– То случилось в стародавние времена, каких никто и не помнит. И не у нас это было, а в далёкой стране, имя которой ныне Норвегия… – начал Хозяин сказочку:
* * *
"Близ свейской границы, в местечке Несьяр жил кузнец Торвальд. Жена его умерла молодой, а своих детей у них не появилось. Жениться вторично Торвальд не захотел, предпочитая жизнь вдовца, хоть и был вовсе не стар. Так и жил он пять лет один-одинёшенек.
По хозяйству правда иногда помогала сестра. Да обретался у него смышленый приблудный мальчонка. Кто и откуда он – никто не знал, потому как мальчик был нем, но для простолюдина – это скорее достоинство, чем недостаток. Пацана нашли год назад на берегу – наверное, удрал с какого-то пиратского судна.
На хуторе жалели горемыку, хотя приютил его именно кузнец. Найдёныш работал, что называется, на побегушках. Сверстников дичился. Было свободное время – сидел на холодных камнях скалистого берега фьорда и тоскливо смотрел в море.
Случалось, Торвальд с горя крепко выпивал, да так, что не мог найти кузню. Мальчик помогал благодетелю доплестись до скамьи, стаскивал с кузнеца сырые грязные и вонючие сапоги, укрывал его тёплой шкурой, словом, терпел все невинные обиды со стороны Торвальда со смирением истинного христианина. Но набожная сестра Торвальда прозвала-таки пацана маленьким язычником, потому как никто не видел, чтобы он клал крест Господу. Впрочем, на хуторе смотрели на это сквозь пальцы, да и кузнецу было всё равно. Немота оберегала мальчика от людской злобы, ибо его немощь виделась особой печатью Судьбы.
Как-то раз в непогоду под вечер в дверь к Торвальду постучали:
– Кого там чёрт принёс? – буркнул кузнец, потянувшись за молотом на всякий случай.
– Добрый человек, не пустишь ли ты усталого путника на ночлег?
– Ну-ка, малец, посмотри! Сколько их там притаилось?
Мальчик глянул сквозь затянутое мутным пузырем окошко и показал кузнецу два пальца.
– Что ж ты, странник, один просишься? Товарища не зовёшь?
– Это верно, мой конь и вправду мне лучший друг, чем иной человек! И если по утру ты берёшься его подковать, то я в долгу не останусь! – рассмеялись за дверью.
Торвальд вопросительно посмотрел на немого воспитанника, тот согласно закивал.
– Ну, открывай тогда, да поживее. Не видишь, гость промок!
Мальчик бросился выполнять приказание. Он с трудом отомкнул тяжелый засов, пропустив незнакомца внутрь жилища.
– Спасибо, Инегельд! – услышал хозяин дома. – Будь добр, позаботься о моём благородном скакуне.
– Откуда ты знаешь, что этого немого мальчишку зовут Инегельдом.
– Я много чего знаю. Всяк имеет собственное имя, даже последняя тварь, а уже человек и подавно. Но ты сначала обсуши да напои гостя, а потом и расспрашивай.
«И что это я, в самом деле?» – подивился кузнец и, вспомнив законы гостеприимства, выложил на стол угощение, которое, конечно же, не могло бы удовлетворить изысканный вкус, но голодному сей ужин показался бы богатой трапезой.
Тем временем незнакомец скинул длинный с капюшоном серый плащ и развесил его у очага. Торвальд сумел, наконец, рассмотреть ночного гостя во всех деталях. То был мужчина лет сорока пяти, несомненно, опытный воин, на что указывала пустая левая глазница, следствие ярой схватки. Густые светло-золотистые волосы путника стягивал стальной обруч с затейливым рисунком, кузнец вполне доверял своему взгляду мастера, и был готов поклясться, что от Эльсинора до Упсалы вряд ли сыщется искусник, способный сотворить эдакое украшение. Рыжеватая правильно подстриженная борода незнакомца лопатой закрывала его бычью шею, спускаясь на могучую грудь. Широкие плечи и толстые, словно поленья, руки викинга свидетельствовали о недюжинной силе. Вместе с тем его ночной гость был из знатных, потому что пальцы его обеих рук украшали богатые перстни. По роду занятий Торвальд знал толк в камушках.
