Миссия выполнима

– Долгосрочная политика, – перебил его Саттертуэйт, – это роскошь, на которую у нас уже нет времени.

– Могу я закончить?

– Простите. Продолжайте.

– Не хочу никого обидеть, но я уверен, что из всех нынешних политиков именно Клифф Фэрли является тем человеком, который способен построить в этой стране стабильное и процветающее общество. Я знаком с идеями его реформ и считаю их единственным реальным проектом, который дает нам шанс создать по-настоящему ответственное и эффективное правительство. И если мы спасем Фэрли, то волна общественной симпатии, которая поднимется после его освобождения, составит прекрасный фон и достаточную поддержку, чтобы он смог преодолеть сопротивление конгресса и осуществить свои программы, которые при других обстоятельствах могли бы не пройти.

Саттертуэйт был явно сбит с толку, хотя старался этого не показать. Этот изнуренный вице-президент, с его больными глазами и донкихотствующим идеализмом, неожиданно придал делу новый оборот. Конечно, Этридж наделял Фэрли гораздо большими достоинствами, чем тот имел на самом деле; планы его реформ были известны, и Саттертуэйт не видел в них ничего особенного. Но в одном Этридж был совершенно прав: если Фэрли будет освобожден, он действительно может получить в обществе беспрецедентную поддержку. На гребне этой волны, обладая даже минимальной политической сноровкой, Фэрли вполне будет способен протолкнуть через конгресс все необходимые ему реформы, пока законодатели еще не успели прийти в себя…

Взгляд Саттертуэйта соскользнул с Этриджа на президентский флаг и остановился на самом президенте. На морщинистом лице Брюстера он прочитал то же удивление, которое испытывал сам, – удивление и понимание огромной важности того, о чем говорил Этридж.

12.55, восточное стандартное время.

Терпение Лайма готово было лопнуть. Он прибыл в штаб почти час назад, принеся в бумажном пакете свой обед, который подмок от черного кофе, вылившегося из стаканчика с неплотной крышкой. Дешевая пища долго не переваривалась в его желудке.

Он поставил свободное кресло рядом с Фредом Кайзером, сотрудником Управления национальной безопасности, который своим видом походил на большого дружелюбного медведя-гризли. Лайм его знал, но не очень близко. Кайзер пытался говорить сразу по двум телефонам, зажав обе трубки между ухом и плечом и заткнув второе ухо пальцем.

Лайм бегло прочитал аккуратно распечатанные отчеты, посмотрел разные обрывки и черновики, но не нашел ничего интересного. Длинный стол был завален все увеличивавшимися кипами бумаг: докладами, полученными из зала машинисток, из Главного штаба обороны в Пентагоне и из архивов Секретной службы и УНБ, на которых уже успели осесть толстые слои пыли. На другом конце стола женщина с голубыми волосами печатала что-то на учетных карточках и в алфавитном порядке расставляла их по ящикам. Каретка ездила взад и вперед, из-под стеклянной крышки ползла длинная бумажная лента, и какой-то военный в форме генерал-майора отрывал от нее куски и читал, стоя рядом с грохочущей машинкой.

В помещении было шумно и многолюдно. В основном все занимались составлением списков и их последующим анализом. Начинали со списков известных радикальных активистов, за ними следовали списки людей, которые не попали в эти списки, – подозреваемых, чья вина не была доказана. Компьютерные базы данных выдавали на принтеры подробную информацию о деталях происшествия – modus operandi8, место действия, разные мелкие факты, касающиеся черного американского пилота и тех следов от шин на снегу, которые обнаружили на покинутой ферме в Пиренеях после того, как нашли брошенный вертолет.

В противоположном углу зала с наушниками на голове сидел Б.Л. Хойт и слушал какую-то запись – возможно, заявление Фэрли, – с идиотическим спокойствием уставив глаза в потолок. Конец ленты соскочил с пустой бобины и стал вращаться вместе с наматывающей катушкой, болтаясь в воздухе; Хойт продолжал сидеть в той же позе.

