Семья Тибо (Том 1)

      Он заканчивал прибирать свою комнату, когда г-н Тибо, специально прибывший из Мезон-Лаффита, зашел за ним.
      Он шагал за гробом рядом с отцом. В церкви он шел в процессии вместе со всеми, вместе со всеми этими людьми, которые ничего не знали, и пожал руку Лизбет без особого волнения, даже с чувством некоторого дружеского превосходства.
      Весь день в швейцарской было пусто. Жак с минуты на минуту ожидал возвращения Лизбет, не отдавая себе отчета, какое желание таится под его нетерпением.
      В четыре часа в дверь позвонили, он кинулся открывать; это был учитель латыни! Жак совсем забыл, что сегодня урок.
      Он рассеянно слушал комментарии к Горацию, как вдруг опять позвонили. На этот раз она. Еще с порога она заметила открытую дверь в комнату Жака, спину учителя над столом. Несколько секунд они стояли лицом к лицу и вопросительно глядели друг на друга. Жак не подозревал, что она пришла с ним проститься, что она шестичасовым поездом едет домой. Она не посмела ничего сказать, только вздрогнула легонько; ресницы у нее затрепетали, она приложила к губам больной палец, придвинулась к Жаку еще ближе и, как будто поезд уже уносил ее навсегда, послала короткий воздушный поцелуй и убежала.
      Репетитор вернулся к прерванной фразе:
      - "Purpurarum usus" равносильно "purpura qua utuntur"*. Вы улавливаете оттенок?
      ______________
      * Обладание пурпурными одеждами... пурпурные одежды, которыми обладают (лат.).
      Жак улыбнулся, будто в самом деле уловил оттенок. Он думал о том, что скоро придет Лизбет, ему виделось ее лицо в сумраке прихожей, откинутая вуаль и воздушный поцелуй, который она для него словно оторвала от губ забинтованным пальцем.
      - Продолжайте, - сказал учитель.
      1921
      ПОРА РАСЦВЕТА
      I
      Братья шагали вдоль решетки Люксембургского сада. Часы на Сенате только что пробили половину пятого.
      - У тебя взвинчены нервы, - заметил Антуан - его стала утомлять торопливая походка брата. - Ну и жарища. Наверно, будет гроза.
      Жак пошел медленнее, приподнял шляпу, сжимавшую виски.
      - Нервы взвинчены? Да ничуть. Что, не веришь? Я просто удивляюсь своему спокойствию. Вот уже две ночи сплю непробудным сном, да так, что утром еле встаю. Право же, я совсем спокоен. И ты бы мог не ходить. И без того у тебя куча дел. Тем более и Даниэль будет. Ну да, представь себе, нарочно ради этого прикатил из Кабура{273} - только что звонил по телефону узнать, в котором часу будет объявлен список принятых. Да, в этом отношении он прелесть. И Батенкур должен прийти... Сам видишь, в одиночестве я не останусь. - Он вынул часы: - Итак, через полчаса...
      "Как он волнуется, - подумал Антуан, - да и я немного, хотя Фаври уверяет, что его фамилия занесена в списки".
      Антуан, как обычно, когда дело касалось его самого, отметал всякое предположение о неудаче. Он посмотрел на младшего брата отеческим взглядом и, сжав губы, стал мурлыкать: "В сердце моем... в сердце моем..."; ах, черт, и привязался же этот мотив - утром его все напевала крошка Ольга. По-моему это Дюпарк{274}. Кстати, как бы она не забыла напомнить Белену о пункции седьмому номеру. "В сердце моем... та-та-та, та-та".
      "Ну, положим, я принят, но буду ли я искренне, вполне искренне счастлив? Уж наверняка не так, как они", - раздумывал Жак, подразумевая Антуана и отца.
      - А знаешь, как все получилось, когда я в последний раз обедал в Мезон-Лаффите, - сказал он, и к этому его побудило одно воспоминание. - Я только что развязался с устными экзаменами, и нервы у меня были измочалены. И вот представь: вдруг Отец - ты эту его манеру знаешь, бросает мне: "Как же нам с тобой быть, если тебя не примут?"
