Слушающие

— Мне знакомо это чувство, — невесело сказал Уайт. Что Макдональд знает о нем? А о чем догадывается? Что общего у бюрократов и технократов?

— Под спутниками расположены цифры от одного до двадцати, записанные в двоичной системе, определяющие систему счисления, начала элементарной математики и факт, что интеллектуальные процессы капеллан напоминают наши.

То, что находится вдоль левого края, производит впечатление слов; справа цифры, слева слова, цифры записаны горизонтально, слова — с вертикальной составляющей.

— А зачем слова?

Макдональд пожал плечами.

— О многом мы по-прежнему только догадываемся. Возможно, они формируют словарь, чтобы позднее воспользоваться им. Тогда слово будет стоить по крайней мере одного рисунка. Возможно, слова нужны для формирования внутри Послания фразы, которую мы еще не прочли, а может, они здесь для того, чтобы помочь в объяснении картинки.

— А что значат эти слова?

— Похоже, они относятся к чему-то, — Макдональд указал на рисунок в руках Уайта, — что находится с ними на одном уровне, скорее всего справа. Пропустим пока самое верхнее. Следующее повторяется трижды, и на два из них капелланин указывает своими правыми верхними конечностями. Возможно, это слово означает «капелланин». Заметьте: в третий раз оно появляется на одной линии с точкой под капелланином, и это — если мы имеем дело не со случайной точкой или шумом — может указывать, что это тоже капелланин или же эмбрион капелланина.

Он выжидательно посмотрел на Уайта.

— Яйцо? — рискнул предположить президент.

— Очень вероятно. Может, он пытается сообщить нам, что размножается, откладывая яйца.

— Значит, это птица?

— Или пресмыкающееся. Или насекомое. Но скорее всего птица: это объясняет дополнительную пару конечностей.

— У него настоящие крылья?

— Может быть, просто рудименты.

Уайт взглянул на рисунок Иеремии на столе Макдональда, потом на оправленное в рамку компьютерное прочтение информации. Он начинал понимать, как одно могло стать другим, как Иеремия мог увидеть в компьютерном человечке ангела, а в квадрате на его голове — ореол. Ситуация прояснилась, хотя от этого не стала менее серьезной.

— А остальные слова? — спросил он.

— Здесь нужно крепко думать, — сказал Макдональд. — Третье в ряду слово может означать «крыло», пятое — «туловище» или «грудь», шестое — «бедра» или «ноги», седьмое — «ноги» или «ступни». Они могут означать и что-то совершенно иное, относиться к действиям, а не к частям тела. Некоторые мы держим в резерве, пока они не повторятся.

Уайт замер.

— Вы принимаете новые Послания?

Макдональд покачал головой.

— Нет, одно и то же. Похоже, что капеллане хотели сказать о себе только самое важное и увериться, что мы это поняли, прежде чем идти дальше.

— Как в программированном обучении, — заметил Уайт.

Он почувствовал облегчение — не было новых посланий, придется иметь дело с единственным посланием от чужаков, с единственной проблемой, а не с комплексом.

— Или же, — продолжал Макдональд, — они не хотят двигаться дальше, передавать что-то новое, пока не узнают, что мы их принимаем и понимаем, пока мы им не ответим.

Уайт быстро сменил тему.

— И какие же важные вещи они нам сообщили?

— Кто они. Где живут. Как называются. Как размножаются. Как мыслят.

— И как же они мыслят? — спросил Уайт.

— Словами, числами и образами, — ответил Макдональд. — Так же, как и мы.

Уайт сверлил взглядом рисунок, словно хотел силой воли вырвать все его секреты, которые тот ревниво берег.

— А думают ли они, как и мы… в категориях выгоды и невыгоды, в категориях прибыли и убытка, в категориях победы и проигрыша, в категориях типа «а что я с этого буду иметь»?

Уайту показалось, что Макдональд посмотрел на него так, как сам он смотрел на рисунок. Директор покачал головой.

— По-моему, они настроены миролюбиво. И мы не все мыслим в категориях выгоды и борьбы. Мне кажется, мы все больше утрачиваем дух соперничества. Кроме того, птицы всегда были и остаются символом мира.

— Только голубь, — угрюмо уточнил Уайт. — Вы когда-нибудь видели, как сойка нападает на других птиц, кошек и даже людей? А ястребы, а орлы, а грифы? Любое существо, становящееся на своей планете доминирующим видом, должно быть агрессивным. Как думает птица?

