Изумруды Кортеса

После смерти Альдерете все его слуги-испанцы нашли себе места на Кубе или разбрелись по Новой Испании. То же самое произошло с большей частью индейцев, живших в энкомьенде: некоторые ушли в горы и присоединились к повстанцам, иные вернулись в свои семьи или отправились в другие края в поисках какого-нибудь занятия. Остались лишь немногие — те, кто смог добывать себе хоть какое-нибудь скудное пропитание.

Альварадо был весьма удивлен, увидев, в какой упадок пришла эта богатая энкомьенда после смерти хозяина (хотя, впрочем, находились и такие, кто уверял, что она ничего не стоит). Новый владелец так и не объявился, никто не заявлял на нее прав — у Альдерете не было наследников.

Итак, поездка эта не принесла никаких плодов, и капитан возвратился к Кортесу, так ничего и не разузнав. Если у губернатора и была какая-то надежда пролить свет на этот заговор против его особы и против самого императора, то ей не суждено было сбыться: смерть казначея не оставила ниточки, за которую можно было бы ухватиться.

Но благородным натурам, таким как Кортес, несвойственно долго предаваться бесплодному унынию; все силы они отдают на благо истинной веры и императора и покрывают себя славой, постоянно принимаясь за новые героические предприятия.

Вскоре после окончания войны губернатор получил известия из граничившего с Мексикой королевства Мичоакан, которым правил враждовавший с мешиками касик Кацонси. Индейцы предупреждали Кортеса, что это предатель, которому ни в коем случае нельзя доверять, однако Кортес не склонен был прислушиваться к советчикам-мешикам, как прежде он не послушал индейцев Тласкалы, убеждавших его, что было бы безрассудством довериться Монтесуме. В качестве посла, которому предстояло отправиться в Мичоакан, Кортес выбрал Монтано, того самого артиллериста, что прославился восхождением на вулкан и сумел добыть серу для производства пороха, столь необходимого для войска конкистадоров.

По прошествии двух дней Монтано отправился в путь вместе с еще четырьмя испанцами, одним мешиком-переводчиком, знавшим язык народности тараска, которая населяла Мичоакан. Подарки для Кацонси были навьючены на мулов и индейских носилыциков-тамеме. Я не стану здесь повествовать о событиях этой экспедиции, так как они не имеют никакого отношения к нашей истории. Скажу лишь, что после утомительного двенадцатидневного пути по грязным и топким дорогам посольство добралось до первого селения, принадлежавшего Кацонси. Туземцы были крайне удивлены появлением испанцев, и путникам пришлось дожидаться, пока об их прибытии будет извещен сам король. Кацонси, которого поразила эта новость, распорядился, чтобы посланцы Кортеса оставались в селении до тех пор, пока он не решит, как с ними поступить. В ожидании они провели несколько недель, так что мешики и даже испанцы уже уверились, что их просто-напросто откармливают на убой, чтобы доставить на праздничный королевский стол. И похоже, что дело шло именно к этому: король уже созывал гостей на угощение, но, к счастью, один из старейшин, которому Кацонси полностью доверял, сумел переубедить касика.

— Не делайте этого, мой господин, — сказал он Кацонси, — поберегите свою жизнь, так как, угостившись мясом белых пришельцев, выиграете вы немного, а потеряете немало, как говорится у наших соседей — мешиков. Кортес — великий властитель, сумевший с горсткой солдат завоевать целую империю. Нам не удалось бы такое, даже если воевать много лет и число наших воинов равнялось бы многим тысячам.

Итак, однажды под вечер, когда в окружении Кортеса уже начали всерьез тревожиться о судьбе посольства Монтано, он и все его спутники благополучно возвратились из своей поездки. С ними прибыли знатные жители Мичоакана, которые отправились в Койоакан в сопровождении своих слуг, чтобы увидеть великого человека — дона Эрнана Кортеса.

