Семейные сны

Галкин Александр Борисович
"Семейные сны"

       Вас тошнило от сибирских сказок Георгия Маркова и военно-патриотических вестернов Юрия Озерова? Посмотрим на ваше самочувствие, когда "общим местом" в литературе и кино станет место общего пользования; когда тугие струи, звенящие в унитазе, будут повсеместно претендовать на то, чтобы камертоном отзываться в вашей душе.
       Александр Архангельский "Грядущему гунну" (Из сборника статей "Как нам обустроить Россию"). *1

Часть 1. ПРО КОТА

 
       Домашние кошки оберегают
       от стрессов (Из газет).
      1.
      Все началось с кота. Пятнадцать лет у нас жил черный кот - старый хрыч. История его жизни не богата впечатлениями. Еще в детстве он упал с восьмого этажа, погнавшись по карнизу за воробьем. С тех пор стал импотентом: что-то в нем надломилось после падения, в нем поселился животный страх.
      Он боялся выходить на улицу, боялся оставаться один и, как тень, ходил за бабушкой, которая кормила его рыбой и выносила за ним банку, наполненную газетами. Кот следовал за ней по пятам, забегая даже в уборную. Было в этом что-то постыдное: кот заходит в туалет вместе с женщиной. Меня всегда это возмущало. Бабушка, наоборот, принимала это как должное и, посмеиваясь, пеняла коту: "Дурак!.. Афоня!.. Убил бы тебя кто-нибудь, что ли..." Кот с довольным видом терся об ее ноги.
      Характером кот напоминал папу. (Порой я обнаруживал в нем и свои черты.) Кот всегда был чрезвычайно гадлив и вонюч. Он гадил в коридоре, если в банке было мало газет, гадил под кроватью, под родительским телевизором - словом, везде, где можно было замести следы. Бабушка, определив по запаху загаженное место, гоняла своего любимца веником по всем комнатам. В конце концов кот находил пристанище у нее под кроватью. Оттуда его нельзя было выковырять: он сжимался в комок и жалобно ныл, чуя вину.
      Родители во время генеральных уборок (перед праздником) неожиданно находили под телевизором засохшие, полураспавшиеся колбаски и, поскольку не могли туда подлезть, засасывали их пылесосом, ругая кота и в хвост и в гриву. Будучи совершенно старым, кот уже не в силах был себя контролировать и не замечал, как орошал бабушкин стол, на котором любил дремать.
      Папа нередко вел себя точно так же, как кот. Если на него никто не смотрел, он, чтобы не нагибаться, заталкивал упавшие со стола объедки (крошки хлеба, косточки, огрызки яблока) ногой под стол. Мыл тарелки двумя пальцами и быстро кидал их в сушку, пока ему не сделали замечания. Он ленился взять мочалку.
      Кот также был поразительно ленив: преимущественно ел и спал. Но уж если его не удовлетворяла пища (а это бывало, когда вместо трески ему пытались подсунуть спинку минтая), он в негодовании блевал прямо в коридоре либо злобно разрывал газеты в своей банке. Вообще он не стыдился естественных отправлений; впрочем, как и папа, который вечером энергично шел в туалет и никогда не прикрывал дверь, благодаря чему я имел удовольствие слышать всю гамму звуков, связанных с глубоко интимным процессом.
      Подобно коту, папа полностью погружался в поглощение пищи. Он хрямкал, чмокал, чавкал, разбрызгивал суп и при этом был всецело сосредоточен. Однажды я слышал, как он говорил себе, отобедав: "Ну, теперь можно отдохнуть!" Видимо, то же самое мог бы сказать себе кот: они придерживались с папой одной философии.
      Изредка кот впадал в бешенство: ночью он бегал по коридору и истошно орал. В этом крике был какой-то нутряной призыв, страдальческий вопль одиночества. В обычные дни добродушный и боязливый, в минуты меланхолии он становился невменяемым - не зря по матери он был сибирским котом. Видно, даже падение с восьмого этажа не отбило у него инстинкта пола.
