Сочинения в четырех томах. Том 3

      Мой бродяжка подходит ко мне и жалуется, что после Нижнего зайцем больше ехать нельзя, контроль будет строгий. И делает движение, чтобы уйти. Я вынимаю пять рублей и сую ему в руку:
      – Купи билет и поезжай спокойно.
      Он зажал деньги и смутился. Что-то хочет сказать и, видимо, не может. Затем он запустил руку к себе в карман, вынул мою табакерку, сунул ее в карман моей тужурки, где я ее обыкновенно ношу, и без оглядки бросился бежать сквозь контроль, оттолкнув матроса, который чуть не упал… И сразу пропал где-то… Шум… гвалт… Потом все успокоились. Он исчез…
      И понять не могу, как он в одну минуту так ловко выудил из кармана мою табакерку.
      С историей моей табакерки и этим бродягой еще раз связана моя последняя в жизни, любимая мною с юных дней степных скитаний охота на волка в угон, давно-давно забытая. Охота эта калмыцкая и казачья, потому что для нее нужны волк, степь и лошадь. Да еще особая нагайка, волчатник. От обыкновенной казацкой нагайки она отличается тем, что она длиннее наполовину и втрое толще, хотя сплетена также из тонких сыромятных ремней, а иногда в нее вплетали кусок свинца. Только это совершенно лишнее – и без свинца удар такой нагайки страшен, а с коня на скаку она разбивает волчий череп, а то и хребет можно перешибить.
      Десятки лет эта моя старая приятельница по охоте хранится у меня…
      И вот – это было в последний год прошлого столетия, поздней осенью – я был на зимовниках сначала в задонских степях, а потом и проехал в ногайские и зеленчукские степи, на хутор к молоканину овцеводу и коннозаводчику, по его просьбе я помог купить как-то для его табунов двух английских жеребцов-производителей.
      Там-то случайно и пришлось поохотиться, еще раз повторяю – последний раз в моей жизни, в угон на волка, и удалось залобанить такого серого матерого, каких я никогда и не видывал. Степной волк, широкий, могучий, шерсть у него короткая и густая. Шкура этого волка лежала у меня в кабинете ковром до самой первой революции – и все как новая.
      Осмотрев табуны, производителей и жеребят от них, я собирался уже ехать в Москву и с рассветом просил приготовить лошадей.
      Накануне, по обычаю благочестивейшего молоканского семейства человек из десяти, мы сели за ужин часов в восемь вечера, ели после разных закусок лапшу из индейки, жареных кур, баранину жареную, соленые бараньи язычки, пшенную кашу с молоком и на закуску по полной тарелке взвара, т. е. компота из свежих персиков, груш, яблок и вишен…
      После ужина я отправился в комнату для почетных гостей спать до рассвета.
      Комната большая, светлая, с коврами и двумя кроватями. Высота кроватей в рост человека, потому что на них распухли в три ряда пуховики и по шести подушек в головах. Забираться на такую постель приходилось с особой специальной скамейки, а как ляжешь, как охватят тело пуховики – так и заснешь сразу. Да на том боку, на который лег, и проснешься – спишь как убитый…
      Еще не рассветало, а мы уже пили чай, опять вся семья вместе, за тем же огромным столом с ведерным самоваром, с печеньями, закусками, холодными и дымящимися: тут и гора белых горячих пышек, и блюдо бараньих язычков, и нога холодной баранины, и дымящиеся блюда с нарезанными большими кусками легкого, сердца и печенки – и опять передо мною та же батарея наливок… А хозяйка уже уложила мне всяких съестных припасов и бутылок в корзину на дорогу… так думаю, пятерым до Москвы хватит.
      И вдруг во время чаепития вбегает чабан и жалуется, что у него ночью волк барана утащил и жрет его в бурьянах, за балкой около старой базы, а база эта верстах в двух от хутора.
      Я обратился к старику:
      – Поседлайте Наяду…
      Это прекрасная полукровка, дочь знаменитого Дир-боя, на которой я ездил по его табунам.
