Деловая операция

      На мой вопрос о причинах развода Лиз отвечала невразумительно:
      - Последнее время Боб вообще стал не в себе. Идти на такое дело - это ведь не шутка,- простодушно разводила она руками.
      Но Винкли, высокий, подтянутый, расхаживал по комнате, даже что-то мурлыкал себе под нос и хитро посматривал на меня. В то время, когда я владею уникальной тайной его деловой операции, он скрывает от меня какие-то мелочи. А ведь теперь в моих силах помочь или помешать ему в главном!!
      Способность использовать чужие слабости или тайны в своих интересах это высшая степень по сравнению с умением распознавать людей, это уже алгебра успеха! К таким выводам я пришел, кстати, не без помощи Боба: А сейчас он наталкивает меня на мысль проверить метод на практике...
      Однако шантажировать друга я был не в силах. К тому же хитрый Боб, видимо, понял мое состояние и многообещающе произнес:
      - Еще немного терпения, Кларк, и мы с тобой будем ворочать крупными делами...
      Через две недели после исследований Боб отдал себя, как он говорил, в руки эскулапов.
      Мы с Лиз провожали его до дверей Биоцентра. Стараясь подбодрить скорее себя, чем его, я произнес "до скорого свиданья", но расцеловались мы, как при прощании.
      Не буду скрывать, Боб унес частицу моего сердца. Чем он привязал меня к себе: завидным обаянием, недюжинным умом или целеустремленностью? Все эти качества совмещались в нем с удивительной гармоничностью. Оставшись наедине, я чуть ли не оплакивал его уход.
      Несколько раз приходил я в квартиру к Лиз, и мы вместе молили бога простить Бобу его святотатство относительно нового Иисуса и ниспослать ему воскрешение, на которое он так надеялся.
      Используя старые связи с Центром биологических перемещений, я скоро узнал, что все органы Винкли годны к пересадке и на них были уже покупатели. Однако реципиента на его голову пока не находилось.
      Однажды меня вызвал редактор отдела Виктор Краски. Крупный, неторопливый, он обладал мягкими манерами и никогда не повышал голоса. Даже неприятные сообщения умел облекать в уютные фразы, излагая их доброжелательно. В отделе знали, что этот великолепный редактор, умевший одной вычеркнутой или вставленной фразой и небольшой перестановкой слов придать статье остроту и динамизм, про себя считал, что он делает не только свою полосу, но и всю газету. Впрочем, под показной добропорядочностью он умело прятал болезненную зависть ко всем нам, печатающимся, чьи имена стояли под "вылепленными" им статьями, он мог втихую крепко насолить. Поэтому вызов к нему почти всегда был связан с неприятностями...
      - Дорогой Кларк, у меня к вам поручение.- Круглое лицо Краски расплылось в улыбке, лысина блестела, и, казалось, тоже улыбалась. Он предложил мне сесть в кресло.- Ваши материалы пользуются успехом,- продолжал он, стоя, глядя на меня сверху вниз.- Я вижу, что мои семена попали в благодатную почву: вы уже начали понимать, что статьи надо лепить, подобно скульптору. С сегодняшнего дня вы будете печататься под своим именем и получать двести в неделю плюс гонорар с каждой строчки.!.
      Свою роль наставника Краски нисколько не преувеличивал.
      Именно его высокий профессионализм помог мне сравнительно быстро постичь ремесло газетчика.
      - Благодарю вас, господин Краски.
      Его лысина начала излучать солнечные зайчики, а я с тревогой ждал дальнейших пояснений. Он вышел на середину кабинета, остановился возле меня.
      - С особой радостью хочу сообщить вам об очередном задании редакции. Вам предстоит поездка во Францию...
      В другое время при известии о таком путешествии я бы не удержался от ребячьего восторга... Но сейчас отъезд был для меня очень некстати. Ведь со дня на день мог подвернуться клиент для мыслительного аппарата Боба Винкли, и ужасно не хотелось, чтобы все самое главное произошло в мое отсутствие.
