Путешественник

Внимательно прочитав все до конца, шахиншах приветствовал нас, обращаясь к каждому «мирза Поло». Меня, помню, это поначалу смутило, так как я ошибочно полагал, что «мирза» – это одно из его имен. Однако со временем я понял, что шахиншах использовал это слово, чтобы выказать гостям уважение и почтение, все равно как арабы используют в таких случаях обращение «шейх». А потом я даже уловил следующую тонкость: «мирза» перед именем означает то же самое, что в Венеции «мессир»; когда же «мирза» стоит после имени, это означает владыку, правителя. Имя шаха было на самом деле довольно простое – Джаман, а его полный титул шахиншах означал «шах всех шахов». Он представил женщину, возлежавшую на груде подушек рядом с ним, как шахрияр Жад: Жад было ее имя, а титул «шахрияр» обозначал первую жену владыки.

Это было почти все, что хозяину удалось сказать в этот день, потому что, как только шахрияр представили, она немедленно приняла участие в беседе. Первая жена показала себя дамой невоспитанной и невероятно разговорчивой. Сначала она перебила мужа, а потом и вовсе завладела разговором, поприветствовав нас в Персии, в Багдаде и у них во дворце. Затем шахрияр отослала сопровождавшего нас стражника обратно к воротам и ударила в стоявший рядом с ней маленький гонг, чтобы позвать мажордома, которого здесь называли, как она объяснила нам, визирь.

Шахрияр Жад приказала визирю приготовить для нас покои во дворце и приставить к нам слуг, после чего представила нас двум другим женщинам, которые находились в комнате: первая была ее матерью, а вторая – их с шахом Джаманом старшей дочерью. А еще супруга владыки не преминула сообщить нам, что сама она, Жад-мирза, является прямой наследницей легендарной Балкиш-Савеа (и, разумеется, ее мать и дочь тоже). Она напомнила нам, что знаменитая встреча этой царицы с падишахом Сулейманом была записана в анналы ислама, так же как и в анналы иудеев и христиан. (Это замечание позволило мне догадаться, что речь идет о библейской царице Савской и о царе Соломоне.) После этого шахрияр сообщила нам, что царица Савская сама была джинном, который, в свою очередь, произошел от живого злого духа – ифрита, и так далее, и так далее…

– Расскажите нам, мирза Поло, – почти безнадежно обратился шах к моему отцу, – о своем путешествии.

Отец любезно начал рассказ о наших странствиях, но он еще не успел дойти в своем повествовании до того момента, как мы покинули Венецианскую лагуну, как шахрияр Жад внезапно перебила его пространным лирическим описанием некоторых вещей, сделанных из муранского стекла, которые она недавно приобрела у венецианского купца. Это напомнило ей одну старую малоизвестную персидскую сказку о стеклодуве, который когда-то давно выдул из стекла коня и уговорил джинна заколдовать его, так чтобы конь стал летать как птица, и…

Сказка была достаточно интересной, но совершенно неправдоподобной, и я переключил свое внимание на двух других присутствовавших в комнате женщин. Уже одно то, что они находились в одном помещении с мужчинами, не говоря уже о неистощимой словоохотливости шахрияр, ясно показывало, что персы не укрывают и не изолируют своих женщин, как это делает большая часть мусульман. Глаза каждой из находившихся в комнате персиянок были видны сквозь простые небольшие чадры (все они в большей или меньшей степени были прозрачными и не скрывали нос, рот и подбородок). Женщины здесь носили блузы, жилеты и снизу широкие шаровары. Я обратил внимание на то, что их одеяния не были такими толстыми и многослойными, как у арабских женщин, но были сделаны из прозрачной легкой шелковой ткани, что позволяло разглядеть и оценить женскую фигуру.