Губернатор, следуя местным обычаям и по своей всегдашней щедрости, встретил их с почестями, то есть устроил празднество и большой прием, на котором всем раздавались подарки. Впрочем, жертвоприношения были запрещены, что удивило послов Кацонси, специально захвативших для этой цели своих рабов. Чтобы показать гостям, как положено воздавать почести Всевышнему, не причиняя при этом зла никому из смертных, что является величайшим грехом и, конечно, никому не может стяжать небесную милость, Кортес попросил брата Ольмедо отслужить торжественную мессу, на которой присутствовали все капитаны и солдаты в парадной форме и их жены в пышных нарядах. После празднеств губернатор отправил Кристобаля де Олида с ответным визитом к Кацонси в сопровождении огромной свиты. Они также везли с собой пушки, ядра и порох, чтобы произвести впечатление на Кацонси и убедить его присягнуть на верность императору Карлу.

Кристобаль де Олид вскоре возвратился, утвердив мир на землях Мичоакана и заслужив полное доверие Кацонси, который принес присягу императору и поклялся в дружбе Кортесу.

Еще до того, как вернулся Олид, как раз в день памяти святого Иакова, Кортес узнал, что у побережья Пануко появилась внушительная эскадра из одиннадцати военных кораблей и двух бригантин под командованием дона Франсиско де Гарая, губернатора Ямайки. Почти тысяча человек, прибывших с этой эскадрой, выражали желание поселиться на землях Новой Испании.

Полковник Педро де Вальехо, который по поручению Кортеса нес службу в Пануко, имея резиденцию в селении Сантистебан-дель-Пуэрто, срочной почтой направил губернатору депешу, в которой сообщал о прибытии Гарая. По уверениям некоторых испанцев, приплывших с Гараем, он намеревался заняться освоением и заселением этих земель.

Известие это застало Кортеса не в лучшую минуту: едва успев отрядить Олида в Мичоакан, дон Эрнан неудачно упал с лошади и сломал руку. Это происшествие приковало его к постели, и он страдал от сильной боли.

Однако капризная фортуна, которая то возносит человека к вершинам успеха, то внезапно отнимает у него все свои дары, пожелала, чтобы как раз в это время прибыл гонец из Испании с королевским приказом, согласно которому право открывать земли Новой Испании и заселять их жаловалось исключительно Кортесу. Обрадованный новостью, дон Эрнан поспешил уведомить об этом Гарая и предложил ему приехать в Койоакан для переговоров и обсуждения всех вопросов. Было это в ноябре 1523 года от Рождества Христова. Гараю пришлось отправиться в Койоакан, но не столько потому, что он спешил договориться об условиях своего пребывания в Новой Испании, сколько потому, что среди его людей, прекрасно осведомленных о несметном богатстве этих земель, уже начало зреть недовольство.

Кортес, неизменно отличавшийся великодушием в отношениях со своими соперниками, сделал ему столь щедрое предложение, что гость просто не имел оснований его отвергнуть. Гарай оставлял Кортесу Пануко, но получал право осваивать земли к северу от реки Пальмас, которые также славились богатством и плодородием. Кроме того, было решено, что старший сын губернатора Ямайки впоследствии сочетается браком с пока еще не достигшей совершеннолетия дочерью Кортеса, прижитой им от одной индеанки на Кубе. За своей дочерью Кортес обещал дать солидное приданое.

Что касается отношений Кортеса с другими испанскими аделантадо, то, надо сказать, со времен высадки на этих землях Памфило де Нарваэса дону Эрнану еще не приходилось разрешать столь трудную и опасную проблему, как эта, поскольку с Гараем прибыло многочисленное войско — более восьмисот пехотинцев и почти двести кавалеристов. Правда, воинам этим недоставало выучки, и к тому же они были слишком охочи до наживы.