      - Вы, конечно, знаете о завещании старого Тирбаха.- Краски глядел на меня в упор.
      Имя Эдварда Тирбаха не сходило с газетных полос. Это был семидесятилетний магнат, владеющий военными заводами, банками, отелями, состояние которого исчислялось миллиардами. Разумеется, немало места газеты уделяли частной жизни Тирбаха. Писали, например, что он повздорил с сыном от первого брака, Рудольфом, из-за того, что тот отказался исполнить его волю: карьере бизнесмена он предпочел профессию художника. Для продолжения образования Рудольф уехал в Париж и начал заниматься в Академии изящных искусств. В ответ на это Эдвард лишил сына материальной поддержки, а все свое состояние завещал молодой жене - Кэт Тирбах. И не исключено, что из-за неравнодушного отношения к газетной шумихе вокруг своего имени сам позаботился о том, чтобы это завещание стало достоянием гласности.
      - Вы лучше других справитесь с этой задачей,- продолжал Краски.Разыщите Рудольфа Тирбаха и дружески побеседуйте с ним... Разузнайте истинные мотивы его поступков ("Вот оно, началось!" - подумал я), проследите за его отношениями с отцом, с детских лет, определите силу увлечения его живописью или чем-то, а, может быть, и кем-то другим... Наконец, выясните его перспективы на избранной стезе. Ну и так далее... Не мне вас учить. Дело в том, что сейчас очень много говорят о завещании Эдварда Тирбаха, и, как правило, осуждают его поступок. Мы должны дать объективную оценку этим фактам.
      - Симпатии автора, насколько я понимаю, должны быть на стороне отца? спросил я.
      - Не обязательно.- Он не спускал с меня глаз.- Вы не учитываете либерального духа нашей газеты. Кто в этом споре прав, вы решите сами. Узнаете, насколько перспективно увлечение Рудольфа и стоило ли ему так яростно противиться воле отца, чтобы семейное разногласие переросло в конфликт...
      Я понял, что Рудольф Тирбах может удостоиться благосклонного отношения газеты только в том случае, если его увлечение не окажется безрезультатным. А это могло выясниться очень не скоро.
      Поэтому я должен был осветить в негативном плане, по всей вероятности, чистые и благородные юношеские порывы. Задание пренеприятное.
      Я попытался встать и объяснить свои сомнения, но Краски уже отвернулся от меня: возражать не имело смысла. Я поблагодарил его за доверие и вышел из кабинета. Вечером я уже прощался с Лиз, попросив ее сообщать мне телеграфом все новые сведения о Бобе, и вылетел в Париж ночным рейсом, даже не подoзревая, насколько это вынужденное удаление приблизит меня к деловой операции друга.
      Не буду утверждать, будто Рудольф Тирбах понравился мне с первого взгляда. Скорее наоборот. Красивый юноша со спортивной фигурой был очень немногословен и казался гордым. Мы встретились с ним на улице. Мое корреспондентское задание он воспринял равнодушно. Побеседовать со мной согласился с большой неохотой. А когда я пригласил его в ресторан, он сухо ответил, что предпочитает разговаривать, стоя у мольберта.
      На одной из улочек Монмартра мы поднялись в скромную мастерскую, расположенную на чердаке. Она была загромождена холстами, подрамниками, этюдами, а также неоконченными произведениями из корней, сучьев, древесной коры и еще бог знает чем.
      За узкой занавеской, отгораживающей небольшой угол, виднелись газовая плита и деревянный топчан, покрытый выцветшим пледом.
      - Знакомьтесь, моя подруга Полетт...
      Я удивленно осмотрел комнату.
      - Полла, у нас гость с моей родины,- к кому-то обратился Рудольф.
      Из-за дальнего подрамника высунулась кудрявая женская головка и, кивнув, опять скрылась.
      - Извините нас, в академии очень напряженная программа, - проговорил Рудольф.- К тому же надо зарабатывать на жизнь. Не хотите ли приобрести несколько моих этюдов?