«А как думает человек? Тот, которого ты воспитал в тепле своего дома, в тепле своих рук, в тепле своей любви… как он думает? Как можно достучаться до него, сказать ему, заставить его понять, на кого он похож и на что похож мир? А сказать он хотел так: «Слушай, сынок, ты видишь мир дружественным и улыбчивым оазисом покоя, честной конкуренции и благородных правил игры, а ведь он совсем иной.

Продолжай так думать, и он при первом же удобном случае отгрызет тебе твою черную задницу».

А Джон сказал бы в ответ: «Перестань говорить, как черномазый, отец!»

Уайт перевел взгляд с рисунка на лицо Макдональда.

— У вас есть сын? — спросил он и, услыхав, как это прозвучало, понял, что выдал кое-что о себе самом. Не «есть ли у вас дети?», а именно: «есть ли у вас сын?» Сейчас один ребенок стал нормой, и может, Макдональд ничего не заметит.

Лицо Макдональда смягчилось.

— Есть, — сказал он.

Он все понял.

— Мы очень похожи друг на друга, — сказал Уайт. — Это мой сын приехал со мной.

— Я знаю, — ответил Макдональд.

— Он у меня за личного секретаря и очень интересуется вашей Программой, — услышал Уайт самого себя.

— Я знаю, — повторил Макдональд.

— Не знаю, что бы я делал без него, — сказал он, и для него самого это прозвучало почти как просьба. Может, это и была просьба.

— Моему сыну всего восемь месяцев, — сказал Макдональд.

Уайт поднял брови.

Макдональд рассмеялся.

— Вся моя жизнь прошла в ожидании. Я и этого ждал слишком долго.

Уайт представил, как Макдональд ждет здесь, среди всех этих чуждых машин с их чуждыми запахами, как караулит Послание со звезд, которое все не приходит, слушает пятьдесят лет понапрасну. Вздор! Он снова ударился в сантименты. Это не тот человек. Это Программе пятьдесят лет, а Макдональд работает здесь всего лет двадцать. Кроме того, он инженер и наверняка любит машины, их запахи, трески и шорохи. Но и двадцать лет…

И вот наконец Послание пришло, но навсегда останется без ответа. Уайта захлестнула волна сочувствия к Макдональду, ко всем этим людям, которые посвятили жизнь безнадежному делу.

— Вы не похожи на человека, которому сообщили, что дело его жизни не будет закончено, — сказал Уайт.

Макдональд улыбнулся. «Эту улыбку, — подумал Уайт, — он, наверное, пронес через все долгие годы ожидания».

— Я ждал очень долго, — сказал Макдональд, — капеллане тоже. Если нужно, мы можем подождать еще немного, но, надеюсь, ваше решение изменится. Ведь вы еще здесь и еще слушаете.

— Это мой долг, — сказал Уайт.

Макдональд промолчал.

«Он мог бы сказать: „Ничего вы мне не должны, господин президент. Это мы в долгу перед вами за вашу жертву“, — подумал Уайт в мгновенном приступе раздражения, но тут же отогнал эту детскую мысль.

— А что с остальными словами? — спросил он. — С теми, которые вы пропустили?

— Если это слова. — Макдональд указал на два символа внизу рисунка под яйцом. — Значок из верхнего угла повторен здесь, внизу. Он может означать «солнце».

— А второе слово внизу?

— Не знаем, — ответил Макдональд. — Может, «более яркое солнце». Обратите внимание: солнце внизу и слева имеет лучи с каждого угла. А у того, что наверху, есть лишь одно начало луча. Может, дальнее солнце горячее и они пытаются сообщить это нам на случай, если ваши астрономические знания позволяют разделить эти солнца.

Уайт вновь вгляделся к рисунок.

— И все это вы узнали из этих точек?

— Как вы сказали, это криминальная загадка. Мы, как детективы, собираем улики, причем во множестве. Кроме того, у нас есть подходящие увеличительные стекла. — Он указал рукой на стену, за которой располагался компьютерный зал. — Буквально вся писаная история и литература человечества, на всех его языках, собрана здесь. Все, что мы делаем или говорим на территории Программы, записывается. Вот какой у нас компьютер. Он учится, сравнивает, переводит, сохраняет, шифрует и дешифрует коды. Но, разумеется, мы занимаемся не криптографией, а совсем наоборот — разработкой кода, которого нельзя не понять.

