Осенний свет

— Я понимаю, — сказал Питер Вагнер.

— Взять, например, Луи Дагера. — Он уже расхаживал по каюте от стены к стене, ударяя кулак о кулак, все учащая шаги и удары. — Он много лет работал над тем, как запечатлеть на поверхности отраженный образ, и все без толку. А потом один раз оставил серебряную ложечку на металле, который у него был обработан йодом, поднимает ложечку, а изображение-то ее отпечаталось...

Салли Эббот опять наткнулась на пропуск, на этот раз в несколько страниц. «Вот досада», — вздохнула она. Пожалуй, все-таки надо бросить. Ведь чем дальше читать, тем чаще будет не хватать страниц, это на глаз видно. Она в нерешительности заглянула в книгу. И сама не заметила, как стала читать дальше, с того места, где после пропуска текст продолжался:

— ...вообще-то говоря, — ввернул Питер Вагнер. Но того было не остановить. Помешанный. Он словно вел речи о чуме, землетрясениях, смерти.

— Томас А. Эдисон, — частил он, — изобрел фонограф в одна тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, когда пытался сконструировать телеграфный репетир, чтобы в нем стрелка наносила на бумажный круг тире и точки, принимаемые телеграфным аппаратом. Оказалось, когда иголка бежит по углублениям с большой скоростью, то она вибрирует, как камертон, а это и есть секрет граммофона! В тысяча восемьсот тридцать девятом Чарльз Гудьер открыл секрет вулканизации резины только потому, что уронил по неловкости липкий шарик сырой резины в серу. А взять эту нелепую историю, когда Ачесон открыл...

— А дверь-то почему заперта? — спросил Питер Вагнер.

Мистер Нуль обернулся, смущенно потер руки.

— Дверь-то? — Он словно принялся перебирать в уме различные объяснения, но ни одно не подходило. Потом снова воодушевился и продолжал отчаянно ломиться в какую-то свою, невидимую дверь: — Но хуже всего — это как Грамме изобрел мотор. В одна тысяча восемьсот семьдесят третьем году он демонстрировал на индустриальной выставке в Вене цепь динамо-машин. По оплошности рабочий перепутал контакты, подсоединяя две машины, и, к изумлению всех присутствовавших, арматура второй машины начала вращаться: был изобретен электрический мотор.

И мистер Нуль еще сильнее прежнего топнул ногой и ударил правым кулаком по левой ладони.

— Почему дверь заперта? — повторил Питер Вагнер и напоказ подергал деревянную ручку.

— Какая разница? — На лбу у мистера Нуля выступил пот, все морщины дергались и дрожали. — Только что ты хотел утопиться, а теперь вдруг вздумал выйти подышать свежим воздухом. Нельзя быть таким непоследовательным.

Питер Вагнер задумался. Он грыз гранит исторической науки, жевал войлок метафизики и, однако же, оставался почти всегда человеком безобидным, не склонным к насилию. Чего еще нужно миру?

— Я последовательный, — сказал он. — Просто мне неохота, чтобы меня запирали с какими-то угрями. Они воняют. — И добавил: — Кроме всего прочего.

Мистер Нуль нервничал все заметнее. Он то улыбался мимолетно, похоже на всполохи дальних зарниц, то отирал со лба пот рукавом.

— Какая ирония в этом мелочном, несерьезном увлечении человека свободой. Какая близорукость. Какое заблуждение, если поставить рядом истинную свободу, то есть жертву. Ну хорошо, ты говоришь: дверь заперта. А какая дверь не заперта, по-твоему? Смех, да и только. — Он немного посмеялся на пробу, будто заблеял. — Человеческая свобода. Вот умора! — Он еще раз посмеялся. — Гордость букашки! Что такое, я вас спрашиваю, мистер Вагнер, человек? Технократ? Шагатель по звездам? Свист все это. Знаешь, кто мы? Продукт эволюции палки. Факт! Думаешь, человеческий разум слез с дерева и уразумел потенциальные возможности палки? Как бы не так! Человек случайно взмахнул палкой, и палка дала ему по мозгам! Точно! Об этом есть статья в «Популярной науке». У меня, кажется, где-то валяется. — Он отвернулся было, словно сейчас же хотел поискать, но потом передумал. — Мы ничего не делаем, мистер Вагнер. С нами все делается само.