На старую бабку я глянул лишь мельком: морщинистая, костлявая, согбенная, почти лысая, беззубо шамкающая шершавыми губами; глаза красные и опухшие; иссохшие груди бьются о выступающие ребра. Одного взгляда на старую каргу мне было достаточно. Однако ее дочь, шахрияр Жад-мирза, была исключительно красивой женщиной, по крайней мере когда не говорила, а уж ее дочь, в свою очередь, оказалась просто редкостной красавицей, великолепно сложенной девушкой моего возраста. Она была наследной царевной (шахразадой) и звалась Магас, что означает «мотылек»; к имени ее еще присоединялся титул

«мирза». Я совсем забыл сказать, что персы внешне отличаются от смуглых невыразительных арабов. Хотя у всех у них иссиня-черные волосы, а мужчины носят иссиня-черные бороды, как у дяди Маттео, кожа у персов такая же светлая, как и у венецианцев, а глаза обычно не карие, но более светлых оттенков. Задумавшись о красоте девушки, я заметил, что шахразада Магас-мирза в этот момент как раз изучала меня, пристально разглядывая в упор своими изумрудно-зелеными глазами.

– Кстати о лошадях, – сказал шах, поспешив воспользоваться сказкой о летающем коне, прежде чем его супруга припомнит какую-нибудь другую историю. – Вам, господа, по-видимому, придется продать в Багдаде своих лошадей и купить верблюдов. Двигаясь дальше на восток, вы должны будете пересечь Деште-Кевир[126], огромную и ужасную пустыню. Лошади не смогут выдержать…

– Лошади монголов смогли, – резко возразила ему жена. – Монгол повсюду ездит на лошади и сроду не сядет верхом на верблюда. Я расскажу вам, как они презирают верблюдов и плохо обращаются с ними. Во время осады нашего города монголы где-то захватили стадо верблюдов, они нагрузили на них тюки с сеном, подожгли его и погнали бедных животных по улицам Багдада. Верблюды – их шерсть и горбы с жиром тоже запылали – помчались, обезумев от боли, и их нельзя было остановить. И только представьте, так они носились по улицам туда-сюда, распространяя по Багдаду огонь, пока пламя не пожрало их жизненно важные органы и они не подохли от боли и изнеможения.

– Есть еще один вариант, – сказал шах, обращаясь к нам, когда шахрияр остановилась, чтобы перевести дыхание, – ваше путешествие можно сократить, если вы часть пути проделаете морем. Возможно, отсюда вы захотите отправиться в Басру или же еще дальше, к Персидскому заливу, в Ормуз, а оттуда на каком-нибудь судне доберетесь до Индии.

– В Ормузе, – вставила шахрияр Жад, – у всех мужчин на правой руке есть только три пальца – большой, безымянный и мизинец. Я расскажу вам почему. Этот портовый город веками гордился своей славой и дорожил своей независимостью, и потому-то каждый взрослый мужчина в Ормузе, чтобы защитить его, всегда тренировался в стрельбе из лука. Когда монголы под предводительством ильхана Хулагу осадили Ормуз, ильхан сделал отцам города предложение. Монгольский хан пообещал, что он оставит Ормуз в покое, вернет ему независимость и сохранит городских лучников, если только отцы города одолжат их ему на довольно долгое время, чтобы покорить Багдад. Он поклялся, что после этого отправит лучников обратно в Ормуз, чтобы те снова надежно защищали его. Отцы города согласились на это предложение, и все мужчины – хотя и неохотно – присоединились к Хулагу в осаде Багдада и храбро сражались за него, в результате чего наш любимый Багдад пал.

Тут оба, и она и шах, издали глубокий вздох.

– Так вот, – продолжила шахрияр, – героизм и доблесть мужчин Ормуза произвели на Хулагу такое сильное впечатление, что он уложил их с молодыми монгольскими женщинами, которые всегда сопровождают их армию. Хулагу хотел усилить с помощью семени ормузцев монгольскую кровь. После нескольких ночей такого насильственного сожительства, когда Хулагу решил, что его женщинам удалось забеременеть, он сдержал свое слово и отпустил лучников обратно в Ормуз. Но перед этим хан приказал отрезать каждому два пальца, необходимых для того, чтобы натягивать тетиву лука. В сущности, Хулагу сорвал плод с дерева, а затем велел срубить его. Эти изуродованные мужчины больше не смогли защищать Ормуз, и, конечно же, вскоре их город стал, так же как и наш разгромленный Багдад, владением Монгольского ханства.