      Кот вопил - и первым не выдерживал папа. Он выбегал из комнаты и с возгласом: "Па-ра-зит!" - швырял в кота тапком. На мгновенье кот затихал. Но это было заранее обдуманное мстительное коварство. Он забирался под шкаф в коридоре и, притаившись, ждал своего обидчика. Ничего не подозревавший папа, по обыкновению, простодушно шел в туалет. Это было звездным мигом кота: уверен, в душе он злорадствовал. Стремительно выскочив из-под шкафа, кот сладострастно впивался в папину лодыжку зубами и когтями. Раздавался вопль: "У-у-у!.. Скотина!.. Яп...понский городовой!" - и папа отбрасывал кота на полметра, резко кидая ногу вверх. После чего медленно пятился к туалету, встречая врага лицом к лицу, и при этом брыкался, пресекая все новые попытки кота вцепиться ему в ноги.
      Бывало, что и папой овладевала внезапная горячка. Вдруг, ни с того ни с сего, он вскидывался с дивана, на котором дремал под грохот телевизора, хватал инструмент, начинал долбить, сверлить, забивать.
      В доме почему-то постоянно все ломалось: отлетали дверные ручки, тек кран на кухне или в ванной, заедал дверной замок, засаривалась раковина. Особенно часто выходил из строя сливной бачок. Папа упорно менял прокладки, обматывал кран буксы паклей, прочищал вантозом раковину, чинил замок, просверливал электродрелью дырочку в штыре сливного бачка и прикручивал к штырю проволоку, которая непрерывно отлетала.
      Через полчаса работы он ронял зубило под дверью моей комнаты, начинал ругаться, громко передвигал табуретку, чтобы мне наконец стало стыдно. Впрочем, долго он не выдерживал и кричал в дверь: "Эй, ты! Подержи!"
      Приходилось вылезать из комнаты. - "Совсем обленился! Мух перестал давить... В доме ни одного гвоздя не забил!.." - "А ты на что?" - отвечал я. - "Я-то делаю... Все я в доме... Держи! Да не здесь...Ты спросил себя хоть раз: что нужно по дому сделать? Отец старый - чем ему помочь?.. Спросил?!" - "Прибедняешься! Раз ты чем-то занялся - все вокруг тебя должны бегать: молоток подавать, гвоздь..." - "Не надо! Иди отсюда... засранец! Сам справлюсь... Что смотришь пуговицами?! Иди, сказал! Всю квартиру загадили! Умру - гвоздя никто не забьет!.." - "Как хочешь... было бы предложено..." - "Ты теперь мне не сын!.. А сам себе пароход! Хрустальная мечта - отправить нас в другое измерение... Родители ему что? Предки!.." - "Так вы б меня не рожали... Сейчас бы не мучились... И я бы не мучился... А то ведь что? Меня не спросили...сами удовольствие получили, а мне страдать!" - "Знали бы, что такой поганец вырастет - не рожали б!" - "Вот то-то и оно!"
      После таких разговоров (надо сказать, довольно частых и привычных) папа кончал свой труд, кидал инструменты в угол и садился на диван, надувая губы и отворачиваясь к стенке, чуть только я входил в его комнату. Так он обижался едва ли не часами, после чего постепенно захрапывал и просыпался в благодушном настроении, как ни пытался сохранить на лице прежнюю недовольную мину.
      Кот в такие минуты обыкновенно оказывался рядом с папой. Они спали вместе, притулившись друг к другу. Проснувшись, папа говорил коту: "Ну что, дармоед?" - и нежно поглаживал его по загривку. Кот ходил кругами по дивану, урчал и подсовывал голову под папину руку.
      2.
      Итак, пятнадцать лет кот не выходил из дому, отсиживаясь за дверьми, обитыми дерматином. И вот пропал. Бабушка ударилась в хорошо затаенные, но зримые слезы. Сколько я ее помнил, она всегда шла напролом в самые решительные минуты своей жизни - и тут ее ничто не могло удержать: она резала "всю правду в глаза", рассекала широкой ладонью воздух и только после этого успокаивалась, запираясь в своей комнате.
      Бабушка приперла меня вопросом:
      - Ты зачем мово кота убил? Что он тебе сделал?
      - Да ты что, баба?! Совсем, что ли...