На палубе что-то грохнуло. Еще раз. Какие-то люди поднялись на борт. Отчаяние мистера Нуля стало еще пламеннее. Он подался вперед, крепко стиснув ладони.

— Ты был прав, что хотел убить себя. И знаешь, еще не поздно. Твой поступок был храбрый поступок. Морально храбрый, я хочу сказать.

Питер Вагнер самодовольно улыбнулся, чувствуя, что слова эти — верные, но также и подозрительные.

Мистер Нуль смотрел мимо него на дверь. По палубе теперь топало несколько пар ног, Питер Вагнер попытался отличить одни шаги от других. Вот шарканье старика, вот шаги помоложе — это женщина, и еще, наверно, тот мускулистый тип. Есть ли там еще люди? Может быть, спасательный отряд? Что, если в Калифорнии самоубийство карается по закону?

— Быть или не быть, — произнес мистер Нуль, раскинув руки, — вот в чем вопрос! — Неизвестно откуда он выхватил складной нож и поднес к лицу, скосив на него глаза. Питер Вагнер шагнул было к нему в тревоге, но остановился. Было очевидно, что мистер Нуль не зарежется, пока не закончит свою речь. — Сознание — вот она, наша трагедия, — продолжал тот. — Мы наблюдаем себя, наблюдаем мир и, к ужасу своему, видим, что мы свободны не в большей мере, чем шарик на наклонной дощечке. С той только разницей, что... ну да, что мы свободны сказать: «Нет, вселенная! Нет, нет и нет!» — Он замахнулся, словно для того, чтобы вонзить в себя нож, но остановился на полдороге и с сомнением посмотрел на лезвие. Оно было ржавое и, наверное, тупое. Он поморщился: — Вот почему я восхищаюсь тобой!

Вверху за дверью чей-то голос произнес:

— Все сгрузили. Смываемся!

Мистер Нуль побелел как полотно. И торопясь проговорил:

— Мы вместе убьем себя! Заключим уговор!

Питер Вагнер нахмурил брови.

— А откуда у вас тут на судне марихуана?

Мистер Нуль быстро обтер рукавом свитера лоб, потом снова сжал нож обеими руками, направив его теперь себе в брюхо, и приготовился нанести удар.

— Ты давай к угрям, — прошипел он. — А я ножом. Раз... Два...

Но Питер Вагнер отвернулся, искоса рассматривая мистера Нуля.

— Ты хочешь моей смерти. — И вдруг его осенило: — Тебе было приказано меня убить, вот отчего ты так нервничаешь. — Он поразмыслил немного и убедился, что так оно все и есть. Мистер Нуль весь трясся. Питер Вагнер продолжал: — И все из-за марихуаны, точно? Вы занимаетесь незаконным ввозом, и теперь, если меня отпустить с этой посудины... — Он сделал шаг в сторону мистера Нуля и наконец улыбнулся. Теперь ему все было понятно.

— Вот видишь? — говорил мистер Нуль, опять раскидывая руки и делая шаг назад. — Видишь, какая глупость получается? Только что ты сам хотел утопиться, а через минуту начинаешь подозревать, что тебя замыслили убить, и рвешься размозжить мне голову. Вот это по-людски! Какая тупость! Какое вшивое скудоумие! А ведь мы, американцы, считаемся идеалистами, указываем путь всему миру — это мы-то с тобой. Где же наши светлые идеалы? Мы живем вообще без идеалов, даже без самых что ни на есть низменно-материалистических. Разве истинный материалист примирился бы когда-нибудь с макдональдовским шницелем? Мы — дерьмо, отбросы и производители отбросов. Да господи! Неужто же никто не возвысится над этим?