      Он, смущаясь, показал на небольшие картины на полу. И я как бы заново увидел стоявшего передо мной человека. Рудольф стыдился своей бедности, к которой еще не успел привыкнуть, и еще более - своей стеснительности, которую не умел скрывать.
      Всюду были видны следы бедности: потертые брюки, залатанный халат на вешалке. И этот застенчивый юноша мог отказаться от миллиардов, от обеспеченной и интересной жизни? Скромность не помешала ему воспротивиться такому властному характеру, как Эдвард Тирбах! Выходит, Рудольф имеет колоссальную силу воли?
      Я стал рассматривать картины... Они мне понравились. Городские пейзажи, казалось, выполнены небрежно, но это был Париж с его легкой, трепещущей красотой, с его прославленной в веках романтикой. На обороте каждого полотна была проставлена просто мизерная, на мой взгляд, цена.
      Я похвалил его манеру письма и, как мне кажется, сделал это довольно убедительно, так как не кривил душой... Все запечатленное воспринимались как будто сквозь легкую дымку, что придавало картинам своеобразный колорит.
      - Как вы добиваетесь этого? - удивился я.
      Художник слушал меня внимательно, с размягченным выражением лица. В конце опять слегка покраснел и, ничего не ответив, отвернулся. Моя похвала, видимо, растрогала его.
      Я выбрал пять картин и сразу же расплатился.
      Рудольф поблагодарил меня за лестный отзыв, за деньги и, не считая их, с показным безразличием опустил в карман.
      - Это я должен благодарить вас, господин Тирбах, так как убежден, что в будущем стану обладателем редких и ценных полотен большого мастера.
      - Вы льстите мне, господин Елоу.
      - Какой в этом прок? Я говорю искренне,- заверил я его и попытался перевести разговор на старого Тирбаха: - Нелегко без родительской помощи. Чем ярче талант, тем нужнее ему материальная сила.
      - У отца свои позиции, которые я не вправе осуждать,- тихо проговорил он.- Мы расстались мирно. Скорее из-за того, что живем в разных плоскостях.
      - Вы расходитесь во взглядах на избранную вами профессию?
      - Во взглядах на банкноты. Отец считает, что деньги в нашем обществе нужны только тем, кто умеет умножать материальные ценности. Эти люди - цвет нации, на которых держится общественное благосостояние. Все остальные иждивенцы общества. Для отца это не пустая фраза,- продолжал он,- и не только иредлог для обогащения.
      Он стоял за мольбертом и лишь изредка оглядывался в мою сторону.
      Его подружка хранила молчание и больше не показывалась.
      Возникло ощущение, что мы с собеседником одни.
      - Если капитал не увеличивается, говорил отец, то общество хиреет. Поскольку я не усвоил этого основного закона, он не намерен субсидировать и усугублять мои заблуждения. Однако после смерти он обещал оставить мне миллион.- И Рудольф грустно улыбнулся.
      - Вам эта сумма нужнее сейчас,- вставил я.- Разве ему не все равно?
      - Видите ли... Отец все еще пытался заставить меня вернуться "на путь истинный". Я не могу быть в претензии к нему.
      - Разве, в вас не течет кровь Тирбахов?
      - Отношение в таких семьях строятся не на кровном родстве. В девять лет у меня уже был приличный счет в банке, пожалованный мне, так сказать, авансом на всю жизнь. Я должен был позаботиться об его увеличении. Я мог приобрести акции, даже начать небольшое дело, и на родительскую щедрость больше не рассчитывать... Но вклад быстро иссяк, а делать деньги я так и не научился.
      Природа мудра и прозорлива! И, конечно, не случайно она заставила этого не приспособленного к деловой жизни юношу так отчаянно противостоять планам отца.
      Я невольно вспомнил, что мой отъезд из дома тоже не обошелся без инцидента с родителями. И может быть, из-за этой схожести наших судеб почувствовал к молодому художнику особую симпатию.