Фред Кайзер грохнул трубкой о телефон и, повернувшись к Лайму, прорычал:

– Проклятье.

– Что?

– Да нет, я так. Просто подумал, как все это ужасно.

– А…

Сигарета Лайма дымилась на краю стола и наращивала пепел, все ближе подбираясь к дереву. Он спас стол от возгорания, осторожно взяв окурок и переправив его в пепельницу.

– Моя жена думает, что она психоаналитик, – сказал Кайзер.

– Да ну?

– Да, представляешь, прихожу я домой завтракать, а она битых полчаса твердит мне про этих ублюдков, подвергая их психоанализу. Все, что мне нужно, это чашка кофе и яичница с беконом, но вместо этого я должен слушать, почему, по ее мнению, они вздумали похитить Фэрли.

– И почему же? – Лайм отложил прочитанную распечатку и взял другую.

– Я особенно не вслушивался. Ну, вроде того, что в детстве от них отказались родители и так далее. Все это дерьмо. Но я тебе скажу, почему они это сделали. Потому что кому-то это было нужно. Кто-то их завербовал, кто-то натренировал, кто-то запрограммировал. Кто-то взял кучку этих чертовых кретинов, запустил их, как заводных солдатиков, и направил на Клиффа Фэрли. Точно так же, как тех семерых придурков запустили в Капитолий с набитыми взрывчаткой чемоданами. А мы теперь должны узнать, кто это сделал и почему. Ты сам-то как думаешь, откуда ветер дует – из Москвы или Пекина?

– Не знаю. – Лайм не любил, когда всю историю человечества объясняли тайными заговорами.

– Ладно, разберемся. Настанет день, когда все эти проблемы будут решаться с помощью морской пехоты. Мы будем отправляться в любую точку мира со своими пушками и забирать с собой каждого паршивого американца, не говоря уже о президенте.

– Интересно, куда ты намерен отправить пехотинцев, Фред? И в кого они будут стрелять?

– О-о!

Телефон снова зазвонил, Кайзер рванулся к аппарату, схватил трубку, начал что-то говорить и слушать. Лайм вернулся к своим бумагам. В политике Кайзер был ребенком, но Лайма это не беспокоило: люди его сорта обитали в замкнутом мире технических устройств, им нужна была не реальность вообще, а голые факты.

Кайзер повесил трубку:

– Почему это был Фэрли?

Лайм взглянул на него.

– Я понимаю, что он был доступен и все такое. Но этот сукин сын – чертов либерал. А дело все в том, что им был нужен настоящий американец. Тот, кого они ненавидят.

– Сомневаюсь. В козлы отпущения обычно выбирают самых безобидных.

– Почему?

– Не знаю. Ацтеки использовали для жертвоприношений девственниц.

– Знаешь, иногда тебе совершенно отказывает здравый смысл.

– Верно, – сказал Лайм. – Товар поступает по мере необходимости.

– Что?

– Ничего.

– Нет, тебе точно надо провериться.

Лайм закрыл глаза и кивнул. Когда он опять их открыл, они смотрели на часы; и в этот момент, словно повинуясь его телепатическому сигналу, в комнате появился Саттертуэйт.

Он влетел в зал в длинном развевающемся пальто, как маленький вихрь, еще более хаотичный и разбросанный, чем обычно; резко остановился, обвел комнату близорукими глазами и громко сказал, стаскивая с себя пальто:

– У какого-нибудь есть важная информация? Нет? Но она должна быть очень важной, или оставьте ее на потом. Так есть или нет?

Тишина, как в школьном классе, где робеющие ученики не решаются поднять руку, чтобы дать правильный ответ. Саттертуэйт бросил в зал испытующий взгляд и быстро пробежал глазами по лицам. Увидев Лайма, он поднял руку, вытянул указательный палец и повелительным жестом поманил его к себе:

– Идемте.

