Настоящая любовь и прочее вранье

Я дам вам мою кредитку, – перебила я, пытаясь выудить из сумки бумажник. Двигая по скользкому прилавку кусочек пластика, я взмолилась, чтобы карточка сработала. Я знала, что у меня почти не осталось денег, и хотя выслала чек кредитной компании перед отъездом в Лондон, там не спешили добавить средства на счет. Но мне повезло, впервые за этот жуткий день: в ответ на стук клавиш компьютер выдал невероятное количество распечаток, мою сумку бесцеремонно швырнули на ленту конвейера, и заносчивая брюнетка протянула мне посадочный талон.

– Номер выхода обведен красным. Посадка через сорок минут. Благодарю вас. Следующий.

– Нет, это вам спасибо за помощь, – язвительно бросила я, хотя, похоже, ирония до нее не дошла.

Изнемогая от усталости, я поплелась в сторону выхода. События сегодняшнего дня окончательно меня измотали, лишив всех эмоций. После того как будет возможность поразмыслить о случившемся, мое уныние наверняка сменят печаль, гнев и тревога. Но сейчас вся энергия уходила только на то, чтобы переставлять ноги на долгом пути к выходу.

Я купила у стойки стакан диет-коки и открыла пластиковую крышку, чтобы было легче пить. Но едва поднесла стакан ко рту, кто-то, судя по всему, размером и весом с Кинг-Конга, грубо толкнул меня сзади. Стакан вылетел из рук, но не прежде, чем вся кока вылилась на меня. Я в отчаянии уставилась на темно-коричневое пятно, расплывшееся потому, что еще минуту назад было новехоньким тонким кремовым свитером с зеленой отделкой, после чего огляделась, пытаясь понять, что произошло. Семейка американских туристов – парочка разжиревших родителей и двое юных поросят – проталкивалась мимо меня, вытянув руки и готовясь смести каждого, кто встанет на пути.

– Эй! – завопила я, вцепившись в мясистую руку папаши. – Смотри, что ты наделал, урод!

Один из детей, необычайно похожий на Огастеса Глупа из фильма «Вилли Вонка и шоколадная фабрика» взглянул на капли коки, падавшие со свитера, и рассмеялся, омерзительно фыркая. Отец, плотоядно осмотрев меня, посоветовал:

– Смотри, куда идешь, детка!

И, отодвинув меня, зашагал дальше, расталкивая ничего не подозревающих путешественников, имевших несчастье оказаться рядом, пока свиноподобная мамаша верещала:

– Скорее, мы опаздываем!

Я проводила семейство глазами, впервые поняв истинное значение выражения «отвратительный американец». Но сейчас мне было не до них. Что делать со свитером?

Какие-то школьницы, перешептываясь, уставились на меня, я поспешила скрыться в туалете, в напрасной надежде каким-то образом избавиться от пятна. Стоило очутиться в дамской комнате, как я, потеряв всякий стыд и оставшись в брюках и прозрачном лифчике, стащила свитер и попыталась выполоскать под струей воды. Окружающие тихо ахали, словно вид женщины в одном лифчике был невыразимо оскорбителен. Но я старалась не обращать на ханжей внимания и продолжала безуспешно тереть пятно коричневым бумажным полотенцем.

Наконец, поняв, что дело плохо, мрачно повертела в руках свитер. Похоже, шансов не было: мало пятна, теперь свитер стал совершенно мокрый, а мне не во что переодеться. Даже пальто я свернула и запихнула во внешний карман сумки, перед тем как сдать в багаж. Вопрос был в том, как добраться до магазинчика сувениров, чтобы купить майку с видом Лондона и поскорее натянуть на себя. Но для этого либо пришлось бы выйти прямо в лифчике, либо натянуть мокрый, грязный, ставший совершенно прозрачным от воды свитерок. В любом случае меня арестуют за непристойный вид.