– Дорогая, – занервничал шах, – наши гости – посланники этого ханства. Письмо, которое они мне показали, – это ferman, – (так на языке фарси называется верительная грамота), – от самого великого хана Хубилая. Я очень сомневаюсь, что они удивились, услышав рассказы о том, что монголы… хм… вели себя не слишком достойно.

– О, вы можете смело говорить с нами об их зверствах, шах Джаман, – совершенно искренне проворчал дядя. – Мы, венецианцы, все-таки не усыновлены монголами и вовсе не являемся их поборниками.

– Тогда я должна рассказать вам, – начала шахрияр, страстно желавшая поговорить на эту тему, – как Хулагу действительно зверски замучил нашего калифа аль-Мустазима Биллаха, святого человека ислама. – Шах снова вздохнул и уставился в дальний угол комнаты. – Возможно, вы знаете, мирза Поло, что Багдад был для ислама все равно как Рим для христианства. И калиф Багдада был для мусульман то же самое, что Папа для христиан. Потому-то, когда Хулагу осадил город, он обратился с предложением сдаться не к шаху Джаману, а к калифу Мустазиму. – Шахрияр бросила пренебрежительный взгляд на мужа. – Хулагу предложил снять осаду, если калиф выполнит определенные условия, в том числе отдаст большую часть золота. Калиф отказался, сказав: «Наше золото – это опора и пища священного ислама». И правящий шах не осмелился отменить это решение.

– Да разве я мог? – произнес шах слабым голосом; похоже, этот вопрос уже не раз обсуждался в прошлом. – Духовный лидер по званию выше светского.

Его супруга непреклонно продолжила:

– Багдад смог бы противостоять монголам и их союзникам ормузцам, однако его сломил голод, вызванный осадой. Жители Багдада ели всё, что только можно было есть, даже городских крыс, но люди все больше слабели, многие умерли, а оставшиеся не могли больше сражаться. Когда город – что было неизбежно – пал, Хулагу посадил калифа Мустазима в темницу и заставил его голодать дальше. И в конце концов этот святой человек вынужден был просить у него пищу. Хулагу собственноручно подал ему блюдо, полное золотых монет, и калиф захныкал: «Никто из людей не может есть золото». А Хулагу возразил: «А помнишь, что ты говорил совсем недавно? Разве золото поддержало твой святой город? Молись тогда, чтобы оно накормило тебя». И он расплавил золото и влил эту раскаленную жидкость в горло старому человеку, убив того ужасной смертью. Мустазим был последним представителем халифата, который существовал больше пяти сотен лет, и теперь Багдад больше не столица Персии и не оплот ислама.

Мы почтительно покачали головами в знак сочувствия, что поощрило шахрияр добавить:

– Нет, вы только посмотрите, как низко мы пали: мой муж, шах Джаман, который когда-то был шахиншахом Персидской империи, теперь разводит голубей и собирает вишни!

– Дорогая… – произнес шах.

– Это правда. Один из младших монгольских ханов – где-то на востоке, мы никогда не видели этого ильхана – питает слабость к спелым вишням. А также он еще и любитель голубей, и он постоянно натаскивает этих птиц, чтобы они могли вернуться домой из любого места, куда их доставят. И вот теперь здесь, в голубятне за дворцовыми конюшнями, у нас содержатся сотни этих крыс в перьях, и для каждого голубя приготовлен маленький шелковый мешочек. У моего правителя-супруга имеется специальное предписание. Следующим летом, когда плоды в садах созреют, мы должны собрать вишни, положить по одной или две в каждый из этих маленьких мешочков, привязать мешочки к лапкам голубей и выпустить их. Как птица Рухх носила на себе мореходов, львов и принцесс, так и голуби понесут наши вишни ожидающему их ильхану. А если мы не уплатим эту унизительную дань, он, без сомнения, придет в неистовство, явится из своих далеких восточных земель и снова разрушит наш город.