Не дожидаясь ответа, он вылетел обратно в дверь. Лайм поднялся на ноги, коленом оттолкнув кресло, и почувствовал взгляды, направленные на него со всех сторон. Кайзер пробормотал:

– Держись начеку с этим сукиным сыном.

Лайм нашел Саттертуэйта в коридоре, где тот открывал один из кабинетов с надписью «Вход воспрещен». Они вошли в комнату. Это был небольшой конференц-зал, без окон, с голыми стенами и жужжавшими на потолке вентиляторами. Восемь тяжелых кресел, полированный стол из орехового дерева, в углу маленький столик для стенографистки. Лайм закрыл за собой дверь, поискал глазами пепельницу и направился к ней.

Саттертуэйт сказал:

– Полагаю, у вас есть гипотеза. – Ледяная вежливость.

– Гипотез хоть пруд пруди.

– Расскажите мне.

– У нас нет времени обсуждать каждую захудалую мысль, которая может прийти мне в голову.

– Дэвид, если я прошу вас высказать мне свои соображения, значит, у меня есть для этого причины.

Лайм бросил на него хмурый взгляд:

– Интересно, каким образом вы пришли к заключению, что я имею сообщить вам нечто ценное?

– Это не заключение, это предположение. И высказанное не мной, а Акертом. Он видел, как вы уставились на карту с таким видом, как будто читали на ней тайное сообщение, написанное симпатическими чернилами. Давайте выкладывайте, Дэвид, у меня действительно нет времени вытягивать из вас слово за словом.

– Если бы у меня действительно были ценные идеи, неужели вы думаете, что я стал бы их скрывать? Кто я, по-вашему, такой?

– Думаю, вы не хотите, чтобы я отвечал на этот вопрос. Ни к чему бросаться лишними словами.

– Ладно, я признаю, что у меня была идея, и я поиграл с ней какое-то время, пока не понял, что это пустой номер. Беда в том, что в ней чересчур много всяких «если». Это даже не теория, это облачный замок. Действуя в этом направлении, мы зря потратим время, которое нам нужно для реальных дел.

Саттертуэйт откинулся на спинку кресла, недвусмысленно демонстрируя недовольство и решимость продолжать беседу:

– Мне кажется, я догадываюсь, о каком направлении вы говорите. Значит, вы не хотите ввязываться в это дело? Послушайте, Дэвид, речь идет об одном из самых гнусных преступлений века. Они взяли не просто заложника – они взяли человека, который представляет огромную ценность для всего мира.

Лайм что-то невнятно пробурчал.

– Дэвид, мы говорим об экстремальной ситуации. Очень серьезной.

Лайм смотрел на свои ботинки, как будто стоял на подоконнике, разглядывая сквозь дым растянутое пожарными спасательное полотно.

– Знаю, – ответил он. – Но я терпеть не могу любителей, которые пытаются указывать профессионалам, как им нужно делать их работу.

– Ладно, кончайте это. Или вы думаете, что я сам напросился на это место? У меня и без того полно важных дел, Дэвид, и я здесь не для того, чтобы стяжать лавры. Просто я могу делать эту работу лучше, чем другие.

– Скромность всегда казалась мне переоцененной добродетелью, – пробормотал Лайм.

Саттертуэйт смерил его холодным взглядом:

– Вы появились на свет с нюхом прирожденной ищейки, который другие люди не могут развить в себе за годы тренировок. Когда речь идет об операциях в западном Средиземноморье, вы единственный живой эксперт, о котором стоит говорить. – Саттертуэйт на мгновение умолк, чтобы затем завершить удар: – А когда речь идет о Западной пустыне, обращаться к кому-нибудь другому просто не имеет смысла.

– Я не был там со времен Бен Беллы9.

– Но я попал в точку, верно?

– Допустим. И что дальше?