Питер Вагнер перестал наступать на Нуля и остановился, хмурясь. В словах мистера Нуля была своя правда. Питер Вагнер давно уже оставил надежду усовершенствовать себя, а тем более весь этот жалкий род. Он сказал, стараясь выиграть время:

— Видел бы ты, какую жизнь я вел. — Лицо его страдальчески сморщилось, и на лице мистера Нуля сразу же отразилось его страдание. — Ужасную, — сказал Питер Вагнер и снова почувствовал, как было бы хорошо и покойно стать мертвым физически, а не только духовно. Были какие-то женщины, которым даны какие-то обещания, может, и не на словах, но... и какие-то неоплаченные счета, которых накопилась целая груда, а главное — кое-какие скучные механизмы, действие которых он наблюдал в своем организме и изменить в этом возрасте был уже не в силах. Была, кстати сказать, еще проблема о любимой сестрой Кларой.

Мистер Нуль горячо кивал, скосив на пол глаза, полные скорби.

— Вся наша славная цивилизация походит на эту дырявую посудину, мистер Вагнер! С грузом искусственного веселья, пятикопеечного забвения, сейчас свезенного на берег, и под водительством блюющего, полоумного капитана, который на самом деле — сухопутная крыса и даже не знает, где... этот... пол-уют.

— Пол-уют? — переспросил Питер Вагнер. Мистер Нуль посмотрел на него растерянно.

— Или как оно там называется, не знаю, что это за штука такая. — И поспешил объяснить: — Мы тут все не ахти как сильны по морской части. Больше в самолетах разбираемся.

Теперь кто-то спускался по трапу в каюту. Был слышен скрип досок, одышливое дыхание мужчины. Мистер Нуль торопился.

— Я скажу тебе правду. Капитан, наверное, не очень-то будет мною доволен, если придет сюда и застанет тебя живым и невредимым. Видишь ли какое дело, это неудобно, понимаешь? Тебе теперь все известно. Про наш фрахт, я хочу сказать. Да если бы ты и не знал, все равно нельзя тебя отпустить на берег. Тебя станут расспрашивать, как это такое ты остался жив, и рано или поздно докопаются до «Необузданного» и захотят нас посетить, ну, там вопросы задать или медали вручить, мало ли, и, может быть, у кого-нибудь из этих людей окажется нюх, и он учует, что у нас тут за рыбка в трюме, если ты меня понимаешь, и нас накроют, по чистой случайности, как всегда у людей, и — пуфф! — всей лавочке конец.

Питер Вагнер кивнул.

— Другими словами, капитан попросил меня... Работка, конечно, не в моем вкусе — я человек науки, и семейный к тому же. Но я на службе, знаешь ли, зарплату получаю. Когда твой капитан велит тебе, чтобы, скажем, дело Икс было сделано, ты, если местом дорожишь, берешь этот Икс и делаешь. То есть я, понятно, не убийца, боже избави! — Он вскинул руки, даже мысли такой не допуская. — Просто я подумал, если тебе все равно самому так хочется, то есть если ты, по здравом размышлении, вышел нынче ночью на мост... Ты меня понимаешь?

Питер Вагнер задумчиво посмотрел на угрей.

— Вообще-то у меня расчет был, что ты спросонья подымешься, захочешь сделать шаг...

Теперь ему стали понятны связанные ноги. Если бы все сошло как надо, он бы встал и упал прямо на угрей. И никогда бы не узнал, чем его шарахнуло. В этом было даже что-то трогательное. Нуль был человек странный, безусловно странный, но не лишенный особой, своеобразной гуманности. Большинству людей она свойственна, если поближе присмотреться. В том-то, собственно, и вся грусть. Но додумать свою мысль до конца Питер Вагнер не успел. Мистер Нуль говорил все быстрее, руки его порхали, как две птицы, то в стороны, то друг к другу, чтобы щелкнуть костяшками. Он боялся. Боялся капитана, это ясно. Бедняга, подумал Питер Вагнер. Интересно, что у него за семья. Впрочем, размышлять об этом тоже не было времени.

— Так что, если б ты согласился избавить нас всех от уймы неприятностей, — торопливо бормотал мистер Нуль, глядя на него умоляющими глазами... — Если бы ты пожелал на один краткий миг в своей жизни стать настоящим американцем, слугой ближних в высшем смысле...