      Работы Рудольфа были, несомненно, отмечены печатью одаренности. Но добьется ли он признания? Ответить на этот вопрос не мог никто, так как успех в искусстве подобен лотерее и часто зависит от случайных обстоятельств. Далеко не последнюю роль здесь играют опять-таки деловые качества.
      Итак, я мог написать трогательный очерк о сыне известного миллионера, вынужденного зарабатывать на хлеб картинками...
      Трудная полуголодная жизнь, бытовая неустроенность в настоящем и полная неизвестность в будущем... И в этих жестоких условиях, когда жизнь безбожно ломает и искривляет человеческие души, он сумел сохранить внутреннюю чистоту и доброжелательное, даже всепрощающее отношение ко всем, которые сквозили в каждом его слове.
      Но в своей статье я был обязан недвусмысленно встать на сторону отца. В заповеди сыну Эдвард Тирбах изложил основополагающие законы нашего общества, которые должны были, подобно религиозным догмам, приниматься на веру.
      Мне хотелось помочь Рудольфу, но как изменить отношение к нему отца? Я медлил уходить из мастерской, пытаясь найти обстоятельства, которые могли бы оправдать "блудного" или "заблудшего" сына в глазах "света".
      Рудольф сказал, что беседы на посторонние темы помогают ему в работе над картиной: он не отходил от мольберта. Писал в основном по памяти, иногда пользовался предварительными карандашными набросками.
      Через день я снова зашел в мастерскую. Он вновь отклонил мое приглашение в ресторан. К таким заведениям он питал устойчивую антипатию и предпочитал дешевые харчевни.
      Я принес разных продуктов, и мы устроились за выцветшей занавеской прямо на лежаке. Рудольф демонстративно опростился, старался казаться "человеком из народа".
      - Вот это по мне,- говорил он.- Милая, домашняя обстановка. Свобода и непринужденность. Никаких условностей, можно все брать руками. А что ресторан? Чопорность, натянутость, музейная атмосфера зеркал и хрусталя.
      Ресторан для Рудольфа стал неотъемлемой принадлежностью того класса, с которым он порвал. И в своем идейном неприятии он был последователен.
      Во время нашей беседы в мансарде появился невысокий джентльмен. Он слегка прихрамывал и опирался на бамбуковую трость.
      - Добрый день, господа,- поздоровался вошедший.- Мне сказали, что здесь я могу найти Рудольфа Тирбаха.
      - Это я,- представился мой художник.- С кем имею честь?
      - Ким Варлей... хотел бы поговорить с вами.
      - Я вас слушаю.
      - Может быть, перенесем нашу беседу в более удобную обстановку? - Он покосился в мою сторону.
      - Самое удобное для меня - беседовать у мольберта... Вы можете ничего не скрывать от моих друзей.
      Гость окинул меня и выглянувшую на миг Полетт внимательным взглядом.
      - Я принес вам печальную новость, господин Тирбах.
      - Что-нибудь с отцом? - Рудольф отложил кисть.
      Медленным наклоном головы гость подтвердил эту догадку.
      - Что с ним?
      - Автомобильная катастрофа.
      - Он жив?
      - Как вам сказать? В общем, он в реанимации...- После паузы он добавил: - Дело в том, господин Тирбах, что вашего отца можно спасти.
      - Спасти?
      - Эдвард Тирбах пока в глубокой гипотермии. У него пролом черепа, необратимая травма мозга... Если ему сделать пересадку головы, он будет жить.
      Тут я вспомнил, что видел этого человека в конторе по консолидации, у своего шефа. Это главный юрист Центра биологических перемещений!.. Сердце мое забилось сильнее.
      - Что для этого нужно? - спросил Рудольф.
      - Ваше согласие на операцию.
      - И больше ничего? - Полетт вышла из-за мольберта.
      - В настоящее время ничего. Вы заключите договор на свое наследство.
      - Но, спасая моему свекру жизнь, вы лишаете нас наследства, а себя гонорара,- напомнила Полетт.
      - У нас уже имеется свидетельство о смерти Тирбаха, составленное по всем правилам.