Еще в то время, когда шел обмен депешами с Гараем, Кортес отправил Сикотепеку записку, предлагая ему возвратиться в Койоакан, поскольку разыскания его не принесли никакой пользы. Кортес также сообщил ему в письме, что он сам, не двигаясь с места, сумел отыскать третий похищенный изумруд.

Индеец не замедлил появиться и выразил несказанную радость по поводу возвращения еще одного камня из числа пропавших семейных реликвий. Выслушав рассказ Кортеса о том, как изумруд оказался у него, Сикотепек попросил, чтобы дон Эрнан возвратил ему все камни, на что Кортес ответил ему так:

— Мне жаль отказывать вам, но изумруды должны еще некоторое время побыть у меня. Я не могу немедленно отдать их вам — ведь если все же состоится суд над теми, кто совершил эти преступления, то эти камни станут важным вещественным доказательством. Хотя, по правде говоря, у меня все меньше надежд на то, что справедливость когда-нибудь восторжествует.

Сикотепек не нашел, что возразить, и, оставшись в Койоакане, получил в свое распоряжение достойные покои во дворце Кортеса по соседству с Куаутемоком. Это дало повод злым языкам повозмущаться, что злостный преступник, повинный в гибели многих испанцев, разгуливает на свободе и пользуется особым покровительством губернатора.

Несмотря на присущую ему надменность, Сикотепек покорился Кортесу, однако под предлогом того, что он все еще пытается отыскать убийц отца и брата, индеец время от времени исчезал на несколько дней, и никто не знал, где он бывает. Что же до губернатора, то ему было достаточно держать Сикотепека подле себя. Отлучки индейца его не беспокоили, более того, он смотрел на них благосклонно, считая, что чем меньше времени проводит Сикотепек среди испанцев, тем лучше: слишком многие его ненавидели, и столь сильно, что дело вполне могло дойти до рукоприкладства.

Глава XXII,

в которой рассказывается о том, как Франсиско де Гарай свел знакомство с Памфило де Нарваэсом, о беседе, состоявшейся между ними в Койоакане, о взаимных услугах, которые они оказали друг другу, несмотря на то что отношения их вначале совсем не были дружескими, и о несчастье, случившемся с аделантадо

Дворец в Мехико еще не был достроен, и Франсиско де Гарай, прибыв в лагерь Кортеса, попросил у губернатора разрешения поселиться у Алонсо де Вильянуэвы, одного из самых знатных сподвижников дона Эрнана.

— Дон Алонсо — мой добрый друг, — пояснил Гарай, — я познакомился с ним, когда вы отрядили его на Ямайку закупать лошадей для ваших экспедиций. Он приглашает меня остановиться у него.

— Его приглашение весьма кстати, — отвечал Кортес, — поскольку дворец в Мехико все еще строится, а в нашем лагере в Койоакане слишком много народу, так что здесь у меня не получилось бы оказать вам такой прием, которого заслуживает ваша милость.

У Алонсо де Вильянуэвы Гарай и познакомился с Памфило де Нарваэсом, получившим разрешение Кортеса возвратиться из своей ссылки в Веракрусе и переехавшим в Койоакан.

Первая их встреча была не слишком теплой: побежденный капитан питал надежды, что Гарай сумеет сделать то, что ему самому оказалось не под силу, а именно победить Кортеса. И был очень разочарован. Поэтому Нарваэс, который постоянно носил черную повязку на месте потерянного глаза — напоминание о стычке с Сандовалем, — принялся упрекать Гарая, что тот сдался на милость Кортеса, даже не попытавшись дать ему бой.

— Только великий военачальник мог со столь немногочисленным войском завоевать огромные земли, принадлежавшие индейским королевствам, — заявил ему Гарай, отдавая должное заслугам Кортеса.

— Да, вы правы, ему нет равного ни в Индиях, ни в самой Испании, ни в Италии, и его подвиги останутся в веках, о нем будут вспоминать, как вспоминают Карла Великого или Юлия Цезаря, — отвечал Нарваэс. Хоть он и затаил злобу на Кортеса, но при всем том постоянно расточал в его адрес льстивые речи, словно был самым верным и преданным его вассалом. — И слава эта будет тем громче, чем больше людей будут поступать так, как вы, дон Франсиско.