Ключ в замке повернулся, дверь скрипя отворилась. Питер Вагнер бросил последний взгляд на угрей. Нет, он не мог — вот так, даже не вздохнув полной грудью. Немыслимо. И было уже поздно. С порога на них смотрел ужасный старик, недоуменно, яростно, с такой злобной силой нажимая на трость, словно стараясь во что бы то ни стало ее сломать. Потом медленными, неверными шагами он прошел внутрь каюты и вперил взгляд сначала в Питера Вагнера, потом в мистера Нуля. Питер Вагнер попятился к угрям.

— Что это такое? — по-жабьи квакнул старик.

— Ничего, сэр, — ответил мистер Нуль.

Капитан опять перевел взгляд на Питера Вагнера. Но в это время появились остальные двое: женщина Джейн и мускулистый детина с добрым, глубоко огорченным лицом. Он сразу понял, что эти двое не посвящены в замысел капитана. В них заключалась его надежда на спасение; но только вот желает ли он спасения? Он посмотрел на женщину: у нее была нежная квадратная челюсть, ковбойская грация, синие журнальные глаза и бабушкины очки — и с внезапной решимостью остановил выбор на угрях.

Капитан не сводил с него глаз, тлеющих, как два костра на городской свалке. Решено, он это сделает. Пусть они выбросят его в море, как пригорелую жареную картошку.

Прижав ладонь к сердцу и возведя очи горе, Питер Вагнер произнес:

— Прощай, жестокий мир! Еще один моряк-скиталец идет ко дну.

— Ты моряк? — крякнул капитан и прищурился.

— Служил в торговом флоте.

Тут все четверо будто по команде бросились на него, и, как он ни тянул руки, все-таки до ближайшего угря достать не сумел.

6

ВИДЕНИЕ ПИТЕРА ВАГНЕРА

— Благослови тебя бог, моряк, — проревел капитан и довольно ощутимо шлепнул его по спине.

Салли подняла глаза от книги. Пахло стряпней. Неужто время обедать? Слышно, как брат топчется по кухне, как мяучит кошка — верно, трется о его ноги. Минуту поколебавшись, она положила книжку на столик, сунула ноги в шлепанцы и сходила наверх, принесла три яблока. Положила яблоки рядом с книгой, воспользовалась судном, потом задвинула его подальше с глаз и, подойдя к двери, припала к филенке ухом. Джеймс опять насвистывал, как и утром, когда уходил в коровник. Она нахмурила брови. «Ладно, мы еще посмотрим», — грозно сведя глаза к переносице, произнесла она вслух слегка нараспев, будто на сцене. И сама улыбнулась: до чего здорово у нее получилась ведьма. Ей сразу припомнилось, как ее подруга Рут Томас читает детишкам в библиотеке разные злодейские стишки. У нее такое выразительное лицо. Захочет — сделает идиотскую физиономию, захочет — жадную, захочет — чванливую, она что угодно может представить своим лицом. Про волка, например, начнет читать, так и глаза скосит, и клыки у нее вроде даже вырастают:

Волк — это сторож отличный,

Один недостаток есть:

Всех, кого сторожит (и вас лично),

Он считает возможным

Есть[3].