      - Ах, вы уже все продумали! - Полетт приблизилась к Варлею.- Но что это даст? Станет ли отец Рудольфа полноценным, неизвестно, а мы, без сомнения, потеряем миллион.
      - Любимая жена Эдварда и наследница его миллиардов наотрез отказалась от пересадки. А вы, будучи в опале, отдаете последнее. Эти факты способны сильно повлиять на симпатии старого Тирбаха.
      - О чем вы спорите? - раздался голос Рудольфа.- При чем здесь деньги, когда речь идет о жизни отца?!
      - Господин Тирбах, для утверждения соглашения нам необходимо поехать в Делинджер,- предложил Варлей.
      - Сколько времени это займет? - опять выступила вперед Полетт.
      - За неделю управимся.
      - А не могли бы вы оформить соглашение здесь? - спросила Полетт.- Дело в том, что у Руди выпускные экзамены. Поездка может все сорвать.
      - Пока мы должны избегать всякой огласки... А здесь...
      Я понял, что пришла моя очередь вступить в разговор:
      - Дорогой Рудольф, я могу быть твоим поверенным во всех делах.
      После обсуждения этого предложения Рудольф выдал мне доверенность на полномочное ведение переговоров и на подписание соглашения о приживлении Эдварду Тирбаху головы донора.
      Варлей не торопился расстаться с молодым Тирбахом. Но заговорить с ним при мне не решался. Я догадался, что могу быть посвященным в какую-то тайну, и не отходил от Рудольфа ни на шаг.
      Увидев тщетность своих намерений остаться с Рудольфом наедине, Варлей наконец выдавил:
      - Господин Тирбах, я хотел бы поговорить с вами еще об одном обстоятельстве...
      - Я вас слушаю.
      - Видите ли, у нас нет уверенности в благополучном исходе операции... Впрочем, вашему отцу нечего терять... Поэтому до того, пока не станет все ясно, о пересадке никому не должно быть известно.
      - Согласен, господин Варлей, мы будем молчать,- как-то буднично пообещал Рудольф, и все поняли, что эти слова сильнее самых торжественных клятв.
      Я сообразил, что могу использовать этот факт для укрепления своих позиций. Обронив ненароком фразу о том, что мне тоже пора на родину, я ждал каких-то ходов со стороны Варлея, и не ошибся.
      Он предложил мне возвращаться вместе и, получив мое согласие, заказал два билета на самолет.
      В машине по дороге в аэропорт я как бы между прочим обронил:
      - Как удачно вы, господин Варлей, явились со своим известием о старом Тирбахе. До вас я не знал, что делать со своим газетным очерком. А вы сразу сняли все проблемы.
      - Вы журналист? - удивился Варлей.
      - Да, из "Фурора"...
      И я как можно бесхитростнее поведал ему о своих авторских затруднениях...
      - Теперь я напишу как есть.
      - А не лучше ли воздержаться от публикации? - Варлей глядел на меня маленькими настороженными глазками.- Тирбах заменит себе интеллект, он узнает о поступке Рудольфа, и, надеюсь, их отношения наладятся сами собой.
      Я не согласился с ним:
      - Тут важен общественный резонанс. Семейный конфликт Тирбахов типичен для наших деловых кругов. Достойной сферой деятельности для них является только бизнес. Он дает все: богатство, известность, власть... Тирбах-старший отрицает искусство!
      Дескать, этим можно заниматься между делом. А если у сына призвание к искусству? Тут есть над чем поразмыслить.
      В самолете Варлей попросил стюардессу принести французский коньяк и заговорил:
      - Господин Елоу, нам надо решить один вопрос... Поговорим без обиняков, как деловые люди...
      - Я догадываюсь о ваших проблемах, господин Варлей. Руководство Биоцентра не заинтересовано в преждевременной рекламе этой операции, так как неудача может надолго задержать ее внедрение в клиническую практику. Не так ли?
      - Правильно. А вы, конечно, жаждете выйти на страницы "Фурора" с сенсационным сообщением.
