Крест и Король - Молот и крест

      – Он не мог защитить тебя, мама?
      – Нет. Он даже не пытался. – Голос Трит стал снова жестким и контролируемым. – Когда она разошлись после... после представления, он приказал им грабить и развлекаться, пока не услышат боевой рог. Они забрали наших рабов, связали их, но остальных, Труду и других... Нас передавали от одного к другому...
      – Он узнал меня, Шеф. Он меня помнил. Но когда я просила его, чтобы он оставил меня только для себя, он рассмеялся. Сказал... сказал, что я теперь наседка, а не цыпленок, а наседки должны сами заботиться о себе. Особенно те наседки, которые убегают. И меня использовали, как Труду. Даже больше, потому что я леди, и многим это показалось забавным. – Лицо ее исказилось от гнева и ненависти, на мгновение она забыла о боли.
      – Но я ему сказала, Шеф! Сказала, что у него есть сын. И этот сын однажды найдет его и убьет!
      – Я постараюсь, мама. – Шеф колебался, он хотел задать еще один вопрос. Но Эдрич задал его первым.
      – На что они заставили вас смотреть, леди?
      Глаза Труды наполнились слезами. Неспособная говорить, она махнула рукой, приглашая их выйти из убежища.
      – Идемте, – сказала Труда, – я покажу вам милосердие викингов.
      Мужчины пошли за ней, прошли через усеянные пеплом остатки сада к другому наспех сделанному убежищу у развалин дома тана. Около него стояла группа людей. Время от времени кто-нибудь заглядывал внутрь, заходил, потом снова выходил. Выражение их лиц трудно было понять. Горе? Гнев? Все-таки, в основном, подумал Шеф, просто страх.
      В убежище стояло корыто для корма лошадей, наполненное соломой. Шеф сразу узнал светлые волосы и бороду Вульфгара, но лицо словно принадлежало трупу: белое, восковое, нос заострился, кости торчат под плотью. Но Вульфгар не мертв.
      На мгновение Шеф не мог сообразить, что видит. Как может Вульфгар лежать в этом корыте? Он слишком велик для этого. У него рост больше шести футов, а корыто – Шеф знал это по побоям, вынесенным в детстве, – не больше пяти футов в длину... Чего-то не хватает.
      Что-то у Вульфгара не так с ногами. Колени доходят до края корыта, но дальше только неопрятная повязка, обернуты культи, тряпки покрыты грязью и кровью. И запах разложения, запах горелого мяса.
      С растущим ужасом Шеф увидел, что рук у Вульфгара тоже нет. Остатки рук скрещены на груди, и тут культи, перевязанные выше локтей.
      Сзади послышался голос:
      – Его поставили перед нами. Положили на бревно и отрубили топором руки и ноги. Сначала ноги. Каждый раз прижигали отрубленное раскаленным железом, чтобы он не умер от потери крови. Сначала он проклинал их и боролся, потом стал просить, чтобы ему оставили хоть одну руку, чтобы он смог сам есть. Они смеялись. Рослый, ярл, сказал, что все остальное ему оставят. Оставят глаза, чтобы он смог видеть красивых женщин, оставят яйца, чтобы он мог желать женщин. Но он никогда не сможет сам снять штаны.
      И вообще ничего не сможет делать сам, понял Шеф. Теперь в любом своем действии, чтобы поесть и помочиться, он будет зависеть от других.
      – Он теперь heimnar, – сказал Эдрич, используя норвежское слово. – Живой труп. Я слышал о таком. Но никогда не видел. Но не беспокойся, парень. Инфекция, боль, потеря крови. Он долго не проживет.
      Невероятно, но запавшие глаза перед ними раскрылись. Они злобно смотрели на Шефа и Эдрича. Губы раскрылись, и послышался сухой змеиный шепот.
      – Беглецы. Ты убежал и оставил меня, мальчик. Я этого не забуду. И ты, королевский тан. Ты пришел, призвал нас, послал нас на битву. Но где ты был, когда битва закончилась? Не бойся, я не умру. Я отомщу вам обоим. И твоему отцу, мальчишка. Не следовало мне растить его отродье. И брать назад его шлюху.