– Вы думаете, что Стурка замешан и в этом, так? Но почему? Интуиция?

– Просто я не верю в совпадения, – сказал Лайм. – Два хорошо организованных преступления, одинакового масштаба, с одинаковыми целями… Но фактов никаких. Одни только догадки. Они ничего не стоят.

Саттертуэйт ткнул пальцем в свободное кресло:

– Садитесь и давайте поговорим. Вы готовы приступить к работе?

– Это не мое поле деятельности.

– Чье место вы хотите? Хойта? Он все равно скоро слетит.

– Вы не можете увольнять государственных служащих.

– Но я могу переместить их туда, где от них будет минимум вреда. Или вы метите на кресло Акерта? Скажите, что вам нужно? Назовите вашу цену.

– Какая может быть цена за бессмысленную работу?

Он не сдвинулся с места. Сигарета торчала у него в углу рта и щипала дымом правый глаз.

– Хватит тянуть время. Вы ведь знаете, что я держу вас за жабры.

– У меня нет никаких фактов. Вы можете это понять? Никаких фактов! – Он сделал шаг вперед, теперь по-настоящему рассерженный. – Мне ничего не нужно, и я не нуждаюсь в одобрении, вашем или чьем-нибудь еще. Я не дурак и знаю, что если бы я был лучше всех, то получил бы работу и без вашей протекции. Так что перестаньте унижать меня и себя этими дурацкими торгами.

Саттертуэйт передвинул очки на лоб:

– Вы не супермен, Дэвид, вы просто лучший из тех немногих шансов, что у нас есть. Вы провели в этой части света десять лет. Вы работали в Управлении национальной безопасности еще до того, как оно превратилось в кучу бюрократического дерьма, облажавшегося с делом Пуэбло. А в наши дни воображение кое-чего стоит. Вы думаете, я не знаю ваших секретов? Я знаю о вас все: ваши способности, ваш послужной список, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь на досуге, сколько вы пьете и когда. Вы были тем человеком, который наладил контакт между Бен Беллой и де Голлем. Черт, если бы они только догадались послать вас в Индокитай!

Лайм покачал головой:

– Все равно ничего не выйдет.

Нельзя было сказать, чтобы он совсем не хотел этой работы. Когда-то ему нравилось то, что он делал, но сейчас он мечтал только об одном – поскорей из всего этого вырваться. «Старая кляча», – подумал он с усмешкой, но не стал продолжать этой мысли, пока она не завела его слишком далеко.

– Поймите, времена меняются, и сейчас это уже не тот мир, в котором я привык работать. Теперь больше ценится не ум, а глазомер. А из меня плохой стрелок.

– Вы говорите полную чушь, и сами это знаете.

– Нет. Мозги ничего больше не стоят – подумайте хотя бы обо всех этих парнях, которые сидят у вас в штабе. Для шахматных игроков давно не осталось места, все решают взрывы и убийства.

– Хорошо. Тогда убейте их. Но сначала найдите. Отыщите и вызволите Фэрли.

Лайм сухо рассмеялся:

– Почему бы вам не использовать местных ребят? Испанских копов, бедуинов, пустынных крыс – в конце концов, это их территория.

– Я считаю важным, чтобы в операции участвовали американцы.

– Мы имеем дело не с берберскими пиратами. Пушки тут не помогут.

– Похищен американец, и я подозреваю, что сами похитители – тоже американцы. Допустим, испанская полиция подберется к ним вплотную, а потом что-нибудь сорвется, и все закончится провалом. Представляете, как это будет выглядеть со стороны и какие последствия это может иметь для отношений между Вашингтоном и Мадридом? Даже небольшой промах с нашей стороны способен бросить Переса-Бласко в объятия Москвы. Если уж в это дело замешана Америка, мы должны отвечать и за победу, и за поражение. В случае успеха наша репутация на международной арене вырастет еще на несколько пунктов, и мы немедленно этим воспользуемся.