      Жак осекся: налетело еще одно воспоминание. Он подумал: "До чего же я сегодня взбудоражен". Усмехнулся и подхватил брата под руку:
      - Впрочем, Антуан, удивительно не это, а то, что произошло со мной наутро... Наутро - после того вечера. Мне просто необходимо поделиться с тобой. Я был свободен, и Отец поручил мне вместо него пойти на похороны господина Креспена. Помнишь? Вот тут и произошло нечто непостижимое. Оказалось, явился я слишком рано; полил дождь, я вошел в церковь. Надо сказать, раздражен я был ужасно, - потерял все утро. Однако, сам увидишь, это не объяснение... Словом, вхожу и сажусь в свободном ряду. И тут возле меня устраивается какой-то аббат. Обрати внимание вот на что: свободных мест было много, и все же аббат располагается бок о бок со мной. Совсем молод, конечно, из семинаристов. Такой чистенький, тщательно выбрит, благоухает зубным эликсиром, но меня раздражали его черные перчатки, а особенно зонт старомодный зонтище с черной ручкой... И пахло от него мокрой псиной. Пожалуйста, не смейся, Антуан. Вот увидишь, что будет дальше. Я все думал об этом священнике и ни о ком другом думать не мог. Он внимал богослужению, шевеля губами, вперив глаза в старый молитвенник. Ну что ж. Пусть так. Но при вознесении даров он не встал на колени на скамеечку - это еще было бы простительно, - а распростерся ниц прямо на полу на голых плитах. А я взял и остался стоять. Вот он поднимается с полу, замечает меня, встречается со мной взглядом, - быть может, он учуял в моей манере держаться что-то вызывающее? Словом, я подметил, как на его лице появилось строгое, осуждающее выражение, как он завел глаза, - и до того все это было ханжески напыщенно, до того все это раздражало... что я... как мне только взбрело это на ум - до сих пор не пойму. Я выхватил из кармана визитную карточку, впопыхах наискось написал несколько слов и протянул ее аббату. (Все это было неправдой. Жак просто сейчас вообразил, будто способен на такую выходку. Отчего он лгал?) Он с важностью вскинул голову, как видно, колебался, и мне пришлось... ну да, пришлось вложить карточку ему в руку! Он взглянул на нее, потом уставился на меня как ошалелый, сунул шляпу под мышку, как-то украдкой взял свой огромный старомодный зонт и без оглядки бросился бежать... ну да, бежать... Будто рядом с ним одержимый... Да и мне, ей-богу, невмоготу там было оставаться, я просто задыхался от злости! И ушел, так и не дождавшись похоронного кортежа.
      - Ну а что же все-таки ты написал на карточке?
      - Ах да, на карточке! До того все это глупо, что я и сказать не решаюсь. Написал: "Ну, а я не верую!" Поставил восклицательный знак! Подчеркнул! И все это на визитной карточке! Какая чушь! "Я не верую!" Глаза его округлились, взгляд застыл. - Да и как можно вообще утверждать это?
      Он помолчал, провожая глазами молодого человека, одетого в траурный костюм безукоризненного покроя и переходившего площадь Медичи.
      - Вот ведь нелепость, - произнес он дрогнувшим голосом, как будто принуждая себя к какому-то тягостному признанию. Знаешь, о чем я сейчас подумал? О том, что вот если бы ты умер, я непременно стал бы носить хорошо сшитый черный костюм, как вон у того субъекта, что маячит вдали. И захотелось, чтобы ты умер, страстно захотелось... Как по-твоему, уж не кончу ли я свои дни в доме для умалишенных?
      Антуан пожал плечами.
      - А жаль, если так не получится! Уж я бы там постарался, вел бы самоанализ до самой последней стадии безумия. Послушай, я задумал написать повесть о том, как один очень умный человек сошел с ума. Все его поступки были бы нелепы, однако действовал бы он, все тщательно обдумывая, и воображал бы, что ведет себя, следуя железной логике. Понятно? Я бы проник в самое средоточие его интеллекта и...
      Антуан молчал. Один из его излюбленных приемов, к которому он обычно прибегал. Но он научился так молчать, так внимательно вслушиваться, что мысль собеседника не сникала, а пробуждалась.
