А затем, чуть развернувшись просто отсек вопящую от бешенства и боли бородатую голову. После того, как голова предводителя разбойников покатилась по мостовой, налетчики сразу же перешли в отступление, закончившееся паническим бегством. Аттон не стал никого преследовать, он аккуратно поднял голову Крэя за волосы и направился к своим оленям, где тщательно упаковал в заранее приготовленный мешок с солью. Молча кивнув опешившим караванщикам, он быстро покинул город, и уже к вечеру четвертого дня был в Норке.
Конечно же, такое деяние не могло пройти не замеченным, и Аттон прекрасно знал, что с этого момента, о нем узнают все, от имперской разведки Россенброка до самого последнего пьяницы где-нибудь в Ганфе, потому не задержавшись в Норке и дня, он отправился на дальний север, к Пределу Холода, в надежде, что люди вскоре о нем позабудут. В Падрук он вернулся только через четыре луны, и очень удивился, потому что первый человек, с которым ему пришлось заговорить, оказался посланником самого герцога Данлонского. Патрик Девятый очень просил наемника Аттона Сорлея посетить столицу герцогства, где в его честь собираются провести праздник, и наградить этого самого Сорлея по прозвищу "Птица-Лезвие" какой-то особой медалью, в знак заслуг перед всей Лаорой. Аттон вежливо отказался, но Данлон все-таки посетил, и даже встретился с герцогом, правда в обстановке более конфиденциальной, чем предполагалось, точнее – в грязной комнате на втором этаже таверны, куда сам герцог прибыл инкогнито. Впрочем, Аттон от сотрудничества вежливо отказался, но награду принял, и вечером того же дня покинул столицу виноделов с намерением никогда туда более не возвращаться.
Теперь, спустя семь лет, облаченный в грязную одежду нищего он брел по городу, где каждый житель считал его настоящим героем, а на каждом углу, заплатив всего лишь монетку, можно было услышать в исполнении уличного певца живописную балладу о его подвигах. Так, осторожно перебираясь от переулка до переулка он и доковылял до улицы Созвездий, и сразу же наткнулся на нужную ему вывеску.
Он поспешно перешел улицу и внимательно оглядел пространство перед постоялым двором. У коновязи, периодически окуная морды в поилку, пофыркивали несколько оседланных боевых оленей и красивая пегая кобыла с ухоженной гривой. Никаких соглядаев, никаких арбалетчиков на крышах он не заметил, немного успокоился и решил пройти дальше по улице. Пригибаясь как можно ниже, он двинулся шаркающей походкой вдоль забора постоялого двора вверх по улице, туда где вдоль дороги лоснились темными боками огромные бочки со свежевыжатым маслом. Здесь кипела работа – глухо ухали тяжелые прессы, повсюду сновали чумазые работники с ковшами и бадьями. Воздух звенел от веселой брани и восхитительно пах свежим маслом. Аттон походя зачерпнул из большой кюветы горсть жмыха, набил рот и остановился поглядеть, как грузиться караван. На небольшой площади перед маслобойнями стояло с десяток крепких телег, запряженных серо-белыми горбатыми волами. У телег суетились темнолицые бантуйские караванщики, все как один одетые в черные кожаные безрукавки и широкие штаны из парусины. Приземистые широкоплечие данлонцы выкатывали один за одним пузатые бочонки, узколицый бантуйский купец, поблескивая изумрудными серьгами, с невозмутимо оглядывал каждый бочонок, делал пометку в свитке и указывал, на какую из телег грузить товар.
Аттон еще немного понаблюдал за погрузкой, не забывая посматривать в сторону постоялого двора, и двинулся дальше. На него никто не обращал внимания, да и сейчас он мало чем отличался от многих снующих вокруг рабочих. Пройдя вдоль масляных рядов он вернулся обратно, еще раз оглядел издалека вход на постоялый двор и все также загребая землю ногами, заковылял к воротам. Издалека донесся звон городского колокола.