И тут я вдруг вспомнила… светящаяся толстовка с оленем, так и оставшаяся лежать на дне сумки, куда я запихала ее в последний рабочий день. Уродливая синтетическая дешевка, но, по крайней мере, убережет меня от опасности стать ходячим пип-шоу.

Я поспешно вытащила толстовку, натянула на себя и, всячески избегая смотреть в зеркало – просто храбрости не хватало, – швырнула погубленный свитер в урну. Посмотрела на часы, чтобы узнать, хватит ли времени добежать до сувенирного магазина (лучше носить простую хлопковую футболку с Биг-Беном, чем Красный Кошмар), и тихо выругалась, сообразив, что посадка уже началась, а я даже не добралась до нужного выхода. И вообще, если я не хочу опоздать, нужно было мчаться со всех ног: не слишком приятная мысль, учитывая, что на мне сапожки на трехдюймовых каблуках, скорее модные, чем практичные.

Я ринулась к выходу, припустив еще пуще, когда услышала последнее объявление своего рейса. И едва успела, прибыв к выходу с ноющими ногами и красной физиономией. Контролер оторвала часть талона и погнала меня на самолет. Секунду спустя я уже протискивалась мимо стюардесс, выискивая свое место, которое… о, черт!., оказалось в середине ряда из пяти кресел. Но это было еще не все! Ряд располагался в самом хвосте, где, как мне известно по огромному опыту, воняет хуже всего благодаря близости туалетов и постоянному курсированию пассажиров взад-вперед. А единственное свободное место было между членами гнусной семейки, опрокинувшей мне на свитер диет-коку! Полный комплект: родители Глупы, втиснутые в кресла, как сосиски, с одной стороны, и Глуповы детки, уже успевшие подраться, – с другой.

– Господи, только не это! – прошептала я и уже громче обратилась к старшим Глупам:

– Мне нужно пройти на свое место.

– Мы только устроились, – ответствовал мистер Глуп.

– Да, обойдите с другой стороны, – добавила его жуткая женушка.

Я молча смотрела на них, пораженная ничем не вызванной грубостью.

– Может, вы подвинетесь и дадите мне сесть у прохода? – спросила я, наконец.

– Ну, уж нет! – фыркнула мамаша, похоже, вполне понимавшая, что за дьявольское отродье она растит.

– Мы специально попросили места у прохода. Вам следовало бы сделать то же самое, – просветил меня мистер Глуп.

И тут меня захлестнула волна слепящей ярости, абсолютно неуместной в этой ситуации. Казалось бы, стоило ли злиться на этих ничтожеств? Но если бы на рентгеновском контроле не конфисковали мои маникюрные щипчики, я бы поддалась соблазну выколоть Глупам глаза.

– В таком случае вынуждена протиснуться мимо вас, – проскрежетала я и в два счета расчистила себе дорогу: нелегкая задача, учитывая их объемы. При этом я случайно наступила на ногу миссис Глуп. Она завопила так, словно я вонзила нож в ее ожиревшее сердце.

– Сами виноваты! – рявкнула я, падая в кресло и попутно сбивая руку девчонки Глупов с нашего общего подлокотника. – Просила же пропустить меня, а вы отказались! Знаете, от вежливости и приличных манер еще никто не умер!

Миссис Глуп проигнорировала меня и, повернувшись к мужу, принялась ныть, что палец на ноге ужасно болит, должно быть, сломан и, если это так, нужно немедленно подать на меня в суд.

– Нет, хуже уже ничего быть не может, – громко объявила я, покачивая головой. Но, как оказалось, ошиблась.

В тот момент, когда мы пролетали над Гренландией и я, невзирая на бесконечные перепалки моих гнусных соседей, каким-то чудом заснула, Глупова девица неожиданно вонзила острый локоть мне в бок.

– Ой! Какого хрена? – разозлилась я.

– Классно выражаетесь. Она хочет поговорить с вами, – ухмыльнулась девица, показывая на стюардессу, с оскорбленным видом маячившую в проходе.

– Что?! – раздраженно рявкнула я.

– Пассажиры жалуются на свет, – прошипела стюардесса.