      - На укол его отвез?
      - Да не брал я твоего кота! Что... мне больше делать нечего?!
      - С балкона сбросил? - Слезы накипали не на шутку.
      - Ну честное слово, не брал я его!..
      - Не лги! - был окрик.
      - Да! Выкинул я его... выкинул за хвост... с балкона. Взял за шиворот и выкинул!
      Эта история мне стала порядком надоедать. Тянулась она уже довольно долго. С того дня, как родился Акакий, мой сын. Конечно, мы назвали его по-другому, просто "делать акакия" для него было едва ли не первым и частым делом на свете. Мне казалось, что даже спит он реже, чем делает акакия или, на худой конец , опискина. В нем как-то органично совместились два небезызвестных героя русской литературы. *2
      Вообще любовь к детям всегда представлялась мне понятием несколько абстрактным: поцелуи, умиление, материнская ласка и пр. - все это антураж, декоративная отделка акакия и опискина. Любить ребенка - значит быть соучастником его газов, соглядатаем его стула, соратником его пищеварения.
      Акакий терпеть не мог делать акакия, возможно в силу природной брезгливости. Он визжал и бил ногами, вылезал из пеленок, кричал "ля!", злился, краснел; все лицо его становилось сплошным разинутым ртом. Жена живо интересовалась этим процессом и сочувственно помогала сыну, задорно твердя: "Какай , попа!" В этом отделении части от целого было что-то гиперболическое. Собравшись вместе, мы оба завороженно следили, как, подобно зубной пасте из тюбика, вылезает акакий. Это наполняло нас торжеством и гордостью. Однажды жена провела сравнительный анализ запаха акакия. Выяснилось, что по запаху он напоминает тухлые сардины. С тех пор жена, направляясь с ворохом испачканных пеленок в ванную, непременно оповещала, что несет "сардинки"
      Ел Акакий чрезвычайно жадно и много. Он набрасывался на бутылку с "малюткой", пускал слюни, втягивал в себя пищу с воздухом, и создавалось впечатление, что он поминутно тяжко вздыхает, или это было похоже на возгласы женщины, обессилевшей от наслаждения. После еды наступало время благодушия. Он сидел важно, напоминая сову, сложив на животе руки; ни на кого не обращая внимания, погружался в себя и созерцал там некие глубины духа, неотделимые от наполненного желудка. С полным презрением к окружающему миру, который не имел никакого отношения к его чувству сытости, Акакий давил "сверчка", лениво причмокивая губами.
      Я называл сына "физиологическим типом" , потому что его сознание поначалу пробуждалось только при поглощении пищи, а благодаря акакию и опискину он, не подозревая того, впервые испытывал страдания, постепенно становясь человеком.
      Я ловил себя на том, что ревновал сына к чужим чертам лица, выискивал в нем малейшие черты сходства со мною, в наивном тщеславии желая, чтобы сын стал моим зеркалом. Поиск себя в другом, как это ни прискорбно, вероятно, и составляет родительскую, да и не только родительскую, любовь. Любовь - крайняя степень эгоцентризма.
      Предметом моей законной гордости был невероятно длинный "этот вот" у сына. Мои нереализованные потенции я надеялся реализовать в сыне сполна. Гости, приходящие на смотрины, при виде него тыкали в то место и поздравляли нас. Жена любовно называла его "орешек". Он и вправду напоминал очень крупный грецкий орех. Одна родственница в порыве сентиментальной любви зацеловала Акакия. Вытянув губы вперед, она бормотала: "Ой, мы пупсики... мои золотые... холосынькие... Какие мы сладкие деточки... ой ты бозе мой..." и прочее. Она начала целовать его от груди и шла, не оставляя ни одного участка тела без поцелуя, все ниже и ниже. Судя по всему, сыну эту надоело: он напряг свой "этот вот" и равнодушно пустил по параболе опискина прямо в ротовое отверстие умиленной тетушки. Она долго ополаскивала рот теплой водой, запивала компотом, но потом все же утверждала, что детская моча полезна: с ее помощью выводятся камни из печени.