— Что вы хотите сказать? — удивился Гарай.

— Я говорю, что слава полководца только возрастает, если победы даются ему без боя, без жертв и разрушений: погибших нет, асьенды целы, войско не несет потерь, совсем напротив, оно лишь укрепляется — ведь солдаты и капитаны неприятеля присоединяются к армии победителя. Так и произошло с вами: вы проиграли войну не на поле боя, а попав в ловушки, расставленные законниками. К вящей славе Кортеса, вы добровольно вручили ему свою шпагу, даже не скрестив ее со своим противником. Я-то, по крайней мере, хоть и понес тяжкое поражение, лишившись всего, что имел, но все же сумел сохранить свою честь, ибо проиграл как настоящий воин, в открытом бою с достойным противником.

Гарая больно задели эти упреки, которые он счел несправедливыми. Он вовсе не сдался без боя, отдав своих людей победителю, как пытался это представить Нарваэс.

В его войске начался мятеж, многие дезертировали, и произошло это еще до того, как он отправился в Койоакан к Кортесу. Кроме того, Гарай, в отличие от Нарваэса, прибыл в Новую Испанию по собственной воле, не подчиняясь ничьему приказу, и был принужден склониться только перед волей императора, который запретил посягать на земли Кортеса. Гарай не посчитал нужным смолчать и с присущим ему изяществом выражений так ответствовал своему собеседнику:

— Не стоит пытаться сравнивать несравнимые вещи, сеньор Нарваэс. В моем случае речь шла о необходимости подчиниться королевскому приказу, а в вашем, насколько мне известно, — о нерешительности и неумении вести военные действия: право же, странно, как вы, находясь во главе столь внушительного войска, позволили Кортесу при помощи самого нехитрого маневра захватить ваш лагерь.

Но, несмотря на эту стычку, в отношениях двух капитанов в конце концов воцарился мир, и они сделались союзниками. Губернатор Ямайки прекрасно понимал, что горькие слова его нового приятеля были для него единственно возможным способом выразить свою досаду и обиду, усугубленную тем, что Кортес запретил ему отныне покидать Койоакан.

Гарай искренне сочувствовал незавидному положению Нарваэса, который, будучи богатым человеком, известным и в Кастилии и на Кубе, где дожидалась его супруга, не имел возможности покинуть Новую Испанию и насладиться всеми милостями, которыми богато одарила его судьба. Впрочем, Кортес следил за тем, чтобы дон Памфило ни в чем не испытывал нужды. За счет губернаторских щедрот он, как настоящий гранд-сеньор, жил на широкую ногу — в отличие от тех скромных капитанов, что разгромили его войско, с которым он явился в эти края.

В беседах с Гараем Нарваэс постоянно вспоминал о своей дорогой супруге, Марии де Валенсуэле, о своих копях и об асьенде со множеством индейцев, так что в конце концов Гарай проникся таким сочувствием к его страданиям, что решился ходатайствовать о нем перед Кортесом, чтобы тот позволил несчастному вернуться домой.

Однажды поздно вечером, за ужином, на который Кортес пригласил своего будущего родственника, аделантадо столь трогательно обрисовал печальное положение Нарваэса, что дон Эрнан смягчился и пообещал отпустить его.

— Пусть благодарит вас, а не меня, — возразил Кортес, когда Гарай принялся восхвалять его великодушие. — Только из уважения к вам я отпускаю его, несмотря на то что он явился сюда с Кубы с самыми недостойными намерениями.

