Семья Тибо (Том 1)

      ______________
      * Да (англ.).
      ** Бедняга! (англ.).
      - Нет, не волнуйтесь. Женни на улице с кузиной. Еле уговорила их позавтракать. Пробуют новый фотографический аппарат... который Женни получила ко дню рождения.
      Даниэль, придвинувший пастору стул, поднял голову и взглянул на мать, ее голос при последних словах дрогнул.
      - Да, кстати о Николь, - сказал Грегори, садясь. - Никаких новостей?
      Госпожа де Фонтанен покачала головой. Ей не хотелось говорить на эту тему при сыне, который, услышав имя Николь, бросил на пастора быстрый взгляд.
      - Но скажите мне, boy, - спросил тот живо оборачиваясь к Даниэлю, - в котором часу ваш бородатый приятель-доктор явится нам надоедать?
      - Не знаю. Часам к трем, наверно.
      Грегори выпрямился, извлекая из своего пасторского жилета широченные, как блюдце, серебряные часы.
      - Very well!* - воскликнул он. - У вас еще почти час впереди, лентяй вы этакий! Скиньте куртку и пробегитесь вокруг Люксембургского сада, установите новый рекорд в беге! Go on!**
      ______________
      * Прекрасно (англ.).
      ** Марш! (англ.).
      Юноша переглянулся с матерью и встал.
      - Хорошо, хорошо, оставлю вас вдвоем, - сказал он лукаво.
      - Хитрый мальчишка! - пробормотал Грегори и погрозил ему кулаком.
      Но как только они остались с г-жой де Фонтанен наедине, его безволосое лицо потеплело, глаза сделались ласковыми.
      - А теперь, - сказал он, - пора мне обратиться к вашему сердцу, dear.
      Он сосредоточился, как для молитвы. Потом нервным движением запустил пальцы в свои черные космы, взял стул и уселся на него верхом.
      - Я его видел, - объявил он, глядя на побледневшую г-жу де Фонтанен. Я пришел по его просьбе. Он раскаивается. Как он несчастлив!
      Он не спускал с нее глаз; казалось, обволакивая ее своим непреклонно-радостным взглядом, он пытается умерить боль, которую сам же ей причинял.
      - Он в Париже? - пробормотала она, не думая о том, что говорит, - ведь она знала, что Жером сам заходил позавчера, в день рождения Женни, и оставил у консьержки в подарок дочери фотографический аппарат. Где бы он ни был, он никогда не забывал поздравлять своих с семейными праздниками. - Вы его видели? - спросила она растерянно, и ее лицо выразило смущение.
      Долгие месяцы она непрестанно думала о нем, но это были всё мысли неопределенные, смутные, теперь же, когда о нем зашла речь, она словно оцепенела.
      - Он несчастлив, - настойчиво повторил пастор. - Он терзается угрызениями совести. Та жалкая тварь по-прежнему выступает в театре, но он питает к ней отвращение и не желает ее больше знать. Он говорит, что не может жить без жены, без детей, и я думаю, что он говорит правду. Он просит у вас прощения; он согласен на любые условия, только бы остаться вашим супругом; он просит вас отказаться от мысли о разводе. Ныне лицо его - я это ощутил - точно лик праведника; он теперь прямодушен и добр.
      Она молчала, устремив глаза вдаль. Ее полные щеки, немного отяжелевший подбородок, мягко очерченный нежный рот - все дышало такой снисходительностью и добротой, что Грегори решил: она прощает.
      - Он говорит, что вы оба должны в этом месяце предстать перед судьей для примирения, - продолжал Грегори, - и только затем начнется вся эта бракоразводная канитель. И он умоляет простить его, ибо он действительно в корне переменился. Он говорит, что он совсем не такой, каким кажется, что он лучше, чем мы думаем. Я тоже так полагаю. Он теперь хочет работать, если сумеет подыскать какую-нибудь работу. И если вы согласитесь, он будет жить здесь, вместе с вами, вступив на стезю обновления и исправления.
      Он увидел, как искривился ее рот, задрожал подбородок. Она передернула плечами и сказала:
      - Нет.