      Радовали меня также его пятки *3 - полное повторение моих пяток. Жена называла их "утюжками" и любила почесывать. Она изучала мои пятки и пятки Акакия, удивлялась их мягкости, мяла, сравнивала со своими - узкими, изящными, но твердыми.
      Эти маленькие родительские радости наталкивались на мрачное и упорное сопротивление домашних. Бабушка сразу невзлюбила жену, как только родился правнук. Объяснялось это тем, что жена, понервничав, растеряла все грудное молоко.
      К бабушке приехала ее сестра, злобная сморщенная старушонка с мышиным хвостиком на затылке, и вдвоем они образовали мощный блок оппозиции против женщин, кормящих не грудью, а искусственными смесями. Они твердили в два голоса: "Грудное молоко - самое полезное. Кто грудью не кормит, у того дети болеют... их грыжа грызет!"
      Дальше шел такой диалог:
      - Ты когда Лешку от груди отучила?
      - В восемь месяцев.
      - А я сваво в год и три месяца. Хватает и хватает... Не знала, как отвадить... Всю грудь зубами обкусал. Старуха знакомая говорит: "А ты щетку обувную подложи! Щетка-то колется" Ну и перестал... слава Богу!.. Он у меня был красный, толстый. розовощекий... Вот материнское молоко что делает!
      Дальше - больше. Разгорелась борьба за кухню. Бабушка кричала: "Раковину давай!" - в то время как я грел смесь для Акакия. Жена кричала: "У моего ребенка режим! Вынеси коляску на балкон. Что это онитам половики мокрые развесили. Вся грязь ребенку в лицо". Минутное затишье. Бабушка с красными глазами: "Труд чужой не уважаешь! Мне восемьдесят лет! Я стираю, а ты мои тряпки в грязи валяешь! Бог накажет!" Папа скребет ногтем холодильник (временами в нем просыпалась любовь к порядку): "Всю кухню извазюкали! Пусть твоялифчики в коридоре не разбрасывает. А то я их в мусоропровод выкину!"
 
      3.
      День исчезновения кота сперва был тихим, хмурым, с привычной утренней головной болью: помнится, объявили магнитную бурю. Родители были на даче, жена - в комнате. Я тер мочалкой грязную посуду и размышлял о снах.
      Сны - посредники между Богом и человеком, тем миром и этим. Что доказывает существование Бога? Только сны. Мы не можем предсказать, что нам выпадет в жизни, а Бог может. Каким же образом? В снах. Ведь в них все вверх тормашками: время движется наоборот - от Бога к человеку. Со строгой логичностью Создатель ведет нас к пророчеству, заранее Ему известному, - и мы подпрыгиваем от ужаса, издаем потусторонний душераздирающий вопль - и просыпаемся. *4
      Только что жена рассказывала мне свой сон. Будто бы стоит она в очереди на молочной кухне, и дают там не "Малютку", а щи и гречневую кашу в судках. Народ хватает. Доходит очередь до нее, а она не может вспомнить размер своего лифчика. Очередь волнуется, ругается: она всех задерживает. Выдавать ей ничего не хотят, пока не вспомнит. Наконец, сжалились - дали судки. Она бегом домой: опаздывает с кормлением. Потом вдруг вспоминает, что "гуленьки" щи не ест: ему еще рано. Смотрит - "гуленьки" на балконе. Увидел ее, ручки тянет, смеется... Она тоже смеется, кричит ему всякие ласковые слова. Вдруг он потянулся к ней - и полетел с восьмого этажа... А дальше какие-то коридоры, коридоры, и его везут на каталке - "гуленьки" то есть. Он почему-то уже большой, старый, с седыми усами, а ее это ничуть не удивляет. Она побежала за каталкой, а ей навстречу хирург, дорогу загородил: "Я вам ничего обещать не могу", - говорит. И тут "гуленьки" на каталке как захрипит - она испугалась за него... и проснулась. Это я, оказывается, храпел. Жена разбудила меня и вдруг выпалила без подготовки: "Если с "гуленьки" что-нибудь случится, я удавлюсь!.."