Из ворот ему навстречу, покачиваясь на нетвердых ногах, вышли четверо бантуйских караванщиков. Они весело смеялись и переговаривались друг с другом на странном языке, с множеством глухих согласных. Когда они поравнялись с ним, Аттон вдруг почувствовал что-то неладное. Смех бантуйцев звучал как-то неестественно, да и лица их выглядели совсем не так, как обычно выглядят лица людей, перебравших крепкого местного вина. И он не почувствовал даже легкого перегара. Бантуйцы, все также весело улыбаясь миновали его. Аттон остановился и стал медленно поворачиваться.
Дальше все происходило как в тягучем кошмарном сне, когда враги, окружающие тебя стремительны и легки, а ты не можешь даже пошевелиться.
Аттон ощутил внезапную тяжесть во всем теле, глаза его словно сдавили чьи-то твердые холодные пальцы. Он повернулся и сквозь пульсирующее мерцание увидел, что бантуйцы уже не смеются. Они стояли полукругом с мрачными сосредоточенными лицами и смотрели на него. У того, что стоял ближе всех, в руках была короткая деревянная трубка, похожая ну дудку бродячего музыканта.
Аттон протянул непослушную руку и нащупал в области затылка тонкую оперенную стрелу.
"Ловушка…"
Его ноги постепенно наливались свинцом, сознание медленно ускользало, но Аттон, собрав всю волю в кулак, вырвал стрелу, и резко двинув плечом, освободил крепления ножа. Бантуйцы попятились. Где-то за ними в его сторону, сжимая в руках веревки и сети, уже бежали другие. Аттон заметил, как еще один бантуец поднимает такую же трубку, и сделал шаг вперед. Ноги все еще слушались его, и тогда он прыгнул с места на опешившего бантуйца, и всадив ему в горло нож по самую рукоять, почувствовал, как легкость движений возвращается к нему. Он развернулся на месте и обрушил свой локоть на переносицу стоящему слева, вырвал у него из-за пояса широкий длинный кинжал и тут ощутил еще сразу болезненных уколов, и понимая, что проиграл, метнул кинжал в первого бегущего и упал на колени. Подбежавший сзади бантуец с силой обрушил ему на голову деревянную колотушку. Аттон врезался лицом в камни мостовой, из разбитого носа хлынула горячая кровь. Последнее, что он успел увидеть – был обшитый металлической лентой сапог, врезающийся ему в лицо.
Глава 30
Архиепископ Гумбольдт поправил под могучим подбородком застежку церемониальной мантии, пригладил остатки волос за ушами и вошел в приемный зал. Император сидел не на троне, как ожидал священник, а расположился на уютном диванчике у стены. Перед диваном стоял низкий столик, заставленный бутылками, принадлежностями для письма и заваленный целым ворохом свитков. Конрад, поджав губы, просматривал свитки и делал длинным пером какие-то пометки на полях. Его тонкое породистое лицо было напряжено, длинные волосы цвета соломы были собраны сзади в хвост. Гумбольдт покрутил круглой головой, и убедился, что в огромном зале император был совершенно один. Он неторопливо приблизился к столу. Император заметил священника, отложил перо, встал и учтиво преклонил колено.
Гумбольдт поспешно взмахнул руками и пробормотал:
– Встаньте, сын мой… Это совершенно незачем. Сан не позволяем мне принимать такие знаки внимания от самого Императора…
Конрад выпрямился, и с легкой улыбкой глядя в маленькие злые глаза архиепископа, ответил:
– Ну что вы, Ваше Святейшество… Судя по тому, что сообщают мои верные подданные, – он махнул рукой на свитки, – вы и есть отныне глава Святой Церкви!
Гумбольдт изобразил на лице непонимание и развел руками.