– Дорогая, я уверен, что гости очень устали, проделав столь долгое путешествие, – сказал шах; по голосу его чувствовалось, что он и сам устал. Он ударил в гонг, чтобы еще раз вызвать визиря, и обратился к нам: – Полагаю, сейчас вы пожелаете отдохнуть и освежиться? Ну а потом, если вы окажете мне честь, мы снова соберемся за вечерней трапезой.

Визирь, среднего возраста меланхоличный мужчина по имени Джамшид, показал отведенные нам покои – анфиладу комнат. Все они были богато обставлены: множество qali на стенах и на полу, в каменных оконных рамах – витражи, на удобных кроватях стеганые одеяла и подушки. Слуги сняли наши тюки с лошадей и принесли их сюда.

– А вот эти люди станут вам прислуживать, – сказал визирь Джамшид, представляя нам троих проворных безбородых молодых людей. – Все они знатоки индийского искусства shampna, которое продемонстрируют вам после того, как вы посетите хаммам.

– Вот и прекрасно, – отозвался дядя Маттео благодарно, – мы не наслаждались shampna, Нико, со времен путешествия по Таджики-стану.

Итак, мы снова очистились и освежились в хаммаме, на этот раз с большим размахом. Трое молодых людей прислуживали нам в качестве мойщиков. После этого мы лежали обнаженные на кроватях в отдельных комнатах и вкушали то, что называется shampna, или shampu. Я не очень представлял, что меня ожидало, и почему-то решил, что загадочное слово обозначает что-то вроде танцев, но shampna оказалось энергичным растиранием, избиением и пощипыванием всего тела. Причем делалось тут все еще энергичней, чем в хаммаме, с намерением не только изгнать грязь с кожи, но и размять тело, чтобы ты почувствовал себя здоровей, и укрепить твои силы.

Мой молодой слуга Карим без устали колотил, щипал и дергал меня. Сначала это вызывало боль, но спустя некоторое время мои мышцы, суставы и сухожилия, затвердевшие от долгой езды верхом, стали распрямляться и расслабляться под этой атакой; постепенно я обмяк и начал наслаждаться, ощутив, как мое тело наполняется жизненной энергией. Собственно говоря, одна его нахальная часть оказалась даже слишком живой и дерзкой, и я почувствовал неловкость. А затем вздрогнул, ощутив, как Карим, очевидно привычной рукой, начал разминать и ее тоже.

– Я и сам вполне могу сделать это, – поспешно сказал я, – если сочту необходимым.

Карим деликатно пожал плечами и произнес:

– Как прикажет мирза. Да будет так. – И сосредоточился на менее интимных частях моего тела.

Наконец он прекратил меня колошматить, и теперь я лежал, испытывая странное чувство: одна половина моего тела хочет вздремнуть, а другая готова вскочить и совершать подвиги. Карим, извинившись, покинул меня.

– Надо позаботиться о мирзе вашем дяде, – объяснил он. – Чтобы как следует сделать shampna такому массивному мужчине, нам потребуется поработать втроем.

Я милостиво отпустил его и задремал в одиночестве. Думаю, что отец тоже проспал весь день, однако над дядей Маттео, видимо, поработали основательно, так как трое молодых людей как раз покидали его комнату, когда Джамшид зашел посмотреть, одеваемся ли мы к вечерней трапезе. Он принес для нас новую, пахнущую миррой персидскую одежду: легкие шаровары, свободные блузы с зауженными манжетами и красиво вышитые жилеты, а также kamarbands (кушаки), чтобы подпоясаться, шелковые туфли с завернутыми кверху носами и тюрбаны. Отец и дядя искусно и проворно обернули тюрбаны вокруг своих голов, однако молодому Кариму пришлось объяснить мне, как его правильное наматывать и подгибать. Одевшись, мы все стали выглядеть как исключительно красивые и благородные мирзы, самые настоящие персы.