      Кран захрипел и стал порциями выбрасывать ржавую воду в раковину. Бабушка наливала чай и вполголоса бормотала:
      - Евреи - они все грязные... Это уж жизнью проверено... Мне твои родители говорили: "Не бери ее в дом!" Не послушалась!.. А теперь кота шприцом заколола... Что он ей сделал?! Чумичка она и есть чумичка...
      В кухню, как вихрь, ворвалась жена (явно подслушивала в коридоре):
      - Ты слышал, как меня оскорбляют! Это онименя взяли... Меня можно взять... как вещь!
      Она плакала, я обнимал ее, но тщетно - никак не могла успокоиться. Бабушка отступила в коридор:
      - Убила мово кота.
      - Ах, так! - жена бросилась на бабушку (Я держал ее.).- Я теперь все скажу... Как вы меня встретили из роддома? Мне сидеть нельзя было, а я стирала!.. Звери вы! Звери!!!
      - Спасибо! Думала, "спасибо" скажут: три дня квартиру отмывала... Сорок семь пудов грязи вывезла.
      - Я им покажу! Я теперь все назло делать буду! Они теперь у меня попляшут! - Маленькая жена вырывалась их моих рук и, пытаясь проскользнуть под мышкой, головой вперед бросалась на монументальную бабушку.
      - Очень тебя испугалась! Про тебя уже весь подъезд знает, что ты жидовка. Ворона ты... черная... Грязнуха!
      - Это я твоего кота заколола!.. Ведьма ты ...злая...злая...- Жена в истерике рыдала.
      - Прекратите! - завопил я.- Это я кота убил! Выкинул его, черт бы его подрал... за хвост с восьмого этажа!
      - Всю жизнь добрая была... Теперь злая стала! Люди рассудят.- Бабушка закрылась у себя в комнате, для крепости сунув в дверной проем войлочную стельку.
      Жена в слезах заперлась в ванной. Я ходил по коридору туда-сюда: "Осточертело!.. Дьявольщина!.. К чертям собачьим!.." Акакий в своей кроватке улыбался: растягивал губы и высовывал язык. Он вылез из пеленок и сучил ногами, наслаждаясь свободой. Я потрогал упругий родничок на его золотистой голове, покрытой мягким пушком: "Ну что, заяц?" Заяц, перевернувшись на живот, приподнимал и ронял голову, как будто молоточком забивал гвозди. Он не проявлял ко мне ни малейшего интереса.
      Я достал Акакия из кроватки и прижал его к себе, надеясь с его помощью обрести душевное равновесие. В комнату вбежала жена.
      - Отдай моегоребенка! - Она вырвала из моих рук сына и прижала к себе.
      Он заголосил:
      - Ля-ля-ля!
      Жена бегала кругами по комнате и выкрикивала:
      - Такое дерьмо старое... Хрычовка!.. Птичек она кормит - сало на балконе повесила... Добрая очень! На кухне только и разговоров, что все проворовались... Или кто кого убил. Прямо смакуется все это... А уж если начальника какого большого снимут - праздник души! А сколько она жрет! Ты видел?! Сковородку картошки себе нажарит... и две рыбины... Вся провоняла этим запахом рыбьим... Станок по переработке пищи: только жрет да "телевизир" свой смотрит. Я мечтаю, когда она умрет - и "гуленьки" займет ее комнату. Ребенку уж в года три нужно будет место для игр!
      Акакий продолжал кричать. Жена кинула его в кроватку и прикрыла одеялом.
      - Спать-засыпать!.. Всем детишкам... Гуленьки, спать-засыпать...
      Акакий был плотно упакован в сухую пеленку, но продолжал кричать. Жена свирепо качала кроватку. А между тем у нее начал набухать и краснеть нос - верный предвестник скандала.
      - Ну, успокойся... успокойся. - Я прижал жену к себе.
      Она злобно отстранилась, не прекращая резко возить кроватку:
      - Не хочу успокаиваться!... Как знала, что сегодня что-то случится... Всю ночь гадости снились. Терпеть не могу эту сволочь...
      - Не злись.