      Тон был резкий, взгляд горестный и надменный. Ее решение казалось бесповоротным. Грегори откинул голову, закрыл глаза и долго молчал.
      - Look here*, - сказал он потом совсем другим голосом, далеким и холодным. - Я расскажу вам одну историю, которая вам неизвестна. Это история о человеке, который любил. Итак, слушайте. Еще совсем молодым человеком он был обручен с бедной девушкой, такой доброй и красивой, так любимой богом, что и он ее полюбил... - Его взгляд стал тяжелым. - ...всей душой, договорил он с особой интонацией. Потом, словно с трудом вспомнив, на чем он остановился, продолжал уже гораздо быстрее: - И вот что произошло после свадьбы: этот человек понял, что его жена любила не только его, что она любила другого человека, который был их другом и бывал у них в доме как брат. Тогда бедный муж увез жену в далекое путешествие, чтобы помочь ей забыть; но он понял, что отныне она будет любить лишь его друга и никогда не полюбит его; и начался ад. Он увидел, что прелюбодеяние вошло в плоть его жены, и вошло в ее сердце, и наконец проникло ей в душу, ибо она стала несправедлива и зла. Да, - проговорил он сурово, - это было поистине страшно: она стала злой из-за того, что ей помешали любить; и он тоже стал злым, потому что вокруг них было лишь отрицание. И как вы думаете, что же сделал тогда этот человек? Он стал молиться. Он думал: "Я люблю человеческое существо, и ради него я должен отвергнуть зло". И в радости позвал он жену свою и своего друга к себе в комнату, протянул им Новый завет и сказал: "Я сам пред лицом бога торжественно сочетаю вас браком". И все трое заплакали. Но потом он сказал: "Не бойтесь: я ухожу и никогда больше не помешаю вашему счастью". - Грегори прикрыл ладонью глаза и произнес совсем тихо: - Ах, dear, какое великое воздаяние божье - память об этой самозабвенной любви! Он поднял голову. - И как он сказал, так и сделал: оставил им все свое состояние, ибо был несметно богат, а она бедна, как Иов многострадальный{243}. И уехал далеко-далеко, на другой конец света, и я знаю, что он живет одиноко вот уже семнадцать лет, без денег, зарабатывая себе на жизнь, так же, как я, простым помощником санитара в Christian Scientist Society.
      ______________
      * Послушайте (англ.).
      Госпожа де Фонтанен смотрела на него с волнением.
      - Погодите, - живо сказал он, - теперь я доскажу вам, чем это кончилось. - Его лицо дергалось; костлявые пальцы, лежавшие на спинке стула, внезапно переплелись. - Он думал, бедняга, что оставляет им счастье и увозит с собою все злобное и дурное; но тут-то и скрыта тайна господня: злое осталось там, с ними. Они посмеялись над ним. Они изменили Духу, Приняли жертву его со слезами, но в сердце своем они глумились над ним. Распространяли о нем ложь по всему gentry*. Пускали по рукам его письма. Обратили против него его мнимую покладистость. Заявили даже, что он оставил жену без единого пенни, чтобы жениться в Европе на другой женщине. Чего только не наговорили они! И обманом добились обвинительного приговора против него в деле о разводе.
      ______________
      * Здесь: по кругу знакомых (англ.).
      Он на секунду опустил веки, издал хриплый кудахчущий звук, встал и аккуратно поставил стул на прежнее место. Выражение муки бесследно исчезло с его лица.
      - Так вот, - снова заговорил он, наклоняясь к неподвижно застывшей г-же де Фонтанен, - такова Любовь, и так непреложно прощение, что если бы сейчас, вот в эту минуту, эта дорогая мне коварная женщина вдруг пришла и сказала: "Джеймс, я возвращаюсь ныне под ваш кров. Вы снова станете моим бесправным рабом. Когда мне взбредет в голову, я снова посмеюсь над вами..." - так вот, я ответил бы ей: "Придите, возьмите то малое, что есть у меня. Я благодарю бога за ваше возвращение! И приложу такие великие усилия, чтобы быть по-настоящему добрым в ваших глазах, что и вы тоже станете доброй: ибо Зла не существует". Да, в самом деле, dear, если когда-нибудь моя Долли придет ко мне, чтобы просить приюта, именно так я и поступлю. И я не скажу ей: "Долли, я вас прощаю", - но только: "Да хранит вас Христос!" И слова мои не канут в пустоту, ибо Добро - единственная в мире сила, способная противостоять Отрицанию!