      - Безусловно!
      Варлей откинулся на спинку кресла:
      - В ответ на мое деловое предложение вы будете набивать цену, ссылаться на ваше право, на свободу печати. Но я предложу вам...
      - Одну минуту,- перебил его я.- За мое молчание, как компенсацию моих потерь в гонорарах, вы предложите мне сто тысяч, и ни дина больше.
      - А вы поставите условие пятьдесят тысяч выплатить вам сразу по прибытии в Делинджер, остальные - после исхода опё: рации? - засмеялся он самоуверенно.
      Так между нами было достигнуто джентльменское соглашение.
      По возвращении в Делинджер я получил чек на пятьдесят тысяч дин, а потом попросил выдать мне свидетельство о смерти Эдварда Тирбаха. Я понял, что лучше всего миллионеру подойдет мозг Винкли. В то время я не подумал ни о возрасте Тирбаха, ни о его здоровье. Меня заворожило баснословное богатство старика, о котором Боб даже не мог мечтать.
      Предвидя возможные разногласия относительно того, кем считать получившегося монстра, я хотел держать в своих руках какието нити этого дела. Не напрасно же когда-то изучал законоведение...
      - Свидетельства о смерти Тирбаха еще не существует,- заметил мне Варлей.
      Я посмотрел ему в глаза и улыбнулся.
      - Для успешного завершения нашей сделки такое свидетельство надо составить,- ответил я.
      - Это почти невозможно.
      - Почему же? Ведь в разговоре с Рудольфом вы утверждали обратное.
      - Видите ли, фирма предвидит, что такое свидетельство осложнит признание личности Эдварда Тирбаха.
      Вот в чем дело! Значит, в Биоцентре тоже понимали последствия операции и тем не менее шли на нее.
      - Я думаю, что осложнения с признанием личности возникнут в любом случае.
      - Возникнут, но их можно будет устранить. А свидетельство сделает их неразрешимыми.
      - Вам знаком своенравный характер Эдварда Тирбаха. Вы вернете его к жизни, а он ради очередной сенсации изменит завещание и оставит вас без гонорара! Но если составить по всем правилам документ о его кончине!..
      После выдачи мне свидетельства о смерти Эдварда Тирбаха Варлей с нетерпением проговорил:
      - Надеюсь, теперь вы готовы подписать соглашение?
      - Не совсем.
      - Что у вас еще? - В его голосе послышалось раздражение.
      - Я бы попросил внести в соглашение пункт о том, что в случае неудачи с операцией, все расходы на нее возьмет Биоцентр.
      Варлей начал было торговаться, но я отрезал:
      - Если вы не готовы к операции, то не делайте ее. Почему ваши эксперименты должен оплачивать бедный Рудольф? Кроме того, я хотел бы знать, какие доноры у вас имеются и их интеллектуальные показатели.
      Варлей удивился моей осведомленности в таких вещах и без обиняков предложил:
      - У нас имеется три кандидатуры. Лучший балл при исследованиях умственного потенциала получил некий Боб Винкли. Очень высокие показатели! Мы надеемся, что деловые способности Эдварда Тирбаха от такой пересадки только возрастут.
      Ознакомившись для видимости с данными всех трех клиентов, я сказал:
      - Ну что ж, я согласен на Винкли, но попросил бы внести в соглашение его имя и данные исследований его интеллекта.
      - Это уж слишком! - Варлей поднялся и в волнении, сильно прихрамывая, начал мерить шагами кабинет.- У меня такое впечатление, господин Елоу, что вы сознательно ведете дело к осложнению. Чем меньше общественность будет знать, чей мыслительный аппарат будет приживлен Тирбаху, тем безболезненнее все это произойдет. Ведь это и в ваших интересах, чтобы Дуономуса признали Эдвардом Тирбахом. Разве не так?
      - Конечно,- закивал я торопливо.