– А в случае провала?

– Неудачи бывали у нас и раньше, – невозмутимо ответил Саттертуэйт. – Ничего нового не произойдет. Как вы думаете, почему я не хочу отправлять туда бравых ребят из ЦРУ? Потому что они делают работу топорно, и всех от них тошнит; никто не станет сотрудничать с ними так, как с вами.

Саттертуэйт встал. Он был слишком маленького роста, чтобы производить внушительное впечатление, но все-таки он сделал такую попытку.

Лайм отрицательно покачал головой – мягкий, но решительный отказ.

Саттертуэйт сказал:

– Мне наплевать, какие у вас мотивы, но вы совершаете ошибку. Для этой работы мы не сможем найти никого лучше вас. Я знаю, чего вы боитесь – ответственности. Боитесь, что возьметесь за это дело и проиграете, а Фэрли погибнет. Понимаю, вам не хочется иметь это на своей совести. Но вы подумали о том, что почувствую при этом я? И что станет со всеми остальными? Или вы единственный, кому придется бить себя в грудь и посыпать голову пеплом?

Лайм продолжал хранить молчание, означавшее вежливый отказ. Но Саттертуэйт все-таки достал его:

– Если мы потеряем Фэрли из-за вашего отказа, ваша вина будет несравненно больше.

В этом неожиданном повороте разговора была какая-то дьявольская красота. Саттертуэйт приготовил Лайму ловушку и захлопнул ее на его глазах.

– Если вы возьметесь за работу, – тихо прибавил Саттертуэйт, – вы будете хотя бы знать, что сделали все, что могли.

Ловко сработано. Лайм посмотрел на него с ненавистью. Саттертуэйт подошел к нему ближе и нахмурился сквозь свои очки; он сделал примиряющий жест рукой:

– Не надо меня так ненавидеть.

– Почему?

– Потому что я не хочу, чтобы вы основывали свой отказ на личных чувствах.

Лайм понял, что так действительно могло бы случиться. Он снова был прав. Демон, которому нужно повиноваться.

– Сейчас вы полетите в Барселону, – продолжал Саттертуэйт уже деловым тоном. – Вылет в половине шестого, я рассчитываю на спецрейс.

Быстрый наклон головы и взгляд на часы.

– У вас чуть больше четырех часов, чтобы собрать вещи и попрощаться с друзьями. Думаю, вам лучше поспешить.

Лайм, наклонив голову, молча смотрел на него. Саттертуэйт сказал:

– Я пока ничего не буду сообщать прессе. Чтобы не связывать вам руки. Что вам понадобится?

Продолжительное молчание; потом глубокий вздох побежденного:

– Дайте мне Чэда Хилла из моего офиса – он новичок, но умеет выполнять приказы.

– Договорились. Что еще?

Лайм пожал плечами:

– Карт-бланш.

– Это само собой.

Лайм пошел к выходу, но Саттертуэйт остановил его:

– Так как насчет вашей теории?

– Я уже сказал – в ней слишком много «если».

– Но я угадал правильно.

– И я это признал.

– Значит, мой вердикт, в конце концов, не так уж несправедлив. Верно?

Лайм не ответил даже тенью улыбки.

Саттертуэйт первым вышел в дверь, и Лайм последовал за ним. Напоследок он с недоумением оглядел комнату – несмотря на ограниченный доступ, в ней не было ничего необычного. Дверь захлопнулась. Вход запрещен.

Саттертуэйт направился в свой штаб. На пороге зала он остановился и бросил через плечо:

– Доброй охоты – так, наверно, мне следует с вами попрощаться. – Легкая ироническая усмешка растаяла на его губах. – Вытащите этого сукина сына живым, Дэвид. – И, опустив за собой воображаемый занавес, Саттертуэйт удалился в зал.

Некоторое время Лайм стоял, уставив взгляд в пол и от души презирая театральные замашки этого человека. Потом тронулся с места и пошел к выходу, наклонив голову, чтобы закурить сигарету.