Итак, в самом начале декабря месяца 1523 года от Рождества Христова губернатор призвал к себе дона Памфило де Нарваэса и, вручив ему две тысячи песо золотом на расходы, дал разрешение возвратиться на Кубу или в Испанию, в зависимости от его желания. Нарваэс, который уже узнал от Гарая о решении Кортеса, рассыпался в благодарностях. Неизвестно, был ли он больше рад обретенной свободе или же пожалованному золоту: хотя он был человеком богатым, но в Новой Испании у него не было за душой ни гроша и жил он только от щедрот Кортеса. Нарваэс не стал медлить, ибо справедливо полагал, что здешний климат не идет на пользу его здоровью, и, сердечно простившись со своим заступником Гараем, поспешил сесть на корабль, отплывавший из Веракруса на Кубу.

Гарай нередко посещал Кортеса, чтобы обсудить с ним общие дела — предстоящую свадьбу их детей, а также экспедицию к северу от реки Пальмас, на земли, которые он получил согласно их договоренности. Для этого похода Кортес пообещал дать ему подкрепление из своих солдат и капитанов, поскольку Гарай потерял немало людей, дезертировавших из его отряда: некоторые поступили на службу к Кортесу, надеясь разбогатеть, другие же в поисках удачи рассеялись по землям, населенным индейцами.

На Рождество оба посетили утреннюю мессу в новом храме в Мехико, переделанном из бывшего главного святилища Тлателолько. После мессы они отправились завтракать. Гарай не подавал виду, что плохо себя чувствует: здоровье аделантадо пошатнулось еще с тех пор, когда его войско взбунтовалось и разгромило асьенду Гарая.

Вечером того же дня, вернувшись в покои, которые гостеприимно предоставил ему дон Алонсо де Вильянуэва, аделантадо почувствовал себя совсем больным, о чем уведомил Кортеса, послав ему записку. Губернатор отправился навестить Гарая, захватив с собой личного врача, который объявил, что больной страдает колотьем в боку. Как ни старались они спасти жизнь Гарая, несчастный был обречен и спустя десять дней скончался от своей болезни, а вовсе не от яда, который якобы ему подсыпал Кортес, как утверждали некоторые злые языки.

То, что он умер именно от этой болезни, — чистая правда, потому что это подтвердили несколько разных докторов, которые никак не зависели от Кортеса. Видимо, бок у него заболел из-за простуды, которую он подхватил, выходя из храма после мессы. Ему стало плохо, когда он вернулся в дом Вильянуэвы, а не в доме у дона Эрнана, так что ни о каком отравлении не могло быть и речи.

Перед смертью Франсиско де Гарай позвал к себе Кортеса и, лежа на смертном одре, попросил, чтобы тот стал его душеприказчиком.

— Я поручаю вам все свои дела, которые оставляю в этом мире, — прошептал умирающий. — Жизнь моя вот-вот прервется, и я выбрал вас своим поверенным, и не только потому, что мы договорились поженить наших детей — обещание, которое, надеюсь, вы исполните, — но и потому, что я доверяю вам, как своему другу, верному слуге закона и как человеку чести, который умеет держать свое слово.

— Не волнуйтесь, дон Франсиско, я уверен, вы еще поправитесь, — подбодрил его Кортес, несмотря на то что лицо умирающего уже покрылось предсмертной испариной. — Клянусь вам, что, если смерть все же настигнет вас, я сделаю все так, как вы хотите. Свадьба состоится, и ваш сын получит право на завоевание и освоение отданных вам земель, тех, что находятся к северу от реки Пальмас.

Как и во всех подобных случаях, после смерти Гарая никто не решился ни в чем открыто обвинить Кортеса, хотя по всей Новой Испании распространялись слухи и нашлись такие, кто отправился в Испанию специально для того, чтобы эти клеветнические вымыслы дошли до самого императора, как это уже было после смерти доньи Каталины и Хулиана де Альдерете, а также и после многих других странных смертей, которые случались в этих землях. Всем этим не преминули воспользоваться недруги Кортеса. Они старались повредить ему, всеми способами очерняя его перед императором и аудиенсией.