      - Так что фирма никогда не согласится на внесение в договор предлагаемого вами пункта. Можете в этом не сомневаться. Если замысел Боба Винкли оправдается, он без труда вспомнит, кому принадлежит его голова и кем станет он сам. Ведь именно на это рассчитана вся его авантюра.
      - Хорошо, не буду настаивать,- смирился я.- Но копию исследований интеллекта Винкли попрошу выдать как приложение к договору.
      Я не знал всех последствий пересадки, могла пригодиться любая информация.
      Варлей подумал и уступил:
      - Надеюсь, вы как джентльмен обещаете не использовать эти сведения в ущерб фирме.
      - Да, обещаю.
      Тут меня пронзила новая мысль... Ведь для того, чтобы замыслы Боба осуществились, Дуономуса должны были признать только Эдвардом Тирбахом. В противном случае мой друг останется беден как Иов, а я - тем более. Парадоксально, но на данном этапе я вынужден таскать каштаны из огня для Боба Винкли. Поэтому беспокойство Варлея о признании личности Тирбаха должна быть сейчас и моей основной задачей. А сложности с этим, судя по поведению Варлея, неизбежно будут...
      - Господин Варлей,- заговорил я.- Наверное, в договор надо внести определение о том, какую пересадку следует считать удачной.
      - Разумеется, пересадку, удачную с медицинской точки зрения.
      - Вы своими разговорами навели меня на мысль. Мы с вами заинтересованы в том, чтобы Дуономаса признали Эдвардом Тирбахом. Однако может случиться, что приживление мозга удастся, человек будет жить... Но кем он станет? Поэтому прошу сделать в договоре уточнение... В пункте десятом, где сказано о затратах на неудачную операцию, добавить: "Пересадка будет считаться удачной, если Рудольф Тирбах обретет отца".
      - Согласен.
      Уже после подписанного соглашения Варлей признался:
      - Ну, дорогой Елоу, не ожидал, что вы окажетесь законченным крючкотвором.
      Это было первым признанием моих деловых способностей.
      Операция по пересадке прошла успешно. Варлей регулярно извещал меня о самочувствии Эдварда Тирбаха.
      - Все нормально. Находится в реанимации.
      Через несколько дней: - Пришел в сознание, но никого не узнает.
      Еще через неделю: - Поднялся с постели.
      - А как его память? - поинтересовался я.
      - Быстро возвращается.
      Я с нетерпением ждал свидания. Просил об этом Варлея. Но тот все оттягивал этот момент.
      Я волновался и не мог отделаться от назойливого вопроса: кого я увижу в клинике: Тирбаха, Винкли или их гибрид? Если надежды Боба Винкли оправдаются, то он должен будет играть роль Тирбаха. Но насколько убедительным и органичным окажется поведение этого бесшабашного парня в образе могущественного финансиста? А с другой стороны, если это поведение будет безупречным, как мне определить, кто же передо мной?
      Беспокоило: как бы при свидании с Бобом Винкли случайно, каким-нибудь непроизвольным жестом не выдать нашего сговора.
      Меня буквально по пятам преследовала Лиз, настойчиво просила взять ее в клинику.
      Пришлось обещать ей это.
      Наконец я получил разрешение на встречу с Дуономусом.
      - Со мной очень хотела пойти одна знакомая...
      - Можете взять.
      Дежурный врач тихо открыл дверь палаты. Мы с Лиз замерли.
      Сидевший в кресле джентльмен в элегантном светло-сером костюме сосредоточенно читал книгу.
      - К вам гости, господин Тирбах,- предупредил Варлей.
      Эдвард Тирбах, будем и мы называть его так, не спеша отложил книгу, медленно приподнялся. Его движения были незнакомы: неторопливые, точно рассчитанные... Но насмешливый взгляд принадлежал Бобу. Правда, серые глаза моего друга почему-то казались голубыми и холодными.
      - С кем имею честь, господа?
      Вспомнив, каким живым и выразительным было лицо Боба, я поразился его полной неподвижности и холодной отчужденности.
      В нем не дрогнул ни один мускул, в глазах не появилось ни одной теплой искры...