— Наш ранний разговор и ваш звонок, — сказал Уайт. — Все это записано?

Это было вопросом лишь наполовину.

— В любой момент мы можем удалить информацию из памяти простым устным распоряжением.

Уайт пренебрежительно махнул рукой.

— Это не имеет значения. Все, что я делаю и говорю, записывается по всему миру, а когда мой срок истечет, всевозможные исследователи извлекут это и распихают по архивам… Но я не понимаю, что здесь делал Иеремия.

Макдональд помолчал.

— До разговора с вами Программа не была тайной. Одной из моих обязанностей является поддержание Программы, а один из способов заключается в информировании людей о том, что мы делаем, демонстрации им значения и важности нашей работы.

«То есть именно то, что ты делаешь сейчас — для меня», — подумал Уайт.

— Выработка общественного мнения? — произнес он. — Реклама?

— Да, — сказал Макдональд.

«Выходит, — подумал Уайт, — что, как это ни назови, а все руководители должны успешно выполнять одну обязанность, если хотят общественного признания своей работы, — общественное признание через всеобщее понимание».

— Информирование? — добавил он.

— Это мне нравится больше всего, — заметил Макдональд.

— Мне тоже, — признался Уайт.

Джон открыл дверь в кабинет.

— Господин президент, — сказал он, — сообщение из Хьюстона.

— Посмотрим, — оживился Уайт.

Макдональд нажал кнопку на своем столе. Глядя, как начинает светиться знакомый экран, Уайт заметил:

— Не люблю я эти штуки.

— Я тоже, — поддержал его Макдональд. — В такой профильтрованной информации теряется большинство чувственных ощущений.

Уайт глянул на Макдональда с легким удивлением, но в этот момент экран ожил. Снимали с воздуха, вероятно, с зависшего вертолета, на улице перед святилищем в Хьюстоне. Мужчины и женщины расхаживали взад и вперед с транспарантами. На них были написаны слова, которые удалось прочесть только после приближения:

ПОСЛАНИЕ ЛЖЕТ

ИЕРЕМИЯ ЛЖЕТ

НЕ АНГЕЛЫ, А КАРАКУЛИ

ДОЛОЙ ПРОГРАММУ

НИКАКИХ РАЗГОВОРОВ С ЧУДОВИЩАМИ

Между пикетирующими в святилище непрерывным потоком шли люди. На очередной панораме они увидели за пикетами молчаливую толпу, окружающую здание. Люди чего-то ожидали, какого-то слова, события, какого-то знака, но по их виду трудно было понять, то ли это зрители, то ли участники, ждущие своего выхода.

Сцена изменилась. Точка наблюдения находилась теперь под огромным куполом. Камера медленно прошлась по рядам. Все места были заняты, люди сидели и стояли в проходах. Внизу в круге света стоял Иеремия, похожий на нарисованного палочками человечка. Он был не один, за его спиной находилось какое-то существо, легкая, прозрачная фигура, но не подлежало сомнению, что это ангел с ореолом и распростертыми крыльями, причем правая длань ангела покоилась на плече Иеремии. Потом пророк поднял левую руку, и толпа поднялась как один человек. Уайт ничего не слышал — звукового сопровождения не было, — но почувствовал волну, что вырвалась из пятидесяти тысяч глоток, сотрясая святилище.

— Неприятности, — сказал Уайт, когда сцена исчезла и Макдональд выключил экран.

— Горячка, — заметил Макдональд.

— Беспорядки и неприятности. Мы разрешили множество вопросов, грозивших расколом нашего народа еще в первые годы Программы, но такие вот эксцессы не позволят нам разрешить остальные. Нам нужно спокойствие, а этот ангел Иеремии несет отнюдь не благую весть. Он вновь поднимает старые проблемы народов избранных и попираемых, господ и рабов, избранников и избирающих… Этот ангел Иеремии принесет не мир, но меч. Не понимаю, как он вычитал это из Послания, — добавил он, забыв о собственном недавнем ощущении.

Макдональд взял со стола картонное паспарту («Еще одна вещь, которую я проглядел», — подумал Уайт) и подал ему.

— Я попросил нашего художника приготовить это для вас. Нечто вроде того, что, как я полагал, сделает Иеремия.