У Рут и ее мужа Эда была избушка — нечто вроде охотничьего домика — в горах, выше Восточного Арлингтона. Эд — он из тех преуспевающих фермеров, которые могут себе позволить при желании отлучиться на какое-то время, и бывало, они с Горасом, а иной раз еще Эстелл и Феррис Паркс приезжали к ним туда на денек-другой. Случалось, по вечерам они пели. У Эда Томаса, говорить нечего, голос замечательный. Этот валлиец поет круглый день: и на тракторе в поле, и в коровнике за дойкой, и в ванне у себя, и на два голоса с женой, когда едет в машине. «И в церковь все норовит проскользнуть, если в двери хоть щелку оставят, — смеялась над мужем Рут, она вообще большая шутница, — оглянуться на успеешь, а он уже листает сборник гимнов и горло настраивает: ля-а-а!» У Ферриса, высокого, видного мужа Эстелл, был бас, жидковатый, конечно, если сравнить с Эдом, но все равно приятный. У Гораса голос был обыкновенный. Салли улыбнулась. Электричество Томасы в избушку не провели. У них висели большие китайские фонари, ну и, конечно, свечи были. Усядутся они вшестером на широкой веранде летним теплым вечером, рядом в темноте река слышно как плещет — это рыба в ней играет, там рыбы столько было, — они с Горасом за руки держатся, и Феррис с Эстелл тоже, а Эд говорит о чем-нибудь: о погоде, о том, что повидал. Так, как он, никто не умеет говорить о погоде. Прямо как стихи. Расскажет и о том, как выдры в реке резвятся — большие, с собаку ростом, по его словам, — или опишет приход осени в леса, или говорит о прошлом. Об английском шпионе, который сделал фрески в деревне Марльборо. О том, как варили чугун в Шафтсбери и на склоне горы Искателей. А они сидели тихо-тихо, как завороженные, и один раз, слушая Эда, она заметила, что Феррис Паркс на нее смотрит. Она в те годы красавица была. Заметная. Чувствуя на себе его взгляд, она слегка улыбнулась, чуть-чуть, притворяясь, будто по-прежнему слушает, а сама скинула туфли, сидит в чулках нога на ногу и носком покачивает — пусть себе высокий, молчаливый Феррис думает что хочет.

Она поднесла ко рту яблоко, подправила протезы и откусила. Брызнул сок. Тщательно жуя, она положила надкусанное яблоко на стол и снова улеглась в кровать. Натянула до подбородка одеяло, взяла со стола книжку. «Ну, где же мы остановились?» — пробормотала она, поправляя очки. Ей припомнился образ мистера Нуля в черной фуражке и черном свитере, как он рассуждал об атеизме и случайности. Оказывается, она представляла себе его похожим на мужа Джинни — Льюиса Хикса. Это вызвало у нее улыбку. А кто же Питер Вагнер? Салли еще не знала, ясно только, что он высокого роста, с красивыми печальными глазами и блондин.

6

ВИДЕНИЕ ПИТЕРА ВАГНЕРА

— Благослови тебя бог, моряк! — проревел капитан и довольно ощутимо шлепнул его по спине. Потом, очевидно обращаясь к остальным: — Жив. Только шишка на носу, как в пол клюнул, ха-ха!

И они все тоже засмеялись в избытке радости, как восставшие из мертвых праведники.

Питера Вагнера обдало солеными брызгами, в лицо пахнул свежий ветер. Видно, его для оживления вынесли на палубу.

— Жалко, нет виски плеснуть ему в лицо, — сказала женщина.

— На камбузе остался холодный кофе, — предложил мистер Нуль.

— Отлично! — распорядился капитан. — Тащи сюда.

Питер Вагнер поспешил открыть глаза и приподнялся на локтях. Мотобот шел в непроглядном тумане, машины работали на полный ход, в рубке у штурвала никого не было.

— Он приходит в себя, — заметил мистер Ангел и присел над ним, упираясь ладонями в колени.

Питер Вагнер застонал и отер себе губы тыльной стороной руки. Рука оказалась в крови. Он безотчетно напружился, приготовясь к драке. Но тут же одернул себя.

— Здорово ты приложился к полу, моряк, — проговорил капитан. — На вот, затянись. — И подал ему трубку.

Питер Вагнер понюхал и отпрянул, будто кошка. Потом передумал. Это было зелье. Он сделал затяжку. В голове и груди закипело, запекло от какого-то более чем физического накала, холод ветра и тумана снаружи вызвал сильную дрожь. Все четверо, наблюдавшие за ним, как морские ястребы, отреагировали сразу. «Он озяб», «Он дрожит», «Надо унести его с палубы», — одновременно прозвучали их голоса. И не успел он уклониться, как мистер Нуль и мистер Ангел ухватили его один за плечи, другой за ноги и понесли вверх на капитанский мостик. Он обессилел и не сопротивлялся. Руки его обвисли и волочились по трапу; сжав черенок зубами, он только попыхивал трубкой: затянулся — выдохнул, затянулся — выдохнул. В сердце царил мир.