Глава XXIII,

в которой рассказывается о путешествии Сикотепека в Мичоакан в поисках убийц его семьи и о том, как был поражен Эрнан Кортес, занявшись разбором вещей Франсиско де Гарая

В первые дни 1524 года от Рождества Христова Сикотепек явился к Кортесу и попросил разрешения отправиться в Мичоакан. Он заявил, что боги сказали ему, будто именно там можно отыскать следы убийц его родичей и предателей, злоумышлявших против губернатора и императорской власти.

Дон Эрнан страшно разгневался, когда Сикотепек заговорил с ним о своих лжебогах, которые суть не кто иные, как бесы, вечно сбивающие простецов с пути истинного, чему примером служат туземцы Новой Испании. Но Сикотепек упорствовал в своем желании отправиться в путь и наконец убедил губернатора, обратившись к нему с такой речью:

— А что мне делать здесь, где я живу в тени вашей славы, ем с вашего стола, ношу ваши одежды? Неужели я должен так и провести остаток своей жизни, питаясь подаянием христиан?

Кортес умел считаться с гордостью касиков и всегда относился к ним как к знатным особам, ибо именно такое положение они занимали в своем народе, и им нравилось, когда испанцы также признавали их достоинство. Поэтому он принял предложение Сикотепека, которого он не хотел насильно удерживать подле себя, если уж тому заблагорассудилось отправиться в дорогу. Кроме того, губернатор полагал, что присутствие в его лагере праздношатающегося касика, которого все знали как заклятого врага христиан, может дурно повлиять на мирных индейцев и вызвать недовольство некоторых горячих голов из числа испанцев. Губернатор уже потерял надежду на то, что ему удастся завершить расследование и воздать своим недругам за смерть доньи Каталины и захват кораблей, поэтому он рассудил, что ничего не потеряет, позволив Сикотепеку продолжить дознание. Рассудив так, он обратился к касику:

— Впредь я прошу вас больше никогда не говорить мне, что ваши действия предпринимаются под влиянием пророчеств ваших ложных богов, иначе мне придется вас примерно наказать. Не забывайте, что вы повинны в смерти троих Кастильо, а помощь в деле, которую вы мне обещали в обмен на вашу свободу, оказалась покамест не слишком-то существенной.

Надо сказать, я не припомню случая, чтобы Сикотепек в дальнейшем нарушил это запрещение губернатора, разве только один раз в беседе со мной, когда он подробно рассказывал мне о своей жизни, но, впрочем, об этом речь еще впереди.

Кортес дал касику разрешение поехать в Мичоакан, но предупредил об опасности путешествия в земли его исконных врагов, ведь даже посредничество Кортеса не смогло содействовать примирению этих двух индейских народов. Губернатор снабдил Сикотепека охранными грамотами, в которых предписывалось во всем оказывать ему содействие, чтобы жители Мичоакана относились к нему как к посланцу испанцев, а не как к мешику, ибо в этом случае его ждала бы неминуемая смерть на алтаре какого-нибудь кровожадного идола.

Среди тех испанцев, которых Кортес отправил с Олидом в Чинсисилу, был один монах ордена Святой Девы Милостивой, прибывший в эти земли с Гараем и оставшийся в Новой Испании, где святых братьев очень не хватало, так что Кортес много раз обращался по этому поводу и к императору, и к аудиенсии в Санто-Доминго.

Этот монах, уроженец Толедо, по имени брат Эстебан, по просьбе Кортеса отправился проповедовать слово Божие в Мичоакан, поскольку губернатор пользовался любой возможностью разъяснить индейцам, что они пребывают в тяжком заблуждении, поклоняясь бесовским идолам, и открыть им свет истинной веры. Губернатор подробно разъяснил брату Эстебану, как ему надлежит выполнять свою миссию к вящей славе Господней и на благо императора: в этих землях брат был новичком и не знал обычаев и верований местных индейцев.