      Глаза снова закрылись, голос стих. Шеф и Эдрич вышли в дождь.
      – Не понимаю, – сказал Шеф. – Зачем они это сделали?
      – Не знаю. Но вот что я могу тебе сказать. Когда король Эдмунд услышит об этом, он будет в ярости. Нападения, убийства – это бывает, это обычно. Но когда так поступают с человеком, с близким к королю человеком... Он будет колебаться. Подумает, что нужно уберечь своих людей от такого. Но потом решит, что его честь требует отмщения. Ему трудно будет принять решение. – Он повернулся и посмотрел на Шефа.
      – Пойдешь со мной, парень, когда я повезу эту новость? Ты теперь фримен, но я ясно вижу, что ты боец. Здесь у тебя ничего нет. Пойдем со мной, будешь мне служить, пока не добудешь подходящих доспехов и оружия. Ты смог устоять против ярла. Король сделает тебя своим приближенным, кем бы ты ни был в Эмнете.
      К ним приближалась леди Трит, тяжело опираясь на посох. Шеф задал вопрос, который жег его мозг с тех пор, как он увидел развалины Эмнета.
      – Где Годива? Что с ней?
      – Ее забрал Сигварт. Она в лагере викингов.
      Шеф повернулся к Эдричу. Он заговорил уверенно, без всяких колебаний.
      – Говорят, я беглец и раб. Ну что ж, буду тем и другим. – Он снял щит и положил его на землю. – Я иду в лагерь викингов на Стуре. Одним рабом больше – меня могут взять. Я должен попытаться освободить Годиву.
      – Ты и недели не продержишься, – сказал Эдрич, в его холодном голосе звучал гнев. – И умрешь как предатель. Предатель своих людей и короля Эдмунда. – Он повернулся и отошел.
      – И предатель самого благословенного Христа, – добавил отец Андреас, вышедший из убежища. – Ты видел деяния язычников. Лучше быть рабом христиан, чем королем нечестивцев, таких, как они.
      Шеф понял, что принял решение быстро, может, слишком поспешно, не подумав. Но теперь отступать он не может. В голове теснились мысли. Я пытался убить своего отца. Я потерял отчима, он теперь живой мертвец. Мать ненавидит меня за то, что сделал мой отец. Я потерял шанс стать свободным и утратил человека, который мог бы стать моим другом.
      Такие мысли не помогут ему. Все это он сделал ради Годивы. И должен закончить то, что начал.

* * *

      Годива пришла в себя с сильной головной болью и с запахом дыма в ноздрях. Кто-то под ней шевелился. В ужасе она попыталась освободиться. Девушка, на которой она лежала, заскулила.
      Когда зрение прояснилось, Годива поняла, что она в фургоне, в движущемся фургоне, который скрипит на неровной дороге. Сквозь тонкий холщовый навес пробивался свет, внутренность фургона набита людьми, половина девушек Эмнета лежит друг на друге. Слышится хор стонов и плача. Небольшой светлый квадратик в задней части фургона неожиданно потемнел, в нем показалось бородатое лицо. Плач сменился криками, девушки цеплялись друг за друга, старались спрятаться. Но лицо только улыбнулось, ярко сверкнули белые зубы. Человек погрозил пальцем и исчез.
      Викинги! Годива мгновенно все вспомнила, все случившееся: волну мужчин, панику, попытку убежать в болото, викинг ухватил ее за платье. Вспомнила свой ужас, когда впервые в ее взрослой жизни мужчина схватил ее между ног.
      Она осторожно коснулась бедер. Что с ней сделали, пока она была без сознания? Но хоть голова болит, тело никакой боли не ощущает. Она ведь была девственницей. Ее не могли изнасиловать так, чтобы она сейчас ничего не чувствовала.
      Лежавшая рядом девушка, дочь крестьянина, одна из тех, с кем забавлялся Альфгар, увидела ее движение и злорадно сказала: – Не бойся. Нам ничего не сделали. Нас берегут на продажу. И тебя тоже. Тебе нечего бояться, пока тебя не купят. А тогда ты станешь такая же, как мы все.