Незнакомец почти ничего не ел, но пил он много, ничуть не хмелея.
– Где ты был прошлой ночью? – наконец осмелился спросить кузнец, видя, что гость сыт.
– В долине Медальдаль.
– Ну, уж этого никак не может быть. Видать, ты, незнакомец, большой шутник! Ведь до неё неделя пути.
– Может быть, но у меня хороший конь, – возразил ему резонно гость.
– Тогда твоему коню пришлось бы лететь! – захохотал Торвальд.
– Я ему то же самое говорил! – весело заметил странник, ничуть не обидевшись.
Выпили. Стукнули кружки. Выпили ещё.
Тут вернулся Инегельд, который, наконец, управился с чудесным скакуном и теперь во все глаза уставился на ночного гостя.
Кузнец поманил хлопца к себе, тот, видя, что хозяин изрядно пьян, с опаской подошел поближе.
– Так, значит, ты у нас Инегельд? – погладил Торвальд мальчугана по голове – Имя-то странное?
– Обычное имя. Варяжское! – уточнил гость. – А восточнее звался бы и вовсе Ингволодом.
– И откуда ты всё знаешь?
– Мне именем моим ведать положено, – рассмеялся тот в ответ.
Хотел было кузнец спросить, как зовут его гостя, да уронил голову на стол.
Внимательно поглядев на спящего выпивоху, незнакомец вдруг усадил мальчика к себе на колено и, взяв за тонкие ручонки, сказал то ли Инегельду, то ли себе:
– Ну что, хелги? Пора начинать всё сначала. Поедешь со мной?
– Поеду! – улыбнулся ему ребенок.
Утром ковалось Торвальду из рук вон плохо, подковы же получились такими громадными, каких никто ещё не видывал. Да и нужно-то было четыре подковы, а вышло целых восемь. Когда же кузнец их примерил, то они оказались коню как раз в пору. Чудеса, да и только!
– Пожалуй, я поверю, что с эдакими копытами он обставит любого скакуна. Но откуда ж ты приехал, незнакомец, и куда держишь путь?
– Явился я с севера и пока гостил тут, в Норвегии, но думаю податься ныне обратно в Свейскую державу, а оттуда – в Хольмгард. Я много ходил морем, но теперь снова надо привыкать к коню. Тебе он нравится?
– Я не смыслю в хороших лошадях, – схитрил кузнец.
– Слушай, хозяин! Мне подходит твой мальчуган. Я забираю его.
– Как это так! Забираешь?
– Хорошо. Назови свою цену. Я готов купить этого хлопца.
– Видишь ли, человек я неразумный да неучёный. – проговорил кузнец. – Если Инегельд и вправду готов тебе служить, то ничего я с тебя не возьму, грех наживаться на убогом. Хоть на старости лет трудно мне станет без молодого-то помощника.
– Молодец, Торвальд! – похвалил одноглазый, снимая с указательного пальца золотой перстень с изумрудом. – Думаю, это немного скрасит твоё вынужденное одиночество. Ну, зови мальчишку!
Сияющий Инегельд вскоре занял место впереди незнакомца, крепко держась хрупкими пальчиками за повод. Конь укоризненно посмотрел на людей непостижимо голубыми добрыми глазами.
– Не притворяйся, старина, что тебе тяжело. Всё равно не поверю, – усмехнулся наездник.
– Где же ты собираешься быть к вечеру? – спросил кузнец, хотя думал вовсе о другом. Он-то приметил, что ночной гость странно поседел к утру, только виду не подал.
– Мне нужно на восток, я буду в Спармерке, не успеет и стемнеть, – ответил седобородый.
– Это уж верное хвастовство, потому что туда и за семь дней не добраться… – возразил Торвальд чудаковатому гостю. – Да, чуть не забыл! Как зовут тебя? Потому, явись отец или мать ребенка, мне придётся им все рассказать.