Уайт взял паспарту, перевернул его на другую сторону и посмотрел. Это тоже был рисунок, однако изображал он высокое, существо, похожее на птицу с рудиментарными крыльями. На голове у него был прозрачный шлем. В противоположных углах рисунка разместили стилизованные изображения солнц, а под солнцем в правом верхнем углу находилась большая планета с четырьмя спутниками, двумя малыми, как Луна, и двумя большими. Один из них напоминал Венеру, а второй — Землю. Под ними вдоль правого края колонка слов: «солнце — капелланин — крыло — капелланин — торс — бедра — ноги — капелланин». Под самим существом виднелось большое яйцо, а под яйцом еще два слова: «солнце» и «более горячее солнце». Сквозь лицевую панель шлема смотрело лицо существа, несомненно, птичье, но разумное, и разум этот придавал ему облик дальнего родственника человека. Птица производила впечатление любопытной, миролюбивой и все понимающей…

— Я думаю, — сказал Уайт, — что оба они заслуживают право на существование.

— Это и было одной из причин, по которым я не мог сказать Иеремии, что он ошибается, — ответил Макдональд. — Он имел такое же право на свою интерпретацию, как я на свою.

— Другой причиной было то, — сказал Уайт, — что Программа выиграла, когда он принял Послание.

Макдональд пожал плечами.

— Да. Я всячески старался объяснить ему, что Послание не представляет никакой угрозы ни ему, ни его религиозным верованиям. Видит Бог, так оно и есть.

Уайта слегка удивило циничное замечание Макдональда. Не сильно, потому что он никогда не удивлялся ничьему соглашательству, однако Макдональда он представлял себе не таким.

— Другими словами, вы позволили ему обмануть себя самого.

— Нет, — спокойно возразил Макдональд. — Нам неведомо содержание Послания. Мы интерпретируем его механически, читая на уровне тех самых человечков из палочек и точек; Иеремия интерпретирует Послание на более зрелом уровне, переводя символы в образы. Оба рисунка — наш и Иеремии — стоят примерно одинаково. Истинна во всем этом только компьютерная сетка.

— Такая небольшая вещь, — тихо произнес Уайт, — и так много неразберихи.

— Это временно, — сказал Макдональд. — Если вы разрешите огласить то, что мы считаем важной частью Послания, это позволит ученым всего мира представить свои интерпретации, позволит нам составить ответ и отправить его на Капеллу…

Уайт посмотрел на рисунок и решил не отвечать Макдональду прямо.

— У вас есть карандаш? — спросил он. — А может, фломастер или ручка?

Макдональд подал ему фломастер. Уайт поработал немного над лицом птицы, после чего вернул рисунок Макдональду. Птица теперь не походила на человека. Клюв ее стал длиннее и искривился на конце, приспособившись для хватания и разрывания, глаза стали жестокими. Это был хищник, выискивающий очередную жертву.

— А если на самом деле они выглядят так? — спросил Уайт.

«Вопрос в том — нужно было бы сказать, — как на самом деле выглядит мир. Таким, как видишь его ты, или таким, каким знаю его я? Если остается хотя бы тень сомнения, то не лучше ли помнить о вчерашнем дне, изучать историю своей расы и оставаться черным, пока не будет уверенности, что день сегодняшний изменил прежние обычаи и прежний образ мыслей?»

Но я сказал не так: «Боже мой, Джон, я знаю мир, а ты нет. Ты должен поверить мне на слово, если сам этого не видишь.

А Джон ответил: «Вчерашний день ничего не значит».

Но даже это было утверждением вчерашнего дня».

Уайт чувствовал, что время уходит. Вскоре ему придется закончить этот разговор и решать, что делать с надвигающимися неприятностями, о которых предупреждала его поясница. Но он не мог прервать этого человека, этого честного человека, пока тот не почувствует себя удовлетворенным.

— Имеет ли значение, — говорил тем временем Макдональд, — что нас разделяет сорок пять световых лет? Они жаждут понимания, ищут иные миры, разумных существ во Вселенной.

— А зачем? — спросил Уайт.

— Чтобы не быть одинокими. По той же причине, по которой мы слушаем. Одиночество — это страшно.

«Что он может знать об этом?» — подумал Уайт.

— Да, — согласился он.

— Кроме того, — продолжал Макдональд, — они уже знают, что мы здесь есть.

— Это почему? — удивленно спросил слегка обеспокоенный Уайт.

— Голоса, — ответил Макдональд.

Голоса. Конечно же. Чужие приняли старые радиопередачи и узнали, что по другую сторону есть люди.