      Он умолк, скрестил руки, схватил в горсть свой угловатый подбородок и закончил певучим голосом проповедника:
      - Так же должны поступить и вы, госпожа Фонтанен. Ибо вы любите это существо всей вашей любовью, а Любовь - это Праведность. Христос сказал:
      "Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное".
      Несчастная женщина покачала головой.
      - Вы его не знаете, Джеймс, - прошептала она. - Нельзя дышать одним воздухом с ним. Он всюду приносит зло. Он опять разрушил бы наше счастье. Заразил бы детей.
      - Когда Христос прикоснулся рукой к язве прокаженного, не рука Христова стала заразной, но прокаженный очистился.
      - Вы говорите, что я люблю его, - нет, это неправда! Я слишком хорошо его знаю. Знаю, чего стоят все его обещания. Я слишком часто прощала.
      - Когда Петр спросил Христа, сколько раз прощать брату своему, до семи ли раз, Христос отвечал: "Не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз".
      - Говорю вам, Джеймс, вы не знаете его!
      - Но кто вправе думать: "Я знаю брата своего"? Христос сказал: "Я не сужу никого". А я, Грегори, говорю: тот, кто живет жизнью греховной, не смущаясь и не сокрушаясь в сердце своем, тот еще далек от часа истины; но близок к часу истины тот, кто плачет оттого, что его жизнь греховна. Я говорю вам, что он раскаялся, у него был лик праведника.
      - Вы не знаете всего, Джеймс. Спросите у него, как он поступил, когда этой женщине пришлось бежать в Бельгию, спасаясь от преследования кредиторов. Она уехала с другим; он все бросил, кинулся за ними следом, пошел на все. Служил два месяца билетером в театре, где она пела! Говорю вам, это срам. Она продолжала жить со своим скрипачом - он и с этим мирился, приходил к ним обедать, музицировал с любовником своей любовницы. Лик праведника! Вам его не понять. Теперь он в Париже, теперь он кается, твердит, что бросил эту женщину, что не желает больше ее видеть. Зачем же он платит ее долги, если не для того, чтобы опять ее к себе привязать? Ведь он удовлетворяет претензии всех кредиторов Ноэми, одного за другим. Да, вот почему он сейчас в Париже! И чьими деньгами он им платит? Моими и моих детей. Знаете, что он сделал три недели назад? Заложил наш участок в Мезон-Лаффите, чтобы швырнуть двадцать пять тысяч франков одному кредитору Ноэми, который начал терять терпение!
      Она потупилась; всего она не договаривала. Вспомнилось, как ее пригласили к нотариусу, и она отправилась, ни о чем не подозревая, и столкнулась с поджидавшим ее в дверях Жеромом. Чтобы получить закладную, ему нужна была доверенность от нее, потому что участок принадлежал по наследству ей. Он мольбами вырвал у нее согласие, говорил, что сидит без единого су, грозил самоубийством; тут же, на тротуаре, пытался выворачивать наизнанку карманы. Она сдалась почти без борьбы, прошла с ним вместе к нотариусу, только бы он перестал терзать ее посреди улицы, а еще потому, что она сама была без денег, а он обещал ей дать из этой суммы несколько тысячефранковых билетов, чтобы она могла прожить еще полгода, пока не будет произведен раздел имущества после развода.
      - Повторяю вам, Джеймс, вы не знаете его. Он вам клянется, что все переменилось, что он мечтает к нам вернуться? А известно ли вам, что позавчера, явившись сюда, чтобы передать консьержке для Женни подарок ко дню рождения, он оставил в сотне метров от подъезда автомобиль... в котором приехал не один!