— Не стоит открыто нападать на их суеверия, так вы только напрасно потратите время, — напутствовал Кортес монаха, делясь с ним собственным опытом. — Старайтесь переубеждать их постепенно, шаг за шагом открывая им глаза через ваши добрые дела, милосердие и великую любовь к этим заблудшим душам. Именно это способно их поразить, ведь, пребывая под властью диавола, они сталкиваются повсюду с проявлениями жестокости, лености, гордыни, не говоря уже о блуде и всяческой похоти, о чем я лучше умолчу.

— Мне хорошо известно, что они погрязли в этих грехах, сеньор, — ответствовал монах, — я уже беседовал об этом с братом Ольмедо.

— Вы мудро поступили, прибегнув к наставничеству брата Ольмедо, он, как никто другой, может помочь вам. Кроме того, прошу вас от всего сердца, проводите как можно больше пышных богослужений, которые раскрывали бы им красоту нашей веры и истовое благочестие прихожан, — добавил Кортес. — Большое впечатление на индейцев производит наша кавалерия и пушечные выстрелы: туземцы получают наглядное доказательство всемогущества Божия, когда сталкиваются с нашим оружием.

С этими словами губернатор простился с братом Эстебаном, надеясь, что тот присоединит к христианским землям самый жестоковыйный и непокорный народ в этих краях, который до сих пор пребывал во тьме, не зная евангельской истины, в то время как жители Тласкалы и Мехико, в отличие от Мичоакана, уже начали обращаться к христианской вере.

Кортес с большим рвением взялся за исполнение предсмертной воли Франсиско де Гарая. Он забрал у Вильянуэвы его вещи и лично перенес их в свой дворец, чтобы ничего не пропало и чтобы все имущество аделантадо осталось в целости и сохранности.

Кортес приказал отослать часть ценностей усопшего его бедной вдове на Ямайку, другую же часть вручил его старшему сыну, который прибыл, чтобы познакомиться с губернатором, и которого тот принял со всей любезностью, так как видел в нем своего будущего зятя.

Разбирая вещи Франсиско де Гарая, дон Эрнан обнаружил в одной из полотняных сумок изумруд в форме горна. Эта находка повергла его в смятение: нетрудно было догадаться, что перед ним четвертый из тех камней, что были украдены у отца Сикотепека, старого касика Куаутекле, владевшего пятью драгоценными изумрудами.

Дон Эрнан поспешно послал за сыном де Гарая, собираясь расспросить его об этом камне.

— Быть может, вам случайно известно, откуда у вашего отца этот восхитительный изумруд, который нашелся среди его вещей? — обратился Кортес к молодому человеку.

— К сожалению, мне нечего рассказать вам, дон Эрнан, — отвечал юноша, — я никогда ранее не видел этого камня. Впрочем, это неудивительно, ведь отец нажил немало сокровищ и здесь и на Ямайке — мало ли где он мог приобрести изумруд!

Этот ответ совсем обескуражил губернатора: все происходящее и впрямь походило на бесовские козни, потому что дон Эрнан был убежден, что Франсиско де Гарай не мог иметь никакого отношения к заговору Тристана и изменников-испанцев: когда произошло убийство и ограбление семьи Сикотепека, аделантадо был далеко от берегов Новой Испании. Кортес склонялся к мысли, что камень попал к Гараю тем же путем, каким он оказался у Альварадо. Но, впрочем, четвертый изумруд не мог принадлежать Альдерете: казначей умер задолго до того, как аделантадо появился у реки Пальмас, так что они не могли быть знакомы друг с другом.

Кортес обсудил неожиданную новость с Гонсало де Сандовалем, своим главным поверенным в делах управления Новой Испанией. Сандоваль согласился с предположениями дона Эрнана, поскольку нельзя было придумать никакого другого объяснения тому, как эта драгоценность оказалась у Гарая, человека чести, который, безусловно, был вне подозрений и не имел никакого отношения к заговорам и предательству.