      - Я не злюсь! Ты вообще никогда ничего не чувствуешь! - Жена неожиданно для меня вдруг начала всхлипывать и вздрагивать всей грудью. Из глаз покатились слезы. - У тебя вместо души задница! Тебе всё всё равно: если б даже онименя с ребенком на улицу выгнали... ты бы все равно защищал свою чертову бабушку!!! Ты всегда на их стороне... Помнишь, как они две тысячи с отца содрали за прописку... И ты с ними заодно был... Я даже когда болела, с температурой "38" ходила... и то не могла врача вызвать... больничный взять... Все - скоты! Ненавижу!...
      (Перед нашей свадьбой родители подсчитывали общие расходы и распределяли обязанности. Отец жены выпил лишнее и пообещал за женой две тысячи приданого. Мои родители разлакомились: обрадовались, что выплатят долги за дачу, и стали эти деньги считать как бы своими. После свадьбы отец жены с обещанным не торопился, а мои родители стали тянуть с пропиской, устраивали длинные разговоры на кухне с намеками - так, чтобы мы слышали, - словом, интриговали. В конце концов, отец деньги дал. Из этих двух тысяч мы экспроприировали пятьсот на покупку софы, так как жена спала на стульях, приставленных к одноместной кровати и покрытых бабушкиным полуторным матрасом, я же спал у стенки, поэтому не так страдал. Остальные полторы тысячи забрали родители и расплатились за дачу. С тех пор жена раз в месяц упрекала меня в стяжательстве).
      Акакий заснул. Жена сидела на диване и рыдала уже вовсю. Приближалась истерика. Слова из нее вылетали как-то судорожно, порциями, в перерыве между всхлипываниями. Я как можно нежнее прижал ее голову к своей груди и, сдавливая узкие плечи, обнаружил, что мною исподтишка овладевает желание. Оно подступало медленно, но неумолимо, не считаясь с обстоятельствами.
      Я давно обратил внимание, что похоть появляется у меня в самое неподходящее время: когда мы ругаемся с женой, или мне срочно выбегать на дорогу, или когда жена спит, а я бодрствую.
      Пока жена плакала, я целовал ее лицо, губы. Они были мокрые и мягкие, как у лошади. Мои пальцы забегали взад-вперед по жениному телу. Она резко оттолкнула меня и вскочила с дивана:
      - Займись лучше онанизмом! У тебя это лучше получится!..
      - Я в жизниникогда не занимался онанизмом!
      В подтверждение я сбросил ногой со стула свои белые носки и ворох женского белья.
      - А кто позавчера к стенке отвернулся - и давай кровать трясти?!
      Жена комкала вчетверо пеленки и кидала их в шкаф.
      - Не знаю... Глупость какая-то. Может, сон приснился... страшный?..
      - Рассказывай сказки!
      У жены высохли слезы.
      - Тебе, наверно, чтоб доказать... надо, чтоб я изменил... с первой попавшейся бабой?! Так, что ли?!
      Я попытался придать голосу грозную ноту и пустил фистулу.
      - Кто тебя держит? - Она захлопнула шкаф и двинулась на меня. - Только кому нужен такой мерзкий мужичонка?!
      Я подбежал к двери, схватился за ручку, хотел ответить по-мужски. Но не нашелся. Сдернул с пианино ярко-красный горшок, отломал от него ручку и, швырнув горшок к ногам жены, выскочил из комнаты.
      Ванная была занята: бабушка с яростью стирала половики вместе с папиными носками. Я выругался и заперся в уборной.
 
      4.
      Сортир - это единственное место, где нашему человеку можно укрыться от насилия и почувствовать себя личностью. В конце концов, только здесь человек тождествен самому себе. Когда он отдает накопленное внутреннее содержание, он избавляется от всяческой скверны. Ведь мы ежедневно по нескольку раз присягаем в любви к унитазу. Поистине: чем больше отдаешь, тем больше обретаешь, Все светлые чувства - вера, надежда, любовь - основаны на этом законе. Так же обстоит дело и с туалетом. Обновленный и возрожденный, преображенный вследствие таинства отторгнутой плоти, каждый из нас должен отдать дань благодарности Богу, сотворившему это сакральное место. Быть может, это единственное мудрое Его деяние. Кто знает, вдруг именно в существовании туалета надо усматривать Божественный Промысел, потому что в остальном созданный Богом мир - это неблагоустроенный деревенский нужник (в плохом смысле этого слова)? А если проникнуться глубочайшим замыслом Творца и понять, что цивилизованная уборная - это место для молитвы, где верующий остается наедине с собой и наконец без помех может отдаться Богу, - если понять это, все сразу встанет на свои места.