Потом он очутился в полутемном помещении — в капитанской каюте. У стены стоял линялый сине-красный флаг.

— Милости просим, моряк! — сердечно произнес капитан. Остальные подхватили его приветствие и стали с таким азартом хлопать его по плечам и спине, что он бы непременно упал, если бы было куда.

— Садись вот здесь, — сказал капитан. Они силком усадили его В кресло. Теперь у всех были трубки. Вокруг него клубился синий дым, куда более непроглядный, чем туман на палубе.

— Вот это — мистер Ангел, — представил мистер Нуль. — Мистер Ангел спас тебя от смерти.

Мистер Ангел рассиялся, как дитя; трубка разгорелась докрасна.

— Мы на «Необузданном» как одна семья, — сообщил капитан.

— Бывает, конечно, и меж нами кое в чем, по мелочам, несогласие, — поспешил искренне ввернуть мистер Ангел, как видно, для него было очень важно, чтобы уж все начистоту.

Капитан хохотнул, как аллигатор, а Джейн похлопала мистера Ангела по мускулистой щеке.

— Мы тут как человечество в миниатюре, — пояснил капитан, впадая в философический тон и откидываясь на спинку кресла, которое неизвестно откуда пододвинул мистер Нуль. Где-то в опасной близости прозвучал пароходный гудок. Но кроме Питера Вагнера, никто не обратил на это внимания. Капитан словно сидел где-то далеко-далеко. Зелье было отличное, схватывало сразу.

— Мистер Нуль представляет технику, — продолжал капитан с довольным смешком, потом указал черенком трубки на дымную тень мистера Ангела: — Мистер Ангел — хранитель нашей нравственности, как следует из его имени. Он у нас служитель божий, человеколюб и немножечко артист.

В затуманенном мозгу Питера промелькнула мысль, что по-немецки Кулак — Фауст. Очень интересно. Но мысль тут же забылась.

— Я лично считаю, — извиняющимся и немного взволнованным тоном произнес мистер Ангел, — что, как мы хотим, чтобы с нами поступали люди, так и нам нужно поступать с ними. Ибо в этом, по моему глубокому убеждению, единственно верный закон.

Капитан ядовито хмыкнул.

— А наша Джейн... — начал он. Но не договорил, видно, не подобрал слова, и наклонился к самому лицу Питера Вагнера, так что змеиные его глазки в конце концов проглянули сквозь черный дым. — Чем была Гвиневера при дворе короля Артура или дева Мария для христианской религии? Венцом! Алмазом, в котором весь смысл!

И зашелся в смехе, закашлялся.

— Понимаю, — сказал Питер Вагнер.

Это было потрясающее, захватывающее переживание, словно взгляд в глубины современной физики. Оглоушенный, он закрыл глаза и увидел ярко освещенные тучи и из разрывов — столбы солнечного сияния, и в них стоят и машут ему руками, как родственники в домашних фильмах, херувимы и серафимы. Вот заиграла музыка, какой-то патриотический марш, и в кадр вошла статуя Свободы, держа в руке не факел, а флаг, который живописно реял на искусственном ветру. Сам он стоит на широкой, сверкающей палубе какого-то судна, и название этого судна красно-золотыми буквами выведено по скуле белоснежной спасательной шлюпки: «Новый Иерусалим».

Питер Вагнер открыл глаза. Помещение было мглистое, перекошенное, дымное. Джейн теперь сидела с ним на одном стуле и смотрела сведенными глазами на чашечку своей трубки. Одной рукой она обнимала его за плечи.

— А ты, моряк... — Глаза капитана были теперь у самого его лица. Голос зазвучал зловеще, будто из черных глубин океана, где стаи неведомых рыб пожирают живых китов. — Не все хорошо на борту «Необузданного». — Он покосился в сторону, будто высматривал призрачных шпионов. И остальные тоже покосились в сторону, придвинув лица почти вплотную к его лицу.

Потом было еще что-то, но Питер Вагнер ничего не запомнил.