      - Эх, вот если бы только было время поработать, заняться творческими исканиями, - вздохнул Жак. - А то вечно эти экзамены. А ведь мне уже целых двадцать лет. Просто ужасно...
      "Да вдобавок снова чирей нарывает, хоть я и смазал его йодом", подумал он, прикасаясь к затылку - к тому месту, где натирал воротничок, раздражая головку фурункула.
      - Скажи-ка, Антуан, - начал он снова, - ведь в двадцать лет ты уже не был мальчишкой, верно? Я-то хорошо это помню. Ну а сам я не меняюсь. И чувствую, что, по сути, я и теперь такой же, каким был десять лет тому назад. Не находишь?
      - Нет.
      "А ведь он прав, - раздумывал Антуан, - вот оно постижение неизменности явлений или, скорее, неизменность постижения явлений... Например, важный старик говорит: "Чехарду я просто обожал". И руки у него теперь те же и ноги те же. Сам он тот же, что был когда-то. Да и я все такой же, как в ту жуткую для меня ночь в Котрэ, когда я от страха не решался из комнаты выйти: а ведь то был сам доктор Тибо собственной персоной... главный врач нашей клиники... сильная личность..." - добавил он с самодовольством, словно услышав, как говорит о нем кто-то из студентов-медиков.
      - Я тебя раздражаю? - спросил Жак. Он снял шляпу и вытер лоб.
      - Да отчего же?
      - Отлично это вижу: еле отвечаешь и слушаешь так, словно я болен, в бреду.
      - Вовсе нет.
      "Если промывание ушей не даст снижения температуры..." - подумал Антуан, вспоминая страдальческое личико ребенка, которого утром доставили в больницу... "В сердце моем... в сердце моем... та-та-та, та-та..."
      - Ты вбил себе в голову, будто я нервозен, - продолжал Жак, - повторяю, ты ошибаешься. Послушай, Антуан, хочу тебе кое в чем признаться: так вот, иной раз мне почти хочется, чтобы меня не приняли.
      - Почему же?
      - Потому что хочу сбежать.
      - Сбежать? От кого?
      - От всех и всего. От сложности жизни! От тебя, от них, от вас всех.
      Антуан не сказал то, что думал: "Ты несешь чепуху", - нет, он повернулся к брату, испытующе посмотрел на него.
      - Отрезать пути к отступлению, - продолжал Жак. - Уехать! Да, да, уехать, уехать одному куда угодно, хоть на край света! Там, в далеких краях, я обрел бы спокойствие, стал бы работать. - Он знал, что никуда не уедет, и поэтому с особенным пылом предавался мечтам. Немного помолчав, с вымученной улыбкой он заговорил снова: - И вот оттуда, из своего далека, я, пожалуй, и мог бы простить их, но только оттуда - из далека.
      Антуан остановился.
      - Так ты все еще думаешь об этом?
      - О чем?
      - Да вот ты говоришь - простить их. Кого, за что простить? За то, что тебя отправляли в исправительную колонию?
      Жак метнул на него недобрый взгляд, пожал плечами и пошел дальше. Разумеется, дело касалось его пребывания в Круи! Но вдаваться в объяснения не стоит. Антуан все равно не поймет.
      Да и, кроме того, откуда исходит мысль о прощении? Как и сам толком не знал, хотя перед ним вечно вставал вопрос, какой сделать выбор - простить или же вынашивать в душе чувство старой обиды; не противиться, смириться, стать мелкотравчатым среди всех других мелкотравчатых или же, напротив, подстрекать, развивать те всеразрушительные силы, которые в нем бушуют, и броситься с былою яростью против... да он и сам не знал, против чего, против обыденности, мещанской морали, семьи, общества! Он затаил зло с детских лет; подсознательно он все время чувствовал, что никем не признан, а ведь ему должны были бы оказывать знаки внимания, на которые он имел право, но им пренебрегает весь род человеческий... Да, сомнений нет, если б в один прекрасный день удалось скрыться, он бы наконец обрел внутреннее равновесие, которого у него нет по вине других.