Глава 2

Визирь Джамшид проводил нас хоть и в большой, но не подавляющий своей величиной обеденный зал, освещенный факелами и полный слуг. Все они сплошь были мужчинами, и за богато накрытой скатертью к нам присоединился только шах Джаман. Хотя в Персии порядки были посвободнее и дворцовый этикет разрешал женщинам, вопреки мусульманским традициям, запросто сидеть и есть вместе с мужчинами, но мы не могли не порадоваться, что на этот раз наша с шахом трапеза не прерывалась излияниями шахрияр, и он лишь однажды вспомнил о ней:

– Первая жена, поскольку в ней течет благородная кровь легендарных предков, никогда не смирится с тем, что этот шахнат теперь подчиняется не калифу, как раньше, а Ханству. Подобно породистой арабской кобыле, шахрияр Жад взбрыкивает в упряжке. Во всем остальном она отличная супруга и нежней, чем хвостик у курдючной овцы.

Его сравнения, отдававшие скотным двором, многое объясняли, однако никак не извиняли стремления шахрияр быть петухом, а не клюющей курицей. Тем не менее шах оказался очень приятным человеком, он пил вместе с нами, как христианин, и в отсутствие жены проявил себя интересным собеседником. Услышав, что я испытываю глубокое волнение оттого, что следую тем же путем, которым некогда прошел Александр Великий, шах сказал:

– А знаете, ведь его путь закончился неподалеку отсюда, как раз после того, как Александр вернулся из своего завоевательного похода в индийские города Кашмир, Синд и Пенджаб. Всего лишь в четырнадцати фарсангах отсюда находятся развалины Вавилона, где Александр и скончался. Говорят, что от лихорадки, подхваченной оттого, что он пил слишком много нашего ширазского вина.

Я поблагодарил шаха за интересные сведения, но про себя удивился: неужели кто-то может выпить убийственное количество этой тягучей жидкости? Еще в Венеции я слышал, как путешественники предавались воспоминаниям о ширазском вине. Его восхваляли в песнях и сказаниях, но, попробовав напиток в тот день за вечерней трапезой, я подумал, что его слава сильно преувеличена. Это жидкость неаппетитного оранжевого цвета, приторно сладкая и густая, как патока. Надо быть совсем уж пьяницей, решил я, чтобы выпить его слишком много.

Хотя остальные блюда, безусловно, были великолепны: цыпленок в гранатовом соусе; барашек, нарезанный кусочками, замаринованный и отваренный специальным образом и называемый кебаб; холодный со снегом шербет с ароматом розы; колышущиеся и дрожащие сладости вроде взбитой нуги (balesh), сделанной из прекрасной белой муки, сливок и меда, со вкусом фисташкового масла. После еды мы развалились среди диванных подушек, потягивая изысканный ликер, сделанный из выжатых розовых лепестков, и наблюдая за борьбой двух придворных борцов, обнаженных и умащенных миндальным маслом, которые старались согнуть или сломать друг друга пополам. После того как они закончили свое представление без всяких телесных повреждений, мы слушали игру придворного менестреля на струнном инструменте, который назывался al-ud и был очень похож на лютню. Он декламировал нараспев персидские стихи, о которых я помню только, что каждая строка неизменно заканчивалась или мышиным писком, или скорбным рыданием.

Когда эти мучения закончились, я получил от старших разрешение уйти и, если хочу, заняться своими делами. Я так и сделал, оставив отца и дядю с шахом обсуждать всевозможные сухопутные и водные пути, которыми можно воспользоваться при отъезде из Багдада. Я вышел из комнаты и отправился по коридору, в котором многочисленные двери охраняли огромного роста мужчины, державшие в руках пики или shimshir. Все они были в таких же шлемах, какие я видел на стражниках у дворцовых ворот, но у некоторых были черные лица африканцев или коричневые арабов, плохо сочетавшиеся с локонами их шлемов, сделанных, как выяснилось, из золота.