– Свет? – удивилась я.

– Ваша кофточка освещает весь салон, а люди пытаются уснуть или посмотреть фильм. Иллюминация им мешает, – пояснила она, показывая на мою грудь.

Я опустила глаза. Точно. Каким-то образом чертовы лампочки на чертовом олене включились, и салон стал похож на казино в Лас-Вегасе.

– Вы не можете выключить это? – выпалила стюардесса, окончательно потеряв терпение.

Почему стюардессы в эконом-классе так нетерпимы, в то время как их коллеги в бизнес-классе ведут себя, словно выпускницы «Школы обаяния»?[20]

– Понятия не имею, – вздохнула я, уставившись на бегущие огоньки и гадая, в каком именно месте может находиться заветная кнопка, хотя, в сущности, мне было абсолютно наплевать. В моем теперешнем состоянии я уже ни о чем не волновалась. Фуфайка, разъяренная стюардесса, кошмарная семейка Глупов, какая-то липкая гадость на правом рукаве, которой явно не было перед тем, как я задремала… не все ли равно! Похоже, меня сослали в тот круг ада, где обречены гореть вероломные друзья, так что не было смысла расстраиваться из-за мелочей.

Если я надеялась, что дома мне станет легче, то, войдя в квартиру, не почувствовала ничего, кроме жестокого разочарования. Потому что испытывала только одно чувство – одиночество… вернее, усталость и одиночество (после того как меня разбудили, отродье Глупов провело остаток пути в драках и ссорах из-за того, кто будет играть в дурацкий «тетрис» с громкой пищалкой и световыми эффектами; поразительно, что пассажиры, жаловавшиеся на мою фуфайку с подсветкой, абсолютно не обращали внимания на яростную схватку, сопровождаемую членовредительством). Так что о сне не могло быть и речи. Я столько лет страдала от причуд многочисленных соседок, что считала жизнь в одиночестве, пусть и в тесной квартирке, высшей степенью роскоши. В тех редких случаях, когда становилось совсем одиноко, на помощь приходил Макс, всегда готовый пригласить меня на ужин или просмотр взятой напрокат кассеты. Но сегодня у меня не было сил работать кулаками, пока он изволит открыть дверь, не говоря уже о том, чтобы вызвать его на откровенную беседу обо всем, что случилось между нами до моего отъезда. Я хотела знакомой легкости в общении и… невыносимо нуждалась в семейной обстановке. Нет, совсем не обязательно было оказаться в кругу моей семьи: последний раз мы были вместе, когда выносили из дома вещи, которые хотели взять с собой, прежде чем родители устроят распродажу. Нет, оказаться в какой-нибудь приличной семье, той, которая примет тебя и утешит в трудные времена, поможет выбраться из беды…

Мне сложно объяснить то, что случилось потом. Не знаю, что было причиной: усталость, стресс или что-то вроде сейсмического гормонального сдвига, но я, почти не сознавая, что делаю, потянулась к телефону и набрала номер аэропорта.

– Здравствуйте, я хотела бы зарезервировать билет в один конец в Уэст-Палм-Бич, – услышала я собственный голос. Очевидно, контролировать себя я была не в состоянии. Именно так ведут себя те, кто постепенно сходит с ума.

ГЛАВА 20

Флорида, должна признать, не лучшее убежище для растревоженной души. Бесчисленные пальмы, уличные бары и мойщицы машин в коротеньких шортиках создают впечатление обезличенной местности, задушившей естественную красоту приглаженными пейзажами и заменившей национальную культуру сетевыми ресторанами, полями для гольфа и тематическими парками. Поскольку этот город стал приютом легионам престарелых граждан, которые все как один водят огромные машины и носят бермуды с черными гольфами до колен, пребывание здесь отнюдь не позволяло забыть о работе. Кроме того, во Флориде живет моя матушка. Нет, не то чтобы я ее не любила: в конце концов, мать полагается любить. Но мы не были особенно близки. Никогда. Пока я взрослела, мы то и дело бодались, как бараны при дележке территории. Скандалы возникали из-за того, что я хочу или не хочу носить (девять лет), в какие компании ходить (пятнадцать лет) и какую жизнь вести (от двадцати лет и по сей день). Мать была убеждена, что я должна жить совершенно по-другому: выйти замуж, родить детей, переехать в пригород. Правда, она не высказывалась на эту тему, но я знаю, что стала для нее источником разочарований.