      Она вздрогнула; на скамейке, на набережной Тюильри, она опять увидала Жерома и молоденькую плачущую работницу в черном платье. Она встала.
      - Вот что это за человек! - воскликнула она. - Он до того утратил всякое нравственное чувство, что со случайной любовницей является поздравить с днем рождения свою дочь! А вы говорите, что я все еще его люблю! Нет, это неправда!
      Она гневно выпрямилась; казалось, в эту минуту она и в самом деле его ненавидит.
      Грегори сурово взглянул на нее.
      - Вы не правы, - сказал он. - Смеем ли мы даже в мыслях воздавать злом за зло? Дух вездесущ. Плоть - раба духа. Христос сказал...
      Залаяла Блоха, помешав ему договорить.
      - Вот и ваш окаянный доктор с бородой! - проворчал он, поморщившись.
      Он шагнул к своему стулу и сел.
      Дверь в самом деле отворилась. То был Антуан, с ним Жак и Даниэль.
      Антуан вошел решительным шагом, приняв на себя всю ответственность за этот визит. Свет из распахнутых окон бил ему прямо в лицо; волосы, борода сливались в сплошную темную массу; все сверкание дня сошлось на белом прямоугольнике лба, окружая его ореолом гения, и хотя он был среднего роста, в эту минуту он казался высоким. Г-жа де Фонтанен смотрела на него, и прежняя симпатия вспыхнула в ней с новой силой. Когда он кланялся ей, а она пожимала ему руки, он узнал Грегори, и эта встреча его не обрадовала. Не вставая со стула, пастор непринужденно кивнул головой.
      Стоя поодаль, Жак с любопытством разглядывал эту забавную фигуру, а Грегори, сидя на стуле верхом и уткнувшись подбородком в скрещенные руки, с красным носом и перекошенным в непонятной усмешке ртом, добродушно созерцал молодых людей. В это мгновение г-жа де Фонтанен подошла к Жаку, и в глазах ее было столько нежности, что он вспомнил тот вечер, когда она прижимала его, плачущего, к своей груди. Она тоже подумала об этом и воскликнула:
      - Он так вырос, что я уже не решусь...
      Но она все-таки поцеловала его и рассмеялась не без кокетства:
      - Да ведь я же - мамаша, а вы моему Даниэлю почти что брат...
      Тут она заметила, что Грегори встал и собирается прощаться.
      - Надеюсь, вы не уходите, Джеймс?
      - Прошу извинить, но мне пора.
      Крепко пожав руки обоим братьям, он подошел к ней.
      - Еще два слова, - сказала ему г-жа де Фонтанен, выходя за ним в прихожую. - Ответьте мне откровенно. После всего, что я вам рассказала, вы по-прежнему считаете, что Жером достоин того, чтобы к нам вернуться? - Она вопросительно смотрела на него. - Взвесьте как следует свой ответ, Джеймс. Если вы скажете: "Простите его", - я прощу.
      Он молчал; взгляд и лицо его выражали всеобъемлющее сострадание, которое бывает свойственно тем, кто считает, что постиг истину. Ему показалось, что в глазах г-жи де Фонтанен мелькнула надежда. Не такого прощения ждал от нее Христос. Грегори отвернулся и неодобрительно хмыкнул.
      Тогда она взяла его под руку и ласково подтолкнула к дверям.
      - Благодарю вас, Джеймс. Скажите ему, что нет.
      Не слушая, он молился за нее.
      - Да пребудет Христос в вашем сердце, - пробормотал он и вышел, не глядя на нее.
      Когда г-жа де Фонтанен вернулась в гостиную, где Антуан, осматриваясь, вспоминал о первом своем визите, ей стоило труда подавить волнение.
      - Как это мило, что вы тоже пришли, - воскликнула она, входя в роль гостеприимной хозяйки. - Садитесь сюда. - Она показала Антуану на стул возле себя. - Сегодня, пожалуй, нам не придется рассчитывать, что молодежь нам составит компанию...