– Слышал ли ты об Одине?
– Ещё бы, его у нас старики часто поминают. «Чтоб тебя Игг, то бишь Один, к рукам прибрал!»
– Теперь ты можешь его видеть. И если снова мне не веришь – смотри! Вперёд, Слейпнир! Вперёд!
Торвальд только рот открыл, когда его гость пришпорил коня, и Слейпнир перелетел через ограду, даже не задев её. Между прочим, колья в той ограде были восьми локтей в высоту.
– А о родителях мальчика не беспокойся. Их больше нет среди живых, уж мне ли это не знать! – послышалось кузнецу сквозь грохот копыт.
– Прощай, Торвальд! – вторил Одину чистый детский голос."
– Больше кузнец их не видел, – завершил Влас небылицу. – С тех пор многие рассказывали эту историю, и всяк по-своему, но всё происходило именно так, а не иначе.
– Хорошая сказка! Спасибо! – молвил парень, – Одного я лишь не понял.
– Чего ж тут непонятного? – удивилась Хозяйка.
– Да, кто таков этот Один?
– Уф! – выдохнул Влас.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧАРОДЕЙСТВО
На следующий день Игорь снова возвращался домой под вечер. Он шагал не спеша, оставляя позади серые переулки хрущевок, и проверяя их своим вторым, колдовским, зрением. Как Игорь убедился, способности к такому обзору были в полной мере развиты у воронов и кошек. К последним он всегда питал самые нежные чувства. Вероятно, так повелось с детства, когда любимый радиоволшебник Николай Литвинов на все голоса читал своим маленьким слушателям милые старые сказки. Особенно запала в память инсценировка Давида Самойлова «Кот в сапогах». Вообще, эти мохнатые зверьки всегда жили в Игоревой семье. И вороватый Фофан, убегающий по коридорам коммуналки со связкой сосисок в пасти, и сибирский кот Барсик по кличке Животина – неутомимый мышелов.
Но каждый раз он отказывал себе в удовольствии снова завести пушистое создание. Во-первых потому, что с некоторых пор не мог смотреть ни одной кошке в глаза, не отводя взгляда. Последнее, наверное, объяснялось умением этих прелестных мурлык видеть то же, что и он. А во-вторых, нынешняя полная риска жизнь Игоря обещала сделать такого кота бездомным или сумасшедшим. Стало традицией выносить на лестничную клетку блюдечко с молоком, но не больше.
Итак, Игорь возвращался домой, пугая одним своим появлением черных воронов, загостившихся в еще целых микрорайонах Черемушек. Птицы ворчливо переговаривались меж собой, с опаской поглядывая на странного человека с вороньими глазами. Но человеку было не до них.
Игорь уже свернул в подъезд, как вдруг обратил внимание на пушистого кота, сидевшего в развилке веток корявого полуоблетевшего дерева. Он расположился со всеми удобствами на уровне второго этажа среди желто-коричневой листвы. Вид у кота был независимый, надменный, самодовольный. Зверь презрительно посматривал на прохожих сверху вниз, изредка зевая. Но при всей его неприступности кот вызывал жалость – погода не баловала. Под вечер, часам к шести, а было уже почти семь, лужицы покрывались тоненькой корочкой ноябрьского льда. Вобщем, этот верхолаз грешил против очевидных фактов, изображая невесть что.
– Интересно, как отнесется к твоему появлению Мефисто? – пришла неожиданная мысль, он еще не проверял своего элементаля на животных.
Сказано – сделано.
– Кис-кис-кис!
Полусонная морда притворщика развернулась к Игорю, тот, опустив глаза в землю, чтобы не встречаться со зверем взглядами, предложил:
– Киска! Хочешь, пойдем ко мне!
Наверное, кот не понял, поскольку обиженно фыркнул.
– Кис-кис-кис! В последний раз приглашаю!
– Мяу!
Кот выгнулся, разминая передние лапы, и легко спрыгнув на шуршащую пожухлую листву, действительно, направился вслед за Игорем. При этом зверь сохранил гордый вид, будто это он сделал человеку одолжение. Парень не спорил. Масти кот был самой обыкновенной, все, как полагается – рисунок темных полос, пятнышки, длиннющие усы.