      - Господин Елоу со своей знакомой,- представил нас Варлей.
      Тирбах слегка наклонил голову.- Как уже знаете, господин Тирбах, Кларк Елоу был уполномочен вашим сыном решать все вопросы вашей операции.
      - Очень приятно, господин Елоу,- глубоким грудным голосом заговорил Тирбах.- Мне сказали, что вы проявили горячую заинтересованность в том, чтобы мне приживили хороший мыслительный аппарат.
      "Неужели он действительно никого не узнал? Кажется, Боб Винкли переигрывает. Тирбах Тирбахом, но мозг Винкли должен был узнать хотя бы Лиз".
      - Я всего лишь добросовестно выполнял свои обязанности, возложенные на меня Рудольфом,- проговорил я.
      - Вы давно видели моего сына? - спросил Тирбах.
      - Месяц тому назад.
      - Какое впечатление Рудольф произвел на вас?
      - Отзывчивый, красивый молодой человек, с очень добрым сердцем,- я сознательно налегал на эти качества Рудольфа.- Узнав о том, что вы попали в беду, он, не колебаясь, отказался от миллиона, чтобы вернуть вам жизнь.
      - К этому поступку Рудольфа я отнесусь так, как он того заслуживает. Однако вы перечислили второстепенные признаки личности: красота, доброта, отзывчивость... Чувства служат помехой в любом серьезном деле. А его ум, воля? Его деловые качества?
      - Мне кажется, у Рудольфа есть все необходимое для успеха: живой ум, талант и завидная работоспособность.
      - Неплохо. Однако он по-прежнему сторонится деловых операций? Даже моим воскрешением, будем говорить так, поручил заниматься вам, по сути, постороннему человеку.
      Голова Боба Винкли выражала мировоззрение старого Тирбаха! Мне стало не по себе. Лиз смотрела на него неподвижным, ошеломленным взглядом: ей было трудно сдерживать свои чувства.
      - Бобу - Бобово, а кесарю - кесарево, мистер Тирбах, - пошутил я.- У Рудольфа выраженная склонность к живописи.
      - Бобу - Бобово, говорите? - повторил Тирбах, как будто не осознав подмены слов.- Ну что же, посмотрим...
      Он равнодушно отвернулся и направился к столу. Налил из сифона какого-то напитка и начал медленно, по глотку отпивать его.
      А я невольно вспомнил, с какой жадностью, не переводя дыхания, утолял жажду Боб.
      Дверь резко открылась, и в палату вошла совсем юная женщина. Белые брючки плотно облегали длинные, стройные ноги. Белокурые локоны обрамляли прелестное лицо с нежным овалом. И только в углах рта еле заметно проступало что-то резкое. По множеству газетных фотографий я узнал Кэт Тирбах.
      Женщина остановилась в дверях, взгляд был прикован к Тирбаху. Эдвард Тирбах не спеша повернулся, некоторое время пристально смотрел на нее, потом изрек:
      - Кажется, пожаловала моя жена,- однако лицо его оставалось непроницаемым.- Очень приятно, что ты не забыла меня, дорогая.
      Мне показалось, что он избегает называть ее по имени.
      А Кэт словно лишилась дара речи. Широко раскрыв глаза, она с удивлением и испугом смотрела на Тирбаха.
      - Ты, кажется, не узнаешь меня, дорогая? - проговорил Тирбах.
      Кэт продолжала молчать.
      - В чем дело, Кэт?
      - Ты другой,- еле слышно, с придыханием произнесла она.
      - Изменилось лицо, возможно, голос,- спокойно возразил Тирбах.- Но тело осталось мое.- Кэт молчала.- У меня другой мыслительный аппарат, но я все прекрасно помню. А ты? Неужели ты все забыла?! Гавайи и Лазурный берег? Яхту с командой и особняк со слугами?! Забыла, откуда все это?
      В этой тираде Тирбаха мне почудился сбой, нарушение как смысловой, так и эмоциональной логики. Такое не следовало бы говорить при посторонних.