      И в самом деле, Даниэль взял Жака под руку и потащил к себе. Теперь они были одного роста. Даниэль не ожидал, что его друг так преобразится; его дружеские чувства стали от этого еще сильнее, и ему еще больше захотелось излить перед ним душу. Когда они остались одни, его лицо оживилось и приняло таинственное выражение.
      - Хочу сразу тебя предупредить: ты ее увидишь, она моя кузина, живет у нас. Она... божественна!
      Заметил ли он легкое замешательство Жака? Или почувствовал запоздалый укор совести?
      - Но поговорим о тебе, - сказал он с любезной улыбкой; он и в отношениях с товарищами был учтив, даже чуть-чуть церемонен. - Подумать только, целый год прошел! - И, видя, что Жак молчит, добавил, наклоняясь к нему: - О, пока еще ничего нет. Но я надеюсь.
      Жака смущала настойчивость его взгляда, звук его голоса. Теперь он заметил, что Даниэль уже не совсем тот, каким был прежде; но он затруднился бы сразу определить, что же именно изменилось. Черты оставались те же; разве что чуть удлинился овал лица; но губы кривились все так же причудливо, и это стало еще заметнее из-за пробивавшихся усиков; и все та же манера улыбаться одной стороною рта, отчего все линии лица вдруг перекашивались и слева обнажались верхние зубы; может быть, слегка потускнели глаза, может быть, чуть дальше к вискам подтянулись брови, придавая скользящую ласковость взгляду, да еще, пожалуй, в голосе и во всех повадках порою сквозила некоторая развязность, которой он никогда не позволял себе раньше.
      Жак, не отвечая, разглядывал Даниэля, и внезапно, быть может, как раз из-за этой появившейся в облике друга дерзкой беспечности, которая раздражала и в то же время подкупала его, он ощутил, что его неудержимо к нему влечет, словно вернулась вдруг та исступленная нежность, которую испытывал он в лицее; на глаза у него навернулись слезы.
      - Что же ты делал весь этот год? Рассказывай! - воскликнул Даниэль; ему не сиделось на месте, но он все же сел, принуждая себя к вниманию.
      Все его поведение говорило о самой искренней дружбе; однако Жак уловил какую-то нарочитость, и она сразу сковала его. Все же он начал говорить об исправительной колонии. При этом он невольно соскальзывал на те же литературные штампы, действие которых он уже испытал на Лизбет; что-то похожее на стыдливость мешало ему рассказать без прикрас, какова была там его повседневная жизнь.
      - Но почему ты так редко мне писал?
      Жак умолчал о настоящей причине, которая заключалась в том, что он щадил отца, оберегая его от недоброжелательных толков; впрочем, это не мешало ему самому осуждать г-на Тибо.
      - Знаешь, в одиночестве человек меняется, - сказал он, помолчав, и от одной мысли об этом лицо у него словно окаменело. - Становишься ко всему безразличен. И еще какой-то смутный страх, который ни на минуту тебя не отпускает. Ходишь, что-то делаешь, но в голове пустота. В конце концов почти перестаешь понимать, кто ты такой, и уже толком не знаешь, существуешь ты или нет. От этого можно просто умереть... Или сойти с ума, - добавил он, уставившись перед собой вопрошающим взглядом. Потом неприметно вздрогнул и уже другим тоном рассказал о приезде Антуана в Круи.
      Даниэль слушал его, не перебивая. Но как только он понял, что исповедь Жака закончилась, лицо его оживилось.
      - Я ведь тебе еще не сказал, как ее зовут, - бросил он. - Николь. Нравится?
      - Очень, - сказал Жак, впервые задумавшись об имени Лизбет.
      - Имя ей очень подходит. Так мне кажется. Сам увидишь. Можно сказать, что она некрасива, можно - что красива. Она больше, чем красивая: свеженькая, живая, а глаза! - Он замялся. - Аппетитная, понимаешь?
      Жак отвел взгляд. Ему тоже хотелось бы откровенно рассказать о своей любви; для этого он и пришел. Но после первых же признаний Даниэля ему стало не по себе; и сейчас он слушал потупившись, с чувствам неловкости, почти стыда.