– Видать, Кот, ты домашний? Вон, спинищу-то какую отъел. Ну, ладно! Не обижайся. Я буду называть тебя просто «Кот», поскольку не знаю твоего настоящего имени, но согласись, Кот с большой буквы – это звучит внушительно?
– Мррр… Мяу! – ответило животное.
Переговариваясь таким образом, они взобрались на пятый этаж и очутились перед железной дверью Игорева жилища.
– Посмотрим, все ли правда, что о вас болтают, – произнес Игорь, отпирая замки и пропуская Кота вперед, что соответствовало не только условиям опыта, но и законам гостеприимства.
Зверь рассудительно помедлил на пороге, всасывая воздух и навострив уши.
– Ну, чего стоишь? Заходи!
– Мяу! – твердо сказал Кот и зло посмотрел на Игоря желто-зелеными светящимися в полумраке глазами. Затем он все-таки переступил границы квартиры и беззвучно углубился в темноту.
Затворив дверь, Игорь наконец зажег свет, размышляя, насколько хорошо перенес этот полосатый бродяга тестовое прикосновение. Ничего заискивающего в поведении Кота не было – и это настораживало. Другой бы вертелся под ногами, канючил гнусавым голосом, мяукал бы, подняв хвост трубой, и терся до тех пор, пока бы его не вознаградили за настойчивость. Зверь обнюхал все углы и, вскарабкавшись по лестнице книжных полок, устроился на самой верхней, под потолком, где начал приводить в порядок роскошный мех.
– Во-во! И я пойду, приму душ. А ты, смотри, на плиту не залезай – обожжешься! Скоро будем есть.
Быстро отогревшийся кот благодарно мурлыкнул.
Выскочив из ванной на устойчивый запах горелого и меркаптана, даже не накинув китайский халат, Игорь понял, что еще немного – и его фасоль с луком, сыром и под майонезом превратилась бы в угольки. Поэтому некоторое время он провозился на кухне и в комнату не заходил.
– Эй, гандхарва усатая! Кушать подано!
Ответа не последовало.
– Спит зверюга…
Тщательно пережевывая пищу, он вполуха слушал невнятную, полную иностранных слов речь диктора. Радио вещало о новом кризисе в районе Персидского залива, об очередном ракетном ударе по арабам, о том, как наши дипломаты вновь стыдливо утерлись. Сообщали о дебатах в ГосДуме, опять безрезультатных, по вопросу коррупции высших должностных лиц, об очередной депутатской комиссии и каком-то там расследовании, о загрязнении Волги и о могильнике радиационных отходов где-то под Загорском, содержимое которого постоянно пополняется стараниями государств европейского Союза. По другой программе картавый голос пугал возвращением красно-коричневых, которые, гады, развязали войну в Чечне и привели страну к банкротству. Особенно он ругал Сталина, умершего почти полвека назад, виновного по мнению картавого в окончательном обнищании народа и превращении Российской державы в третьесортную страну. Игорь щелкнул кнопкой. Политика и связанная с ней демагогическая болтовня его давно не интересовали.
Он покончил с первым и занялся чаем, который по обыкновению пил без сахара, добавив туда лимонной кислоты.
Другая программа под мелодии Моцарта из «Женитьбы Фигаро» рекламировала презервативы, как самое надежное средство от СПИД. И только по третьей шел разговор на тему, слегка задевшую Игоря. Некий историк вел речь о Рюрике, обрушиваясь на славянофилов, с пеной у рта он выводил его родословную от скандинавских конунгов. В формальном смысле историк был прав, легендарный вождь унаследовал по линии бодрича – отца истинно нордический норов. Но оперируя при этом совершенно ложными сведениями, норманист, говорил, что призванное в Новгород племя русь явилось из-за моря, а ближайшая заморская страна – это Швеция.