      Воспоминания продолжали всплывать. Квадрат людей, окруженных вооруженными викингами. И в центр квадрата тащат ее отца, он кричит, упрашивает, предлагает выкуп, а его тащат к бревну... Бревно. Она вспомнила, какой ужас охватил ее, когда она поняла, что они собираются сделать, когда воин с топором шагнул к бревну. Да. Она побежала вперед, вцепилась в этого человека. Но другой, тот, которого этот рослый человек назвал «сыном», перехватил ее. А что потом? Она осторожно ощупала голову. Шишка. И боль по другую сторону. Еще одна шишка. Но – она взглянула на свои пальцы – крови нет.
      Не она одна испытала такое обращение: викинг ударил ее мешком с песком. Пираты давно занимались этим делом и привыкли обращаться с человеческим товаром. В начале набега, действуя топором и мечом, копьем и щитом, они убивают воинов, мужчин. Но потом плоская сторона меча или обратная сторона топора – не подходящее оружие, чтобы оглушать. Слишком легко промахнуться, пробить череп, отрубить ухо у какого-нибудь ценного человеческого предмета торговли. Даже кулак не годится, потому что человек, постоянно гребущий большим веслом, обладает огромной силой. Кто купит девушку с разбитой челюстью, с кривой скулой? Может, бедняки с внешних островов, но не покупатели из Испании или придирчивый король Дублина.
      Поэтому по приказу Сигварта все прихватили с собой – на поясе или с внутренней стороны щита – «успокоители», длинные сосиски из ткани, наполненные сухим песком, тщательно собранным на дюнах Ютландии и Сконии. Ловкий удар таким мешочком, и товар стихает и больше не причиняет никаких беспокойств. Никакого риска.
      Девушки начали перешептываться. Голоса их дрожали от страха. Они рассказали Годиве, что случилось с ее отцом. Потом, что сделали с Трудой, Трит и с остальными. Как их наконец погрузили в фургон и повезли по дороге к берегу. Но что будет дальше?

* * *

      На следующий день Сигварт, ярл Малых островов, тоже испытал холодок страха, хотя у него для этого, казалось, нет оснований. Он удобно сидел в большой палатке Армии сыновей Рагнара, за столом ярлов, ел лучшую английскую говядину, держал в руке рог с крепкий элем и слушал, как его сын Хьорварт рассказывает о набеге. Хоть и молодой воин, а говорит хорошо. Хорошо также, чтобы остальные ярлы и сами Рагнарсоны увидели, что у него есть сильный сын, с которым в будущем придется считаться.
      Но что же не так? Сигварт не привык к саморефлексии, но он прожил долгую жизнь и научился не упускать признаков опасности.
      На обратном пути после набега никаких неприятностей не было. Он провел колонну с телегами и добычей не прямо к Узе, а к Нинскому проливу. А оставленные им у кораблей воины тем временем подождали на своей отмели, пока не появятся английские силы, обменялись с ними насмешками и стрелами, следили, как они медленно собирают рыбачьи лодки и шлюпки, и в назначенное время развернули корабли в приливе и ушли к побережью под парусами на свидание, оставив за собой англичан в бессильном гневе.
      И поход на встречу с кораблями прошел хорошо. А самое главное: Сигварт точно исполнил все, как сказал Змееглазый. Они сожгли все деревни и поля. В каждом колодце оставили по нескольку трупов. Оставили и примеры, очень жестокие. Прибитые гвоздями к дереву, изуродованные, но не мертвые. Чтобы могли рассказать всем, кто захочет слушать.
      Сделай, как сделал бы Айвар, сказал Змееглазый. Что ж, у Сигварта не было иллюзий, что он может сравниться с Бескостным по жестокости, но никто не может сказать, что он не старался. Он хорошо справился. Теперь эта местность много лет не придет в себя.