Но сейчас я не могла оставаться в Нью-Йорке, сидеть в квартире и тупо пялиться на телефон, а ехать больше было просто некуда. Даже если бы я ворвалась к кому-то из друзей по колледжу, с которыми не встречалась годами, да еще в такое неподходящее время, как рождественская неделя, на свете просто не существовало мест, где можно спрятаться, читать книгу за книгой и отказываться обсуждать мою жизнь. И хотя наши с матерью отношения никак нельзя было назвать идеальными, такта и умения не вмешиваться у нее не отнимешь, и она… она более-менее способна оставить меня в покое… по крайней мере, на время. Сомневаюсь, что она удержится от соблазна указать на недостатки моего гардероба или небрежно посоветовать совершить визит к специалисту по устранению целлюлита, который всего за пару сотен долларов за полчаса будет счастлив обернуть меня во что-то вроде мешка из алюминиевой фольги. Но, скорее всего, мама не станет слишком настойчиво допытываться, почему я приехала, а именно это мне и нужно.

Я прилетела в аэропорт Уэст-Палм-Бич, находившийся к югу от городка Стюарт, где жили мать и отчим. Там, в престижной общине пенсионеров, гордившейся полем для гольфа на восемнадцать лунок, восемью теннисными кортами, тремя бассейнами и загородным клубом и где почти каждую неделю появлялись машины «скорой», чтобы увезти кого-нибудь из местных обитателей в больницу, у них был большой и достаточно комфортабельный дом.

Мать встречала меня в аэропорту и, должна признать, выглядела безупречно. Как всегда, стройная, миниатюрная, с модной стрижкой, с волосами оттенка «соль с перцем», одетая в стандартную униформу всех состоятельных жительниц Флориды: розовые капри от Лили Пулитцер, белый хлопковый свитер без рукавов, обнажающий покрытые тональным кремом руки, и рыжевато-коричневые босоножки на высоких каблуках. Я глубоко вздохнула и помахала ей, почти раскаиваясь в слишком поспешном решении приехать сюда, поскольку точно знала, что в ожидании, пока я подойду, мать мысленно анализирует мои недостатки.

Но тут мать подняла на лоб огромные круглые темные очки а-ля Джеки О. Я увидела ее глаза, копию своих собственных, – единственная черта, унаследованная от нее, – и меня вдруг поразило, до чего же она постарела. Нет, дряхлой она не выглядела, просто куда старше, чем я запомнила. Мысленно я всегда рисовала маму такой, какой она была лет в сорок пять. В возрасте, когда самая была в полном расцвете неуклюжего, прыщавого отрочества, а матушка неизменно оставалась гибкой, прелестной и полной жизни. И теперь, заметив тонкую паутину морщинок, тянущихся из уголков губ и глаз, я немного испугалась. Захотелось обнять ее, прижать к себе, как-то защитить от ее собственной старости…

– Привет, ма, – выдавила я слегка дрожащим голосом.

– Привет, солнышко, – ответила она, раскидывая руки. Я бросилась к ней, мы обнялись, и, к моему величайшему изумлению, у меня защипало глаза. После всего, что мне пришлось вынести – после гнева, ссор и обид, – такое огромное облегчение быть с кем-то, кто любит меня бескорыстно и безусловно…

– До чего же хорошо снова видеть тебя, – призналась я, все еще цепляясь за нее, как ребенок, боящийся, что мать навсегда оставит его в детском саду.

Матушка отстранилась и оценивающе взглянула на меня.

– Выглядишь усталой. Что-то случилось?