– Я вас не понимаю, Ваше Величество…
Император указал на кресло и сам опустился на диван. Гумбольдт присел и внимательно уставился на императора. Конрад отодвинул в сторону свитки, выставил два пустых серебряных кубка и указал на бутылки:
– Вина, Ваше Святейшество? Погреба Вивлена, конечно же, не такие богатые, как в Новергане, но возможно и я могу вас удивить…
Гумбольдт отрицательно покачал головой и почтительно проговорил:
– С вашего позволения, воздержусь, Ваше Величество… Вы могли бы удивить меня, если бы посвятили в ситуацию, сложившуюся на землях Лаоры. В заботах о пастве и размышлениях о природе Божественной Сущности, я несколько утратил четкую связь с миром мирским и суетным. К тому же, я был в дороге…
– Конечно, Ваше Святейшество… Мне донесли, что на вашу миссию напали, и даже, возможно, вас хотели убить?
Гумбольдт небрежно отмахнулся.
– Суета, Ваше Величество, и не стоит особого внимания… Порожденная Хаосом злость толкнула моих нерадивых братьев на преступление, но господь наш Иллар заботиться о слугах своих, и эти несчастные понесли тяжелое покарание…
– Господь наш Иллар могущественен и пути его неисповедимы… Будем благодарны ему… Однако те, на кого господь возложил столь важную миссию меня интересуют много больше, Ваше Высочество. Их деяния объяснимы промыслом божьим, но и людская лепта присутствовала здесь, не так ли? Моя вина, Ваше Святейшество, не дает мне спокойно спать по ночам. Именно я должен был позаботиться о вашей безопасности, но счел подобную предосторожность излишней, и теперь корю себя за это. Я не ожидал, если честно, от епископа Коррады такой прыти. Сжигать крестьян по обвинению в ереси, травить псами испуганных горожан, истязать несчастных во имя Господа, ко всему этому мы уже привыкли, но поднять руку на владыку… Это вызывает во мне чувства более острые, чем просто беспокойство за веру человечества в Бога.
– Увы, этот источник иссяк, Ваше Величество. Мы выпили его до дна. Мы сами настроили против себя мирян, и понесем за это тяжкое наказание. А Коррада, с его ересью, которую он пытается выдать за истинную веру, будет проклят.
– Совершенно с вами согласен, Ваше Святейшество. Я знаю, что вам помогли солдаты Тихого Дома, проще говоря – преступники, убийцы и воры.
– Они тоже создания господа нашего Иллара, Ваше Высочество, и пораженный болезнью разум их тянется к истинной вере, как тянется к живительному солнцу сорная колючая трава. Я буду молится за их грехи. – Гумбольдт прикрыл глаза и провел пальцами по лицу.
Глядя на него, Император улыбнулся и произнес:
– Ну, пусть так… Конечно, им заплатили и немалые деньги, но пусть их подвиг во имя настоящей веры останется в наших сердцах. Я рад, что вам удалось избежать жуткой участи, Ваше Святейшество. Я рад, что вы согласились выслушать меня и, возможно, поможете мне решить некоторые насущные государственные проблемы. А я в свою очередь, помогу вам восстановить утраченный престиж Церкви. – Конрад ненадолго задержал взгляд на лице Гумбольдта, оценивая реакцию священника на свои слова и продолжил, – Как сообщают мои верные подданные, главу Церкви, архиепископа Дрирского, Вальтера посетил сам Барон-Погонщик… – Конрад невесело усмехнулся, – думаю, что Истребители Зла во главе с Коррадой просто решили, наконец, избавиться от полоумного старика. Будем надеяться, что смерть его была легка. Теперь вы, архиепископ, номинальный глава Святой Церкви. Однако… Можно с сожалением констатировать, что той церкви, которая вела людей вверх по Спирали Бытия вслед за Илларом, уже нет… Есть разрозненные группки монахом, нищие приходы и разваливающиеся монастыри. И еще – целая армия фанатиков во главе с епископом Коррадой и Тайная Обитель, о которой нам известно только то, что долгорские монахи – жестокие и умелые воины. Вы, Ваше Святейшество, можете встать во главе новой церкви, для этого вам всего лишь необходимо согласовать некоторые условия. На вашей стороне выступают священники Траффина, Ганфа и Арикарры, священники других областей тоже, я думаю поддержат вас. И я, в свою очередь, обещаю, что вся мощь Великой Империи будет на вашей стороне. Мне необходимо, чтобы вы официально выступили против Дрира и Обители Долгор, в том случае, если Отец-Настоятель не прислушается к зову разума и не пойдет на компромисс. Мне необходимо, чтобы вы объявили Истребителей Зла, и всех тех, кто их поддержит, еретиками и возглавили Священный Поход во имя Господа Нашего Иллара.