– Приятно, ребята, чувствовать в жилах кровь такого культурного и развитого народа, как шведы. Возможно, я и сам бы не прочь заполучить пинту-другую. Конечно, Вещий Олег, имел все основания опираться на родичей, да Ингиргерд тоже… Может быть даже эта малая толика на тропах истории способна сыграть решающую роль. Но разве кровь – это главное? Кстати! Не многие знают, что балтийские воды за тысячу лет аж на две сажени опустились. Потому и не точны ныне карты родного Рюгена, то бишь Буяна. Потому и лежат развалины Свентовидова Храма Арконы не у берега, а в отдалении. Да и Нево в те времена разливалось столь широко, что, выйдя из Старгорода, за две недели при попутном ветре можно было очутиться в Новогороде, спустившись от Ладоги по Волхову.
Впрочем, память бередить не хотелось. Поэтому Игорь вообще выключил приемник и направил мысли в иное русло:
– Неужели, у кошки и впрямь столь острый слух? – cкинув тапочки, парень на цыпочках направился в комнату, прихватив с собой чашку теплого можайского молока.
Его гость сфинксом сидел на письменном столе. Перед Котом мигал экран Игорева Notebook, хотя тот прекрасно помнил, что не включал компьютер с утра. Создавалось ощущение, будто Кот читал или даже правил его Книгу.
Эта мысль заставила парня еще раз проверить Кота на свой колдовской глаз. Зверь не возражал. И сколь его Игорь не разглядывал – ему так и не удалось найти на шкуре гостя даже намека на чужую волошбу.
Игорь отсадил Кота в сторону и поставил под нос молоко. Зверь недоверчиво понюхал угощение, а затем принялся жадно лакать, так, что белые капельки заскользили по кисточкам воротника, по серебристым волосьям да усищам.
Развернувшись к экрану, молодой маг принялся за работу, его длинные пальцы музыканта бегали по клавиатуре:
"Но гениальный всплеск похож на бред, в рожденье смерть проглядывает косо… Интуиция и вдохновение художника, а в особенности поэта, каким был Высоцкий, стоят многого.
Маг – это тот, кто обладает поэтическим даром прозрения. Род прозревал каждый миг.
И было им устроено так, что Порождение-Явь и Уничтожение-Навь следуют взявшись за руки. И там, где проявится Явь, не удержать Нави. Если что-то в мире появится, что-то должно исчезнуть. Маг – это тот, кто ведает, что именно убудет, если нечто прибудет. А еще, Маг пользуется своим знанием.
И ведут меж собой битву две Силы: Навь – Смерть и Разрушение, Явь – Возникновение и Восстановление. И не вечно длится торжество Нави, Явь всегда приходит ей на смену.
Роду безразличен их порядок. Ибо все, что погибло, должно возродиться, а все рожденное – погибнет вновь.
Взял тогда Род Явь и Навь – появилось Время и Жизнь. Взял он Навь и Явь – стало Пространство и Безвременье.
Маг лишь тот, кто умеет свои Явь и Навь менять местами. Маг созидает собственное пространство, Маг творит свое время."
Погасив компьютер и настольную лампу, Игорь остался в кромешной темноте, так лучше думается. Только два кошачьих глаза сверкали плошками с верхней полки. Но их света было явно недостаточно, чтобы мага озарило. Это только так говорится – его неожиданное осенило. Мужчина вынашивает идею, как женщина – ребенка. Бывают идеи недоноски, бывают выкидыши.
– Ну, что, Кот? Будем спать? – Игорь перебрался на софу и постучал ладонью по подушкам, – Ну, иди сюда, зверюга! Так уж и быть.
И вдруг Кот запел Баюном, заурчал медоточивой гармонью, под звуки которой по телу Игоря разлилась приятная истома, и человек быстро заснул.
В который раз в своих видениях Игорь брел по заколдованным тропам волшебной гущи. Впрочем, на этот раз лес был зимний. Ему казалось, что он проваливается в снег по пояс, вылезает на заледенелую обветренную поверхность, и снова проваливается. Странно, Игорь не чувствовал холода, более того, он не мог со всей определенностью сказать, во что одет, и как он вообще выглядит. Рядом шагал Влас, старец шел своей невозможной, невообразимой походкой, столь удивившей Игоря в их первую встречу.