Для постороннего наблюдателя вопрос, возможно, звучал совсем безобидно. Но это была моя мать, и я знала, что под внешне невинными словами скрыто совсем не такое невинное значение. «Уставшая» в переводе на обычный язык означало: волосы слишком длинные, румяна наложены слишком тонким слоем, этот цвет тебя бледнит, нужно пользоваться автозагаром и еще миллион других замечаний по поводу моей неухоженности. И она права, я выглядела не лучшим образом, мало спала, извелась от тревоги и не могу вспомнить, когда обременяла себя такой простой вещью, как маникюр. И все же сознание того, что мать меня осуждает, как всегда, раздражало. Выводило из себя.

– Ничего. Все в порядке, – заверила я, отступая. – Я сдала сумку, так что пойду за багажом.

Говард, мой отчим, ждал у машины, успешно отбивая все попытки охранника заставить его колесить вокруг аэропорта, пока пассажиры не будут стоять на тротуаре, готовясь загрузить вещи в багажник. Поразительно, что охранник вообще позволил ему остановиться здесь: последнее время они заставляли водителей сажать и высаживать пассажиров на малой скорости; несчастные едва не выбрасывались из машин или прыгали на сиденья, подобно киношным трюкачам. Говард всего на несколько лет старше матушки (по-моему, ему только что исполнилось шестьдесят четыре, хотя точнее сказать не могу), но «цветущая» внешность, результат постоянного пребывания на солнце и чрезмерных возлияний, – старила его лет на десять. До того как в шестьдесят лет уйти на покой, Говард продавал лекарства и был одним из лучших в своей области, поэтому оставил работу, имея солидный банковский счет и огромные уродливые золотые часы, без которых я ни разу его не видела и которые, как подозревала, не снимал даже во сне. Он обладал харизмой истинного коммерсанта, и я обнаружила, что по дороге домой автоматически растягиваю губы в фальшивой улыбке при каждой его шуточке.

Мать на протяжении всей поездки оставалась странно притихшей, перебивая очередную побасенку Говарда только напоминанием о том, куда в очередной раз следует свернуть.

Я облегченно вздохнула, когда впереди показался их дом, чем-то удивительно напоминавший мать: такой же элегантный и безмятежный, казалось, находившийся в миллионе миль от тех проблем, которые я оставила у себя дома. Мы вошли в прихожую. Саша, собака матери, французская болонка, которую я, честно говоря, люблю, хоть она и похожа на тявкающий комок ваты на ножках, выбежала навстречу, подпрыгивая, махая хвостом и радостно фыркая, после чего перевернулась на спину и подставила мне розовое в коричневых пятнах брюшко.

– Привет, Саша, – прошептала я, наклоняясь и протягивая руку.

– Не трогай собаку! – хором завопили мать и Говард, но было слишком поздно. В воздух фонтаном брызнула струйка мочи, образовавшая на полу желтую лужицу. Саша встала, подозрительно понюхала ее и чихнула.

– Последнее время она всюду писает, – пояснила мать, прежде чем обратиться к собаке:

– Мамочка очень сердита на тебя, плохая, плохая девочка! Даже смотреть на тебя не желаю! Уходи отсюда! – резко воскликнула она, показывая на кухню. Саша уныло поплелась туда, поджав хвост.

– И когда это началось? – спросила я.

– Месяцев шесть назад. Ее врач считает, что всему причиной нервное расстройство.

– Врач?

– Да, мы возили ее к специалисту по поведению животных. Он прописал специальные транквилизаторы, которые вроде бы помогали первое время, но потом она снова начала писаться. Но, так или иначе, Себастьян, ее врач, кстати, потрясающий, считает, что скоро найдет подход к Саше.

Услышав свое имя, Саша радостно ворвалась в прихожую, очевидно устав от одиночного заключения и спеша заслужить милость хозяйки. Бедняжка уселась у ног матери, очаровательно склонив головку набок и подняв лапку в молчаливой мольбе о прощении. Но мать это не тронуло.