      - И там я принялся бы за работу, - повторил он.
      - Где же это там?
      - Ну вот видишь, ты спрашиваешь где! Да тебе, Антуан, этого не понять. Ты всегда жил в согласии со всем, что тебя окружает. Тебе всегда нравился путь, который ты избрал.
      И вдруг он мысленно стал осуждать старшего брата, что редко позволял себе. Антуан представился ему самодовольным и ограниченным. Энергичен, верно, - но умен ли он? Ну да, ум натуралиста! До того положительный ум, что Антуан находит в занятиях науками полнейшее удовлетворение! Ум, построивший для себя целую философию на одном лишь понятии активной деятельности, вполне довольный ею! И что всего важнее, - ум, который все обесценивает, лишает окружающее того, что составляет истинный смысл, истинную красоту вселенной.
      "Нет, я не такой, как ты", - подумал он запальчиво. И отстранился от брата, молча пошел один по самому краю тротуара.
      "Я здесь задыхаюсь, - раздумывал он. - Все, что я вынужден делать по их воле, мне ненавистно, смерти подобно! А чего стоят мои наставники! Мои сотоварищи! А их увлечения, их любимые книги! Эти современные писатели! Ах, если б хоть один человек в целом мире мог только предположить, что я представляю собою, вникнуть в мои замыслы! Да и никто и не догадывается, даже Даниэль!"
      Он не слушал, что говорил ему Антуан. "Забыть все, что я уже написал, думал он. - Вырваться на простор! Заглянуть в свою душу и высказать все! Ведь еще никто не осмеливался высказать все. И вот час пробил: выскажу я!"
      Стояла такая жара, что трудно было подниматься по крутой улице Суфло. Братья пошли медленнее. Антуан все еще говорил. Жак молчал. И, заметив это, усмехнулся, подумал: "В сущности, спорить с Антуаном я никогда не мог. Или я даю ему отпор и прихожу в бешенство, или смиренно выслушиваю доводы, которые он выкладывает с такой последовательностью, и молчу. Как сейчас. И в этом есть что-то двоедушное. Ведь знаю, что Антуан принимает мое молчание за согласие, а это не так. Далеко не так! За свои идеи я держусь крепко. Пусть другие считают их сумбурными - мне все равно. В их ценности я уверен. Дело лишь за тем, чтобы умело доказать эту ценность. А так и будет, когда я этим займусь! Доказательства всегда найдутся. Ну, а Антуан идет в гору, в гору. И никогда не задается вопросом: а может быть, мои рассуждения в чем-то обоснованны. Но до чего ж я все-таки одинок..." И ему с новой силой захотелось уехать. "Все бросить, сразу, вот было бы чудесно! Опустевшие комнаты! Чудо отъезда"{279}. Он снова усмехнулся, бросил недобрый взгляд на Антуана и продекламировал:
      - Семьи, я ненавижу вас! О, замурованный очаг, о, запертые двери...
      - Откуда это?
      - Натанаэль! Ты мимоходом все увидишь, но не останешься нигде...
      - Откуда же?
      - Да так, из одной книги, - ответил Жак уже без улыбки. И вдруг заторопился. - Из книги, повинной во всем! Из книги, в которой Даниэль нашел оправдание всему... Хуже того - восхваление своих... своих цинических взглядов! Из книги, которую он теперь знает наизусть, а я... Нет, - добавил он дрогнувшим голосом, - нет, нет, я не могу оказать, что она мне омерзительна, но видишь ли, Антуан, эта книга обжигает руки, когда читаешь ее, и я не хотел бы остаться наедине с ней, потому что считаю ее опасной. Помимо воли с удовольствием он повторил: - Опустевшие комнаты, чудо отъезда... - Потом замолчал и вдруг добавил совсем другим тоном скороговоркой, глухо: - Ведь я только говорю - уехать! Но слишком поздно. Я и в самом деле не могу теперь уехать.
      Антуан возразил:
      - Ты всегда говоришь "уехать" с таким видом, как будто хочешь сказать: "Навек покинуть родину!" Разумеется, все это не так просто. Но отчего бы тебе не отправиться в какое-нибудь путешествие? Если ты принят, отец сочтет вполне естественным, что летом тебе надо развеяться.