      Нет, не это его беспокоит. Это была хорошая идея. Если что-то не так, то не здесь, раньше. И Сигварт неохотно понял, что тревожит его воспоминание о стычке. Он четверть века сражается в передней линии, он убил не менее ста человек, получил множество боевых ран. Стычка должна была получиться легкой. Но не получилась. Он прорвал линию англичан, как случалось много раз раньше, смахнул со своего пути светловолосого тана почти презрительно и добрался до второй линии, как всегда, расстроенной и дезорганизованной.
      И тут перед ним оказался этот парень. Даже без шлема и настоящего меча. Фримен, из самых бедных. Но парень дважды парировал его удары, а потом меч Сигварта раскололся, а сам он потерял равновесие. И Сигварт сделал вывод, что если бы это был поединок, он был бы уже мертв. Его спасли другие, оказавшиеся рядом. Вряд ли кто это заметил, но если заметили... может, уже сейчас кто-нибудь из храбрецов, из любителей поединков готов бросить ему вызов.
      Может он выстоять в таком поединке? Достаточно ли силен его сын Хьорварт, чтобы испугались его мести? Может, он уже слишком стар для дела? Если он не сумел справиться с английским мальчишкой, к тому же почти невооруженным, так, наверно, и есть.
      Но сейчас он поступает правильно. Располагает к себе Рагнарсонов. Это всегда хорошо. Хьорварт приближался к концу рассказа. Сигварт повернулся и кивнул двум слугам, ждавшим у входа. Те кивнули в ответ и вышли.
      – ...и мы сожгли на берегу фургоны, принесли нескольких мужиков, которых мудро прихватил отец, в жертву Эйгиру и Ран, сели на корабли, поплыли вдоль берега до устья реки – и вот мы здесь! Люди с Малых островов, под командованием славного ярла Сигварта и моим, его преданного сына Хьорварта, к вашим услугам, сыновья Рагнара, к вашим и ничьим иным!
      Палатка взорвалась аплодисментами, стучали о стол рогами, топали, звенели ножами. От удачного начала кампании у всех хорошее настроение.
      Встал и заговорил Змееглазый.
      – Ну, Сигварт, мы сказали, что ты можешь оставить себе добычу, и ты ее заслужил, так что можешь не бояться рассказывать о своей удаче. Расскажи, много ли ты добыл. Достаточно, чтобы купить себе летний дом в Зеландии?
      – Не очень много, – под недоверчивые возгласы ответил Сигварт. – Недостаточно, чтобы я стал фермером. У деревенских танов мало что можно взять. Подождите, пока великая непобедимая Армия не возьмет Норвич. Или Йорк! Или Лондон! – Одобрительные возгласы, улыбка самого Змееглазого. – Мы должны грабить соборы, они полны золота, которое монахи собирают с этих глупцов с юга. А в деревнях ни серебра, ни золота.
      – Но кое-что мы все же взяли, и я готов поделиться лучшим. Позвольте показать вам нашу лучшую добычу!
      Он повернулся и махнул рукой. Слуги его прошли мимо столов, ведя фигуру, закутанную в мешковину, с веревкой на поясе. Фигуру подтолкнули к центральному столу, двумя движениями разрезали веревку и сняли мешковину.
      Годива мигала на ярком свету, она увидела море бородатых лиц, раскрытых ртов, сжатых кулаков. Отшатнулась, попыталась отвернуться и обнаружила, что смотрит прямо в глаза самого высокого из вождей, бледного человека, с немигающим взглядом и глазами как лед. Она снова повернулась и почти с облегчением увидела Сигварта, единственное знакомое лицо.
      В этом жестоком обществе она была как цветок в придорожных зарослях. Светлые волосы, светлая кожа, полные губы, тем более привлекательные, когда они раскрыты в страхе. Сигварт снова кивнул, и один из его слуг сорвал с девушки платье. Она цеплялась за него, кричала, но платье было сорвано, и она осталась почти нагой, в одной сорочке, и все могли видеть ее юное тело. В страхе и стыде она прикрыла руками груди, склонила голову и ждала, что с ней сделают.
      – Я не стану делиться ею, – сказал Сигварт. – Она для этого слишком хороша. Поэтому я ее отдам! Отдам тому, кто избрал меня для этого похода, отдам с благодарностью и в надежде. Пусть он пользуется ею хорошо, долго и с удовольствием. Я отдаю ее мудрейшему в Армии человеку. Тебе, Айвар!