Конрад закончил, плеснул себе немного редкого изумрудного вина, и откинувшись на спинку дивана принялся наблюдать за священником. Гумбольдт размышлял. Он хмурил седые кустистые брови, раздувал толстые щеки и беспрестанно потирал ладони коротких рук. Наконец, сверкнув из-под бровей злыми глазками, он пробурчал:
– И я получу полную власть над приходами? – Слово "полную" он выделил особо.
– В не всякого сомнения…
– И кураторство в академии Маэнны?
– Обязательно, Ваше Святейшество…
– А кто же будет следить за процессом престолонаследия, Ваше Величество?
Император вдохнул и аккуратно поставил бокал на стол.
– Ну зачем Церкви лишние хлопоты, архиепископ? Эти вопросы перейдут в ведение имперской канцелярии и лично императора… Взамен, я могу увеличить долю положенных выплат скажем до одной девятой вместо обычной одной десятой. А первоначально компенсировать это из имперской казны…
– Стало быть, Ваше Величество, если я приму предложенные вами условия, вам не нужно будет получать разрешение церкви на брак с королевой Шелоной? И это всего лишь за увеличение выплат на одну долю?
Конрад рассмеялся.
– Да, покойный канцлер был совершенно прав, когда давал вам характеристику. Вас на церковном хромоногом олене не объедешь!
Гумбольдт неохотно улыбнулся. Конрад придвинул один из свитков, размашистым почерком что-то добавил и протянул архиепископу. Тот принял лист, и близоруко щурясь, пробежал текст глазами.
– Одна восьмая? Это великодушно с вашей стороны, Ваше Величество. Пожалуй, я поставлю свою подпись под этим документом.
– Вы не хотите ознакомиться с планом дальнейших действий, Ваше Святейшество?
Гумбольдт свел брови к переносице и отрицательно покачал головой.
– Не думаю, что в этом есть особая необходимость, Ваше Величество. Читать о том, как вы планируете резать людей мне неинтересно. Я составлю приглашения епископам и буду готовить речь.
Глава 31
– Он живой?
– Да…
– Боги морей… Человек не может выжить после такой дозы дуршаг-умбры… Чтобы усыпить человека достаточно одной стрелы. Для дикого болотного буйвола – трех. Пять стрел достаточно, что бы убить слезихамского крылатого коприсса… Но он жив, и это невероятно.
– Вы выполнили почти всю работу, Баркай. Подождите еще немного, я хочу побеседовать с ним, и он ваш. Пока – можете получить у Москита оплату и отдохнуть. За мой счет, разумеется…
– Мы потеряли двоих отличных ловцов, барон… Еще один вряд ли увидит своих жен – зрение навсегда покинуло его. Если бы вы предупредили нас, с кем мы будем иметь дело, мы провели бы операцию совсем по-другому. Я считаю, что сумма, указанная в договоре несколько меньше, поэтому требую компенсацию.
– Это ваша работа, Баркай, и эта работа предусматривает некоторый элемент риска…
– Нет, барон… Мы не охотимся на людей. Этот случай – единственное исключение.
– Хорошо, Баркай. Скажи сумму.
– Еще сто колец.
– Я согласен. Теперь оставь нас.
Послышались тяжелые шаги. Заскрипела дверь.
Аттон давно пришел в себя, но продолжал делать вид, что сознание до сих пор не вернулось к нему. Он слушал с закрытыми глазами голоса, и старался определить, насколько сильно его успели покалечить. Сделать это было сложно, но он чувствовал, что его раскинутые в стороны руки, прочно прибиты железными кольцами к доскам пола, а ноги оттягивают тяжелые кандалы. Впрочем все остальное, кроме пожалуй, разбитого лица было в порядке, а самое главное – он не ощущал никаких последствий отравления соком дуршаг-умбры. И это было удивительно. То, что сказал бантуец по имени Баркай, было правдой от начала до конца.