В конце коридора была неохраняемая аркада, которая вела в сад, и я отправился туда. Сад пересекали дорожки, усыпанные мягкой галькой, и пышные клумбы. Они освещались мягким светом полной луны, которая походила на огромную жемчужину, выставленную на черном бархате ночи.

Я праздно прогуливался, восхищаясь непривычными цветами, которые казались мне экзотическими еще и потому, что освещались жемчужным светом. Затем я заметил нечто совершенно новое для меня и подошел поближе: наверняка у этой огромной цветочной клумбы было какое-то особое предназначение. Я остановился и призадумался, что бы это такое могло быть. Клумба представляла собой огромный круг, разделенный, как пирог, на двенадцать частей; в каждом таком сегменте густо разрослись цветы определенного вида. Все они находились в поре цветения, но только в десяти сегментах цветки на растениях были закрыты, что по ночам характерно для большинства цветов. К своему удивлению, я заметил, что в одном сегменте какие-то бледно-розовые цветы как раз готовились к тому, чтобы раскрыться, тогда как рядышком другие, большие и белые, только-только раскрылись и теперь источали в ночи сладкий аромат.

– Это gulsa’at, – произнес чей-то голос, который тоже показался мне сладким.

Я обернулся и увидел хорошенькую юную шахразаду, позади нее стояла старая бабка. Шахразада продолжила:

– Gulsa’at – это цветочные часы. В твоей стране наверняка есть солнечные и водяные часы, чтобы показывать время, не так ли?

– Да, шахразада Магас-мирза, – ответил я, позаботившись при обращении назвать девушку полным титулом.

– Ты можешь называть меня Мот, – сказала она с нежной улыбкой, которая была видна сквозь ее прозрачную чадру. И показала на gulsa’at. – Эти цветочные часы тоже говорят нам, который час, однако их нельзя заводить, да и переводить на них стрелки тоже невозможно. Каждый вид цветов, растущих в этом круге, раскрывается в определенное время дня или ночи и закрывается ровно через час. Они все подобраны специально и посажены здесь в нужной последовательности, а потому – видишь? – молча объявляют каждый из двенадцати часов, которые мы отсчитываем от заката до заката.

Я дерзко заметил:

– Gulsa’at так же красивы, как и вы, царевна Мот.

– Мой отец шах получает удовольствие от измерения времени, – сказала она. – Вон там дворцовая мечеть, в которой мы совершаем молитвы, но это еще и календарь. На одной из стен мечети есть отверстия, так что солнце по очереди освещает их каждый рассвет и показывает, который сейчас день и месяц.

Что-то похожее случилось, когда я робко начал обходить девушку и лунный свет прошел через ее просвечивающий наряд в нежное тело. Старая бабка, тут же догадавшись о моих намерениях, злобно оскалилась на меня.

– Вон там, далеко, – продолжила царевна, – anderun – гарем, где живут все остальные жены и наложницы моего отца. У него их больше трех сотен, и таким образом, если он захочет, то может иметь почти каждую ночь новую женщину. Однако он предпочитает мою мать – первую жену, – если только та не болтает всю ночь напролет. Вот так, отец берет к себе в постель других женщин, только когда хочет хорошенько выспаться.

Глядя на освещенную луной фигурку шахразады, я почувствовал, что мое тело снова возбудилось так же живо, как это произошло с ним во время shampna. Я порадовался, что на мне не было обтягивающих венецианских чулок, ибо тогда моя выпуклость была бы видна самым постыдным образом. Одетый же в просторные шаровары, я мог не опасаться разоблачения. Однако царевна Мот, должно быть, что-то почувствовала, поскольку, к моему огромному изумлению, она заявила:

– Ты желаешь взять меня к себе в постель и сделать zina, не так ли? Я долго заикался и запинался, пока наконец не смог произнести:

– Послушайте, шахразада, вы не должны так говорить в присутствии своей благородной бабушки! Я полагаю, что она ваша – я не мог

подобрать подходящего слова на фарси, поэтому сказал по-французски, – ваша дуэнья?