      Сигварт закончил выкриком и поднял свой рог. И медленно начал осознавать, что не слышит ответных криков, только какой-то смутный рокот, да и то от тех, кто подальше от стола, кто хуже знает Рагнарсонов и позже других пришел в Армию. Никто не поднимал рогов. Все лица казались встревоженными или невыразительными. Соседи отводили от него взгляд.
      Сигварт снова ощутил холодок в сердце. Может, следовало сначала спросить, подумал он. Может, произошло что-то, чего он не знает. Но какой в его поступке вред? Он отдает часть добычи, любой ей обрадуется, он делает это публично и честно. Кому может причинить вред его дар – девушка, девственница, красавица? Айвару? Айвару Рагнарсону. Прозванному – о, Тор, помоги ему, почему же он так прозван? Ужасное подозрение появилось у Сигварта. Неужели это прозвище дано со смыслом?
      Бескостный.

5

      Пять дней спустя Шеф и его товарищ лежали в небольшой роще и смотрели на пойменный луг. В конце его, в миле от них, начинался укрепленный лагерь викингов. На какое-то мгновение решимость оставила их.
      Они без особого труда добрались сюда от разрушенного Эмнета. В обычных условиях это было бы самым трудным для сбежавших рабов. Но у Эмнета хватало своих забот. Никто не считал себя хозяином Шефа, а Эдрич, который, казалось бы, должен был помешать идти в лагерь викингов, умыл руки и не занимался этим делом. Шеф без помех собрал свое скромное имущество, спокойно взял небольшой запас пищи, который держал в тайнике, и приготовился к отправлению.
      Но его приготовления все равно заметили. Он стоял, думая, стоит ли попрощаться с матерью, и понял, что кто-то стоит рядом. Это был Хунд, друг его детства, ребенок рабов и со стороны отца, и со стороны матери, вероятно, самое незначительное, с самым низким положением существо во всем Эмнете. Но Шеф научился ценить его. Никто не знал болота лучше Хунда, даже Шеф. Хунд мог неслышно скользнуть в воду и поймать куропатку прямо в ее гнезде. В грязной душной хижине, в которой он жил с родителями и множеством детей, часто играл детеныш выдры. Рыба, казалось, сама идет ему в руки, ее не нужно было даже ловить на крючок или в сеть. А что касается трав, Хунд знал их все, знал названия, знал, как их использовать. Он был на два месяца моложе Шефа, но к нему уже начали приходить люди за помощью и лекарственными травами. Со временем из него мог получиться известный знахарь, которого будут уважать и опасаться даже знатные. Или с ним что-нибудь сделают. Даже отец Андреас, добрый воспитатель Шефа, с сомнением поглядывал на Хунда. Мать церковь не любит соперничества.
      – Я хочу идти с тобой, – сказал наконец Хунд.
      – Это опасно, – ответил Шеф.
      Хунд промолчал. Он всегда так поступал, когда считал, что больше ничего объяснять не нужно. Оставаться в Эмнете тоже опасно. А Шеф и Хунд, каждый по-своему, увеличивают общие шансы на успех.
      – Если ты пойдешь со мной, нужно будет снять твой ошейник, – сказал Шеф, взглянув на железный ошейник, который Хунду одели, когда он достиг половой зрелости. – Сейчас как раз время. Никто нами не интересуется. Я возьму инструменты.
      Они поискали убежище в болотах, не желая привлекать внимание. Но даже в спокойной обстановке снять ошейник было нелегко. Вначале Шеф подпилил его, подложив тряпки, чтобы не задеть кожу, потом попытался клещами разжать. В конце концов он потерял терпение, обернул руки тряпками и силой развел концы ошейника.
      Хунд потер мозоли и рубцы на шее и посмотрел на U-образную железную полоску.
      – Немногие могли бы это сделать, – заметил он.