— Они не знают, какие мы, — сказал Уайт. — Не знают, приняли мы их Послание или нет, прочли его или нет, ответим или нет. И не знают, в состоянии ли мы сделать все это.

Макдональд соединил кончики пальцев.

— А разве это имеет значение?

Уайт нетерпеливо пожал плечами.

— Вы с коллегами специализируетесь по иным существам и их возможностям, но даже дилетант сможет придумать ситуацию, в которой это будет иметь значение.

Макдональд улыбнулся.

— Чудовища из космоса?

— Чудовища существуют, — сказал Уайт. — Племена Востока или Севера. Злые люди с гор. Толпа линчевателей в захудалой деревне.

— Ни одно из этих чудовищ нецивилизованно, ни одно не стремится к общению.

— Можно придумать ответ и на это. Что если капеллане посылают сигналы многим планетам, чтобы напасть на те, которые ответят?

— Даже если бы существовала возможность межзвездного перелета, а ее, по-видимому, нет, — даже если бы имелась возможность ведения межзвездной войны, которой нет почти наверняка, — даже тогда зачем им это делать?

Уайт широко развел руками.

— Прежде всего почему они взяли на себя труд отправить нам Послание?

Макдональд хотел ответить, но Уайт продолжал:

— «Дорогой Клуб Одиноких Сердец, я жду уже миллион лет»… Может, они хотят убедиться, что с момента изобретения радио мы не успели еще уничтожить свою планету радиоактивностью. Может, они хотят передать нам инструкции по созданию передатчика материи. А может, у них есть определенные стандарты и только после достижения нами определенного уровня развития им будет выгодно завоевывать нас.

— Не забывайте, — сказал Макдональд, — что они отдали себя и свою планету в наши руки, так же как мы отдались в их. Это доказательство определенного доверия.

— А может, зазнайства или чванства.

— Не могу поверить… — начал Макдональд.

— Но можете представить, — прервал его Уайт. — Вы провели жизнь среди ученых, среди людей доброй воли. Для вас Вселенная — дружеское место относящееся к вам сердечно, или, на худой конец, равнодушно. Я же был свидетелем взрывов ярости, злой воли и алчности и знаю, что интеллект не обязательно означает доброжелательность. В сущности, как следует из моего опыта, он зачастую бывает лишь инструментом непрестанного поиска выгод, весами потерь и приобретений, средством повысить прибыль и при этом свести риск до минимума.

Макдональд ответил не так, как ожидал Уайт:

— Гарантии нам дает простая логика, — спокойно произнес он. — Единственной вещью, заслуживающей передачи с одной звезды на другую, является информация, а верная выгода такого обмена значительно превосходит возможные выгоды какого-либо иного modus operandi[34]. Первая выгода — это известие о существовании во Вселенной иных разумных существ; оно само по себе добавляет нам сил и твердости духа. Затем — информация о чужой планете, как если бы мы держали на ней свои приборы или своих собственных ученых, только в больших масштабах и в самых различных направлениях. Наконец информация о культуре и науке, о знаниях и путях развития иной расы — вот какие неисчислимые богатства может принести нам такой обмен.

Уайт попробовал с другой стороны.

— А если это нас изменит? Мы встречались с проблемами культурного шока при столкновении высокой цивилизации с низшей. Из обществ, которых это коснулось здесь, на Земле, одни распались, другие попали в рабство, а те, что вышли невредимыми, обязаны этим изменению своей шкалы ценностей, позиции, поведения…

Макдональд смотрел на Уайта, словно прикидывая возможность понимания.

— Не думаю, чтобы вы считали эти условия настолько идеальными, что вас не обрадовали бы изменения.

Непонимание и контраргумент.

— Изменения в моем вкусе, — уточнил Уайт.

— Кроме того, — продолжал Макдональд, — упомянутые вами примеры касаются обществ примитивных или изолированных, которые не могли представить себе ничего лучше себя, даже ничего просто отличающегося…

— Как сказал однажды Карлу Юнгу некий шаман, — заметил Уайт, — мы можем вдруг остаться без мечты.

— Мы не настолько примитивны, — возразил Макдональд. — Нам уже известно, что во Вселенной есть иные разумные существа, что они непохожи на нас, и все-таки жаждем общения с ними. Мы мечтаем о космических полетах и встречах, и все это поддерживается богатой литературой и опирается на легенды, полные летающих тарелок. Мы слушаем уже пятьдесят лет, и люди готовы услышать что-нибудь. Они психически созрели для установления контакта. Теперь они узнали, что с нами связались, услышали голоса и увидели один вариант расшифровки Послания.