      – И я поеду,- сказал старший сын Федя, наездник и охотник.
      Через пять минут мы тихо подъезжали к базе, окруженной бурьяном. Сзади бежал чабан и указал нам место:
      – Там он залег, бирюк-то!
      Действительно, зашевелились полосой бурьяны и в полосе замелькал убегавший волк…
      Солнце зазолотило седло и головы Эльбруса.
      Утро тихое, чудное, холодное…
      Волк вырвался из бурьянов и мчал по голой степи. Мы неслись за ним, намеренно держась от него шагах в двухстах. Степь на бесконечное пространство гладкая, без кустика, даже без бурьянов. Все на виду… Волк мчится, не оглядываясь. Он чувствует… Он инстинктом чувствовал, когда мы прибавляли хода,- и усиливал свой бег… Мы сдерживали коней, а он все удирал – и наконец, оглянулся и пошел потише… Мы опять несколько сажен пустили порезвее, и он помчался… Так играли с ним долго… Он шел к горам – они верстах в ста от нас, – шел по прямой линии, как стрела… Он шел шагах в трехстах от нас – и мы скачем.
      Он все ближе и ближе… Голову держит вбок… Мы видим его высунутый язык… Мы опять немного сдержали коней…
      – У меня лошадь захромала, езжайте дальше одни!
      И спутник мой слез с коня. Я оглядываюсь. Ведет лошадь в поводу – она припадает на правую ногу. Он что-то кричит мне и машет рукой. Мне не до него. Скачу.
      Через минуту я все забыл, кроме волка, и мчался за ним, не оглядываясь. Настали минуты горячие… Я то догонял его, то давал передышку лошади, а он драл вовсю по прямой линии. Волк знал, что свернуть в сторону – значит сократить расстояние в пользу врага…
      Но он ошибался: у лошади, у этой чудной Наяды, бравшей барьерные призы на скачках и не боявшейся ни выстрелов, ни зверя, запас сил был огромный… Притом она отдыхала то и дело на переменном аллюре, а он лупил без передышки и стал выдыхаться. Язык его волочился чуть не по земле.
      Впереди затемнелись две узкие и длинные полосы бурьянов, росших по неглубокой балке, близко от меня переходившей в степь, а вправо тянувшейся далеко по направлению к горам… Во время дождей туда гоняют табуны… Я налег в карьер… Волк шагах в ста от меня. Видимо, зарьял, но торопится к балке… По всей вероятности, он знал это убежище… Я еще ближе к нему, шагов на пятьдесят… Вот он в бурьянах близ оврага – только ему нырнуть – и спасен…
      На самом берегу балки он на момент остановился, воззрился на меня – я круто повернул лошадь к горам и сделал несколько скачков вправо, вдоль оврага… Волк нырнул и скрылся…
      Я знаю привычки зверя давным-давно… Еще с юных моих шатаний в задонских степях. И я не ошибся.
      Повернув кругом лошадь, я скачу по краю балки влево от гор и вижу: серый с вытянутым языком лежит посредине балки и, увидев меня – все это измеряется секундами,- вскочил, зашатался и тяжело захлюпал к выходу в степь… Я свищу, гикаю, держу его от себя шагах в тридцати и вижу, что он выдохся и сейчас упадет…
      Это не в моих расчетах: к лежачему или сидячему волку подходить нельзя – бросится и зарежет коня…
      Я даю ему выбраться на простор степи, посылаю Наяду, и мы скачем с ним рядом, не убавляя резвости: волк зарьял, язык беспомощно болтается…
      В два прыжка я догоняю его и бью по черепу плетью. Он тычется носом в землю… Я быстро повертываю ловкую Наяду, чтобы быть сзади головы волка, чтоб снова его догонять, но он исходит слюной и беспомощно скребет лапами по траве… Рискую и еще раз бью его по голове и отскакиваю в сторону… Он продолжает лежать на брюхе, вытянув задние ноги и судорожно шевеля передними, на которых лежит голова с вытянутым языком… Я объезжаю в сторону и кружу шагом, давая отдыхать уставшей Наяде… Посматриваю издали на волка и наслаждаюсь понюшками табаку…
      Волк не шевелится. Объезжаю кругом. Не шевелится… Еще раз бью его по голове, а потом поперек хребта, около почек. Готов серый…
      Слезаю с Наяды, разминаю ноги…
      А кругом глухая степь. Ни табунов, ни отар овец, ни птички… Только вдали-вдали шевелится точка – это тушканчик сложил молитвенно лапки, но и тот скоро ушел в нору… Высоко-высоко появился орел… Потом другой… Они кружат надо мной, но не спускаются… Вдали появился третий.