      – Необходимость может и старуху заставить бежать, – ответил Шеф. Но в глубине души он был польщен. Он стал силен, он встречался с настоящим воином в битве и теперь он свободен, может идти, куда хочет. Он еще не знает, как это сделать, но должен быть способ освободить Годиву, а потом забыть о несчастьях и жить спокойно.
      Они без разговоров пустились в путь. Но сразу начались неприятности. Шеф ожидал, что придется уклоняться от любопытных, от часовых, может, скрываться от рекрутов, направляющихся к месту сбора. Но с первого же дня пути он понял, что вся окружающая местность разворошена и гудит, как осиное гнездо, в которое всунули палку. По всем дорогам скакали всадники. У каждой деревни стояла стража, вооруженная и враждебно настроенная, подозрительно относящаяся к любому незнакомцу. После того как одна такая группа решила их задержать, не обращая внимания на их рассказ, что они посланы Вульфгаром к родственнику за скотом, им пришлось вырваться и бежать, уклоняясь от пущенных вслед копий. Очевидно, были отданы строгие приказы, и жители восточной Англии им повиновались. В воздухе чувствовалось напряжение.
      Последние два дня Шеф и Хунд пробирались полями и живыми изгородями, двигались очень медленно, часто ползли на животах по грязи. И все время видели патрули. Иногда всадники под командой тана или королевского приближенного, но чаще другие – и гораздо более опасные – пешие, они неслышно и незаметно передвигались, оружие у них укутано, чтобы не звенело; впереди опытные проводники с луками и охотничьими пращами. Шеф понял, что так пытаются удержать викингов, не дать им передвигаться небольшими отрядами для грабежа. Но такие группы рады задержать и убить всякого, кто собирается помочь викингам, сообщить им сведения, присоединиться к ним.
      Только на последних нескольких милях опасностей стало меньше; и вскоре юноши поняли: это потому, что они уже в пределах досягаемости патрулей самих викингов. Их избегать легче, но они тоже очень опасны. Потом они заметили группу, человек в пятьдесят, все верхом, все в доспехах, с большими топорами на плечах. Группа ждала чего-то на опушке небольшого леса. Боевые копья вздымались над ней щетиной. Их легко увидеть, легко укрыться. Но потребуется целая армия англичан, чтобы отогнать или разбить этих людей. А у деревенских патрулей нет на это ни одного шанса.
      Это люди, на милость которых они теперь должны отдаться. Теперь это кажется не таким легким делом, как в Эмнете. Вначале у Шефа была мысль явиться в лагерь и заявить о своем родстве с Сигвартом. Но Сигварт может узнать его, хотя их стычка длилась всего несколько секунд. Какая неудача, что он столкнулся в поединке с единственным человеком во всем лагере, который мог бы принять его. А теперь встречи с Сигвартом нужно избегать любой ценой.
      Примут ли викинги новобранцев? У Шефа было неприятное предчувствие, что для этого мало желания и самодельного меча. Но рабов они всегда могут использовать. И опять – Шеф чувствовал, что сам он подойдет на роль раба-гребца или работника в какой-нибудь далекой стране. Но в Хунде внешне ничего ценного нет. Может, викинги отпустят его, как мелкую рыбешку, попавшую в сеть? Или избавятся от помехи другим путем? Накануне вечером, когда юноши впервые увидели лагерь, оттуда через одни ворота вышел отряд и принялся копать яму. Чуть позже со скрипом подъехала телега, и в яму бесцеремонно вывалили с десяток тел. В лагере пиратов высокий уровень смертности.
      Шеф вздохнул.
      – Выглядит не легче, чем вчера вечером, – сказал он. – Но что-то нужно делать.
      Хунд схватил его за руку.
      – Подожди. Слушай. Слышишь?
      Юноши поворачивали головы. Звук. Песня. Много мужчин поют вместе. Звуки доносятся из-за небольшого холма ярдах в ста слева от них, где пойменный луг сменяется невозделанным общинным выгоном.
      – Словно монахи поют в большом монастыре в Эли, – прошептал Шеф. Глупая мысль. Ни одного монаха или священника в двадцати милях отсюда.
      – Посмотрим? – прошептал Хунд.