      - Нынче утром, - повествовал Даниэль, с трудом скрывая волнение, - мама и Женни ушли из дому рано; и мы с ней одни пили чай, Николь и я. Одни во всей квартире. Она была еще не одета. Это было чудесно. Я пошел за ней следом в комнату Женни, где она спит. Ах, мой дорогой, эта спальня и девичья постель... Я обнял ее. Она стала отбиваться, но при этом смеялась. Какая она гибкая! Потом убежала, заперлась в маминой спальне и ни за что не хотела отворить... Глупо, что я тебе об этом рассказываю, - сказал он и поднялся.
      Он хотел улыбнуться, но губ не разжал.
      - Ты собираешься на ней жениться? - спросил Жак.
      - Я?
      У Жака было мучительное ощущение, что его оскорбили. С каждой минутой друг становился ему все более чужим. Любопытный, слегка насмешливый взгляд, которым окинул его Даниэль, окончательно его парализовал.
      - Ну, а ты? - спросил, придвигаясь к нему, Даниэль. - Судя по твоему письму, ты тоже...
      Не поднимая глаз, Жак помотал головой. Казалось, он говорит: "Нет уж, дудки, от меня ты ничего не услышишь". Впрочем, Даниэль и не дожидался ответа. Он вскочил. Послышались молодые голоса.
      - Ты мне потом расскажешь... Это они, пойдем!
      Он глянул на себя в зеркало, приосанился и устремился в коридор.
      - Дети, - позвала г-жа де Фонтанен, - если вы хотите перекусить...
      Чай был подан в столовой.
      Еще в дверях Жак заметил возле стола двух девушек, и сердце у него забилось. Они были еще в шляпках и в перчатках, их лица разрумянились от прогулки. Женни кинулась навстречу Даниэлю и повисла у него на руке. Он будто не обратил на это внимания и, подталкивая Жака к Николь, с игривой непринужденностью всех представил. Жак почувствовал на себе быстрый, полный любопытства взгляд Николь и серьезный, испытующий взор Женни; он отвел глаза и посмотрел на г-жу де Фонтанен; она стояла подле Антуана в дверях гостиной и заканчивала начатый разговор.
      - ...внушить детям, - говорила она, грустно улыбаясь, - что самое драгоценное на свете - это жизнь и что она невероятно коротка.
      Жак отвык бывать среди незнакомых людей; он наблюдал за всеми с таким жгучим интересом, что от его робости не осталось и следа. Женни показалась ему маленькой и довольно невзрачной, настолько Николь затмевала ее природной грацией и блеском. В эту минуту Николь болтала с Даниэлем и смеялась. Слов Жак не мог разобрать. Брови ее то и дело взлетали в знак удивления и радости. Серо-голубые, с аспидным блеском, глаза, не глубокие, слишком широко расставленные и, пожалуй, чересчур круглые, смотрели ясно и весело, оживляя и непрерывно обновляя ее белое полноватое лицо; тяжелая коса обвивала голову, точно корона. У нее была привычка слегка наклонять туловище вперед, и от этого всегда казалось, что она вот-вот сорвется с места и побежит навстречу другу, выставляя на всеобщее обозрение чувственную яркость улыбки. Глядя на нее, Жак поневоле вспомнил слово, которое так покоробило его в устах Даниэля: "аппетитная"... Ощутив, что на нее смотрят, она тотчас утратила естественность, ибо стала подчеркнуто ее выказывать.
      Дело в том, что Жак совершенно не скрывал своего жадного интереса к окружающим, в нем было простодушие ребенка, который, разинув рот, предается созерцанию; лицо у него каменело, взгляд застывал. Прежде, до возвращения из Круи, все было по-иному: тогда он относился к людям с полнейшим равнодушием и просто никого не замечал. Теперь же, где бы он ни находился - на улице, в магазине, - его глаза охотились на прохожих. Он не пытался осмыслить того, что открывалось ему в людях; мысль работала без его ведома; ему достаточно было уловить те или иные особенности людских физиономий или повадок - и все эти незнакомцы, встреченные случайно, на миг, обретали в его воображении плоть и кровь, получали свой неповторимый облик, свою индивидуальность.