В ту ночь ему приснилось, что он спит с женой, хотя он не спал с ней уже больше года; но только, как бывает порой во сне, это была одновременно и она и не она. Нагая, она стояла перед ним, точно маленькая фея из «Питера Пэна», источая свет, как и положено женщине-грёзе, и сосцы ее набухли и порозовели от желания. Он положил ей ладони на бедра и прижался щекой к животу. Он уже забыл это ощущение.

— Сколько времени прошло! — произнес он. Она запрокинула ему голову и поцеловала, потом выпрямилась и подставила под его губы свой сосок. А в следующий миг (что-то произошло с временем) он уже оказался глубоко погруженным в ее тело и открытым, ищущим ртом припал к ее рту. Потом, еще через миг — или этот миг был тот же самый? — она уже разговаривала с ним, тихонько воркуя возле уха, как когда-то, вначале.

— Почему — мост? — словно бы спрашивала она. — Ты так красив, так нежен. Что тебе внушило эту мысль? Разве ты родился под знаком Рыбы?

— Не знаю, — ответил он. — Это у меня не в первый раз. Может быть, привычка. — Он сделал вид, что смеется. Стон, стон, стон. Она тоже засмеялась в ответ, но любовно, будто бы нисколько его не боялась. Облик ее изменился. Теперь это был оживший разворот из «Плейбоя».

— Расскажи мне, — сказала она.

Они когда-то встретились словно бы на нейтральной территории — в средневековом саду, трава и цветы были им периной, а над головами сплетенные ветви роняли на землю желуди и каштаны. В таком месте можно было попытать удачи, раз в жизни заключить честное перемирие, начать с начала. «Насильник, — говорила она ему. — Все мужчины насильники». Ему казалось, что это несправедливо. Право же, ему самому в жизни чаще случалось быть соблазненным, чем соблазнителем. И в общем виде ее тезис не выдерживал критики, Из того, что индеец насиловал жену белого поселенца, с которого собирался снять скальп, а белый поселенец насиловал жену индейца, с которого решил спустить шкуру, еще не следует, будто женщина, как утверждала она, с ученым педантизмом погрязая в фактах, — всегда основная жертва и первый враг мужчины. Она только главная месть врагу, только самое жестокое оскорбление мужу. В том же выверте бешеного сердца викинги разрушали соборы. Но ее, жену, это нисколько не убедило. Мужчины бьют своих женщин, приводила она новое соображение, явно почерпнутое из сточной канавы феминизма, и законами пятитысячелетнего царства мужчин это не возбраняется. «В России крестьяне бьют свои иконы», — возразил он тогда.

— Я хочу прожить все жизни, какие есть на свете, — сказал он. — И чтобы не только я. Но и все люди. Хочу пережить все, что можно пережить, хочу воплотить в жизни сто тысяч разных романов. И чтобы все люди так. Это...

Он попытался получше разглядеть ее, но женщина-греза оставалась не в фокусе. Теперь ему казалось, что это не его жена. Ее пальцы ласкали его бесконечно нежными, едва ощутимыми прикосновениями. Это было слишком взаправду для сна. Он накрыл ладонями ее груди. Она застонала в упоении, и мало-помалу к нему вернулась крепость.

— Что же было потом? — промурлыкала она ему в самое ухо.