– Я с тобой не разговариваю, – строго сказала она, покачав головой. – Ступай на кухню.

– Ма, это несправедливо! Она уже не помнит, что натворила, – запротестовала я, тронутая печальными карими слезящимися глазами и подергивающимся носом. – И она такая несчастная.

– Ничего, переживет, – отмахнулась мать. – Помнишь, где гостевая комната? Сейчас покажу.

Я оглянулась на Сашу, которая прижалась к полу, всем своим тельцем выражая покорность судьбе, и неожиданно позавидовала собаке. Точнее, ее возможности легкого доступа к лечению и лекарствам.

* * *

Следующие несколько дней я провела в закрытом бассейне, которым мать и Говард никогда не пользовались: иногда плавала медленно, как морская черепаха, но чаще величаво курсировала на надувном кресле, читая книги из материнского собрания романов Джона Д. Макдоналда. Истории Макдоналда о бездельнике и лоботрясе Тревисе Макги, о бесчисленных спасенных им героинях и их развлечениях в его плавучем доме в Форт-Лодердейле, где они пили джин «Будлз», ели стейки и загорали до восхитительно нездорового оттенка бронзы, оказались именно тем необходимым избавлением от тяжелых мыслей, в котором я нуждалась. Мама и Говард приглашали меня на вечеринку с танцами в свой загородный клуб, но я отказалась. Предпочла провести вечер за просмотром «Титаника» и холодными китайскими закусками, оставшимися со вчерашнего дня.

Я видела, что мама беспокоится за меня. Несколько раз я подмечала, как она украдкой выглядывает в стеклянные двери, соединявшие бассейн с ее солярием, а как-то она даже вышла и спросила, не хочу ли я съездить в торговый центр, или к ее стилисту, или сыграть партию в гольф (можно подумать, я когда-нибудь брала в руки клюшку). Но я неизменно качала головой и накладывала очередной слой крема для загара на все еще белые руки. И поскольку мое поведение было возмутительно асоциальным, я пыталась его загладить, моя посуду и помогая готовить простую летнюю еду, на которой они существовали круглый год. Правда, мама и Говард неизменно прогоняли меня, упрашивая не дурить и отдыхать побольше. Я отступала и удалялась в свою комнату смотреть старые фильмы или возвращалась в плавающее кресло.

Все это время я почти не вспоминала о Мадди, Джеке и Максе, об оставленных дома проблемах, что было очень странно, – ведь я вечно мучаюсь сомнениями, тревогами и опасениями. Но сейчас все казалось таким далеким, словно случилось с кем-то другим, и мне совсем не хотелось возвращаться к бесчисленным неприятностям. Честно говоря, день, когда я должна была появиться на работе, уже прошел. Вечером, уже после того как Роберт должен был покинуть офис, я позвонила на его голосовую почту и оставила короткое сообщение о несчастье в семье и необходимости взять дополнительный отпуск за свой счет. Он, конечно, мне не поверит, возможно, даже уволит, но у меня просто не хватало энергии страдать из-за этого. Мной овладела какая-то апатия, и сил бороться с ней не было.

Как-то мать появилась у бассейна с радиотелефоном в руках.

– Тебе звонят, – сообщила она.

Я приоткрыла один глаз и взглянула на нее.

– Никто не знает, что я здесь.

– Это твоя сестра. Хочет с тобой поговорить, – объяснила мать, протягивая телефон. Я подплыла к тому месту, где она стояла, и взяла трубку.

– Алло?..

– Привет, это я, Элис.

– Как дела? Все в порядке?

– В полном. Я все еще в той самой фирме, все еще встречаюсь с Люком, все еще пытаюсь решить, оставаться в Калифорнии или нет, – сказала она, как и всякий раз при разговоре со мной.

Моя сестра давно работала дизайнером в рекламной фирме, жила в одной и той же квартире и пять лет встречалась с мужчиной, который буквально умолял ее принять обручальное кольцо, но страх перед прочными отношениями и обязательствами мешал ей определиться, поэтому Элис постоянно твердила, что все вокруг временно и что она в любую минуту может все бросить и вернуться на Восточное побережье.