      Жак покачал головой:
      - Слишком поздно.
      Что он подразумевал под этим?
      - Но ведь ты же не собираешься проторчать два месяца в Мезон-Лаффите в обществе отца и Мадемуазель?
      - Собираюсь.
      И он сделал какой-то уклончивый жест. Меж тем они уже пересекли площадь Пантеона, и, когда вышли на улицу Ульм, он указал пальцем на людей, группами стоявших перед Эколь Нормаль, и нахмурился.
      "До чего же своеобразная натура", - подумал Антуан. Он часто отмечал это, - снисходительно, с какой-то подсознательной гордостью. И хоть он терпеть не мог непредвиденного, а Жак вечно сбивал его с толку, он всегда старался понять брата. Несвязные речи, вырывавшиеся у Жака, заставляли Антуана, обладавшего деятельным умом, все время упражнять мысль в поисках смысла, что, впрочем, его забавляло и, как он воображал, позволяло постичь характер младшего брата. На самом же деле бывало так: стоило только Антуану решить, что с точки зрения психологической он сделал в высшей степени правильное заключение, как новые высказывания Жака опрокидывали все его логические построения; приходилось начинать все сызнова и чаще всего делать прямо противоположные выводы. Таким образом, в каждой беседе с братом у Антуана неожиданно возникал целый ряд самых противоречивых суждений, причем последнее из них всегда казалось ему окончательным.
      Они подходили к угрюмому фасаду Эколь Нормаль. Антуан обернулся к брату и окинул его проницательным взглядом. "Когда смотришь в корень вещей, пришло ему в голову, - видишь, что этот юнец и не подозревает, какая у него тяга к семейной жизни".
      Ворота были отворены, и во дворе толпился народ.
      У парадного входа Даниэль де Фонтанен болтал со светловолосым молодым человеком.
      "Если Даниэль первым нас заметит, значит, я принят", - подумал Жак. Но Антуан окликнул их, и Фонтанен с Батенкуром обернулись одновременно.
      - Чуточку нервничаешь? - осведомился Даниэль.
      - Ничуть не нервничаю.
      "Если он произнесет имя Женни, значит, я принят", - загадал Жак.
      - Нет ничего хуже последних пятнадцати минут перед объявлением списка, - заметил Антуан.
      - Вы думаете? - с улыбкой возразил Даниэль. Из ребячества он частенько противоречил Антуану, величал его доктором и посмеивался над его видом важным не по летам. - В ожидании всегда есть своя прелесть.
      Антуан пожал плечами.
      - Слышишь? - спросил он брата. - Ну, что до меня, - продолжал он, - то хоть мне приходилось уже четырнадцать, а то и пятнадцать раз испытывать такие "ожидания", я так к ним и не привык. К тому же я заметил: те, кто в такие минуты надевает личину стоиков, как правило, люди посредственные или малодушные.
      - Не всем дано находить прелесть в нетерпеливом ожидании, - заметил Даниэль, который смотрел на Антуана чуть насмешливым взглядом, теплевшим, когда он переводил глаза на Жака.
      Антуан продолжал развивать свою мысль.
      - Говорю вам серьезно: сильные духом задыхаются, пребывая в неизвестности. Настоящее мужество отнюдь не в том, чтобы бесстрастно ждать начала каких-то событий, а в том, чтобы ринуться им навстречу, поскорее все узнать и принять к сведению, Правда, Жак?
      - Нет, я, пожалуй, разделяю мнение Даниэля, - ответил Жак, ровно ничего не слышавший. Даниэль продолжал разговаривать с Антуаном, и Жак вкрадчиво спросил, чувствуя, что плутует:
      - А твои мать и сестра все еще в Мезон-Лаффите?
      Даниэль не услышал, и Жак, продолжая упрямо твердить про себя: "Я провалился", - все же чувствовал, что его вера в успех непоколебима. "Отец будет доволен". Он заранее улыбнулся и одарил улыбкой Батенкура:
      - Спасибо, что пришли, Симон.