      Я спустил воду и, ободренный ярким светом собственной мысли, давшей мне желанное успокоение, твердым шагом вышел в коридор.
      5.
      Жена сидела за письменным столом и что-то сосредоточенно писала. Не оборачиваясь, она отчеканила:
      - Зло не должно остаться безнаказанным! Я написала твоему отцу... Пусть знают!
      - А о чем написал?
      - На, прочти!
      Я взял листок.
 
      ОБРАЩЕНИЕ
 
      Обращаюсь к Вам как к главе семейства. Судьба вашего внука и продолжателя вашего рода в ваших руках!
      В последнее время вокруг нас с ребенком создана невыносимая обстановка. Сразу же после роддома на нас посыпались удары, окрики, придирки и т.д. Меня буквально пинали. И это тогда, когда швы еще не срослись, когда я не могла ни садиться, ни нагибаться, Моя чаша переполнилась. Я перестала с ней здороваться и чуть не попала в клинику неврозов (после того когда после очередной встряски у меня пропало снова появившееся молоко).
      Все решила безобразная сцена, когда меня обвинили в убийстве кота! (Жаль, что я его не убила.)
      В такой жестокой атмосфере я и мой ребенок - ваш внук - больше жить не можем. Поэтому я вынуждена с еще совсем не окрепшим ребенком, которому едва два месяца, да и я с неврозом, уехать. Пусть ответственность ляжет на вас.
      Выводы:
      1. Моральный облик старшего поколения оставляет желать лучшего (воровство, жадность, грязь, лень - можно продолжать, но лучше остановиться).
      2. Нашей молодой семье никто не помогает, а, наоборот, выживают нас с ребенком.
      3. Находиться в одной квартире с такими, с позволения сказать, родителями тяжело и морально, и физически.
      4. Обратно с вашим внуком я вернусь, если нам создадут нормальную человеческую обстановку.
 
      - Исправь только... у тебя: "моя чаша переполнилась"... Чаша терпения переполнилась.
      - Исправь!
      Я взял ручку, сделал вставку.
      - А может, "воровство" заменить? Не слишком ли сильно сказано?
      Жена вскочила со стула.
      - А то, что они с отца две тысячи содрали... с инвалида... это не воровство?! А с нас за квартиру по пятнадцать рублей в месяц... сдирают, когда у нас денег совсем нет... это не воровство?!
      - Ну тогда напиши: "вымогательство".
      Она недовольно кивнула. Над словом "воровство" я надписал слово "вымогательство" и возвратил письмо.
      - Перепишу и пошлю.
      - Ты действительно собираешься уехать?
      - А что остается? Жить с этим дерьмом?! Нет уж!
      - Думаешь, у твоих родителей будет лучше?
      - Еще бы!
      6.
      Ночью мне не спалось. Жена, уткнувшись носом в одеяло и свернувшись клубком, слегка сопела во сне, тихо-тихо, как мышка. Гудел холодильник.
      Когда-то я панически боялся смерти. Иной раз, после нелепого сна, полного мрачных предчувствий, я просыпался в поту с жуткой мыслью, что бабушка наверняка умерла. Вскочив с постели, я тревожно шел в туалет и заглядывал в комнату бабушки: дышит ли она, поднимается ли одеяло вместе с громадой ее груди. Кажется, все мое детство прошло под ее присмотром (родители, по забытым теперь причинам, подкидывали меня бабушке на целые месяцы). Она кормила меня щами и треской, тогда еще водившейся в магазинах, лечила от поноса яйцами вкрутую и крепким чаем. По праздникам варила холодец и пекла пироги...
      Словом, сейчас я думал: смерть бабушки была бы единственным верным средством, выходом из создавшегося положения. Как ни гнал я от себя эту мысль, она упорно возвращалась, соблазнительно рисуя преимущества дополнительной жилплощади и семейного спокойствия.
