже пальто обращается к нескольким пассажирам в котелках – перепуганным обывателям.
– Господа, господа, потрясающая новость! – Котелки вплотную окружают даму. – Потрясающая новость. По городу летает аэроплан. В аэроплане сидят большевики и кидают сверху записки. В записках сказано: «Помогите, не знаем, что делать».
Эпизод четвертый. Через несколько месяцев. В городе голод. Дама, уже без собачки, приходит в гости к знакомой. Холодно – пальто и шляпу с поникшим пером она не снимает. Комната, в которой ее принимает хозяйка, полупустая. Стол и несколько стульев – остатки роскошного гарнитура. Стеклянный буфет, в котором почти нет посуды. На стенах следы от картин, очевидно, проданных.
– Вы извините, – говорит хозяйка, – я сейчас отправлю Марфу на Садовую – мы ведь теперь пирожками торгуем. С кониной. А сами будем пить чай.
Хозяйка уходит на кухню.
Взгляд гостьи падает на корзинку, прикрытую клеенкой. Озираясь по сторонам, дама достает из-под клеенки пирожок и жадно ест.
Она оглядывает комнату. В глазах тоска и боль. На камине замечает бронзовую фигурку с циферблатом. Это, пожалуй, единственная «ценная» вещь в комнате. Дама быстро подходит к камину и прячет фигурку под пальто. Затем переходит к столу.
– Ну что же вы стоите, – улыбается, входя, хозяйка. – Вот и чай, присаживайтесь!
– Спасибо, дорогая, но мне пора, – темнеет, а сейчас сами знаете, как ходить по улицам! Я зайду к вам на днях. У меня столько потрясающих новостей.
Она целует хозяйку и идет к дверям. И тут из-под пальто раздается звон будильника. Дама начинает что-то громко, быстро говорить, чтобы «перекрыть» звон, потом замирает. Часы звонят. Когда они смолкают, дама поворачивается к хозяйке. Глаза полны слез. Безмолвно она подходит к камину, достает часы, ставит их на место и медленно уходит.
Режиссер заверял, что все снимет за несколько дней. И действительно, первый эпизод сняли довольно быстро. А дальше появился сценарист и сказал, что в свой сценарий «отсебятину» он не допустит.
Снятый эпизод и вошел в фильм, да и то в сокращенном варианте. Реплику «Стоит мне только выйти на улицу, и начинается революция» посчитали неуместной.
Фаина Раневская. Шарж Иосифа Игина
БУЛГАКОВ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Ф. Г. прочла мне две странички воспоминаний об А. А. Ахматовой для сборника, который готовился к печати. Там, между прочим, было упоминание о том, что Анна Ахматова читала ей роман «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, тогда еще не опубликованный, и восхищалась гениальностью писателя.
Это было в Ташкенте. Стояло жаркое лето. Ф. Г. почти ежедневно бывала у Анны Андреевны, часто оставаясь у нее ночевать. «Мастера и Маргариту» они читали по ночам, когда спадала жара: Ф. Г. лежала на глиняном полу, Анна Андреевна на солдатской койке – чтение продолжалось порой всю ночь. Анна Андреевна, которую Ф. Г. называла ласково «Рабби», читала вдохновенно. Когда она прочла первую главу – о встрече у Патриарших прудов редактора журнала с таинственным незнакомцем, Ф. Г. стало страшновато.
– Кто это был, Рабби? – спросила она.
Глаза Анны Андреевны блеснули, затем сощурились, и она ответила почти шепотом:
– Дьявол, душенька!
– От страха я закричала во все горло, – вспоминала Ф. Г.
Ф. Г. преклонялась перед талантом М. Булгакова. Как только появился «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва», она вновь перечитала его. И часто наш разговор возвращался к этому роману или к «Запискам покойника».
– Какое буйство фантазии, какие сказочные превращения, – говорила Ф. Г. о «Мастере и Маргарите» и его авторе. – Он умеет разрывать привычные связи и делать самые обычные вещи невероятными. Невероятное окружает вас в его романе со всех сторон.