      Шеф не ответил, но молча и осторожно пополз в сторону пения. Здесь могут быть только язычники. Но, может, к небольшой группе легче приблизиться, чем к целой армии. Все лучше, чем просто открыто явиться в лагерь.
      Они проползли половину расстояния на животе, и Хунд неожиданно схватил Шефа за руку. Молча указал на небольшой подъем. В двадцати ярдах от них под большим старым боярышником неподвижно стоял человек, внимательно оглядывая местность. Он опирался на топор размером в две трети своего роста. Мощный человек, с толстой шеей, широкой грудью и бедрами.
      Но он по крайней мере не очень быстр, подумал Шеф. И неправильно выбрал место, если он часовой. Юноши обменялись взглядами. Викинги, возможно, великие моряки. Но о науке укрываться они имеют слабое представление.
      Шеф осторожно пополз вперед под углом к часовому, добрался до густых зарослей папоротника-орляка, за высокими стеблями утесника. Хунд полз за ним. Звуки пения впереди стихли. Вместо него слышался один голос. Что-то говорит. Нет, не говорит. Призывает. Читает проповедь. «Могут ли быть и среди язычников тайные христиане?» – подумал Шеф.
      Он прополз еще несколько ярдов и осторожно раздвинул стебли. Перед ним небольшая долина, укрытая от взглядов. На земле кругом сидят сорок-пятьдесят человек. У всех мечи или топоры, но копья воткнуты в землю, щиты лежат. Они сидят в пределах огороженного пространства. По краям воткнуты копья, между ними протянуты нити. А на нитях яркие гроздья рябины, теперь, осенью, они уже красные. В центре огороженного пространства горит костер, вокруг него и сидят люди. Рядом с костром одно копье, острием вверх, наконечник блестит серебром.
      У костра и копья стоит человек спиной к тайным зрителям, он говорит о чем-то, убеждая, приказывая. В отличие от всех остальных, его одежда не из естественной окраски домотканой материи, она не окрашена в зеленый, синий или коричневый цвет. Одежда ослепительно белая, как белок яйца.
      На боку у человека молот, с короткой рукоятью, с двусторонней головкой, – кузнецкий молот. Острый взгляд Шефа устремился к людям, сидящим в переднем ряду. У каждого на шее цепочка. На каждой цепочке подвеска. Она лежит на груди. Подвески разные: меч, рог, фаллос, лодка. Но по крайней мере у половины собравшихся молот.
      Шеф неожиданно встал и направился прямо в лощину. Его увидели, все мгновенно вскочили, подняли мечи. Прозвучали предупреждающие голоса. Удивленный возглас сзади, треск ветвей. За ними часовой. Шеф не повернулся и не взглянул.
      Человек в белом медленно повернулся ему навстречу, они рассматривали друг друга с головы до ног через нить, увешанную гроздьями рябины.
      – Откуда ты пришел? – спросил человек в белом. Он говорил по-английски с сильным заднеязычным акцентом.
      «Что мне ответить?» – подумал Шеф. – «Из Эмнета? Из Норфолка? Это ничего им не скажет».
      – Я пришел с севера, – громко сказал он.
      Лица стоявших перед ним изменились. Что на них? Удивление? Признание? Подозрение?
      Человек в белом жестом удержал своих товарищей.
      – И какое у тебя дело к нам, последователям Асгартвегра, Пути Асгарта?
      Шеф указал на молот в руке человека, на его подвеску-молот.
      – Я кузнец, как ты. Я хочу учиться.
      Кто-то переводил его слова остальным. Шеф понял, что слева от него материализовался Хунд, что за ними угрожающе стоит часовой. Но не отрывал взгляда от человека в белом.
      – Дай мне доказательства твоего мастерства.
      Шеф извлек из ножен меч и протянул его, как показывал Эдричу. Носитель молота вертел его в руках, внимательно разглядывал, слегка сгибал, заметил удивительную игру толстого, с одним острием лезвия, поцарапал ногтем большого пальца, чтобы очистить поверхность от ржавчины. Осторожно срезал волоски на руке.