Среда, 12 января

22.40, континентальное европейское время.

Марио с детства привык с презрением относиться к моторным катерам. Он учился морскому делу во время летних каникул на борту принадлежавшего семье Мецетти кеча, двухместного 64-футового судна с изящным корпусом гоночной яхты. О двигателях он ничего не знал – это была сфера Элвина, – но мог стоять за штурвалом и отвечал за навигацию с помощью бинокля и морских карт. Лодка – 39-футовый «Мэтьюз» с одним большим дизелем – была сделана в Америке и плавала, по меньшей мере, уже лет двадцать пять; сравнительно новым выглядел только мотор, изготовленный во Франции. Приземистая деревянная посудина с двумя трюмными каютами на корме и на носу и небольшой открытой палубой между транцем и трапом кормовой каюты была построена с обычной для «Мэтьюз» экономностью, так что человеку большого роста едва можно было разогнуться в рулевой рубке. Невысокий Марио не испытывал от этого неудобств, но, когда в рубку входили Стурка или Элвин, им приходилось сутулиться.

Не было здесь и обычного штурманского стола; карту западного Средиземноморья приходилось расстилать на деревянной панели, закрепив ее биноклем так, чтобы Марио мог на нее смотреть, не отрываясь от штурвала. Он использовал компас и карту, чтобы прокладывать маршрут от одного маяка к другому. За час до заката волнение на море усилилось, достигнув девятифутовой отметки, и больше уже не затихало; широкий круглодонный корпус лодки мало подходил для такой качки, и Марио приходилось каждые пять минут корректировать курс, беря против волны на четверть румба – на зюйд-вест к Кабо-де-Гата, потом вокруг мыса в сторону Альмерии. Ветер дул со стороны пролива, относя судно к берегу. Трудная ночь для плавания; лодок в море почти не было, горели только огоньки бакенов.

Самым плохим моряком оказался Сезар, что доставило Марио некоторое мстительное удовлетворение: он знал, что все они относились к нему свысока, но Сезар был самым высокомерным, и теперь он с удовольствием увидел, каким салагой тот показал себя в морском деле. Чуть меньше него от качки страдала Пегги; они оба пластом лежали на койках в кормовой каюте. Элвин и Стурка находились на носу вместе с Клиффордом Фэрли, практикуясь, очевидно, в искусстве диалектического спора. Глупое занятие – стоит всем этим типам попасть наверх, как с их мозгами уже ничего не сделаешь. Марио знал это по опыту своей семьи. «Мецетти индастриз» ежедневно разрушала окружающую среду с тупым и варварским упорством, достойным Чингисхана, но стоило ему сказать об этом отцу, как тот привел к нему целую кучу инженеров со лживыми отчетами, доказывавшими, что все это только коммунистическая пропаганда.

Марио знал, что остальные относятся к нему без уважения, потому что он не отличался сильным умом и его маоизм был больше декларативным, чем усвоенным на практике. Никто из них его не любил, особенно Стурка, но ему было все равно. Зато он был полезен. И не только своими деньгами, которыми он их снабжал, но и по разным другим причинам – например, как сейчас, когда потребовалось плыть на лодке. Будь на его месте плохой моряк, судно уже десять раз утонуло бы в море или было бы выброшено на берег.

Освобождение человечества – вот что было важней всего; и, если ты внес в это дело какой-то вклад, пусть самый незначительный, твоя жизнь уже оправданна. Благодаря тебе в стене появилась еще одна маленькая трещинка, подготавливая тот сокрушительный удар, которым будет разрушена старая Америка. Еще одна попытка развалить систему насилия и угнетения, созданную главарями правительственной шайки, чтобы поддерживать власть немногих.