      И как это они учуяли добычу… И не ошиблись… Они знают что знают – знают, о чем и мечтать не смеет наша мудрость!
      Вдали движущаяся точка. Пара лошадей, запряженная в нетачанку… Это Федя с кем-то торопится… Лошади прекрасные, несутся вскачь…
      Я со скуки полтабакерки вынюхал.. Федя радуется:
      – Ну, взяли-таки зверяку. А я кричал вам, чтобы не допускали до балки… У меня конь сплечился… Все-таки доехал и за вами приехали… Ну, ловко…
      Осмотрели волка.
      – Череп разбит. Думаю, что с первого удара… А хорош, ах хорош! Как вы его не упустили… Доберись до балки – ушел бы в горы…
      – Да не ушел вот!
      – Ловко…
      И обратился к казаку:
      – Митро, а ну-ка свежуй.
      – Ну и брюхо набил. Знать, целого барана стравил! – бормотал Митро, сдирая волчью шкуру.
      Я ехал шагом на Наяде с нетачанкой, рассказывая подробности охоты, к великому удивлению Феди, и получил одобрение от Митро, старого охотника, который не удержался и перешел на ты:
      – Бирюка перехитрил. Вот так черт!
      – А ты нечистого не призывай и черных слов не произноси, – сделал ему замечание Федя, правоверный молоканин.
      Навстречу нам низко и торопливо летели два орла.
      – На обед едут, – указал кнутовищем казак.
      Я оглянулся… Штук десять орлов и коршунов кружились над редкой в это время добычей, а влево Эльбрус покрывался темными тучами.
      – Снег будет, – сказал Митро.
 
      *
 
      После обычного обеда, такого же, как и вчерашний ужин, с добавкой только гуся с яблоками и горы куропаток на огромном блюде, мы ходили по конюшням, пили чай, и после чая Митро на прекрасной паре золотистых корольковских персюков мчал меня под густыми тучами на Богословскую станцию.
      Ногайская степь, как и всегда в это время, была мертвая, безжизненная, холодная и безмолвная. Разве встретится стадо молоканских овец, поднимется орел, сорвется стая куропаток, да иногда промчится на коне ногаец, потомок бывшего властителя этих степей,- а там опять тишь, мертвая тишь зимней степи, безлюдная, безмолвная…
      На половине дороги начался снежный пурган… Коней не видно!
      Но вот мелькнул красный диск, вдали слышится свисток паровоза и сразу переносит от мира и покоя беззаботной степи в безалаберную суету столицы, где приходится быть осторожнее, чем здесь, в этой дикой пустыне, между степными волками и вооруженными жителями…
      Лишнее слово, иногда лишний стакан вина, неосторожное движение – и погиб скорее, чем в глухой ногайской степи…
      Одновременно с бежавшим и пыхтевшим поездом, побелевшим от снежной пурги, я подъехал к вокзалу и, тоже весь заледенелый, покрытый снегом, прямо бросился к буфету, чтобы как-нибудь согреться. Был второй час ночи. Оказалось, что пришел сильно запоздавший от сильной метели скорый поезд, идущий на север. Через три минуты он отправляется. Придется ужинать и согреваться в поезде. Беру ужин: белый хлеб, колбасу, бутылку водки и две бутылки пива. Подарок поберегу до Москвы – жаль откупоривать. Митро тащит за мной багаж. Бросаюсь в первый попавшийся вагон первого класса и вваливаюсь в пустое купе. Чемодан и корзинку с гостинцами бросаю на сетку, волчью шкуру, связанную шерстью вверх, на пол и прощаюсь с Митро. Кондуктор входит за билетом и говорит:
      – Вам бы в другой вагон, это старинный, неудобные диваны, жестко да и трясучий… Рядом пульмановский, тоже пустой идет.