      Я встал с кровати и пошел в туалет. Бабушкина дверь была полуоткрыта, так что сразу бросались в глаза большие, расставленные в стороны пятки, торчавшие из-под одеяла. Почему-то в фильмах о революции и гражданской войне обязательно попадается сцена, где эти пресловутые пятки высовываются откуда-нибудь из соломы, а телегу с мертвецом непременно влачит дохлая лошаденка. В призрачном лунном свете я всматривался в эти пятки с тупым вниманием...
      Вдруг мне почудилось какое-то шебуршание. (Шел второй час ночи.) Я подкрался к входной двери, приложил ухо к двери:
      - Зараза! Вот хреновина! Наделали хренодель!.. Яп...понский городовой...
      Это папа копался в замке и пытался открыть дверь. Он не знал, что бабушка подперла дверь толстой железной палкой, предохранявшей от воров.
      Я открыл ему. Папа злобно сбросил громадный рюкзак и включил свет в коридоре.
      - Опять все тапки разбросал! Сколько раз говорил: убирай тапки в калошницу... Тебе все как об стенку горох...(Он наконец отыскал в куче свои тапки и водрузил их на ноги.)
      - Я не рассчитывал, что ты сегодня приедешь...
      - Да!.. Правильно! Если б я не приехал, ты б вообще не убирался... В грязи зарос...
      Он ушел к себе. И через минуту оттуда раздался его голос:
      - Ты что мне здесь на телевизоре... книги свои навалил?! Я их выброшу в мусоропровод, если будешь наваливать! Ну-ка, убирай... сейчас же... Чтоб я не видел...
      Папа вынес кучу книг и бросил их на пол в коридоре.
      - Ты, видно, с мамой поругался... А вымещаешь на мне!
      Я собрал книги.
      В первую минуту папа не нашелся, но потом привычно выдавил:
      - Дармоед! Неблагодарная скотина! - и захлопнул дверь.
 
      7.
      С утра пораньше бабушка рьяно принялась отыскивать кота. Она тыкала шваброй, как миноискателем, под кроватями, диваном, шифоньером - везде, кроме нашей комнаты. Разобрала балкон, предположив, что, может быть, умирающий кот заполз в самый дальний угол - за ведро с квашеной капустой, чтобы люди не увидели его предсмертных судорог. Но нет: кота не было и там.
      Бабушка путалась у меня под ногами, а я страшно злился, потому что уже полчаса не мог найти свои носки. В гардеробе лежал один рваный носок, хотя три дня назад я собственноручно положил в ящик пять выстиранных пар. Я бегал по всем комнатам, но носков не было.
      Идиотство! Конечно, папа украл! Черт бы его подрал! Бабушка имела неосторожность на 23 февраля подарить нам с папой по две пары совершенно одинаковых носков. С тех пор мы то и дело крали их друг у друга. Причем каждый утверждал, что это егопара. Дело доходило чуть не до драки. На этот раз папа опередил меня: он уходил на работу раньше. Я постепенно зверел.
      На кухне в раковине плавала груда грязной посуды: жена, в знак протеста, оставила ее немытой со вчерашнего дня. На поверхность всплыли свекольные огрызки, лавровый лист, остатки чая; по воде растеклись пятна жира. Даже руку сунуть в это вязкое месиво было противно - стошнило бы.
      На столе тоже стояли грязные тарелки. Папа завтракал. Я с трудом отыскал чистую кастрюлю и бухнул туда пельмени. Пока они варились, я наконец обнаружил на балконе одну пару красныхносков. Само собой, они были совершенно мокрые.
      К тому же на пятке одного из них зияла дырка. Я с отвращением натянул на себя мокрые красные носки. Заболею? Ну и пусть! Пусть они тогда попрыгают! Сами поработают! Голову оторвать ...подлецам! Мерзкие животные! За такие дела давить надо: в мокрых носках на работу! А... дьявол! Пельмени!..
      Когда я прибежал на кухню, вода уже залила плиту, а пельмени слиплись и превратились в склизкий комок. Я потыкал его вилкой и спустил в сортир, сопровождая непечатными ругательствами.