      Батенкур с приязнью смотрел на него и не мог скрыть, как горячо он восторгается другом Даниэля, что нередко раздражало Жака, потому что он не мог ответить ему таким же дружеским чувством.
      Гул голосов во дворе вдруг стих. За стеклом одного из окон нижнего этажа появился белый бумажный прямоугольник. Не отдавая себе в этом отчета, Жак испытал такое ощущение, будто бурный поток подхватил его и понес к вещему бумажному листку. В ушах у него зашумело, но он услышал, как Антуан произнес:
      - Принят! Ты - третий.
      Да, он услышал голос брата - такой теплый, такой радостный, но смысл его слов понял только тогда, когда, несмело повернув голову, увидел его ликующее лицо. Обессилевшей рукой Жак сдвинул на затылок шляпу - по его лицу струился пот. К нему уже шагали Даниэль и Батенкур, стороной обходившие толпу. Даниэль смотрел на Жака, а Жак - в упор на Даниэля, у того верхняя губа вздернулась, обнажая зубы, хотя на лице не было и намека на улыбку.
      Шум нарастал, заполнил весь двор. Жизнь возобновилась. Жак глубоко вдохнул воздух; кровь снова начала свершать свой круговорот в его теле. И вдруг опять перед его мысленным взором возникла западня, ловушка, и он подумал: "Я попался". Другие мысли обступили его. Он вновь пережил все то, что произошло за несколько мгновений на устном экзамене по греческому языку, и тот миг, когда он допустил ошибку; снова он увидел зеленое сукно на столе и профессорский палец, впившийся в том "Choephores"*, затверделый, выпуклый ноготь - словно кусок, отбитый от рога.
      ______________
      * "Хоэфоров"{283} (греч.).
      - Кто же первый?
      Он и не слушал, чью фамилию произнес Батенкур. "Первым был бы я, если б понял слова "пристанище", "святилище"... "Стражи домашнего святилища..." И много-много раз с ожесточением старался он восстановить последовательность своих рассуждений, которые и привели его к непростительно нелепой ошибке.
      - Да ну же, доктор! Сделайте довольное лицо! - воскликнул Даниэль, похлопывая по плечу Антуана, который наконец улыбнулся.
      Радость у Антуана почти всегда была какой-то скованной, потому что напускная важность не позволяла ему восторженно выказывать свои чувства. Даниэль же, напротив, всегда радовался от всей души. И сейчас с каким-то, пожалуй, чувственным удовольствием разглядывал он лица друзей, соседей и в особенности женщин - матерей и сестер, явившихся сюда; нежность их без стеснения проявлялась в каждом слове, в каждом жесте.
      Антуан взглянул на часы и спросил Жака:
      - Ну как, у тебя еще есть тут дела?
      Жак вздрогнул.
      - Дела? Никаких, - ответил он с расстроенным лицом. Он только сейчас заметил, что нечаянно, - конечно, это случилось, когда вывесили список, разбередил волдырь на губе, который вот уже целую неделю обезображивал его.
      - Тогда давай улетучимся, - предложил Антуан. - До обеда мне еще надо навестить больного.
      Не успели они выйти из ворот, как встретили Фаври, который спешил сюда узнать новости. Он торжествовал:
      - А что я вам говорил! Недаром мне передали, что французское сочинение написано замечательно.
      Фаври закончил Эколь Нормаль{284} год тому назад и, чтобы увильнуть от работы в провинции, добился места в лицее Людовика Святого, где он временно замещал преподавателя; днем, в свободные часы, он давал частные уроки, что позволяло ему вкушать радости ночного Парижа. Он терпеть не мог преподавательскую деятельность, мечтал о журналистике и втайне о политической карьере.
      Жак вспомнил, что Фаври довольно близко знаком с экзаменатором по греческому языку; и снова перед его умственным взором всплыли зеленое сукно и профессорский палец, он почувствовал, что краснеет от стыда. Он еще как-то не осознавал, что принят, и испытывал не чувство облегчения, а одно лишь ощущение усталости, которое вдруг исчезало, когда на него находили приступы неистового раздражения при воспоминании о нелепой ошибке и о волдыре.