Он увидел сигнал маяка по правому борту и посчитал интервал между вспышками. «Есть», – громко сказал он вслух, радуясь тому, как здорово у него все получается. Окинув взглядом море, он нашел его достаточно спокойным, чтобы закрепить штурвал с помощью ремня. Когда руль был блокирован, он надел свою карнавальную маску, спустился по пяти ступенькам трапа к двери носовой кабины и постучал в нее костяшками пальцев.

Стурка, слегка приоткрывший дверь, почти упирался головой в потолочную балку. Света в каюте было мало, позади Стурки горела одна тусклая лампочка.

Марио сказал:

– Альмерия.

Стурка посмотрел на время:

– Опаздываем.

– В такую погоду трудно выдерживать график.

– Нам нужно пройти Малагу до рассвета.

– Ничего не выйдет. Это сотня миль.

Стурка никак не отреагировал:

– Не будем терять время. Возвращайся наверх.

Позади Стурки он мельком увидел Элвина в его новом обличье – с животом и округленными щеками, в парике и гриме, превращавшем его в совершенно другого человека, с челюстями, без конца жующими жевательную резинку, которой раньше он никогда не употреблял. Фэрли не должен был узнать никого из них. Стурка сказал, что это вопрос безопасности – на случай, если ему удастся освободиться; но, похоже, Стурка действительно собирался его освободить, и Марио это совсем не нравилось.

На Стурке был бурнус, почти скрывавший его лицо; позади него сидел бледный Фэрли, вцепившись обеими руками в край качавшейся на волнах койки. Он выглядел испуганным, и Марио это доставило большое удовольствие.

Марио вернулся в рулевую рубку и сорвал с себя маску, под которой с него ручьями лился пот; он отвязал штурвал и повернул на несколько градусов влево. Небольшая коррекция курса усилила качку, и он крепче вцепился в темно-ореховые рукояти трехфутового рулевого колеса.

Красный сигнал бакена прошел по правому борту, и в рубке появился Стурка. Он снял с себя арабскую чалму и бурнус и, оставшись в джинсах и футболке, сел в полотняное кресло возле рундука.

– Расскажи мне все в деталях, Марио.

– Ладно, – повиновался тот. – Я спрячу плот, доберусь до места, позвоню в офис «Мецетти» в Гибралтаре и попрошу прислать за мной в Альмерию автомобиль. В Гибралтар я возьму с собой радио и магнитофон. Следующий день я проведу, проверяя, все ли готово – самолет, летчик, горючее на промежуточных посадках в Тунисе и Бенгази. Утром в пятницу поставлю таймер на радио и магнитофон. Потом я отправлюсь…

– На какое время надо поставить таймер?

– На восемь часов вечера в пятницу. Правильно?

– Продолжай.

– В пятницу утром я поставлю таймер и потом отправлюсь в банк. Там я обналичу чеки.

– На какую сумму?

– На сто тысяч долларов.

Он смотрел в море – впереди качались огни Альмерии, по левому борту проплывал мыс. Потом он скосил глаза на Стурку.

– А для чего нам столько денег?

– Для смазки.

– Как?

– Нужно будет заплатить кое-кому за молчание.

– Кому?

– Некоторым людям в Лионе и Гамбурге. И там, куда мы отправляемся, в Лахти.

Он произнес это слово с твердым финским «х».

Марио кивнул. «Сессна цитэйшн» был семиместным реактивным самолетом с дальностью полета тысяча двести миль; им придется два раза садиться для дозаправки, и кто-то должен будет подготовить их посадку и запас топлива в Лионе и Гамбурге.

Огни гавани переползли на правый борт, и Марио стал держаться того же курса, направляя лодку к темному пляжу к западу от Альмерии. Пометки на карте свидетельствовали о том, что судоходство здесь безопасно; за выступом мыса волнение должно быть слабым, и волна вынесет его прямо на песок. Ему придется пройти пару миль пешком, но его это не беспокоило.

– Продолжай.