"Значит, они успели воткнуть в меня пять стрел… Действительно, почему я еще жив?"
Аттон и сам прекрасно знал о свойствах дуршаг-умбры, и неоднократно пользовался соком этой травы в прошлом. Крошечной капли дуршаг-умбры было достаточно для того, чтобы сильный здоровый человек проспал в беспамятстве как минимум два дня… Впрочем, он был жив, и это главное. Но мгновенье Аттона захлестнула волной дикой ненависти к человеку, предавшему его, но он тут же взял себя в руки. Ненависть разрушает мозг, делает человека неосторожным, а значит слабым. Он уже допустил ошибку, связавшись с бароном Джемиусом, и за эту ошибку он рассчитается сполна, но для этого необходимо выжить, что в данном конкретном случае означает – ждать.
Аттон чувствовал, что руки его, стянутые жесткими кольцами, совсем онемели, а это означало, что освободиться будет не просто, если вообще возможно. Он мог пролежать так уже несколько дней, а за это время кисти рук могли просто-напросто отмереть без притока крови, и это значит что ему, возможно, уже и не суждено держать в руках меч. Аттон попробовал пошевелить пальцами, но ему это не удалось.
"Плохо…"
– Можешь открыть глаза, я знаю, что ты очнулся…
Аттон пробормотал про себя проклятие, открыл глаза и огляделся. Он лежал посреди пустой полутемной комнаты с низким облупившимся потолком. Рядом с ним, хмуря красивое лицо, стоял сам барон Джемиус. Больше в комнате никого не было. Джемиус, потирая указательным пальцем кончик носа, внимательно смотрел на него сверху вниз.
– Ты не перестаешь меня удивлять. Ты едва не перехитрил меня, Аттон Сорлей Впрочем, как ты уже понял, я подстраховался. Вряд ли, кто-то еще на землях Лаоры мог справиться с тобою, кроме бантуйских ловцов. – Джемиус наклонился ниже, пристально вглядываясь в Аттону в глаза. – И никаких признаков отравления… Кто-то другой сказал бы, что это просто невероятно. Человек, получивший такую дозу болотной отравы не только выжил, но еще и довольно неплохо при этом себя чувствует…
Он выпрямился и мягко ступая, обошел лежащего на полу Аттона вокруг. Внимательно оглядев еще раз его распростертое тело со скованными ногами, он присел на единственный в комнате колченогий табурет и заговорил спокойным ровным голосом:
– Если быть откровенным, то мне жаль тебя, Птица-Лезвие. Мне пришлось пойти на обман, чтобы захватить тебя и убить… Да-да… Убить. После нашей беседы, Баркай со своими людьми вывезет тебя за стены города и закопает где-нибудь в лесу. Повторюсь, я сожалею об этом. Но… Ты не вписываешься в мои дальнейшие планы, а ваша семья всегда славилась своим умением находится в нужном мне месте в самый неподходящий момент, и вред, который вы нанесли мне, несоизмерим со всеми теми хлопотами, что мне доставляли монахи, аведжийцы и прочие, все вместе взятые. Поэтому я просто пытаюсь обезопасить себя в дальнейшем. Помимо этого, есть и еще одна очень важная причина, почему мне придется покончить с тобой. Если бы ты попросил в оплату за свои услуги деньги, я возможно, оставил тебя в покое. На какое-то время, разумеется. Но ты попросил в оплату древний артефакт, вещь очень опасную в неумелых руках, и к тому же представляющую реальную опасность для всего человечества. Открою тебе также и одну очень важную тайну, касающуюся твоей прошлой жизни. Пускай и проку от такого знания тебе будет немного, поскольку этот счет уже закрыт.