      – Э, все равно,- отвечаю.
      Колеса заскрипели по рельсам, загромыхали на стрелках, и поезд потянулся на север.
      Я старался взглянуть в окно, да оно все было бело от снега и льда. Мелькнула в памяти моей не сходившая несколько дней с моего горизонта голова Эльбруса, и сделалось как-то грустно…
      С помощью кинжала я разрезал колбасу, причем добрая половина ее упала на пол и откатилась к двери, где на полу лежала мерзлая волчья шкура. Я посмотрел на нее, но, усталому, было лень протянуть руку. Выпив и съев колбасу, я хотел достать упавшую половину, но ее не было: укатилась под мой диван.
      Дорожа каждым лишним движением, я взял бутылку пива и поставил ее на пол, чтоб можно было достать легко рукой, и лег, сделав несколько глотков. Лег и вытянулся.
      Это – блаженство, которого я давно не испытывал. Я стал уже забываться, как вдруг волчья шкура, лежавшая на полу у двери, зашевелилась.
      Уж не дух ли какого-нибудь кабардинца или ногайца вселился в волка?
      Затем стоявшая рядом с диваном бутылка с пивом кланяется горлышком к окну, причем выливается несколько капель на пол, и исчезает.
      Исчезает на глазах. Уползает под мой диван. Я нюхаю табаку и соображаю – что такое. Вдруг под собой слышу:
      Буль… буль… будь…
      Кто-то пьет под моим диваном. Приподнимаюсь, чтобы вскочить, и вдруг вижу вылезающее из-под дивана горлышко бутылки, а затем чью-то руку, старающуюся аккуратно, без шума водворить бутылку на прежнее место.
      Моментально вскакиваю, запускаю обе руки под диван и вытаскиваю оттуда злополучнейшего из людей. Несчастный, оборванный, бледный.
      Шепчет:
      – Не убивайте меня!
      Я поднял его, крепко встряхнул для острастки и с размаху усадил на противоположный диван.
      – Попался, дьявол!
      Он умоляюще смотрел на меня и молил о пощаде… Я встал, проверил, заперта ли дверь, и открыл занавеску половины фонаря, осветив противоположный диван.
      Передо мной сидел, дрожа и шелкая зубами, оборванец в лаптях, в башлыке, окутавшем плотно голову.
      Он воззрился на стол, ткнул пальцем на табакерку, на которой ярко сверкала золотая буква Г. И рот раскрыл в недоумении.
      – Ведь это она! Это значит, вы?! Упал передо мной на колени.
      – Теперь я вас узнал… Ведь это я… Вот шея-то, поглядите.
      Сорвал башлык. Громадные желваки от ушей до плеч.
      – Это я.
      И вспомнился мне пароход на Волге.
      – Я вот тогда у вас ее,- показывает на табакерку, – за ваше добро у вас из кармана стырил… Я хотел на ней доехать до Астрахани… Это за хлеб-то за соль вашу… Поили, кормили, а я… Весь век мучаюсь, как поминаю…
      Бормотал он нескладно, отрывисто, без умолку, Я молчал и слушал и, наконец, в знак мира открыл табакерку и поднес ему.
      – Черт с тобой, прощаю. Садись!
      Сразу повеселел. Понюхал, чихнул, сел на диван и
      все бормочет, бормочет нескладно и жалобно, в грехах своих кается…
      Я подал ему бутылку с водкой, Он жадно потянул и закусил хлебом, а я наклонился под диван и ищу колбасу.