Джон вновь приоткрыл дверь.

— Информация продолжает поступать, господин президент.

Макдональд взглянул на Уайта. Президент кивнул, и директор нажал кнопку. Первая сцена изображала полицию, атакующую толпу у святилища солитариан. Там, где в вихре дерущихся открывалось пустое пространство, видны были пятна на асфальте и тела, некоторые в мундирах. Люди непрерывным потоком текли из святилища, пытаясь прорваться сквозь толпу дерущихся… или присоединиться к ней. Макдональд включил звук — загудело, словно далекий гром.

Вторая сцена изображала толпу поменьше на улице перед неоклассическим зданием, словно рвом окруженным климатизационным бассейном, который удерживал людей. Однако он не мешал им размахивать кулаками и кричать на каком-то чужом языке.

Третий, четвертый и пятый отрывки походили на второй, отличаясь от него лишь архитектурой зданий, цветами и покроем одежд, а также языком, на котором кричали. Кричали в основном на английском языке.

Шестой кусок показал им мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг какого-то человека в черном на темной вершине холма. Все они молча смотрели в небо, на звезды.

В седьмом отрывке мелькнуло что-то кровавое, размазанное по мостовой, как абстрактная картина. Объектив камеры двинулся вверх по стене соседнего здания и остановился высоко на бетонном карнизе..

Восьмую сцену заполняли машины скорой помощи, подъезжающие к приемному покою больницы. В девятой был морг, а десятая демонстрировала зрителям огромную пробку, образованную машинами и геликоптерами, пытающимися покинуть город…

Каким был бы Джон в мире, известном его отцу, в мире, существующем там, снаружи? Уайт знал, что подсознательно защищает Джона от этого мира. Джон не был отдан в жертву страсти и насилию, глупости и предубеждению. Уайт жаждал избавить сына от страданий, пережитых им самим, от того вида горечи, которая даже сейчас перехватывала горло. И дело было не в добром сердце, а в плохо понятом чувстве, которое теперь оборачивалось против него. Он не пропускал к Джону даже основных реалий политики, тех компромиссов и договоров, к которым политика вынуждает человека, если он не хочет, чтобы его сын испачкал себе руки. А может, он не хотел, чтобы сын узнал, что сделало кожу его отца такой черной? Быть черным — и без сына?

Уайт глубоко вздохнул. Он привык делать это, когда предстояло принять трудное решение, словно с воздухом втягивал в себя ситуацию, закачивал ее внутрь, туда, где рождались его решения. Вскоре ему придется высказаться, определить свое отношение к этому, спустить с привязи стихии, которые уже никогда больше не будут ему послушны.

— Похоже, — произнес он тихо, — что-то уже начинается — религиозные выступления, может, даже религиозная война… или же что-то кончается.

— Люди реагируют так из-за недостатка информации, — сказал Макдональд. — Поговорим с ними. Они дезориентированы. Официальное сообщение и систематическая информационная кампания о Программе, Послании и ответе…

— Успокоят страхи, — закончил Уайт, — или еще более усилят их.

— Страх иррационален, и факты рассеют его. У капеллан нет возможности прибыть сюда. Передача материи — это просто сказка, кроме того, мы не можем представить себе двигатель, разгоняющий корабль до скорости света.

— То, чего не могли представить, — заметил Уайт, — в последние несколько столетий все чаще становилось правдой. А то, что считали невозможным в одном поколении, становится повседневным для следующего. Скажите, почему вы так настаиваете на ответе? Разве мало, что ваши поиски увенчались успехом, что вы доказали существование разумной жизни во Вселенной?

— Я мог бы объяснить это вполне рационально, — ответил Макдональд. — Есть много серьезных причин, важнейшую из которых я уже называл: общение различных разумных существ принесло бы неизмеримые выгоды и тем и другим, но, как вы, конечно, подозреваете, за этой рациональностью скрываются личные мотивы. Прежде чем наш ответ дойдет до Капеллы, я буду уже в могиле, однако хотел бы, чтобы моя работа не пропала напрасно, чтобы сбылось то, во что я верю, чтобы моя жизнь имела смысл. Вы ведь и сами хотите того же.

— Наконец-то мы дошли до принципиальных вопросов.