      – Твой горн был недостаточно горяч, – заметил он. – Или ты потерял терпение. Стальные полосы были неровные, когда ты сгибал их. Но хорошая работа. Она лучше, чем кажется.
      – И ты тоже. Скажи мне, молодой человек, – и помни, смерть стоит за тобой, – чего ты хочешь? Если ты просто беглый раб, как твой друг, – он указал на Хунда с его красноречивыми рубцами на шее, – возможно, мы тебя отпустим. Если ты трус, который хочет присоединиться к побеждающим, мы можем тебя убить. Но, может, ты что-то другое. Или кто-то другой. Говори, чего тебе нужно.
      Я хочу вернуть Годиву, подумал Шеф. Он посмотрел в глаза жрецу язычников и сказал со всей искренностью: – Ты мастер-кузнец. Христиане не позволяли мне больше учиться. Я хочу быть твоим подмастерьем. Твоим работником и учеником.
      Человек в белом хмыкнул, вернул Шефу его меч рукоятью вперед.
      – Опусти топор, Кари, – сказал он стоявшему за юношами часовому. – Тут кое-что, чего не видит глаз.
      – Я беру тебя в работники, молодой человек. И если твой друг тоже владеет каким-нибудь искусством, он может присоединиться к нам. Садитесь здесь, в стороне, и подождите, пока мы закончим свое дело. Меня зовут Торвин, что значит «друг Тора», бога кузнецов. А как зовут вас?
      Шеф вспыхнул от стыда, опустил взгляд.
      – Моего друга зовут Хунд, – сказал он, – это значит «пес». И у меня тоже собачье имя. Мой отец... Нет, у меня нет отца. Меня называют Шеф.
      Впервые за все время на лице Торвина отразилось удивление. А может, и еще кое-что.
      – Нет отца? – проговорил он. – И тебя зовут Шеф? Но это не только собачья кличка. Ты и правда неученый.

* * *

      Они приближались к лагерю, и Шеф чувствовал, как слабеет его дух. Он боялся не за себя, а за Хунда. Торвин велел им посидеть в стороне, пока они заканчивают свою странную встречу: вначале говорил викинг, затем последовало обсуждение на норвежском, которое Шеф почти понял, затем стали церемонно передавать из рук в руки мех с каким-то напитком. В конце все разбились небольшими группами и соединили руки над предметами с подвесок: молотом, луком, рогом, мечом, чем-то похожим на высушенный лошадиный пенис. Никто не трогал серебряное копье, пока Торвин не подошел к нему, резко разделил на две части и закутал их в ткань. Через несколько мгновений ограждение сняли, костер загасили, копья разобрали, и воины стали расходиться группами по четыре-пять человек, шли они осторожно и в разных направлениях.
      – Мы верующие в Путь, – сказал Торвин, отчасти объясняя происходящее юношам. Говорил он по-прежнему на английском и старался делать это правильно. – Не все хотят, чтобы о них знали... во всяком случае не в лагере Рагнарсонов. Меня они принимают. – Он потянул за молот, висящий на груди. – Я владею мастерством. Ты тоже, будущий кузнец. Может, это защитит тебя.
      – А твой друг? Что может он?
      – Я могу рвать зубы, – неожиданно ответил Хунд.
      Полдесятка людей, стоявших вокруг, заулыбались.
      – Tenn draga, – заметил один из них, – that er ithrott.
      – Он говорит: «Рвать зубы – это искусство», – перевел Торвин. – Это правда?
      – Правда, – ответил за друга Шеф. – Он говорит, что для этого нужна не сила. Нужно повернуть запястье – и знать, как растут зубы. Он и лихорадку может лечить.
      – Дергать зубы, вправлять кости, лечить лихорадку, – сказал Торвин. – Лекарю всегда найдется занятие у женщин и воинов. Он может идти к моему другу Ингульфу. Если доберется до него. Послушайте вы, двое. Если мы пройдем по лагерю и дойдем до моей кузницы и палатки Ингульфа, вы в безопасности. Но до того времени... – он покачал головой. – Многие желают нам зла. Даже некоторые друзья. Рискнете?