Глава XXIV,

в которой рассказывается о том, что делал Сикотепек в Мичоакане, и о важных сведениях, добытых им, но вовсе не от идолов, на которых он притворно ссылался в разговоре с Кортесом, а от переводчика, сопровождавшего Монтано при посольстве в королевство Кацонси

Сикотепек отбыл в королевство Кацонси с охранными грамотами Кортеса, которые должны были оградить его от возможных неприятностей, каковые вполне могли с ним приключиться в Мичоакане. Сопровождали Сикотепека несколько индейцев из Семпоаля, поскольку никто из тласкальтеков не пожелал отправиться в земли, где жил народ, исстари им враждебный. И ныне тласкальтеки и мичоаканцы поддерживали мир лишь потому, что оба народа признали власть над ними Испании и императора дона Карл оса.

Я не буду подробно рассказывать обо всем, что случилось с посольством по дороге, так как это не имеет отношения к нашей истории. Упомяну лишь, что дважды на них чуть не напали воины-мичоаканцы, которые, конечно, не могли стерпеть, чтобы мешики разгуливали по их стране как у себя дома. Только имя Кортеса смогло несколько охладить пыл воинственных мичоаканцев, и те в конце концов порешили, что пришельцев надлежит доставить в столицу королевства Чинсисилу, в двух лигах к западу от Мехико. Хотя наши путешественники вовсе не собирались на аудиенцию к местному королю, им пришлось покориться и отправиться туда, куда их насильно отвели воины Кацонси, желавшие получить указания от своего касика, как поступить с непрошеными гостями. Мичоаканские воины также рассчитывали выяснить у испанцев, что состояли при дворе касика, действительно ли их пленники располагают подлинными письмами Кортеса, — ведь сами мичоаканцы читать не умели.

Прежде чем продолжить рассказ о похождениях Сикотепека, я исполню обещание, данное читателю, и открою настоящие причины, побудившие Сикотепека отправиться в земли враждебного государства, где он надеялся разузнать кое-что о тех, кто убил его семью.

Тот самый индеец-переводчик, который сопровождал Монтану и Олида в королевство Мичоакан, мешик по имени Атоксотль, был в большой дружбе с Сикотепеком и в свое время вместе с ним воевал против испанцев. Однако когда его друг Сикотепек ушел в горы, чтобы продолжать войну, он не последовал за ним и примирился с христианами из преданности Куаутемоку.

По возвращении его из Мичоакана оба индейца повстречались в лагере Кортеса, и однажды в разговоре Атоксотль рассказал Сикотепеку следующее:

— Во время этого путешествия я узнал, что в Тласкале есть женщина, которая родила сына от некоего испанца и потом покинула Тласкалу из страха, что другие испанцы убьют ее, как они убили отца ее ребенка.

— А где сейчас эта женщина? — поинтересовался Сикотепек.

— Как рассказали мне мичоаканцы, она скрывается в одном их селении, которое называется Гвайангарео.

Эта история весьма заинтересовала Сикотепека. Сопоставив то, что сообщил его друг, и сведения, которые он сам смог добыть у тех немногих индейцев, что еще оставались в энкомьенде Альдерете, Сикотепек пришел к выводу, что скорее всего речь идет об индейской жене королевского казначея, которая ждала от него ребенка и бесследно исчезла вскоре после смерти своего господина.

Сикотепек, который знал от Кортеса историю изумруда в форме чаши (он оказался у Альварадо, выигравшего его в карты у Альдерете), отправился на разведку в энкомьенду покойного казначея и расспросил тамошних индейцев. Они открыли Сикотепеку то, что не решались сказать испанцам.

— Здесь всем известно, что испанца убили его же соотечественники, шайка которых мародерствовала по всей округе, — сообщил касику старик, живший в асьенде. — Чтобы скрыть свои преступления, они подстроили так, будто Альдерете укусила змея, словно бы то был несчастный случай, а не чья-то злая воля.