— Как обычно. Своему сыну и миру я хочу оставить какое-то наследство. Я не поэт и не пророк, не художник, не строитель, не государственный деятель и не филантроп. Единственное, что я могу оставить, это открытую дверь, открытую дорогу во Вселенную, надежды и картины чего-то нового, послание, которое прибудет с другой планеты, кружащейся под парой чужих далеких звезд…

— Все мы этого хотим, — сказал Уайт. — Дело только в том, как этого достичь.

— Не все, — возразил Макдональд. — Некоторые хотят оставить в наследство ненависть, борьбу, словом, ничего нового, а только старое. Но жизнь меняется, время идет, и мы должны подарить нашим детям завтра, а не вчера, а из вчера взять лишь то, что влияет на завтра. Прошлое, конечно, важно, но в нем нельзя жить; единственное место, в котором мы можем жить, это будущее, и оно же единственное, что мы в силах изменить. Поверьте: как только мы отправим ответ, в мире воцарится покой.

— Почему именно тогда?

— Хотя бы потому, что дело будет уже сделано. Ссорящиеся осознают, что они люди, что где-то там живут иные разумные существа, и если уж мы договариваемся с ними, то почему бы нам не договориться между собой, даже с теми, что говорят на иных языках и верят в иных богов.

— Звонит китайский посол, господин президент, — сказал Джон, и Уайт понял, что, поглощенный дискуссией с Макдональдом, даже не заметил, как открылась дверь.

— У меня нет с собой транслятора, — сказал он.

— Ничего страшного, — заметил Макдональд. — Наш компьютер справится с этим.

Уайт с Макдональдом поменялись местами. Оказавшись за столом директора, президент взглянул на экран, с которого к нему обратилось по-английски китайское лицо.

— Господин президент, моя страна со всем уважением требует прекратить беспорядки и публикацию провокационных сообщений, угрожающих иным миролюбивым народам.

— Можете повторить своему премьеру, — осторожно ответил Уайт, — что и нам крайне неприятны эти беспорядки, что мы надеемся вскоре справиться с ними, однако у нас нет таких механизмов контроля над массовой информацией, какими располагает он.

Китаец вежливо поклонился.

— Моя страна также требует, чтобы на Послание, полученное вами с Капеллы, вы не отвечали ни сейчас, ни в будущем.

— Благодарю вас, господин посол, — ответил Уайт, но не успел он повернуться к Макдональду, как место одного лица тут же заняло другое.

— Советский посол, — провозгласил Джон.

— Советский Союз весьма обеспокоен утаиванием этого Послания, — бесцеремонно заявил русский. — Я уполномочен сообщить, что мы также получили его и сейчас готовим ответ. Вскоре об этом будет сообщено.

Экран опустел.

— Конец, — сказал Уайт.

Экран погас.

Уайт положил ладони на стол. Это был солидный рабочий стол, а не какой-то монумент, как у него в Белом доме, и президент чувствовал, что мог бы тут работать. Сидя за столом Макдональда, он представлял, что они поменялись ролями и ч? о он теперь здесь шеф.

— Ни один человеческий язык, — продолжал Макдональд, словно его перебили на середине фразы, — не чужд так, как язык капеллан, ни одна человеческая вера не чужда так, как вера капеллан.

— Мне кажется, вы знали о русских и китайцах, — заметил Уайт.

— Родство по линии науки ближе, чем по месту рождения или языку.

— Откуда они узнали о Послании?

Макдональд развел руками.

— Слишком много людей знали об этом. Если бы я предполагал, что нам запретят сообщать это по обычным каналам, что возникнут какие-то проблемы с ответом, то не собирал бы столько людей в момент нашего триумфа. Но, как теперь ясно, невозможно было бы совершенно утаить эту информацию. Мы были не секретной программой, а научной лабораторией, обязанной делиться со всем миром. У нас даже бывали по обмену русские и китайские ученые. В конечный период…

— Никто не думал, что вам удастся… — вставил Уайт. Макдональд удивленно посмотрел на него. Впервые Уайт видел удивленного директора Программы.

— Тогда почему же нас финансировали? — спросил Макдональд.

— Я не знаю, зачем начали Программу, — сказал Уайт. — Я не углублялся в ее историю, да и не там нужно искать ответ. Подозреваю, что ответ очень напоминает прочие наши причины последних лет: это было нечто такое, чем ученые хотели заниматься, и никто не видел в этом ничего плохого. В конце концов мы ведь живем во времена благосостояния.