Аттон молча слушал, и думал о том, что смерть ему вовсе не страшна. Он не боялся боли, не боялся того, что будет за той чертой, когда его сознание отделиться от тела и рухнет в бездонные пропасти. Но при всем при этом он очень не хотел умирать. Пропуская слова барона через плотный фильтр своего восприятия, он тем временем, пытался мучительными внутренними усилиями протолкнуть вязкую горячую кровь сквозь пережатые в запястьях сосуды.
– Ты ведь ищешь Звезду Вернигора? Именно это двигает тобою? Ты искал ее многие годы, неосознанно, как и твой отец. Иногда, в основном по ночам, к тебе приходят голоса и из мрачных пугающих глубин, и эти голоса требуют, что бы ты нашел Звезду и открыл Дверь. Все остальное в твоей жизни было неважно и подчинено только этим поискам. Поэтому на тебя и не могла в полной мере воздействовать страшная сила слепого из подземелий Норка, поэтому он и боялся тебя. И, если признаться честно, я тоже боюсь… Боюсь твоего неосознанного выбора, боюсь твоего стремления и твоего пренебрежения человеческими жизнями. Убивая, ты лишь двигался вперед, еще на один шаг приближаясь к Звезде, и не думал о том, что одним движением ты обрывал целую цепочку, вытянутую сквозь время для определенной цели. Поэтому, убив тебя, я не просто лишаю жизни человека по имени Аттон Сорлей, а останавливаю слепое орудие страшных сил, о существовании которых ты никогда не догадывался, а лишь выполнял заложенные в тебя при рождении инструкции.
"Я буду жить. Плевать, для чего… Я никогда не останавливался и не остановлюсь. Я буду жить. Буду…"
Джемиус заметил, как изменилось его лицо, хмуро улыбнулся и продолжил:
– Ты знаешь о том, что я тебе говорю. Знаешь, но не думаешь об этом. Я предполагаю, что когда-то тебе было свойственно размышлять о своей судьбе, о своем предназначении… Ты раздумывал о своих поступках, сомневался и даже переживал. Но со временем, что-то другое вытеснило сомнения и нравственные поиски. Ты помнишь, почему ты убил соседского мальчика, когда тебе было девять лет?
Аттон приподнял голову и проговорил, с трудом шевеля разбитыми губами:
– Он разорил гнездо и растоптал новорожденных котят…
– Месть за котят… Да, что-то в этом есть. Но я так не думаю. Семья этого мальчика была очень богата и контролировала все операции с шерстью и полотном на востоке империи. Через пятнадцать лет этот мальчик должен был унаследовать производство, земли и титул, и жениться на одной из дочерей герцога Рифлерского, их сын унаследовал бы все герцогство, завоевал бы соседние государства, и смог бы претендовать на имперский престол… Но после того, как ты убил своего сверстника, его отец перебрался на запад, в Эйфе, где в последствии умер от чумы. Его сын не стал родоначальником новой династии, будущее Лаоры изменилось. В девять лет ты начал творить историю, Аттон… Впрочем, в последствии, ты не раз делал подобное.
– Будущее не определено…
– Увы, это правда. – Джемиус встал и заходил по комнате, поглядывая на Аттона. – Будущее не определено, но это будущее возможно конструировать, собирать из разных, порою нестыкующихся частей, обрабатывать грани и созидать что-то новое. Я делаю это, Птица-Лезвие. Делаю это прямо сейчас. Я собираю этот мир из осыпающихся кусков, скрепляю один с другим, и удаляю трещины. Но тебе в этом новом мире места нет…
Аттон вдруг почувствовал, что может пошевелить пальцами. Он сделал несколько пробных движений, и тут к нему пришла боль. Запястья резануло так, словно их медленно отделяли ржавой пилой. Он закрыл глаза и стиснул зубы, сдерживая стон, и теперь сосредоточился на том, чтобы победить боль. В сплошном потоке боли он выделил наиболее сильную струю, мысленно оторвал ее от своего тела и сместил чуть в сторону, оставив биться и вгрызаться в пол где-то за предплечьем.