– Я здесь все пути ведаю. Главное, не отставай! – сказал ему Проводник.
* * *
– Что-то вороны раскричались? – молвил Василий, указав водчему на двух крупных и черных, как смоль, птиц. – Не к добру это! Видать, опять каратели облаву затеяли.
– Не боись! Прорвёмся. Я все тропы знаю! Только, поспевай!
Влас ускорил шаг и теперь сержанту приходилось за ним бежать, что не особенно удобно в лесу, полном глубокого снега.
– А про воронов – люди брешут. Они – птицы в хозяйстве полезные. Иной раз и присоветовать что умное могут. Да, кстати, чуть не забыл! – Влас протянул парню небольшой свёрток.
– Что это?
– Да, твой дружок просил матери его передать. Так, не поленись, съезди к ней. Воля умирающего и для меня – закон!
– Зинченко? – изумился Василий.
– Он самый. Постучал под вечер. И говорит – мол, передай Акулине Гавриловне! Обещал уважить – всё-таки последняя просьба…
– Что ты несёшь, старик?
– Вот и дорога! – оборвал Влас, переваливая через бугор.
За ним вскарабкался и Василий.
Внизу, по ту сторону, у подножия склона извивалась чёрно-коричневой змеей довольно широкая дорога. Странный цвет объяснялся тем, что по ней медленно продвигалась вперед моторизованная колонна гитлеровцев.
– Тоже мне, проводник нашёлся, – подумал Василий.
– Стой! – двое в форме сельской полиции направили на русских дула винтовок.
– Кто такие? Откуда! Чего шляетесь по лесу?
– Да мы свои.
– Оно и видно, что свои. Держи-ка этих своих на мушке! – приказал полицай напарнику, разглядывая Василия.
– Здешние мы…– быстро заговорил Василий, снимая ушанку, и положил руку на топор за поясом. – Вот, по дрова пошли. Холодно! Мороз!
– Ну-ка, спускайтесь сюда, лесорубы хреновы! Вниз и по одному. Да не вздумайте драпать! – скомандовал тот, что постарше. – Ишь, за дровами они вышли. Здесь до ближайшей деревни версты три с гаком. Уж мне ли не знать!
– Контра. Фрицам продался! – сплюнул Василий.
– Что ты сказал, щенок! – не расслышал полицай.
– Постой-ка тут, Вася. А я с ними пойду, договорюсь! – подмигнул сержанту Влас и шагнул вперёд, поправляя на голове высокую меховую шапку.
– Почему остановились? – Курт подозвал к машине фельдфебеля.
– Заминка, господин капитан. Партизан поймали.
– Где они?
– А вот, один сюда топает.
Вальтер посмотрел в ту сторону, куда указывал проводник.
По склону к ним спускался высокий бородатый старик в серебристом, как паутина, шерстяном плаще, в широкополой не по сезону шляпе, надвинутой на глаза, из-под которой виднелась седая борода, заплетённая в косу. Странный русский опирался на длинную гладкую палку. У ног его, виляя хвостом, крутилась огромная овчарка.
– Руки вверх, дед! И быстро… Смотри, без шуток! – скомандовал полицай.
– Я те сейчас покажу, кому тут лапы подымать! – пробасил старец и полез в карман плаща.
– Граната! Стреляйте! – крикнул кто-то.
– Ах, ты так! – полицай разрядил в старика винтовку…
Но к его несказанному удивлению дед не упал!!
– Твою мать, неужели промазал?! – он дал второй, а затем третий выстрел.
– А ну, давайте все разом! – захохотал седобородый старик.
В тот же миг серая собака Ивана прыгнула на предателя, разом откусив ему голову. Да и не овчарка это вовсе, а волчище, каких поискать.
Гитлеровцы старательно в упор расстреливали деда из автоматов, но тот стоял, заговорённый, и смеялся. Затем он вытянул руку, на которую, откуда ни возьмись, приземлился здоровенный ворон.