Шахразада сделала легкомысленный жест.

– Старуха глуха, как эти gulsa’at. Не обращай внимания, только ответь мне. Ты бы хотел засунуть свой zab в мой михраб?

Я сглотнул и сделал глубокий вдох.

– Едва ли я могу быть столь дерзким в отношении столь благородной особы…

Она кивнула головой и живо произнесла:

– Полагаю, это вполне можно устроить. Нет-нет, только не пытайся заигрывать со мной. Бабушка может увидеть, хоть она и глухая. Мы должны быть осмотрительными. Я попрошу у отца дозволения сопровождать гостя, пока ты здесь, и показать тебе достопримечательности Багдада. Я могу быть хорошим проводником по этим местам. Сам увидишь.

С этими словами девушка отправилась обратно во дворец по залитому луной саду, оставив меня потрясенным и дрожащим. Я мог бы даже сказать – трепещущим. Когда я доковылял до своей комнаты, Карим уже ждал меня, чтобы помочь мне снять незнакомую персидскую одежду. Он рассмеялся, выразил свое восхищение и сказал:

– Конечно, теперь-то вы позволите мне, молодой мирза, закончить расслабляющую shampna! – Он налил себе в ладонь миндального масла и мастерски проделал процедуру. Как только все закончилось, я почувствовал слабость и провалился в сон.

На следующий день я проспал допоздна, то же самое произошло с дядей и отцом, поскольку накануне их беседа с шахом Джаманом затянулась до глубокой ночи. Пока мы вкушали завтрак, принесенный слугами в наши покои, дядя с отцом рассказали мне, что склоняются к тому, чтобы принять предложение шаха отправиться морем до Индии. Но сначала надо было удостовериться, насколько это возможно. Каждый из них решил отправиться в один из портов Персидского залива – мой отец в Ормуз, а дядя в Басру – и поискать, как предложил шах, капитана какого-нибудь арабского торгового судна, который согласится взять на борт венецианских торговцев-конкурентов.

– Когда мы все разведаем, – сказал отец, – то снова вернемся в Багдад, потому что шах хочет, чтобы мы отвезли от него великому хану множество подарков. Так что ты, Марко, можешь отправиться с кем-нибудь из нас к заливу или дожидаться нашего возвращения здесь.

Моментально вспомнив о шахразаде Магас – а у меня хватило здравого смысла не упоминать о ней, – я сказал, что лучше останусь и воспользуюсь пока возможностью получше познакомиться с Багдадом.

Дядя Маттео заворчал:

– Так же хорошо, как ты познакомился с Венецией, когда мы были там в последний раз? Да уж, наверняка не много найдется венецианцев, которые знают тюрьму Вулкано изнутри. – И спросил брата: – По-твоему, это благоразумно, Нико, оставлять этого malanoso[127] одного в чужом городе?

– И вовсе даже не одного, – запротестовал я. – У меня есть слуга Карим и, – я снова воздержался от упоминания о царевне Мот, – и целый дворец стражников.

– Они подчиняются только шаху, – возразил отец. – Если ты снова попадешь в неприятности…

Я возмущенно напомнил ему, что совсем недавно спас их обоих, избавив от участи оказаться зарезанными во сне, и что они похвалили меня за это и сами предложили отправиться дальше с ними, и…

Отец безжалостно перебил меня старинной пословицей:

– Лучше видно то, что произошло, чем то, что произойдет. Мы не собираемся ставить над тобой надсмотрщика, мой мальчик. Но, думаю, неплохо бы купить тебе раба, который стал бы твоим личным слугой и присматривал бы за тобой. Отправимся-ка на базар.