— Длинные пьяные разговоры за полночь, — ответил он. — Каждый старался объяснить другому, каждый чувствовал себя заточенным и преданным. Споры. Драки. Опомнюсь — а она лежит на полу без памяти, полное впечатление, что мертвая. Ужасно вспомнить, такая глупость. А я вовсе не хотел ее обижать. Я только хотел жить и чтобы все жили — свободно, ища свое счастье, просто и невинно, как Дик и Джейн, как безумцы, как белочки или олени, или как поэт-лирик, потому что все вокруг нас неуклонно уходит. — Последняя фраза принесла ему стеснение в низу груди, наплыв восторга, который в детстве разрешился бы слезами. — Но я не мог этого объяснить даже в те минуты, когда верил, что это правда, потому что ведь вполне могло же быть и вранье, просто младенческий эгоизм. «Ты меня любишь?» — постоянно спрашивала она и плакала при этом злыми слезами, но, честное слово, я не знал. Она все время говорила, спорила, цитировала какие-то статьи. И я, упившись до одури, бывало, вдруг вскочу и бегу от нее прочь, прямо ночью, когда почувствую, что дело идет к драке, или же когда мы уже с ней подрались и я избил ее ногами до полусмерти у кого-то во дворе. Помню, один раз просыпаюсь я в доме у старого друга, гляжу на потолок, как в детстве, когда проснешься в незнакомом месте. Потолок оклеенный, дом был не свой, снятый внаем, рисунок назойливый, пошлый, выцветший — помню, вроде в серебристо-серых тонах, — и прямо над головой черная металлическая люстра. Я сначала изумился, потом вспомнил, где я, и почувствовал свободу. Такую свободу — хоть лети. Могу теперь видеться с друзьями, которые ей не нравились. Могу ездить на мотоцикле, который купил с месяц назад почти что в буквальном смысле через ее труп. Могу жить такой жизнью, для которой рожден: то здесь, то там, как бродяга; ни от кого не завися, как отшельник; не пропуская ни одной бабы, как... ну, даже и как насильник, если угодно. Тут зазвонил телефон, слышу, мой друг у себя в спальне с кем-то разговаривает. Потом он мне сказал, что звонила моя жена. Она плакала, и он бросил трубку. А я вспомнил — с такой горечью! — сколько раз и раньше она у меня плакала и сколько раз мне казалось, что она только мною и живет — как тля на листе... И я вышел вон, принял несколько таблеток снотворного — не смейся, пожалуйста, хоть это и вправду довольно смешно, — и улегся на рельсы; просыпаюсь — поезд с грохотом несется мимо, а надо мною наклонились какие-то бородатые пьянчуги, брызгают мне в лицо водой.

Она перекатилась с бока на живот и стала целовать его в глаза, в нос, в губы. Потом заговорила снова.

— Я раньше была верующая, — сказала она. — Я и сейчас верую, иногда. Во всяком случае, это меня волнует. По временам. А ты бывал когда-нибудь на вечеринках без запретов?

— Вот и это еще тоже, — вздохнул он.

Она рассказывала:

— На первой такой вечеринке, куда я попала, все были раздетые. Ну, то есть, не все, а некоторые. Сидели и валялись на полу, жгли благовония и играли на каких-то необыкновенных инструментах, они их сами изобретают. Пошла я в другую комнату — я пока нераздетая была, — а там молодой человек по имени Бернер и одна девчонка, я не расслышала, как ее звали, смотрят в телескоп на звезды. Вернулась в первую комнату, а там — сумасшествие какое-то. Тут же на полу одни черт-те чем занимаются, другие сидят в креслах, покуривают, беседуют, на тех ноль внимания, то есть им это нисколько не мешает, пожалуйста, делайте что хотите. Я прямо обалдела. Там одна женщина была, по руке гадала. Мне бы оттуда дай бог ноги, а как-то неловко. Тут подходит ко мне мужчина в костюме и в белой кружевной манишке, будто из прошлых веков, и говорит: «Друг мой, у вас очень напряженный вид. Принести вам что-нибудь?» Я покачала головой. Он посмотрел, посмотрел на меня, так по-доброму, потом вдруг улыбнулся и спрашивает: «Вы что, боитесь, что явится полиция?» Пока он не сказал, я даже не отдавала себе отчета, но так оно на самом деле и было. Понимаешь, я не хотела портить себе репутацию. Ну, я и кивнула. А он говорит: «Вряд ли это случится» — и тронул меня за руку. «Но если вам страшно, не оставайтесь здесь. Никто не обидится, если вы уйдете. Здесь никто никого не судит». Я засмеялась, потому что поверила ему. А это была неправда. Там присутствовали люди, которые только и делали, что судили, но он был не из их числа. «Вас смущает то, что мы видим?» — спросил он. А я ответила: «Нет. Мне нравится. Просто сама я не хочу этого делать». Он стал мне рассказывать про закрытые школы, как привозили девчонок в автобусе, если там были одни мальчишки.