Навья птица громко приветствовала Хозяина:
– Харр! Харр!
Тут к своему ужасу Курт увидел, как этот старик свободной рукой поправляет край дурацкой шляпы. Как ее поля медленно приподымаются, обнажая открытый, широкий лоб мыслителя, мохнатые брови, и единственное страшное, неимоверное навье око. Это был глаз, пронизывающий взором насквозь, проникающий в самую подноготную, глаз, срывающий маски, то был леденящий душу глаз самого Одина – Вальфэдра – «хозяина павших».
– Боже мой! – застонал Вальтер.
– Думаете, сварганили себе железки – и самые сильные? Ну, да я вас ужо поучу! – седобородый Старик легонько толкнул высоченную корабельную сосну.
Та, не выдержав прикосновения, подалась вперёд и начала тяжело, медленно и верно падать.
Как только грянули первые выстрелы, Василий камнем упал в снег. Перекатился, уходя от пули, и замер, обомлев. Влас стоял, окутанный кольцами распоясавшейся вьюги. Разудалый сивый Мороз. Пространство ревело в его честь. Скрипели лесные великаны. Гигантская сосна рухнула на танк, сплющив, размозжив, размазав его в лепешку. Следовавшая за ним машина с офицерами исчезла среди вечнозеленой хвои.
За этой сосной повалились и другие, перегораживая путь.
– Ура! Бей фрицев! За Родину!
С обеих сторон на дорогу высыпали партизаны.
– Васька, ты чего? Ранили? – как ни в чем не бывало, ухнулся рядом в снег Кондрат.
– Не, скорее контузили. Посмотри на дорогу. Видишь там бородатого деда. Ну, лесника такого кряжистого, Власия!
– Да, где? Ни черта не видать! Никакого старика мы в отряде не держим.
– Да, вон! Там!
– Это, Вась, Госпожа Метелица фрицу Кузькину мать кажет.
– Может и так? – засомневался он, потому что его недавний Водчий исчез.
Испарился, пропал Влас, словно бы и не приютил старец Василия в странной обители, будто бы и не случилось ничего волшебного. Лишь искристый снег да морозный ветер лепили в воздухе замысловатые фигуры.
ГЛАВА ПЯТАЯ. СТРЕЛА СТРИБОГА
"Покой не вечен, он лишь хранит в себе старое Время – предвестие новой Жизни. И эта новая Жизнь обречена на Покой.
Маг – тот, кто следует этой Высшей Справедливости всегда и во всем. Но это вовсе не значит, что он никогда и ничего не делает чрезмерно. Главное, что он все делает во время. Былое вдруг застывает в камне, исчерпав себя. Свет вспыхнувшего солнца будит ростки под покровом земли. Талые воды собрав силу вешних ручьев рушат и прорывают плотины под действием одной, последней капли – так велика их незаметная сила.
Связать Время, удержать его, протянуть сквозь его кольца путеводную нить, способна лишь Воля Рода, именуемая Велесом… Лишь Стрела Стрибога неудержимо пронзает Безвременье и сметает Покой.
Маг – это тот, кто преодолевает барьер невозможного двумя способами. Он копит Силу, предъявляя ее миру в удобный момент, чтобы совершить новый скачок вперед. Он ищет и находит неизведанные коридоры меж входом и выходом. Не ищите легких путей – ищите пути короткие, ибо не каждый короткий путь легок. И Не верьте ни в какое высшее предназначение человеческого рода в целом. Есть лишь зачастую неосознанное стремление отдельных личностей к недостижимой цели. Они задаются вопросом – «Почему я живу?». Другой вопрос был бы бессмысленным, поскольку маги ведают о невозможности достичь всеобъемлющего Рода. Почему я вынужден отдавать себя под власть иллюзорного Идеала? Только лишь затем, чтобы противостоять низшему, животному, примитивнейшему в себе, и вместе с тем простому и естественному? Что хуже – бессмысленное желание жить или желание бессмысленной жизни?