– Но, как бы то ни было, – продолжала она, – мне позвонила мама. Она волнуется за тебя и хотела узнать, что происходит.

Что-то подобное я и предполагала. В отличие от многих сестер мы с Элис подругами не были. Нет, между нами не было и вражды, просто мы почти не интересовались жизнью друг друга. Когда наши родители были вместе, мы еще как-то виделись, но когда брак распался, мы с Элис окончательно стали чужими. Иногда перезванивались, слали открытки, обязательно дарили друг другу что-нибудь на Рождество или дни рождения, но не более того. Во всяком случае, это были не те отношения, когда делишься с сестрой тем, что случилось на этой неделе.

– Передай, что я просто устала и отдыхаю, – посоветовала я.

– Но она сказала, что ты ни разу не вышла из дома и выглядишь так, словно потеряла лучшую подругу, – не унималась Элис.

– Весьма проницательно с ее стороны, – обронила я.

– Что?

– Ничего. Просто всякие заморочки на работе.

– И кто этот парень?

– Какой еще парень?

– Тот, по кому ты страдаешь, – пояснила Элис.

– Я кое с кем встречалась, но сейчас все кончено. И я не страдаю. Вообще, все это было несерьезно, – солгала я.

– Ладно-ладно, поняла. Не хочешь говорить – я не настаиваю. Но может, потолкуешь с мамой? Она расстроена и спрашивает, не стоит ли спрятать от тебя снотворное, на случай если подумываешь о самоубийстве и тому подобном.

– Ни о чем я не подумываю, – рассмеялась я впервые за несколько дней.

– Знаю, но скажи ей это сама. Ведь она все принимает близко к сердцу.

Мы попрощались, мать взяла трубку и стала что-то тихо говорить, не спуская с меня глаз. Я помахала ей и улыбнулась. Чуть позже, перед тем как уехать вместе с Говардом, она принялась пересказывать мне все сплетни, ходившие в ее бридж-клубе, и это, похоже, несколько ее умиротворило. Но ненадолго. Назавтра мать в сопровождении Саши вышла во двор и на этот раз уселась у бассейна, опустив в воду голые загорелые ноги. Ногти на ногах были тщательно подпилены и покрыты светло-розовым, как внутренность раковины, лаком. Саша, виляя хвостом, легла рядом с матерью, но так, чтобы на нее не попали брызги.

– Какая теплая вода, – заметила мать.

– Ты совсем не купаешься?

– Иногда, – пожала она плечами, – хотя не слишком часто. Это вредно для волос: хлорка их обесцвечивает.

– В таком случае, зачем тебе бассейн? – удивилась я.

– Мне нравится смотреть на воду. Здесь так спокойно, правда?

Я кивнула. Мое суденышко ударилось о дальнюю стенку бассейна. Я оттолкнулась и поплыла к центру, глядя в головокружительно-синее небо Флориды.

– Небо такое ясное и безоблачное… просто завораживает. Живя здесь, я, наверное, постоянно попадала бы в аварии, потому что заглядывалась бы на небо, даже когда вела машину, – мечтательно протянула я.

– Откуда у тебя это колье? Такая красота! – воскликнула мать.

Я лениво подняла руку и коснулась колье, подаренного Джеком, – так и не смогла заставить себя снять его, – и привычная боль ударила в сердце.

– Э… подарок друга. А где Говард? Опять играет в гольф?

– Нет, смотрит новости и пьет скотч. Я пыталась ограничить его одной порцией на ночь и вообще уговорить перейти на пиво, но пока не получается. Он не желает признавать своих проблем.

Я даже растерялась. Нет, конечно, мне было известно, что Говард пьет, притом довольно сильно. Но мать никогда не говорила об этом вслух, пожимая плечами и списывая на «мальчишеские выходки» фальшивое пение в клубе и на усталость – привычку каждый вечер засыпать в кресле. Я всегда считала: то, что Говард был добродушен во хмелю и никогда не буянил и не дрался, позволяло ей отрицать очевидное.