Сразу полегчало. Он снова открыл глаза и прохрипел:
– Почему?
– Почему? У меня, пожалуй, есть ответ на этот вопрос. Пожалуй, ты самый сильный и самый быстрый воин Лаоры. Ты можешь отбить мечом стрелу, можешь перехватить в воздухе брошенное копье, можешь двигаться так, что глаз не будет успевать за твоим движением. Ты видишь ночью как днем и можешь издалека почувствовать угрожающую тебе опасность. Твое тело стойко переносит мучительно длинные переходы и устойчиво к сильным ядам. Ты можешь подолгу не спать и не есть, и даже не пить. Ты проницателен, осторожен и скуп на эмоции. Тебя сложно напугать и практически невозможно удивить. Ты исключителен. И в этом кроются все твои несчастья. Ты не человек, Птица-Лезвие…
Аттон вздрогнул, и приподняв голову, посмотрел на барона. Джемиус стоял, опустив голову, касаясь ладонями шершавых стен, и плечи его слегка вздрагивали, словно он изо всех сил старался сдержать бурный поток эмоций, толи рыданий, толи безудержного смеха. Аттон разлепил спекшиеся губы и проговорил:
– Я человек, барон… Человек…
Джемиус медленно повернул к нему снежно-белое лицо с глубокими темными глазами и сказал:
– Нет… Не человек. Что-то другое, затаившееся в этой оболочке. Древнее существо, выбравшееся из черных глубин вечности. Существо, двигающееся к определенной цели, и эта цель – открыть Дверь другому, более могущественному созданию, по пути истребляя всех остальных, менее развитых, но тоже рвущихся к заветной Двери. Это то проклятие, о котором говорил слепой из Норка, то бремя, которое вынуждено нести человечество, или по крайней мере часть его. Открыть Дверь и дать демонам из другого мира власть над Лаорой.
Джемиус снова сел и скрестил на груди руки. Его красивое лицо стало неподвижной маской с черными провала глаз. Когда он снова заговорил, его тонкие губы почти не шевелились.
– Мне искренне жаль поступать так. Но другого пути нет. Только убивая всех носителей я смогу оградить эту землю от новой экспансии демонов, которая в не всякого сомнения разрушит этот мир. Когда я убью последнего – мир станет прежний, такой, каким он был много тысячелетий назад, и тогда человечество заново начнет свой путь. Эпоха лезвий и страха закончится, наступит новая эра, эра созидания, помыслы освобожденного от страха человечества будет устремлено ввысь, а не прижаты к земле…
Аттон откинул голову назад и закрыл глаза.
"Дверь. Вот оно что. А звезда – это ключ. Может он прав, и мне лучше умереть? Закончатся все скитания, уйдет ежедневная сосущая боль внутри, и никто не будет терзать по ночам мой мозг… Я не выйду более на широкую дорогу, и не встану, сжимая меч, перед неизвестными мне людьми, которые и не сделали мне лично ничего плохого. Все сразу уйдет, и что там говорил священник – "Мягкие покровы опутают ваше тело и разум ваш, свободный от суеты устремится к господу нашему Иллару, и обретет покой". Все так и будет… Но я не хочу умирать. Не хочу…"
Аттон открыл глаза, вытолкнул языком соленый сгусток крови и прохрипел:
– Барон, у тебя есть деньги?
Джемиус привстал, его глаза широко раскрылись, а на бледном лице застыла гримаса неподдельного изумления.
– Зачем тебе сейчас понадобились деньги, Птица-Лезвие?
Аттон попытался улыбнуться разбитыми губами.
– Всего пару мелких монет… Дай…
Аттон с трудом распрямил скрюченные пальцы и повернул руку ладонью вверх. Барон озадаченно пожал плечами, затем вытащил из расшитого кошеля на поясе серебряное кольцо, подошел и наклонившись вложил монету в руку Аттона.
Аттон поймал его взгляд и благодарно улыбнулся.
– Спасибо барон… Теперь зови своих ловцов. Я готов.