Рано или поздно всякий человек задается вопросом о цели и причинности собственного бытия. Если я живу – значит это кому-то нужно. А если нет – то зачем же я живу. Только лишь потому, что это необходимо мне самому! Или по велению всемогущего Рода? Стоит ли, будто дурак с писаной торбой, рыскать по умным книгам и закоулкам разума, силясь отыскать ответ, почему же я живу, тогда как можно просто жить, ничего не зная о мучительности подобных изысканий. Впрочем, это муки человека, бессильного осуществить полное самовыражение!
Вот тут то и возникает мысль о тщетности попыток освободить собственную волю из-под Воли Рода. Куда там, если даже бессмертные Боги не способны к полной свободе – мойры определяли жребий олимпийцев, а норны – светлых асов.
Что есть Воля Мага? Каковы его цели? Состоится ли маг вообще, если не убежден в первенстве Высшего или отрицает собственное предназначение? Маг тот – кто всегда противостоит навязанным ему внешним обстоятельствам, если они чужды его принципу собственного развития и совершенствования. За это мага и не любят. Именно за то, что свобода от духовных и светских уз вовсе не делает его бессильным и ничтожным, слабым, одиноким и растерянным. Поэтому он и будет гонимым до тех пор, пока тайная власть кучки убежденных в себе мерзавцев не уступит место власти свободных индивидов, полностью распоряжающихся лишь собственными мозгами и результатом лишь своего труда…"
Так передал Игорю старый волхв – хоть и нет боле старика на Белом Свете, но скупые строчки дедовской тетради хранят об Олеге память.
И снова, и снова он был Ингваром – ругом с таинственного острова. И опять брел он по лесу, разыскивая зачарованную поляну, магический Перекресток Межвременья.
… Миновав высокий ельник, Ингвар раздвинул ветки. Удивленному взору Игоря предстало могучее ветвистое дерево, макушкою упиравшееся в небеса. Под навесом густой листвы беспробудным сном спал его отец.
Витязя знали под именем Святобор. По тем временам он мог уже считаться стариком, ибо давно разменял четвертый десяток лет, грозных лет бесчисленных схваток и битв, беспокойных лет проведенных в тягостных раздумьях и молениях, лучших лет отцовства и воспитания сына. То был не простой воин. То был еще и волхв – Стрибожий избранник. Самый неудержимый клинок на всем южном побережье Варяжского моря. Самый неутомимый из жрецов стремительного бога.
И прилетали две птицы, и садились они на ветку этого дуба, не на вершину, потому макушки им не достать, а на простую веточку, с которой если смотреть, то видать сами Рипейские горы.
И пела вещая Гамаюн, и молчала мудрая Сирин.
И падала вдруг, откуда ни возьмись, наземь третья птица – Стратим. И взлетали в воздух перышки, как вставал пред русичем сам Стрибог, буйных ветров дед и гонитель туч.
* * *
Росту Стрибог был огромного. Головы на две выше волхва. Втрое шире Святобора в плечах. Его шумное дыхание пригибало к земле травы и кусты. Грива нечесаных волос и густая вилообразная борода колыхались под стать растительности.
И отпрянул Святобор, но уже через миг, поборол напрасную оторопь -склонился пред могучим богом.
На ремне через плечо перекинул Стриба яровчатые гусли, за спиною виднелся тугой лук в десять локтей, каких и в Англии и, вообще, на Свете не сыскать, у пояса был колчан со стрелами.
– Славен будь, Неудержимый!
– Здравствуй и ты, верный Святобор! – был ответ человеку.
– Аль не скажешь, Неистовый, где искать мне ныне врагов моих да обидчиков.
– Была бы воля, а враг всегда найдется, – усмехнулся Стрибог, и от его трубного голоса вновь закачались макушки вековых деревьев. – Вы за этим что ли вызывали меня, хвостатые вещуньи?
– Сам такой! – раздалось в ответ.
Видел Святобор, как грозный бог стрелу вынимал, да не заметил, как на тетиву накладывал – птицы оказались проворнее и исчезли с глаз, избежав возмездия. Знали не понаслышке, каков Стриба в гневе.