– Так что происходит, Клер? – спросила мать внезапно.

– Ты о чем?

– Не пойми меня неправильно… Я рада тебе, но ты очень редко приезжаешь, тем более так неожиданно. В конце концов, я твоя мать и вижу, как ты расстроена.

То же самое она говорила, когда мне было одиннадцать лет, и одна из девочек в школе пригласила всех подруг из нашей компании переночевать у нее. Всех, кроме меня. Я была безутешна, а когда рассказала матери, та гневно вскинулась, после чего, гневно раздувая ноздри, бросилась к телефону и долго допытывалась у матери девочки, почему обо мне забыли. В конце концов, она добилась, чтобы мне прислали приглашение. Я так и видела, как сейчас матушка бросается улаживать дело: звонить Мадди, уговаривая ее помириться со мной, или Джеку, проклиная его на все лады за то, что использовал меня. Пусть снаружи мать была холодно-элегантной, но под внешностью шикарной, проводящей полжизни в салонах красоты, женщины скрывался твердый орешек.

– Просто последнее время мне как-то не везет. Встречалась с одним человеком, но ничего не получилось, и все это вылилось в крупные разборки, – нехотя пробормотала я. Лучше отделаться полуправдой, чем беззастенчивым враньем. Матушка была настоящим детектором лжи в человеческом обличье, особенно когда речь шла обо мне и Элис. От нее ничего нельзя было скрыть.

– Что за разборки?

– Долгая история.

Мать вытянула ноги, полюбовалась стекающей со ступней водой и пожала плечами:

– Ничего. Я давно не работаю, так что времени для долгих историй у меня сколько угодно.

Не знаю, то ли я слишком устала, чтобы держать оборону, и посчитала, что легче выложить все, то ли расслабилась, потому что она первая открылась мне, признав, что муж пьет, но вдруг обнаружила, что рассказываю о том, как впервые встретилась с Джеком, как узнала, что он бывший бойфренд Мадди, но все равно продолжала с ним видеться, как Мадди выследила нас и объяснила, что Джек мне лгал. Словом, выложила все, кроме самых интимных подробностей, разумеется: какой бы взрослой я ни была, какой бы циничной ни казалась, есть темы, которые ни за что не стану обсуждать с матерью.

Когда я замолчала, ма нахмурилась, недоуменно покачивая головой-.

– Не понимаю… а почему ты решила, будто Джек использовал тебя, чтобы посчитаться с Мадди? – удивилась она.

– Но ведь он притворился, что не знает меня, когда мы встретились в самолете, – напомнила я.

– И все равно… С чего ты вдруг стала думать, что он не питает к тебе никаких чувств? Зачем в таком случае прилетел к тебе на День благодарения? А потом просил провести с ним Рождество? Разве не ты сказала, что Мадди шла за вами до ресторана и именно таким образом узнала, с кем он встречается? Если Джек так уж сильно хотел отомстить, почему прямо не рассказал ей все?

– Потому что… ну… он просил, чтобы я во всем призналась Мадди. Хотел, чтобы я сама это сделала.

– А может, просто пытался расставить все точки над i? Разве не ты сама все время отказывалась, твердила, что не хочешь обижать лучшую подругу? – допрашивала мать.

– Верно, но посуди сама: ты ведь видела Мадди. Она неотразима и, нужно признать, встречается с мужчинами, которые на меня и не взглянут. Мне с самого начала казалось странным, что такой классный мужчина, как Джек, обратил внимание на меня, тем более что Мадди постоянно названивала ему, пытаясь помириться.

– А ты вроде утверждала, что Джек – просто негодяй, способный манипулировать твоими чувствами, чтобы причинить боль Мадди, – напомнила мать. – Теперь говоришь, он классный…

– Да, но тогда я не знала правды, – беспомощно пролепетала я. – Он показался мне самим совершенством. Полагаю, Джек одурачил нас обеих.