      Даниэль и Батенкур с веселым смехом подхватили его под руки и, словно пританцовывая, поволокли в сторону Пантеона. Антуан и Фаври шли за ними.
      - В половине седьмого звонит будильник, он поставлен на блюдце, а блюдце на стакан, - громко рассказывал Фаври, самодовольно посмеиваясь. - Я бранюсь, приоткрываю один глаз, зажигаю свет. Затем я перевожу стрелку на семь часов и засыпаю снова. А этот взрывной снаряд держу на груди. Скоро весь дом, весь квартал начинает так сотрясаться, что земля дрожит. Я прихожу в ярость, но держусь стойко. Даю себе поблажку - полежать еще пять минут, еще десять, еще пятнадцать, а когда набегает лишних две минуты, решаю долежать до двадцати минут, пусть уж будет круглая цифра. Наконец вылезаю из постели. Все у меня с вечера наготове - разложено на трех стульях, как амуниция у пожарного. В двадцать восемь минут восьмого я уже на улице. Разумеется, я еще никогда не успевал помыться, позавтракать. За четыре минуты надо добраться до метро. Взлетаю на кафедру, когда бьет восемь, и долбежка начинается. Сами видите, до которого часу все это тянется. А еще нужно пополоскаться в тазу, переодеться, пообедать, встретиться с приятелями. Когда же мне работать?
      Антуан слушал рассеянно и глазами искал такси.
      - Жак, ты пообедаешь со мной? - спросил он.
      - Жак пообедает с нами, - заявил Даниэль.
      - Нет, нет, - крикнул Жак, - сегодня я обедаю с Антуаном. - И с досадой подумал: "Да когда же они от меня отвяжутся! Прежде всего мне надо смазать йодом волдырь".
      - Давайте пообедаем вместе! - предложил Фаври.
      - Где?
      - Да где угодно Хотя бы у Пакмель.
      Жак стал отнекиваться:
      - Нет. Сегодня не надо. Я устал.
      - Ты нам портишь настроение, - негромко сказал Даниэль, подхватывая Жака под руку. - Доктор, встретимся у Пакмель.
      Антуан остановил такси. Он обернулся и, чуть поколебавшись, спросил:
      - А что такое Пакмель?
      - Да совсем не то, что вы думаете, - на всякий случай сказал Фаври с уверенным видом.
      Антуан вопросительно посмотрел на Даниэля. И тот ответил:
      - Что такое Пакмель? Объяснить нелегко. Не правда ли, дружище Бат? Ничего общего с заурядными ночными кабаками. Почти что семейный пансион. Ну да, пожалуй, бар, но только от пяти до восьми. В восемь чужаки расходятся и остаются одни завсегдатаи; столы сдвигают, накрываются большущей скатертью, и все чинно усаживаются обедать во главе с мамашей Пакмель. Недурной оркестр. Хорошенькие девушки. Что вам еще нужно? Значит, решено? Встречаемся у Пакмель?
      Антуан редко выходил из дому по вечерам: днем он бывал очень занят, и поэтому вечером приходилось готовиться к конкурсу больничных врачей. Но в этот день гематология была ему совсем не по вкусу; завтра воскресенье, всю работу - на понедельник. Время от времени он проводил субботние вечера, подчиняясь велениям плоти. Заведение Пакмель ввело его в искушение. Хорошенькие девушки...
      - Ну, раз вы настаиваете, - сказал он самым непринужденным тоном. - А где же это находится?
      - На улице Монсиньи. Ждем вас до половины девятого.
      - Появлюсь гораздо раньше, - отозвался Антуан и захлопнул дверцу такси.
      Жак не стал бунтовать, - ведь брат согласился прийти, - и его настроение изменилось, кроме того, ему всегда доставляло удовольствие потакать капризам Даниэля.
      - Пошли пешком? - спросил Батенкур.
      - Я ринусь в метро, - заявил Фаври, поглаживая подбородок. - Только переоденусь и присоединюсь к вам.
      Тяжелые грозовые тучи нависли над Парижем - на исходе июля небо всегда становится опалово-серым, и нельзя понять, то ли это туман, то ли пыль.