      Госпожа де Фонтанен вывела его из задумчивости, дотронувшись до его руки.
      - Сядьте со мной рядом, - сказала она. - Навестите теперь и меня.
      Она подала ему чашку и тарелку.
      - Я так рада, что вы пришли. Женни, маленькая моя, дай-ка нам пирога. Ваш брат мне только что рассказал, как вы с ним живете вдвоем, в своей квартире. Я так рада! Когда два брата живут душа в душу, как настоящие друзья, это чудесно! Даниэль и Женни тоже ладят друг с другом, это моя большая радость. Ты улыбаешься, мой мальчик, - сказал она Даниэлю, который подошел к ней вместе с Антуаном. - Ему бы только насмехаться над старенькой мамой. Поцелуй меня в наказание. При всех.
      Даниэль засмеялся, быть может не без некоторого смущения; но, наклонившись, коснулся губами виска матери. Каждое его движение было исполнено изящества.
      Женни через стол наблюдала за происходящим; нежность ее улыбки очаровала Антуана. Она не смогла устоять перед соблазном и снова повисла у Даниэля на руке. "Вот еще одна, - подумал Антуан, - которая дает больше, чем получает". Еще в первое посещение его любопытство было задето женским выражением глаз на этом детском лице. Он заметил, каким милым движением плеч приподнимает она порой над корсетом начинающую развиваться грудь и тут же тихонько дает ей лечь на прежнее место. Она была непохожа ни на мать, ни на Даниэля; и это не удивляло: казалось, она рождена для какой-то иной жизни.
      Держа чашку возле смеющихся губ, г-жа де Фонтанен мелкими глотками прихлебывала чай и сквозь пар дружески поглядывала на Жака. Ее взгляд был лучист и ласков, от него исходили свет и тепло; белые волосы удивительной диадемой венчали молодой открытый лоб. Жак переводил взгляд с матери на сына. В эту минуту он любил их обоих так сильно, что ему страстно захотелось сделать свою любовь зримой; он испытывал острую потребность быть понятым и признанным. Его тяга к людям была такова, что ему необходимо было занять место в их самых сокровенных мыслях, слиться с их бытием.
      Возле окна между Николь и Женни разгорелся спор, в котором принял участие и Даниэль. Все трое склонились над фотографическим аппаратом, проверяя, осталась ли в нем неиспользованная пленка, можно ли сделать еще один снимок.
      - Доставьте мне удовольствие, - воскликнул вдруг Даниэль с пылкостью, которая не была ему свойственна прежде, и остановил на Николь ласковый и повелительный взгляд. - Нет, именно так, как вы сейчас, в шляпке, - и рядом с вами мой друг Тибо!
      - Жак! - позвал он и тихо добавил: - Прошу вас, мне так хочется сфотографировать вас вдвоем!
      Жак подошел к ним. Даниэль насильно потащил их в гостиную, где, по его словам, освещение было лучше.
      Госпожа де Фонтанен и Антуан задержались в столовой.
      - Мне бы не хотелось, чтобы у вас создалось неверное представление о моем визите, - заявил Антуан с той резкостью, которая, как ему казалось, должна была придать его словам еще большую искренность. - Если бы он узнал, что Жак здесь и что это я привел его к вам, я думаю, он запретил бы мне заниматься воспитанием брата, и все пришлось бы начинать с самого начала.
      - Несчастный он человек, - прошептала г-жа де Фонтанен таким тоном, что Антуан улыбнулся.
      - Вам его жалко?
      - Да, потому что он не сумел заслужить доверие таких сыновей.
      - Он в этом не виноват, а я и того менее. Мой отец - человек, как говорится, выдающийся и достойный. Я уважаю его. Но что поделаешь! Никогда ни по одному вопросу мы с ним не думаем - не то чтобы одинаково, но даже сходно. О чем бы ни зашла речь, нам никогда не удается стать на одну и ту же точку зрения.