Глава 32
Если мерять шагами путь от нижних покоев западного крыла до центральной башни – получиться много. Очень много шагов по лестницам, коридорам и залам. И очень много времени. Непозволительно много времени. И терять это время нельзя, поэтому – каждый шаг – это мысль, или обдуманное решение, он так приучил себя. Иначе можно упустить нечто важное. Его адъютанты тоже привыкли к быстрым четким докладам на бегу, и каждый в этом замке знал, что генерала Селина проще всего застать где-нибудь на широкой лестнице, ведущей в имперские покои, но никак не в его личном кабинете.
Селин преодолевал широкими шагами пролет за пролетом, за ним пыхтя и отдуваясь бежала его свита: начальники внутренней и внешней разведки, командиры дворцовой и городской стражи, курьеры и посыльные по замку. Дворцовые слуги жались к стенам, придворные советники всех рангов, зная крутой нрав генерала и его место при дворе, спешили заранее убраться с дороги, а благородное дворянство почтительно уступало дорогу. Селин на ходу отдавал короткие приказы, и по мере приближения к западному крылу замка, следующая за ним свита постепенно таяла, и когда генерал шагнул на террасу, ведущую к своему кабинету, за ним шел лишь высокий худощавый армельтинец, в длинном походном плаще. Перед дверью кабинета Селин остановился, и резко развернувшись на месте, уставился на сопровождающего его офицера своим тяжелым равнодушным взглядом. Человек в плаще замер, вытянувшись в струнку. Генерал некоторое время сверлил его глазами, а затем спросил:
– Ну что, я надеюсь, вы наконец выяснили это?
Офицер утвердительно кивнул и ответил:
– Да, господин генерал! Ваша информация подтвердилась…
– Вы точно в этом уверены?
– Совершенно точно, господин генерал. Ошибка исключена. Наш человек видел это собственными глазами. Это стоило ему жизни, господин генерал…
Селин отвел взгляд и поморщился.
– Распорядитесь, чтобы его семье выплатили положенную компенсацию плюс еще пятьдесят колец за героизм.
– Да, господин генерал.
– Ты свободен пока…
Селин повернулся и шагнул в двери. Из-за прочной решетки навстречу ему вышел вооруженный двумя мечами солдат из дворцовой охраны.
– Господин генерал, Ваше Высочество, вас ожидает служанка королевы госпожа Виктория.
Селин на ходу махнул рукой и пробурчал:
– Очень кстати… Проси немедленно… И распорядись насчет обеда… что-то я забегался.
Солдат почтительно поклонился, и исчез в приемной. Селин прошел в свой скудно обставленный кабинет, присел за стол и разгладил усы. У дверей послышался легкий шелест ткани, и в кабинет вошла госпожа Виктория. Селин бегло оглядел ее скромный наряд и указал на жесткое кресло с низкой спинкой.
– Присаживайтесь, госпожа Виктория.
Виктория откинула капюшон серого плаща. Ее длинные прямые волосы были сколоты на затылке, на лице не было и следа косметики. Она присела на краешек кресла и сложила на коленях тонкие изящные руки. Генерал притянул к себе ворох свитков с последними донесениями, и не отрываясь от чтения, коротко спросил:
– Как королева?
Виктория некоторое время внимательно смотрела, как генерал, бурча себе под нос что-то маловразумительное, бегло просматривает свитки. Наконец, она вздохнула, опустила глаза и произнесла:
– Королева чувствует себя хорошо. Вы это хотели от меня услышать, генерал?
Селин оторвался от чтения, глянул на нее из-под бровей и усмехнулся:
– Достаточно ли хорошо себя чувствует королева?
Виктория мило улыбнулась в ответ и глядя на свои руки, ответила:
– Вполне. Можно сказать, королева чувствует себя прекрасно. Срок ее беременности – пятый месяц. Плод достаточно крупный, но так как королева уже выносила одного здорового ребенка, не думаю, что у нее будут проблемы с родами. Если бы эти роды были первыми, возможно, такие проблемы и возникли. Тем не менее, я даю ей поддерживающие настои.