Меланхоличный визирь Джамшид сопровождал нас на случай, если вдруг возникнут проблемы с языком. По пути он объяснил значение нескольких забавных вещей, которые я видел в первый раз. Например, разглядывая мужчин на улицах, я заметил, что персы не позволяют своим иссиня-черным бородам седеть с возрастом. У всех пожилых мужчин, которых я здесь встречал, они были яркого розовато-оранжевого цвета, как ширазское вино. Джамшид сказал мне, что это делается с помощью краски, получаемой из листьев кустарника, который называется хна; она также широко используется женщинами как косметическое средство и извозчиками, чтобы приукрашивать лошадей. Следует заметить, что лошади, которых запрягают в Багдаде в повозки, совсем не те прекрасные арабские скакуны, на которых ездят верхом. Это крошечные пони, не больше мастиффов, правда очень симпатичные, с блестящими гривами и хвостами, окрашенными в яркий розовато-оранжевый цвет.

На улицах Багдада также попадалось множество чужеземцев. Некоторые были одеты в западные одежды, да и лица у них были такие же, как у нас, – если бы не загар, их можно было бы назвать белыми. Попадались здесь также люди, у которых лица были черные, у других коричневые – какого-то желтовато-коричневого оттенка – и еще было множество лиц, больше всего напоминающих дубленую кожу. Это были монголы из войска завоевателей, которые размещались в крепости; все они были одеты в доспехи из блестящей кожи или в металлические кольчуги и презрительно рассекали толпы на улицах, отпихивая тех, кто вставал у них на пути. На улицах встречалось также немало женщин, и тоже самой разной внешности. У персиянок лица были лишь слегка прикрыты, а некоторые и вовсе не носили чадры, что, признаться, странно для мусульманского города. Но даже в свободомыслящем Багдаде женщины не ходили одни: независимо от расы или национальности, все они шли в сопровождении одной или нескольких прислужниц или же огромного безбородого мужчины.

Меня настолько ослепил блеск багдадского базара, что я с трудом мог поверить, что город этот не так давно был захвачен, разграблен и должен был платить дань монголам. Похоже, обнищавший Багдад восстановился мгновенно, потому что был самым богатым и преуспевающим центром торговли, который я когда-либо видел, далеко превосходя по разнообразию, изобилию и ценности продаваемых товаров рынок Венеции.

Торговцы одеждой гордо стояли среди тюков и рулонов тканей, сотканных из шелка и шерсти – в том числе и ангорских коз, – хлопка, льна, прекрасной верблюжьей шерсти и крепкого камлота. Здесь было множество экзотических восточных тканей вроде муслина из Мосула, dangri из Индии, bokhram из Бухары и дамаска из города Дамаска.

Торговцы книгами выставили тома из тонкого пергамента и бумаги, страницы которых были красиво исписаны разноцветными чернилами и сверх того украшены золотой фольгой. Большинство книг являлись копиями работ персидских авторов вроде Саади и Низами и, разумеется, были написаны на фарси похожими на червячки письменами, совершенно мне непонятными. Однако одну из них под названием «Искандернама» я смог узнать по иллюстрациям: это была персидская версия моего любимого произведения – «Александриады».

У аптекарей на базаре было множество кувшинчиков и пиал со всякими средствами, которыми можно было наводить красоту, как для женщин, так и для мужчин: черная al-kohl (сурьма) и зеленый малахит, темно-коричневая басма и рыжая хна, усиливающие яркость глаз бальзамы, духи из девясила, мирры, ладана и розового масла. Там были крошечные мешочки почти неощутимо тонкого песка, как пояснил Джамшид, семена папоротника, которые использовали чародеи, умевшие правильно произносить магические заклинания, делающие их телесную суть невидимой. Там было масло, которое называлось терьяк[128], выжатое из лепестков и головок мака. Джамшид сказал, что его прописывают лекари для облегчения спазмов и сильных болей, но что любой человек, устав от возраста или страданий, может купить терьяк и принимать его как простое средство ухода от невыносимой жизни.