      - Не всех еще озарил свет.
      - Если вы имеете в виду религию, - живо откликнулся Антуан, - то мой отец в высшей степени религиозен!
      Госпожа де Фонтанен покачала головой.
      - Еще апостол Павел сказал, что не те, кто слушает закон, праведны перед богом, но те, кто исполняет его.
      Ей казалось, что она от всего сердца жалеет г-на Тибо, но на самом деле она испытывала к нему инстинктивную и непримиримую антипатию. Запрет, наложенный им на ее сына, на ее дом, на нее самое, представлялся ей гнусным и несправедливым, вызванным самыми низменными побуждениями. Она с отвращением вспоминала лицо этого тучного человека, она не могла ему простить злобного недоверия ко всему, что было так дорого ей, к ее нравственной чистоте, к ее протестантизму. Тем более была она благодарна Антуану, не посчитавшемуся с отцовским осуждением.
      - А сами вы, - спросила она с внезапной тревогой, - вы все еще исполняете церковные обряды?
      Он отрицательно качнул головой, и это так ее обрадовало, что у нее просветлело лицо.
      - Должен признаться, что я исполнял их довольно долго, - пояснил он.
      Ему казалось, что присутствие г-жи де Фонтанен делает его умнее - и, уж во всяком случае, красноречивее. У нее было редкое умение слушать; она словно признавала значительность собеседника, окрыляла его, помогала ему приподняться над его обычным уровнем.
      - Я шел по проторенной дороге, но настоящей веры у меня не было. Бог оставался для меня чем-то вроде школьного директора, от которого ничто не укроется и которого полезно ублажать определенными жестами, соблюдением определенной дисциплины; я подчинялся, но ощущал только скуку. Я был хорошим учеником по всем предметам, и по закону божьему тоже. Как утратил я веру? Я теперь уже и сам не знаю. Когда я это осознал - всего лет пять тому назад, я уже достиг такой ступени научной культуры, которая почти не оставляет места религиозным верованиям. Я позитивист, - произнес он с гордостью; по правде говоря, он высказывал перед ней мысли, которые только сейчас пришли ему в голову, ибо до сих пор ему не представлялось случая заняться самоанализом, да и времени на это не хватало. - Я не говорю, что наука объясняет решительно все, но она устанавливает факты, и этого мне вполне достаточно. Меня настолько интересуют всевозможные "как", что я без всякого сожаления отказываюсь от никчемных поисков ответа на всевозможные "почему". Впрочем, - быстро добавил он, понизив голос, - быть может, между этими двумя принципами объяснения разница всего лишь количественная? - Он улыбнулся, будто извиняясь. - Что касается проблем нравственности, - продолжал он, - то они меня и вовсе не занимают. Вас это шокирует? Видите ли, я люблю свою работу, люблю жизнь, я энергичен, активен, и мне кажется, что активность сама по себе уже является определенной линией поведения. Во всяком случае, у меня до сих пор ни разу не возникало колебаний относительно того, как мне следует поступить.
      Госпожа де Фонтанен ничего не ответила. Она не ощутила враждебности к Антуану за его признание, что он не похож на нее. Но в глубине души еще раз возблагодарила небеса за то, что бог всегда пребывает в ее сердце. Это постоянное присутствие божие служило для нее источником безграничной и радостной веры, которую она буквально излучала вокруг себя; вечно угнетаемая обстоятельствами и неизмеримо более несчастная, чем большинство из тех, кто соприкасался с нею, она обладала природным даром вливать в людей мужество, душевное равновесие, счастье. Антуан почувствовал это сейчас на себе; никогда еще среди отцовского окружения не встречал он человека, который внушал бы ему такое целительное уважение и самый воздух вокруг которого был бы так животворен и чист. Ему захотелось еще больше приблизиться к ней, даже ценою искажения истины.
      - Протестантизм всегда меня привлекал, - заявил он, хотя до знакомства с Фонтаненами вообще никогда не думал о протестантах. - Ваша реформация это революция в области религии. Религия ваша строится на освободительных основах.