      – Вы колбасу? Я ее стравил. Я давно уж ничего не ел.
      Затем он доел весь хлеб, допил пиво и начал рассказывать свои похождения, стараясь доказать первым делом, что залез на станции в вагон без всякой цели грабежа и убийства, а только чтобы погреться и добраться до станции Кавказской…
      – Ну что? Все еще с волчьим паспортом? – спрашиваю я.
      – На кой он. Нешто к зиме с ним можно? Давно бросил. Лучше бродягой называться, до весны просидеть, а то в степи замерзнешь теперь.
      – А перо зачем? – спросил я, указывая на валявшийся на полу нож.
      Он сконфузился – не смел мне врать. Это чувствовалось. Молчит.
      – А ежели бы не я, а женщина одна ехала в купе? А если бы я уснул? Сонного пришить легко ведь…
      – Что вы… что вы… Нешто вас можно?! Вот табакерка-то, как увидал ее, так и… так и узнал вас сразу по золотой букве… Нешто я ее забуду когда, во веки веков,- бормочет.
      – Так значит, окажись на столе табакерка боком или дном кверху, так… Ну да плевать, расскажи ты мне, где побывал после Нижнего…
      – Ой, да уж что говорить. Везде… Ведь два года с гаком прошли… Ну тогда, после вас, на зевекинском пароходе я сбежал на низ… К зиме проходное бросил – сказался на Псков. Этапом послали… К весне опять вышел. В Питере опять в полицию… Послали в Яранск… А я под Любань к сестре Варваре ударился, всю зиму у ней околачивался… Весной опять на Волге маячил, к зиме к дяде серебрянику в Питер, а оттуда вот этим летом выслали в Пермь, а я сюда подался… Все лето здесь по хуторам околачивался… Было – и хорошо пожил, у молокан работал. Да дело одно не вышло… Ух-рял… Только ту зиму у сестры Варвары и отдохнул, за дворника работал и за кашевара…
      Просит о пощаде, клянется и божится, что больше никогда не будет.
      А чего «никогда не будет» – не говорит.
      Поезд загромыхал по стрелкам станции Кавказской и остановился.
      – Ну, убирайся… Вот тебе на разживу.
      Дал опять пять рублей и выгнал. Уходя, он нагнулся, чтобы поднять свой нож, но я наступил на него ногой:
      – Ножа не дам. Пошел вон.
      Исчез. Лезвие ножа, узкое, остро наточенное, вершка четыре длины, ручка роговая кольчатая, дагестанской работы. Кожаные ножны я нашел после под диваном. Потом оказался простым железным, и я им до сего времени разрезаю книги…
      Я видел, как он выскочил из вагона в противоположную дверь на неосвещенное полотно дороги и побежал за дрова.
      Это был бродяга по закону. Такие не имели возможности пристроиться где-либо в одном месте, а обязаны были идти и идти без дороги, без цели, без конца. Идти до смерти.
      Нередко весной в донских и кубанских степях, особенно после снежных зим, находили трупы оборванцев, а иногда только кости, растасканные зверями и собаками.
      В большинстве случаев эти несчастные бродяги по закону, не привыкшие к местным условиям, погибали от холода, голода и метелей.
      С наступлением холода много их появлялось на станциях Владикавказской железной дороги. Изможденные, оборванные, измученные, дрожащие в отрепьях от холода, они вечно осаждали начальников станций и жандармов просьбами довезти их до следующей станции.
      Масса краж из вагонов, грабежей около станций железных дорог совершалась ежедневно по линии, и хотя далеко не все совершали их «бродяги по закону», но все сваливалось на них.
      Да и удобно: люди без настоящего и будущего, которым тюрьма – дом, кандалы – игрушки.
      Люди с волчьим видом.