– Мы вылетим в пятницу, в одиннадцать утра. Когда окажемся в воздухе и вдали от воздушных линий, я выключу радио, как показал мне Элвин, и наставлю на пилота пистолет. Я прикажу ему посадить самолет там, где ты сказал.

Он махнул рукой в сторону мокрого окна, подернутого корочкой соли; место находилось в четырнадцати милях от Альмерии в глубь материка, во впадине между двумя холмами.

– Если с пилотом будут проблемы, я выстрелю ему в ногу и скажу, чтобы он поскорее приземлялся, иначе мы не успеем оказать ему помощь и он умрет от потери крови. Если он все-таки попытается повернуть обратно, или вернуться в Гибралтар, или сесть в Альмерии, то я прострелю ему вторую ногу. Я скажу, что убью его и попытаюсь приземлиться сам.

– Ты уверен, что сможешь это сделать?

– Если придется, сделаю. Элвин многому меня научил. После посадки они собирались убить пилота и закопать его.

Потом все сядут в самолет и полетят в Мед, держась между Ибизой и Майоркой; затем вдоль береговой линии к востоку от Марселя на бреющем полете, чтобы их не заметили береговые радары. Но за этот этап отвечал уже Элвин; задачей Марио было доставить самолет из Гибралтара в Альмерию.

Он затаил дыхание, всматриваясь в темноту; ему надо было вовремя заметить береговую линию и направить туда лодку.

– Я справлюсь. Можешь не беспокоиться.

– Я и не беспокоюсь. Но ты не сказал про телефон в Альмерии. Ты об этом позабыл?

– Нет. Я буду звонить тебе каждые два часа. Четыре сигнала, а потом вешаю трубку.

Стурка должен находиться рядом с телефоном и слушать звонки в указанное время. Если звонков не последует, он будет считать, что Марио раскрыли. До сих пор думать так не было никаких оснований. В «Мецетти индастриз» по-прежнему считали, что Марио путешествует по континенту по делам компании. Пока все остальные – Стурка, Элвин, Пегги, Сезар – плыли на грузовом судне, Марио провел четыре дня у себя дома в Нью-Йорке, а потом, не скрываясь, полетел в Марсель на рейсовом самолете «Эр-Франс» из аэропорта Кеннеди. Это была проверка, и Марио ее прошел: при посадке его паспорт не вызвал подозрений, никто не пытался его задержать, и все говорило о том, что никто его не ищет.

Риск был неизбежен, поскольку Марио являлся единственным членом группы, который мог действовать легально, и надо было убедиться, что он чист. Может быть, он и не блистал умом, но понимал, почему должен так поступить. Он был рад, что прошел через это испытание; это сделало его более уверенным в себе и способствовало успеху дела.

Он начал различать во мраке слабые фосфоресцирующие гребни волн. Осталось около мили; потом надо будет стопорить машину.

– Я не хочу отдавать все деньги в грязные руки. Мы могли бы их как-нибудь использовать.

– Раз это поможет делу – что еще тебе нужно?

– Почему бы не поступить с этими людьми так же, как с теми свиньями на вертолете?

Вертолет достался им даром.

– Потому что эти люди еще могут нам пригодиться.

Стурка поднялся на ноги. Покачиваясь вместе с палубой и наклонив голову, чтобы не стукнуться о потолок, он подошел к Марио и встал за его плечом, глядя, как тот правит судном. Нос лодки рассекал пенистые волны; до берега оставалось еще полмили, но они шли уже над мелководным шельфом, где ходила высокая волна. Вся рубка сотрясалась, и Марио слышал, как позвякивают металлические части перегородок. Его ноги крепко стояли на палубе.

Он повернул штурвал к правому борту, но немного опоздал, и волна разбилась о наветренный шпигат; на палубу хлынула пена и, обдав его тучей брызг, вышла через верхний люк.

– Вы уверены, что сможете отсюда выбраться?

– Выберемся, – сказал Стурка.