      До заведения Пакмель можно было дойти за полчаса.
      Батенкур подошел поближе к Жаку.
      - Ну вот вы и вступили на путь, ведущий к славе, - произнес он без всякой иронии. Жака передернуло, а Даниэль улыбнулся. Батенкур был старше его лет на пять, но Даниэль считал его зеленым юнцом и терпел именно за то, что так бесило Жака: за неистребимое простодушие. Жаку вспомнилось, как они - чтобы позабавиться - упрашивали Батенкура прочесть что-нибудь наизусть и как тот подходил к камину и начинал:
      Сладковолосый корсиканец{286}! Как прекрасна
      В дни мессидора Франция была!
      И взрыв веселого хохота никогда не вызывал у него подозрений.
      В те далекие дни Симон де Батенкур, недавно приехавший из города, расположенного где-то на севере страны, - места службы его отца, полковника, - носил черный, наглухо застегнутый сюртук, который он приобрел, полагая, что именно в таком приличествует изучать богословие в Париже. Будущий пастор тогда часто навещал г-жу Фонтанен, которая почитала своим долгом его опекать, ибо с детства была дружна с полковницей Батенкур.
      - Терпеть не могу ваш Латинский квартал, - говорил тем временем бывший богослов, который ныне жил близ площади Звезды, носил светлые костюмы и, порвав с родителями из-за нелепейшего брака, в который намеревался вот-вот вступить, целые дни проводил за оценкой наимоднейших эстампов, получая четыреста франков в месяц, в книжной лавке Людвигсона, где подыскал ему место Даниэль.
      Жак поднял голову, осмотрелся. Взгляд его упал на старуху - продавщицу роз, сидевшую на корточках у корзины с цветами; он уже приметил ее, когда проходил здесь вместе с Антуаном, но тогда он был озабочен и ни на чем не мог сосредоточиться. И, вспоминая, как они вдвоем поднимались по улице Суфло, он вдруг почувствовал, что ему чего-то недостает, - так бывает, когда теряешь какую-то привычную вещь, например, перстень, который всегда носишь на пальце. Тревожная тоска, которая тяготила его не одну неделю и еще час назад то и дело сжимала ему сердце, исчезла и после нее остался какой-то мучительный осадок, какая-то пустота. В первый раз после того, как был объявлен список, он всем своим существом ощутил, что пришел успех, но это ошеломило, надломило его, как бывает после провала.
      - Ну, а в море ты успел покупаться? - спросил Батенкур Даниэля.
      Жак обернулся к Даниэлю.
      - Да, в самом деле, - сказал он, и взгляд его потеплел, - ведь ты же вернулся только ради меня! Весело тебе там было?
      - Даже и не представляешь, как весело! - ответил Даниэль.
      И Жак заметил с горькой усмешкой:
      - Как всегда.
      Они посмотрели друг на друга так, будто продолжали давнишний спор.
      В привязанности Жака к Даниэлю была взыскательность, не имеющая ничего общего с той дружеской снисходительностью, которую выказывал ему тот...
      - Ты предъявляешь ко мне большие требования, чем к самому себе, случалось, упрекал его Даниэль. - Ты так и не примирился с тем образом жизни, который веду я.
      - Да нет же, я приемлю твой образ жизни, - отвечал Жак, - но не могу принять ту позицию, которую ты занял по отношению к жизни.
      Повод для разногласий, возникший давным-давно.
      Даниэль, став бакалавром, отрекся от проторенных путей. Отец вечно отсутствовал и вообще не обращал на него внимания. Мать же не мешала ему свободно выбрать цель жизни; она с уважением относилась к людям, наделенным сильной волей; кроме того, ее поддерживала какая-то мистическая вера в ее детей и вообще в счастливое будущее; больше всего ей хотелось, чтобы сын рос привольно, чтобы из чувства долга он не искал заработка, стремясь улучшить материальное положение семьи. А Даниэль как раз об этом и думал. Два года он втайне промучился оттого, что не мог помогать матери, и все выжидал, не позволит ли ему удачный случай сочетать сыновний долг с другими непреодолимыми потребностями, которые им владели.