      – Почет тебе, как волку бешеному: ни тебе работы, ни тебе ночлега – мандруй без останову, пока не сдохнешь! – объяснил мне откровенно один из таких.
      И тоже припомнил сестру Варвару, как и тот мой бродяжка.
      И я разыскал эту удивительную сестру Варвару.
      Действительно, близ Любани, станции Николаевской железной дороги, жила сестра Варвара в основанной ею же пустыньке, приюте для проходящего, скитающегося люда.
      Эта пустынька – истинное благодеяние. Сестра Варвара, украинка по рождению, богатая помещица, блиставшая когда-то в обществе, прекрасно образованная, долго жившая за границей, после смерти мужа вся отдалась служению несчастному, страждущему люду. Она изучила трущобы, поняла быт бесприютных скитальцев, людей с волчьим видом, и создала им приют на пути следования из Петербурга в глубь России.
      Уже несколько лет существовал этот приют, состоящий из домика, где накормит и напоит бесприютных сестра Варвара.
      Во время обеда она читала своим оборванным беспаспортным гостям книги или что-нибудь рассказывала, выслушивала злоключения каждого, ищущего услышать слово человеческое, ободряла его.
      Приходили дождливой осенью и холодной зимой полунагие, голодные, грязные…
      Принимала людей грязных, зловонных, которых все сторонятся, людей без паспортов, с темным прошлым, готовых на преступление, которых все гонят от себя, боясь за свою собственность и жизнь.
      А сестра Варвара принимала их, как своих родных, обмывала их, перевязывала их раны, даже выстроила им баню.
      Это было давно. В прошлом столетии. О дальнейшей судьбе сестры Варвары я с той поры не слыхал.
 
      СОДЕРЖАНИЕ
      МОСКВА ГАЗЕТНАЯ
      Редакторы………………………………………………………………………………….. 5
      «Русские ведомости»………………………………………………………………….. Ю
      «Русская газета»……………………………………………………………………….. 58
      «Современные известия»……………………………………………………………. 64
      «Московский телеграф»…………………………………………………………….. 67
      «Русский курьер»………………………………………………………………………. 69
      «Новости дня»……………………………………………………………………………. 73
      «Московский листок»…………………………………………………………………. 80
      Казенные газеты……………………………………………………………………….. 131
      Цензура и цензоры……………………………………………………………………. 136
      «Зритель»…………………………………………………………………………………… 145
      «Будильник»………………………………………………………………………………. 149
      «Развлечение»……………………………………………………………………………. 155
      «Русский листок»……………………………………………………………………….. 162
      «Курьер»…………………………………………………………………………………….. 168
      «Детское чтение»……………………………………………………………………….. 176
      «Русская мысль»……………………………………………………………………….. 178
      «Русское слово»…………………………………………………………………………. 189
      Атаман Буря и пиковая дама…………………………………………………… 198
      «Нижегородское обалдение»……………………………………………………… 211
      «Россия»…………………………………………………………………………………….. 223
      Нечто о старом………………………………………………………………………….. 229
      Вместо эпилога………………………………………………………………………….. 251
      Московские газеты в 80-х годах………………………………………………… 253
      ДРУЗЬЯ И ВСТРЕЧИ
      Старогладовцы………………………………………………………………………….. 271
      Антоша Чехонте…………………………………………………………………………. 286
      Сожженная книга……………………………………………………………………… 316
      Певец города……………………………………………………………………………… 328
      Грачи прилетели……………………………………………………………………….. 338
      «Нечаянная радость»…………………………………………………………………. 345
      Встречи с Горьким…………………………………………………………………….. 358
      Фогабал……………………………………………………………………………………… 363
      «Под «Веселой козой»………………………………………………………………… 378
      Ученик Расплюева…………………………………………………………………….. 399
      Люди с волчьим видом………………………………………………………………. 412
      В. А. ГИЛЯРОВСКИЙ
      СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ
      Том III
      Художественный редактор Н. Тронза
 

This file was created

with BookDesigner program

[e-mail]

17.11.2008